Глава 2.
1.
Вагон остановился. За окнами видны были замерзшие люди да серое небо. Солнце, обрадо-вавшее утром, давно спряталось. Часы показывали около полудня, но казалось, что уже вечер, так стало сумрачно и скучно. Я не торопился выходить, не пристраивался в растянувшуюся по вагону очередь из пассажиров, чемоданов, пакетов, узлов и свертков. Не вставали и мои соседки. Бабушка все укладывала потрепанную сумку, безостановочно перекладывая в ней что-то с места на место, а ехавшая на похороны женщина, давно уже одетая, просто сидела, опустив руки на колени.
Я рассматривал людей за окном, просто так, без всякой цели, скользя глазами от одного лица к другому. Может быть, мне казалось, что ленинградцы будут другими, не такими, как мы, как мо-сквичи или рязанцы.
Конечно, ничего особенного увидеть я не мог. Из всех, находившихся на перроне, только одна пожилая женщина, почти старуха, особенно привлекала внимание.
Она стояла чуть поодаль, внимательно рассматривая окна нашего вагона. Ее теплое светлое пальто, когда-то, наверное, было очень модным, с большим воротником, сходившимся шалью почти к поясу, с широкими манжетами и большими карманами. Толстая ткань еще сохраняла строгость прямых линий, но потертость ясно говорила о немалом возрасте. На голове у старушки красовалась не по сезону легкая шляпка, правда, подвязанная толстым теплым шарфом, глаза скрывались за массивными очками с толстыми линзами, руки в черных перчатках опирались на трость. Да, это была именно трость, самая настоящая, темного дерева, с какими-то вьющимися лианами у самой ручки. Ручка, большая, спокойно выдерживающая обе ладони и не скрывающая-ся под ними, представляла собой, видимо, голову какого-то чудища, но что именно, разглядеть было трудно. Старушка не суетилась, не бегала вдоль состава (да я и не представлял себе, как это она вдруг побежит), но рассматривала вагон и его пассажиров внимательно и строго.
На какое-то время старушку заслонили пассажиры, выходящие из вагона и обнимавшиеся с встречавшими их детьми, женщины с цветами, сосредоточенные мужики. Потом всех перекрыла группа военных – четверо солдат в шинелях и офицер, туго затянутый в ремни. Увидев их, наша соседка громко охнула, губы ее затряслись, голова повалилась на бок. Бабушка оставила свою сумку, подхватила падающую женщину, и снова заговорила своим тихим, успокаивающим голо-сом. Но, видимо, та сумела взять себя в руки и стала тяжело подниматься. И в это время, растолкав солдат, в вагон, стуча тростью, вошла замеченная мной еще на перроне старушка.
Уже в тамбуре, она стала что-то выяснять у проводника, сердито стуча тростью. Видимо, недо-вольная ответом, старушка двинулась по вагону, расталкивая локтями идущих ей навстречу пас-сажиров.
– Я знаю, что он должен был приехать этим поездом. Он сел в ваш вагон. Что вы мне говорите? Я получила телеграмму! – голос старушки был неожиданно звонким, с истерическими нотками, она говорила не останавливаясь и ни к кому конкретно не обращаясь. – И не надо мне ничего объ-яснять! Я все знаю! Мне сказали, что он в этом поезде, в этом вагоне!
Старушка подошла к нам и остановилась, внимательно глядя мне в лицо. Я недоуменно хлопал глазами, не зная, что нужно сказать и надо ли вообще что-либо говорить. А старушка вдруг села рядом со мной, оперлась руками на трость, и, закивав головой, достала из кармана смятую теле-грамму.
– Вот, видите, здесь написано, что Кирилл едет поездом номер 17 в восьмом вагоне на трина-дцатом месте. Почему мне говорят, что такого здесь нет?
Речь шла о бородатом. Именно он занимал тринадцатое место. Я попытался объяснить, что пас-сажир, о котором спрашивала старушка, был ссажен с поезда в Ярославле, что он ранил милицио-нера, что искать его следует через милицию, но она меня не слушала. Продолжая тыкать в грудь кулаком с зажатой телеграммой, старуха вертела головой, все еще надеясь найти своего Кирилла.
В вагон вошел офицер, сопровождаемый толстым гражданином в мятом плаще и мокрой шляпе на голове. Толстяк сразу направился к нашей больной, обхватил ее за плечи своими короткими ру-ками и запричитал, по-бабьи вздыхая и всхлипывая.
– Мама, мама, они привезли Мишу вчера, и даже гроба открыть не разрешают. Говорят, не по-ложено, да не велено. А как может быть не положено на мальчика нашего посмотреть? И говорят, что хоронить срочно надо, что сегодня надо схоронить. Мы только тебя и ждали. Только тебя.
– Ксения Львовна? – вежливо спросил военный, приложив ладонь к фуражке. – Капитан Сквор-цов. Мы занимаемся похоронами вашего внука. Пожалуйста, скажите, какие вещи ваши и что вы-носить? Ребята помогут. – Капитан кивнул в сторону двух солдат, стоявших рядом.
Ксения Львовна неопределенно махнула рукой в сторону тюков и сумок и, прижавшись всем телом к толстяку, тяжело встала.
Капитан подал знак солдатам, те подхватили вещи, в том числе и чемодан с книгами, и напра-вились к выходу. Я не успел ничего сказать, отвлеченный агрессивно напиравшей старухой.
Вагон опустел. Даже знакомая бабуля, повздыхав и поохав, вышла, прихватив сумку и необъят-ного размера баул, вынутый капитаном на свет из-под сиденья. Остались только мы со старухой.
– Вы видите, что никого нет? Где же мог спрятаться ваш Кирилл? – Я решительно поднялся, но старуха подняла свою трость и, нацелив прямо в грудь, злобно прошипела:
– Ты знаешь, где Кирилл. Знаешь. И ты мне все скажешь. А до этого никуда не пойдешь!
– Но почему я? Спросите у проводника. Он, в конце концов, отвечает за пассажиров.
– Твой проводник из этих. Он ничего не скажет.
– Из каких «этих»?
У меня похолодело в груди. Не хватало еще связаться с сумасшедшей. А старуха, снова опустив трость и, опершись на нее, продолжала злобно смотреть мне прямо в глаза.
Не знаю, как долго это могло бы продолжаться, но в вагон, запыхавшись, вбежал солдатик и, увидев меня испуганными глазами, радостно закричал:
– Он у нас, у нас! Вы уж извините, не знаю, как получилось. Брали вещи и его прихватили. А тяжелый какой, страсть.
Я понял, что речь шла о чемодане с книгами и, повернувшись к старухе, сказал:
– Вот, вещи его нашлись. Берите и уносите. Не знаю, правда, как вы их понесете, легкий больно чемоданчик.
– Ой, да вы не волнуйтесь. Капитан сказал, что довезем. Вы пойдемте поскорее, там машина у нас. Вернее, автобус. Из части дали, похоронами заниматься. А капитан сказал, что пока там что да как, он и вас довезет. Поехали.
Я был, с одной стороны, рад случаю избавиться от старухи и воспользоваться автобусом, с дру-гой, перспектива участия в похоронных делах привлекала мало.
Старуха же, услышав о вещах, вся преобразилась. Злобные глаза стали добрыми, руки уже не так яростно сжимали голову чудовища, она поправила шляпку под шарфом на голове, медленно поднялась и, не отводя от меня взгляда, приказала:
– Ты поедешь со мной. Все равно я от тебя все узнаю. Поехали, – и, гордо выпрямившись, по-шла к выходу.
– Ну и бабуля! – восхищенно свистнул солдат. – Твоя родственница?
– Первый раз вижу. Ну, ладно, пошли.
Мы вышли из вагона, я попрощался с проводником, сказав, что с чемоданом все утряслось и пусть он не волнуется, и пошел вслед за старухой и солдатом.
2.
Зачем я, собственно, с ними пошел? Мне трудно это объяснить. В чужом, незнакомом городе, в похоронном автобусе, с совершенно ненужным мне чемоданом и странной старухой я ехал по хо-лодному и сумрачному Ленинграду.
О том, что это были за похороны, солдатик (а его звали Женя, или, как он представился, Евге-ний), рассказал сразу же.
Михаил, парень, которого хоронили, служил в Афгане. Вернее, служил он совсем в другом мес-те, а в Афган был отправлен вместе с частью, выполнять, как тогда говорили, «интернациональ-ный долг». Ему едва исполнилось девятнадцать. Служить оставалось еще год, и вот... Погиб от пули какого-то душмана, как шепотом рассказал Евгений. Официальная же версия смерти была странной и непонятной – то ли от болезни умер, то ли еще что.
Гроб с телом стоял у Михаила дома, на Васильевском острове, и пора было уже ехать на клад-бище, но капитан понимал, что торопить родных и бесполезно, и бессмысленно. Он объяснил от-цу, что приедет к четырем часам, и это будет последний срок, так как вечером он должен доло-жить о похоронах, и дальше откладывать никак нельзя. Толстяк, а именно он был отцом Михаила, кивал головой, соглашаясь со всем, и гладил руками плечи матери, никак не реагировавшей на происходящее.
Одна только старуха с массивной тростью не участвовала ни в общей беседе, ни в общем скорбно-сочувственном настроении. Она сидела, не отводя глаз от чемодана, и крепко держала меня за руку. Я попал в ее капкан сразу же, как только сел в автобус, и, как ни пытался, освободиться не мог.
За окнами проплывали дворцы с облезшей от времени штукатуркой, вывески магазинов, флаги с черными лентами на домах, портреты усопшего генсека. Мы проезжали по каким-то мостам, и тогда в окна были видны маленькие речки с холодной и грязной водой да катерки, медленно плы-вущие вдоль берегов.
Автобус выехал на большой мост через Неву. Мрачная река, перекатывающая волны вдоль гра-нитных берегов, была пустынна, ее чернота подчеркивала траурное настроение. Казалось, что го-род погружен во вселенскую беспросветность.
Интересно, подумал я, а когда мать приехала сюда, было тоже так мрачно? Или просто сейчас ситуация такая? И как она здесь жила, в этом камне, в этой воде, в этих нереальных пейзажах за окнами? И еще, зачем она сюда приехала? А как бы мы жили, если бы она осталась с нами? На-верное, хорошо. И отец не болел бы, и я ехал бы сейчас не с какими-то непонятными заданиями, а туристом, глазеющим бесцельно по сторонам. Хотя, зачем мне нужен был бы Питер в ноябре?
Нет, город определенно не производил должного впечатления. Да еще старуха...
– Простите, – я обратился к своему конвоиру, повернув голову и стараясь быть как можно веж-ливее, – я из автобуса никуда убежать не смогу, а руку больно. Может, отпустите?
Старуха смотрела настороженно, но ничего не говорила.
– Ну, так отпустите?
Она молчала.
Продолжать бессмысленный разговор в чужом автобусе желания не было, я решил подождать до остановки.
– А вас где высадить? – коснулся рукой старухиного плеча капитан.
Старуха повернулась в его сторону, еще крепче сжав мою руку, и неожиданно громко крикну-ла:
– Я никуда отсюда не уйду! Никуда!
– Как? – недоуменно спросил офицер, явно ничего не понимая в происходящем. – Мы довезем вас до дома. Только скажите, куда ехать? – Он вопросительно посмотрел на меня, но я лишь пожал плечами в ответ. – Ну?
– Где я живу, вас не касается, а Кирилла мне найдите.
– Товарищ капитан, – заговорил я, – подождите. Давайте доедем до дома Ксении Львовны, а по-том я все расскажу.
– Да мы приехали, – растерянно сказал капитан и, действительно, автобус остановился около большого серого дома, с маленькими балконами и несчетным количеством окон, выходящих на широкую, грязную улицу.
– Мама, мы приехали – словно проснувшись тихо сказал толстяк.
Ксения Львовна открыла глаза, поправила платок на голове, подала сыну руку.
– Ты помоги мне выйти. Я – ничего, ничего. Я все вытерплю. Ты не волнуйся за меня, Саша. А ребята зайдут? Пусть все зайдут.
Толстяк вопросительно посмотрел на капитана, не решаясь вставать.
– Ксения Львовна, – обратился к несчастной женщине капитан, – мы сейчас все приедем. Вы пока побудьте с внуком.
– Да, конечно, с Мишей побыть. Сынок, – она положила свою влажную, то ли от слез, то ли от дождя руку мне на плечо, – а ты приходи тоже. Приходи, а? – и продолжила, повернувшись к тол-стяку, – Саша, ведь он меня спас. Если бы не этот юноша, я умерла бы в поезде. Ты попроси его к нам придти. Попроси обязательно.
– Да-да, – суетливо задвигался толстяк, вскакивая и поправляя помятое пальто, – вы приходите, непременно приходите. Мы будем ждать.
Я кивнул головой. Солдаты подхватили тюки и сумки, капитан, поддерживая Ксению Львовну под локти, помог ей выйти, и все направились к дому. В автобусе остались только водитель, да мы. Старуха все так же молча смотрела себе под ноги. Я достал сигарету.
– Не кури в салоне, – тихо попросил шофер. – Выйди.
– Не могу, не пускают.
Неожиданно старуха отпустила мою руку и еще ниже опустила голову. Обрадовавшись свобо-де, я выскочил на улицу.
Конечно, никакого желания участвовать в похоронах я не испытывал, но что было делать? Да и потом, таскаться со старухой хотелось еще меньше. Словом, докуривая сигарету, я решил, что пусть будет, как будет.
Вскоре появился капитан с солдатами. Судя по их хмурым лицам и дрожащим рукам, встреча в доме оказалась не из легких. Да и какой она, интересно, могла еще быть?
– Тяжело? – обратился я к капитану.
– Ну их всех... – выругался военный, имея в виду то ли тех, кто приказал ему заниматься похо-ронами, то ли тех, кто направил молодого парнишку к душманам, то ли всех вместе.
Мы молча выкурили по сигарете.
– Тебе вообще-то куда надо? – спросил капитан, прежде чем сесть в автобус.
– А кто его знает, – пожал я плечами. – Есть один адрес, но не думаю, что мне там будут рады. Скорее всего, или на вокзал, или попробую в гостиницу. Разберусь как-нибудь.
– Разберешься, – хмыкнул капитан. – А это что за сокровище? – Он кивнул в сторону автобуса со старухой.
Я в двух словах рассказал о происшедшем в поезде.
– Значит, ты вроде как под арестом. Понятно. И что теперь делать?
Я промолчал.
– Ну, вот что. Могу предложить одну-две ночи перекантоваться у меня. Жена к родным уехала, диван свободен. Поедешь? Но только придется здесь, – он показал в сторону дома, – до конца все вынести. Но тебя вроде как просили быть.
Я согласно кивнул головой.
В самом деле, предложение капитана решало кое-какие проблемы. Я мало надеялся на передан-ный Игорем адрес, вернее на то, что там мне удастся спокойно прожить три дня. Если честно, ме-ня больше устроило бы просто придти, сказать, что надо, и уйти. Но для этого надо иметь другое место для ночлега. Так что диван капитана оказался как раз ко времени. Что же касалось похо-рон... Не маленький, переживу, да и помочь смогу. Словом, я остался.
3.
Старуха больше не делала попыток меня арестовать. Она объяснила, что живет недалеко от Невского, на одной из маленьких улочек, и далее всю дорогу просидела молча.
Мы снова ехали через Неву, я еще раз поразился мрачности реки и самого города. Его парадные набережные, так ярко описанные в русской литературе, казались тяжелыми и бессмысленно пом-пезными. Я чувствовал себя маленьким, ничтожным человечком, которого того гляди раздавят эти дворцы, с их львами, сфинксами и Аполлонами. Хотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, за-рыться с головой в мягкую траву, чтобы осталось только небо и солнце.
Ощущение искусственности громадных питерских дворцов преследовало потом всякий раз, когда я приезжал в северную столицу. Даже став совсем взрослым, я так и не полюбил Петербур-га, как не любил и Ленинград. Мне было неуютно в его граните, меня пугали его мосты и реки, низкое, всегда темное небо, облезлые фасады домов, сумрачные дворы, почему-то всегда завален-ные мусором и пахнущие кошками и тараканами. Казалось, что всюду ходят здесь Раскольниковы с топорами или революционеры с гранатами и пистолетами.
Моя жена, прожившая в Питере несколько лет еще ребенком, долго пыталась объяснить, что это волшебный город, что его нельзя не любить, что он соткан из музыки и стихов, что он... Но я видел только серое небо да грязные дома.
Около одного из таких домов автобус остановился. Старуха какое-то время сидела, потом, еще раз враждебно глянув на меня, поднялась и пошла к выходу.
– А ваши книги? – крикнул я вслед.
Старуха ничего не ответила, даже не повернула головы.
Тяжело вздохнув, я взял чемодан, и, сказав капитану, что сей минуту вернусь, поплелся следом.
Чемодан оказался не просто тяжелым, он был неприподъемным. Я волок его чуть не по асфаль-ту, то и дело меняя руки и недоумевая, как бородатый вообще мог закинуть этот «рындеван» на третью полку в вагоне и как я не убился, когда стаскивал его вниз.
Мы вошли в крохотный дворик, без единой травинки, пропитанный запахами переполненного мусорного контейнера, и направились к открытой двери темного подъезда. Однако войти не успе-ли. Из двери в накинутом на плечи пальто и каких-то стоптанных, чуть ли не домашних, тапочках выбежала похожая на рыночную торговку дородная тетка и закричала, увидев нас, громким, хрип-лым голосом:
– Мама, ну как же так можно? Я бегаю кругом, ищу, все больницы обзвонила! Ты когда-нибудь будешь говорить куда уходишь?!
Вполне возможно, что она кричала бы еще долго, но старуха, отстранив дочь рукой, молча во-шла в подъезд. Кричавшая замолчала и только сейчас обратила на меня внимание.
– А вы кто?
– Да никто, вот помог чемодан донести.
– Это ее чемодан?
– Наверное. Она встречала какого-то Кирилла, а его ссадили еще в Ярославле. Вот вещи...
– Господи, – тяжело вздохнула женщина и, обреченно махнув рукой, добавила – Ладно, несите.
Делать нечего, я снова поднял порядком надоевший багаж и поплелся в подъезд.
Квартира, в которую вошла старуха, находилась на втором этаже. Весь взмокший от тяжести, я втащил чемодан в коридор и уже собрался выйти, но хозяйка, закрывшая дверь, строго приказала:
– Туда, в комнату. Я что ли потащу?
Я хотел уточнить, почему, собственно, эта обязанность легла на меня, но не стал, справедливо полагая, что если не спорить, быстрее все закончится.
Старуха открыла дверь в комнату и молча встала у окна. Я вошел.
Комната эта требует отдельного описания и, хотя пробыл я в ней считанные минуты, запомнил надолго.
Окно с грязными стеклами, посеревшей от пыли шторой во всю ширину и искусственными цве-тами, приклеенными изолентой к форточке, занимало чуть не всю стену, от пола до потолка. Пря-мо у окна, в центре, стоял стол, весь заваленный какими-то бумагами и книгами. Прямо на них красовались полная окурков пепельница и стакан, то ли с чаем, то ли с темным вином. Около сто-ла не было никаких стульев, единственное промятое кресло находилось в углу, между окном и старым шкафом, полным книг и далеко не первой молодости посудой.
Над шкафом висел громадный, до самого потолка, портрет генералиссимуса, в военном кителе, со строгим, продирающим до пяток взглядом. Под портретом, на шкафу, пылилась небольшая ваза с цветами и лежали какие-то книги.
Напротив, к другой стене прижалась небольшая металлическая кровать, заправленная строго по-военному толстым шерстяным одеялом. Наверное, кровать эта была с панцирной сеткой и ша-риками на спинках. Небольшой шкафчик для одежды ютился у самой двери.
Мне показалось, что время пошло вспять и я оказался как минимум году в пятьдесят втором.
– Оставь чемодан здесь и садись, – распорядилась старуха.
– Там ждет автобус, – робко напомнил я.
– Ничего, подождут. А не дождутся, тоже не беда. Нечего тебе туда ездить.
Старуха закрыла дверь и, нагнувшись к самому моему уху, зашептала:
– Ты думаешь, я сумасшедшая? Думаешь, дура совсем? Ан нет. Я специально так делаю. Спе-циально. Я знаю, когда приходят с арестом и видят портрет Сталина на стене и его книги на пол-ках, не забирают. Это точно. Не забирают. Когда меня в тридцать третьем арестовывали, у меня не было портрета, а у Кирилла был. Его не взяли, а меня – увели. А вот в сорок девятом, когда я портрет повесила, уже не взяли. А Кирилла взяли. Так что, я знаю, что делаю. Знаю. И ты так де-лай. Нельзя в этой стране никому верить. Нельзя.
Она проговорила последние слова совсем тихо, чуть слышно, потом отшатнулась от меня, вы-прямилась, как была, в своем светлом пальто и смешной шляпке, и удалилась к окну. Меня зазно-било, как будто я оказался на морозе, зуб на зуб не попадал. Я вскочил и опрометью выскочил из комнаты.
– Что так долго? – спросил капитан, когда я влетел в автобус и рухнул на сиденье.
– Так, живут высоко.
Я не стал ничего рассказывать, отвернулся к окну и уставился в вывеску магазина, расположен-ного напротив. Капитан пожал плечами, водитель закрыл двери и автобус поехал.
Квартала через два мы остановились. Капитан объяснил, что неплохо бы перекусить, так как до поминок еще далеко, а солдаты есть хотят, да он и сам проголодался. Я, конечно, возражать не стал, и мы направились в столовую.
Там, сидя за столом и пережевывая безвкусные макароны с котлетой, я все никак не мог отде-латься от ощущения, что старуха все еще здесь, рядом. Вот она, стоит сейчас на улице, со своим вечным страхом и смешной защитой от него в виде портрета давно почившего вождя. Была ли она ненормальной? Не знаю. Но что нормальной не была, это точно.
Ели мы недолго, потом, не торопясь, постояли на улице, покурили, и, вздохнув, пошли к авто-бусу. Как видно, капитан оттягивал насколько возможно необходимость ехать к дому на Василь-евском острове. Если честно, я тоже никак туда не хотел. Но отказываться было и поздно, и не-удобно. Так мы и ехали, молча и медленно.
4.
О том, как прошли похороны, я ничего рассказывать не буду. Зачем? Похороны всегда похоро-ны. А уж когда в могилу опускают молодого парня, непонятно где и за что убитого…
Пока ехали обратно, капитан все поскрипывал зубами и кашлял.
На поминках пили водку, слушали рассказы о том, каким был Миша в детстве, как учился, как играл, как бегал по улицам и любил футбол. С фотографии в черной рамке на нас смотрел моло-дой, улыбающийся жизнерадостный парень, еще не знавший ни армейских щей, ни казарменного быта. Было странно представить, что это именно его мы сегодня опускали в могилу и бросали на него землю, со стуком ударявшуюся о запаянный ящик.
Капитан давно уже позвонил в часть, доложил о выполнении приказа, отправил автобус с сол-датами, но мы все никак не могли встать и, раскланявшись, выйти за дверь.
Ксения Львовна сидела рядом со мной, гладила мне руку и молчала. Потом, наконец, она вздохнула, подняла голову и обратилась к сыну:
- Саша, проводи ребят. Что им тут сидеть с нами? Устали, наверное. Иди. Я посижу одна. Иди-иди, – добавила она, в ответ на нерешительный протест Александра Михайловича и даже встала, собрав пустые стаканы и пару тарелок, чтобы отнести их на кухню.
- Нет-нет, мама, ты ничего не убирай. Не надо. Мы с Зиночкой все сделаем сами. Ты ляг, поле-жи. А я быстро приду, быстро.
Александр Михайлович засуетился, засобирался, видимо, радуясь возможности и поводу выйти из дома. Та, кого он назвал Зиночка, его жена и мать похороненного Михаила, не проронившая за весь день ни слова, ничего не сказала и сейчас. Она сидела за столом, черная и прямая, ни на кого не глядя и ни к кому не обращаясь.
– Вот так и молчит, уже неделю. Ни слова, ни слезинки, как камень. Господи, не переживет она этого, не переживет, – тяжело вздыхал, спускаясь с нами по лестнице, глава семейства.
Мы молчали. Да от нас никто ничего и не ждал. Вышли, покурили, стоя у подъезда, и, про-стившись, ушли.
До квартиры капитана Скворцова добрались уже совсем ночью. Хорошо, что еще работало мет-ро и с Васильевского острова на Литейный нам не надо было добираться автобусом. Впрочем, может это и не очень далеко, кто их знает. Мне дорога показалась долгой.
Квартирка оказалась обычной однокомнатной клетушкой. Скворцов с женой снимали ее у ка-ких-то хозяев. Ему это не очень нравилось, до Пушкина, где базировалась часть, добираться неудобно, но жена нашла работу неподалеку, и пришлось, скрепя сердце, согласиться. По дороге Леонид много рассказывал о части, о людях, о солдатах, вспоминал какие-то истории, иногда даже веселые. Водка сделала свое дело, и бессмысленность похорон девятнадцатилетнего мальчишки как-то сгладилась.
Я все больше молчал. Не хотелось рассказывать о себе, об отце, о матери.
Дома, наконец, разувшись, мы уселись на табуретках на кухне и поставили чайник. Собственно, ни есть, ни пить не хотелось, но вроде бы так положено – завершить день чашкой крепкого чая.
Уже совсем заполночь, лежа после душа на мягком диване, я решил задать капитану вопрос, который мучил меня весь день:
– Леонид, смерть Михаила, это больше случайность, или неизбежность? В смысле, чего в Аф-гане больше – смертей, или побед?
– Какие, к черту, победы? Душманы злые, как черти, и хитрые. Он тебе днем друг, чай с тобой пьет, а ночью тебя же и прирежет. Особенно по первости жутко было – непривычные все, не обу-ченные. Сколько ребят полегло по глупости!
– А Михаил, тоже по глупости?
– Я не знаю. Но вполне может быть. А может, в бою. Только и бой там странный: тебя душман видит, а ты его – нет. И потом, они дома, а мы – черт те где! Так что никаких побед там быть не может. А ребят жалко. – Леонид замолчал и больше не проронил ни слова.
Да я и не спрашивал ни о чем. Лежал с открытыми глазами и думал, что через год и мне пред-стоит надеть военную форму. И меня могут послать с «интернациональным долгом» куда-нибудь в горы. Зачем? И что, собственно, дает право находящимся у власти распоряжаться людьми? Уби-вать? Посылать на смерть?
Отец рассказывал мне об армии с гордостью. Но его никуда не посылали с оружием. Просидел тихо-мирно где-то под Читой, чистил автомат, шагал строевым да копал картошку. Я хотел спро-сить капитана – как это, посылать солдат на смерть, но он уже спал.
Почему-то я был уверен, что сегодняшние встречи, и со старухой, живущей под портретом Ста-лина и смертельно его боящейся, и с Михаилом, лежащим в могиле, не были случайными. Вернее, не так. Эти встречи тоже связаны с моими родителями. Но только как, каким образом?
... Утром Леонид растормошил меня рано, показал ключи, сказал о еде в холодильнике и чайни-ке на плите, я протопал за ним к двери, закрыл замок и снова повалился на диван. Было еще со-всем темно, холодно, и вставать не хотелось никак. Я уснул мгновенно, даже не повернувшись ни разу и, наверное, так же мгновенно проснулся. Оказалось, что после ухода капитана прошло не более получаса, окна все так же были затянуты чернотой, свистит ветер, спать бы да спать, а я ле-жал с открытыми глазами.
5.
Сейчас, лежа на диване в квартире приютившего меня капитана Скворцова, я не понимал, что, собственно, делаю здесь, когда отец лежит в больнице.
Создавалось впечатление, что меня и послали сюда только для того, чтобы успокоить отца! Или чтобы не пустить его? Ага! Это что-то близкое к истине. Очень близкое. Но я же приеду и должен буду что-то рассказать! А что? И как отреагирует отец, узнав, что я так и не понял, зачем ездил, и, следовательно, ничего не сделал?
В самом деле. Отец, видимо, срочно хотел попасть в Питер. Так срочно, что решил ехать, ниче-го мне не сказав. Но не поехал. Кто-то или что-то этому очень хорошо поспособствовал. Поехал я. Зачем?
Так, стоп. Начну с начала.
В Питере я со вчерашнего дня. Значит, следуя логике Игоря, сходить по нужному адресу дол-жен был вчера. Или позвонить. Я не пошел. Интересно, это важно или нет? И как там отец?
Я посмотрел на часы. Что-то около восьми. Гарика еще можно застать дома. Быстро вскочив, подошел к телефону, на какое-то мгновение засомневался, правильно ли без спроса звонить по междугородке, но потом подумал, что не беда, оставлю денег, и набрал номер.
Гарик снял трубку почти сразу.
– Привет! Как дела?
– У нас нормально. Ты в Питере? Как добрался?
– С приключениями. Слушай, к тебе просьба – сходи к отцу, скажи, что я просил навестить, уз-нать что да как и спроси, не заходил ли Игорь, мол, тебе с ним надо встретиться и послушай, что и, главное, как он ответит.
– Ладно. А ты когда позвонишь?
– Как скажешь.
– Давай часов в двенадцать. Я успею сбегать и вернуться.
– А ты не работаешь?
– Так сегодня воскресенье!
Воскресенье! Да, правильно. Все дни перепутались.
Попрощавшись с Гариком, вскипятил чайник, нашел булку и масло в холодильнике, позавтра-кал. Было около половины девятого, когда я вышел из дома.
День был ясный и тихий. Я решил пройтись пешком, оглядеться, посмотреть на город. В какую сторону шагать мне было, в общем-то, все равно. До двенадцати еще достаточно долго, а идти по нужному адресу до разговора с Гариком я не собирался. Не знаю, что я ждал от этого разговора, какой информации, но казалось, что Гарик должен был сообщить что-то важное.
Так и топал, не очень обращая внимание на прохожих, но более или менее внимательно рас-сматривая дома. Пару раз заглянул в магазины и удивился, что в них не было привычного запусте-ния. На прилавках лежала колбаса, не томились очереди около мясных и молочных отделов. Сло-вом, все не так, как дома. Я не особенно этому удивился. Лучше нас живут? Ну и пусть. Мне-то что? Ездить сюда за продуктами бессмысленно, да и с собой везти что-либо я не собирался. Так, может быть, немного кофе.
Совершенно неожиданно, свернув на какую-то маленькую улицу, я мельком глянул на ее на-звание, оно показалось знакомым. Да, правильно. Именно эта улица указывалась в адресе, кото-рый мать прислала в своем первом и единственном письме. Улица Комиссара Волкова, дом 10, квартира 25. Маленькая, зажатая большими каменными домами улочка. Наверное, летом, в жару, здесь необыкновенно душно и пыльно. Ни деревца, ни кустика.
Я остановился около магазина, достал сигарету. Ну, и что? Дом 10. Вот он, через дорогу. Ста-рый, облезлый дом с большими пыльными окнами. Почему она здесь жила? Интересно, а куда вы-ходят окна этой самой двадцать пятой квартиры? На улицу, во двор? Впрочем, скорее всего квар-тира была коммунальной, и мать занимала какую-нибудь крохотную комнатку. Какую? И кто там сейчас живет? Зайти и узнать? Но сколько лет прошло! А, может быть, кто-нибудь ее помнит? И, в конце концов, что мне сделается, если и никто не помнит? Извинюсь, повернусь и уйду. Только и всего. Выкинув так и не прикуренную сигарету, я решительно пошагал к дому.
Квартира номер 25 находилась на третьем этаже. Большая деревянная дверь исцарапана ножом, замок давно требует ремонта, стены с надписями – «Ваня+Маня…», запах кошачьей мочи. Обыч-ный, довольно грязный подъезд. В окно на лестничной площадке вместо стекла вставлен кусок фанеры, полутьма.
На стене у двери штук пять кнопок. Кому звонить? Решил нажать на первую попавшуюся. По-тренькал звонок. За дверью послышались быстрые шаги и на пороге показалась девчушка лет се-ми, с растрепанными волосами, в белой кофте и спортивных штанах.
- Вам кого?
- Извините, здесь когда-то жила Лопина Мария Анатольевна…
- Я не знаю, это к бабушке. – Девчушка повернулась и побежала в дальнюю, в конце коридора, комнату. – Ба! Там кого-то спрашивают! Я не знаю.
В коридор вышла не очень старая полная женщина в темном халате. Она спокойно смотрела на меня, явно ожидая вопроса.
- Извините, – снова начал я, – я сын Лопиной Марии Анатольевны. Она жила здесь лет пять на-зад…
- Мария… Господи, Маша, конечно. Проходите, молодой человек, проходите. Маша. Жила, здесь и жила. А вы, значит, – она на секунду задумалась, потом, смутившись, улыбнулась, – нет, имени не помню.
- Костя, – подсказал я.
- Да-да, конечно, Костик. Большой какой. Ну, ты проходи, проходи. Мы как раз чай пить соби-раемся.
Я пошел вслед за приветливой женщиной никак не походившей на бабушку.
Комната, в которой она жила и куда мы вошли, была небольшой. Окно, плотно закрытое тяже-лой шторой, стол у окна, диван у одной из стен, кровать у другой да шкафы – один для одежды, другой с посудой и книгами составляли ее полную обстановку. На столе возвышался чайник, ок-руженный чашками. Хозяева, по-видимому, завтракали.
- Ты садись, – женщина придвинула стул и, еще раз улыбнувшись, обратилась к внучке, – Лиза, принеси чашку. Пусть Костя с нами позавтракает.
- Ой, спасибо, – начал было отказываться я, но приветливая хозяйка не стала ничего слушать, поставила на стол принесенную Лизой чайную чашку, налила чай. Ничего не оставалось делать, как сесть.
- А кашу? – ехидно спросила внучка.
- Простите, – весело посмотрела на меня молодая бабушка, – манную кашу едим. Будете?
- Если можно, буду, – решительно, только чтобы уязвить капризную, видимо, Лизу, ответил я. Но Лиза, ни коим образом не отреагировав на мой ответ, отвернулась к окну и, болтая ногами, не-хотя продолжала есть.
- Вот так и живем, вдвоем с внучкой. Родители у нее в Сызрани, а мы здесь. Ничего слушать не хочет, и есть не ест, – вздохнула, накладывая мне в тарелку горячую кашу, бабушка. – А с Машей мы подругами были. Она много про вас рассказывала, скучала очень. Ой, я ведь и не представи-лась! Анна Матвеевна меня зовут. А фамилию, наверное, и не надо. Что она даст – фамилия?
- Анна Матвеевна, а мама здесь умерла? В этой квартире?
- Умерла? – недоуменно спросила Анна Матвеевна. Потом, подумав, тихо продолжила, – Убили ее, Костик. Папа разве не говорил?
- Нет.
- Не говорил… Что ж, может быть. Убили. Прямо в комнате. Меня не было, я за Лизкой вон ез-дила, ей как раз два годика исполнилось, а родители, да ну их, – прервала саму себя рассказчица и, махнув рукой, отвернулась.
- А за что?
- Кто их знает. Потом сказали, что вроде как вор влез в квартиру, а она увидела... Но мало по-хоже. А уж что там было на самом деле – не знаю.
Эта новость была для меня неожиданной, более того, ошеломляющей. Ни о чем подобном я не знал.
Какое-то время мы молчали. Я доедал свою кашу, Лиза давно уже отбежала от стола и уселась с книжкой в углу на диване, Анна Матвеевна собрала посуду и ушла на кухню.
– А вы здесь будете жить? – неожиданно спросила Лизавета.
– Нет. С чего ты взяла?
– А что, если вы сын тети Маши, то можете занять ее комнату.
– А она что – свободна?
– Там никто жить не хочет.
– О чем это вы? – вернувшись спросила Анна Матвеевна.
– Лиза говорит, что та комната свободна...
– Свободна. Посмотреть хочешь? Пошли.
Мы вышли из комнаты. В коридоре, пустом и полутемном, пахло подгоревшей кашей и тарака-нами. В коридор, завершавшийся туалетом и ванной, а с другой стороны – входной дверью, выхо-дили двери то ли шести, то ли семи комнат. У самого выхода расположилась еще одна дверь – се-рая, с потрескавшейся и облупившейся краской. Именно к ней мы и подошли.
– Вот здесь она жила. Комнатка и маленькая, и холодная, и окно выходит прямо на мусорный бак. Летом мух не оберешься. Кто тут жить будет? Она и считается нежилой, так, кладовка, или сарай в квартире.
Анна Матвеевна открыла дверь, и я увидел крошечное помещение с маленьким окном, завален-ное всяким мусором – коробками, каким-то тряпьем, сломанными колясками, у самого окна рас-положился черный велосипед с выгнутыми в классическую восьмерку колесами.
О том, что комната когда-то была обитаемой, напоминали лишь обои в голубенький цветочек на стенах, да гардина над окном – стальная труба с деревянными шариками на концах.
– Вот здесь ее и нашли. У окна. С проломленным черепом. Кровищи было – чуть отмыли по-том.
– А она что, одна жила?
– Одна. А с кем ей жить? – как-то даже удивленно спросила Анна Матвеевна. – К ней и не при-ходил никто. – Потом, словно спохватившись, она присела на коробку и, взяв меня за руку, подтя-нула к себе, – У нее никого не было, сынок. Никого. Не знаю, что там у них с твоим отцом про-изошло, но у нее никого не было. Я бы знала. Может быть, говорить бы тебе и не стала, но знала. А я говорю правду. И ты можешь мне верить.
– А где ее похоронили?
Оказалось, что мама лежала там же, где и Михаил, которого мы с капитаном Скворцовым про-вожали вчера. Только, естественно, другой номер участка. Я решил, что непременно съезжу. Благо плохо ли, хорошо ли, но дорогу помнил. Да и Скворцов подскажет.
Поблагодарив, я уже решил уйти, как вдруг спросил, просто так, даже и не думая ни о чем.
– А от нее ничего не осталось? Просто так, на память?
– На память? – задумалась Анна Матвеевна. – Да так, какие-то брошки с бусами, я их давно Лизке отдала, она что-то потеряла, что-то сломала. Бес, а не ребенок. Ты не думай, я после похо-рон у твоего отца спрашивала, он разрешил. Платья-тряпки давно сношены, да ты их и не взял бы. Зачем парню женские тряпки? – Она даже расстроилась. – Надо же, и дать нечего. Послушай, – вдруг улыбнулась моя собеседница, – а вот эта гардина. Ну, труба-то обыкновенная, а вот шарики деревянные она сама вырезала. Смешно, но так оно и было. Из каких-то деревяшек, кореньев вы-резала. Говорит, похоже на звериные морды.
Я поднял голову и посмотрел на гардину. Мне эти шарики на ее концах никаких животных не напоминали, но почему-то захотелось подержать их в руках, может быть, взять с собой.
– Ты их сними. Пропадут здесь, а у тебя пусть лежат.
Я кивнул головой. Анна Матвеевна пошла за стулом, а я подошел к окну, отодвинул велосипед и попробовал встать на подоконник. Он был широким, но коротким, гардина оказалась намного длиннее, и достать с окна ее концы мне не удавалось. Пришлось слезть и ждать стула.
Вид из окна действительно впечатлял. Прямо под ним стоял громадный контейнер, заполнен-ный всякими отходами и припорошенный снегом. Собственно, ничего больше, кроме разве что обшарпанных стен и асфальта, видно не было. Скучная получалась картина.
Вскоре Лизавета принесла стул и нож и тут же убежала. Я прикрыл дверь, постелил газету и встал. Со стула откручивать деревянные сувениры было сподручнее. Решил начать с правого. С первого раза получилось плохо – корень не поддавался. Я пытался его повернуть, покачать, потя-нуть – ничего не выходило. Потом поддел ножом – ничего. Пришлось попотеть, прежде чем ко-рень оказался у меня в руке.
Шарик действительно был любопытным. Темный, с сучковатыми наростами, похожими то ли на рога, то ли на бородавки. При должном воображении его вполне можно было принять за высо-хшую морду какого-то чудища. Я положил корень на подоконник и перешел к другой стене.
Удивительно, но второй корень поддался довольно быстро. Я снял его и даже не успел рас-смотреть, как мне показалось, что внутри самой трубы что-то есть. Я просунул внутрь палец и на-щупал какие-то бумаги. Их вполне удалось достать. Это была тетрадь, простая школьная тетрадь, свернутая трубочкой и перевязанная нитками. Я решил, что разбираться во всем буду потом и еще раз внимательно обследовал трубу. Палец оказался плохим помощником – при помощи его можно было прощупать только самую малость. Проще вообще снять гардину. Благо, теперь ничто не ме-шало это сделать.
Внутри оказались еще какие-то бумаги и маленький сверточек, завернутый в тряпицу.
Рассовав все неожиданные сувениры по разным карманам, я взял коренья в руки и вышел из комнаты. Прощаясь с Анной Матвеевной, попросил разрешения еще раз зайти.
– Заходи, конечно, – улыбнулась мамина подруга, а Лиза махнула рукой, выглянув из комнаты.
2.
Я вышел на Невский и, дойдя до Русского музея, расположился в скверике перед ним. До разго-вора с Гариком оставалось достаточно времени, чтобы успеть разобраться с находками. Рассмат-ривать все в квартире у Анны Матвеевны я попросту не решился, а здесь, на улице, чувствовал се-бя в безопасности. Скамейки были уже припорошены снегом, бабушек с внуками не видно, пус-тынно, холодно, неуютно – самое время и место. Я очень волновался, что нашел чужой тайник и попросту своровал что-то, совсем мне не принадлежащее. Впрочем, я не чувствовал себя вором – взять гардину мне разрешили. Но все-таки...
Расположившись поудобнее, достал сначала маленький тряпичный сверток. На ощупь он со-держал что-то жесткое. Узлы были затянуты насмерть, пришлось немало повозиться, чтобы их развязать, но мое любопытство было вознаграждено – на руке лежало обручальное кольцо. Тон-кое, самое простое и самое обычное, оно отличалось от остальных только тем, что один к одному походило на отцовское, которое он не носил, но хранил в маленькой шкатулке в комоде. Было ли это кольцо моей матери? Очень возможно. Хотя она умерла почти пять лет назад и мало ли кто мог использовать тайник в гардине для хранения собственных тайн, мне казалось, что все принад-лежало матери.
Я подержал какое-то время кольцо в руке, ощущая его холод, потом завернул в ту же тряпку и засунул в карман, поглубже, к самому сердцу.
Далее шли бумаги, их я решил рассмотреть позже, открыв для начала тетрадь. Однако, так про-сто сделать этого мне не удалось – нитки оказались слишком крепкими, рвать их с силой я не ре-шился, боясь повредить бумагу, а развязать попросту не сумел. Пришлось перейти к отложенным разрозненным листкам. И здесь меня ждали первые открытия. Прежде всего, одна из бумаг была написана на французском языке. Я ничего в нем не понимал, кроме бесконечных la, lе, de и т.д., и ее тоже пришлось отложить. А вот вторая… Вторая начиналась словами «Дорогой мой Костик…» Это было письмо ко мне.
«Дорогой мой Костик!
Я не знаю, найду ли в себе силы отправить это письмо, но почему-то мне кажется, что ты прочтешь его.
Наверное, ты будешь думать обо мне плохо, очень плохо, когда начнешь анализировать все происшедшее. А может быть, все это и вовсе не будет тебя интересовать. Может быть, папа познакомит тебя с другой женщиной, которую ты назовешь мамой. Если так, не переживай. Я не буду по этому поводу сердиться. В конце концов, жизнь идет своим чередом. Хочу только, чтобы ты знал – я тебя очень люблю. Не удивляйся, что все эти годы мы ни разу не встретились. Так вышло. И во всем происшедшем очень мало, что зависело от меня. Да и от папы тоже.
Мне очень жаль, что сейчас я не могу рассказать тебе всего. Но поверь – от этого нам всем будет только лучше. Не всегда нужно и можно знать все. Порой незнание бывает спасительным. Думаю, что наша семейная история из этого ряда.
Но если я не хочу ничего рассказывать, для чего тогда это письмо? Ты будешь прав, если за-дашь этот вопрос. А вот я на него ответа не знаю. Может быть, я просто не хочу, чтобы ты всю жизнь думал обо мне плохо.
Наверное, меня уже не будет в живых, когда ты прочтешь все это. Все складывается так, что меня скоро не будет.
Господи! Почему это все обрушилось именно на меня, на нас всех? (Последние слова были за-черкнуты, но читались вполне ясно).
Мой милый Костик, я прошу только об одном – не думай обо мне плохо. А все остальное – пусть будет так, как будет. Помни, я тебя очень люблю.
Мама»
Это странное письмо я перечитал три раза. От него веяло такой тоской и безысходностью, что меня самому стало плохо на какое-то время. Я представил, как мама сидит в своей крохотной тем-ной комнатенке и пишет эти строки, явно пытаясь что-то рассказать и в то же время удерживая себя от лишних слов. Что она хотела сказать? И почему не могла? Что значат эти слова: «Не все-гда нужно и можно знать все. Порой незнание бывает спасительным. Думаю, что наша семей-ная история из этого ряда»? О какой семейной истории идет речь? И почему незнание о ней спа-сительно?
Отец и мать (дополнительная глава)
Продолжение
Катерина не сказала в тот раз Андрею всего. Может быть, зря. В частности, она не сказала о том, что в последнее время Марию нередко видели в обществе какого-то молодого мужчины. Они гуляли за городом, но не заходили в кафе и не бывали в кино. Словом, ни от кого специально не скрывались, но и не особенно пытались попадаться на глаза.
Кто был этот человек, Катя не знала. Сначала подумала, что какой-то старый приятель, что их встречи подобны ее общению с Андреем – так, дружеские беседы. Потом, слушая рассказы сосед-ских девчонок, заподозрила, что это не дружба, но и на роман похоже мало. Ее подозрения вскоре подтвердились.
Однажды, гуляя в парке (а ей врач велел много ходить и дышать воздухом), она их увидела. Высокий, черноволосый, молодой мужчина шел рядом с Марией, не держа ее за руку, не обнимая, шел, как случайный собеседник. Но Мария даже издали казалась напряженной. Ни красивой фи-гуры, ни гордой, с высоко поднятой головой, походки, руки теребили платок на шее, ноги ступали неуверенно.
Катя зашла в кусты и присела, чтобы не попасться на глаза. Они шли в ее сторону, и она надея-лась услышать хоть что-то из их беседы. Сидеть на корточках было неудобно, живот стал боль-шим, и ребенок активно сообщал о своей жизни, то пинаясь, то, как ей казалось, ворочаясь. Она оглянулась в поисках какого-нибудь сиденья и нашла низкий пенек в полушаге от кустов. Собра-лась было перейти, но не успела – с тропинки летела собака с раскрытой пастью и вывалившимся красным языком. Собака была большой и Катя испугалась, не столько за себя, сколь за будущего ребенка, поднялась на ноги, чтобы увернуться от встречи и в этот миг услышала:
– Вот как? Ты здесь? И что делаешь в кустах?
Мария стояла совсем близко, недоуменно глядя на нее, на помятое платье, на туфли, запачкан-ные землей. Чуть впереди шел черноволосый.
– Гулять пошла, тут хорошо, воздух свежий, а врач гулять велит. Да вот, понимаешь, надо мне... а туалета нет, – Катя объяснялась тихо, почти шепотом, покраснев и опустив голову. – Хотела в кустах, а тут эта собака. Напугала страшно.
Мария подозрительно покосилась на пса, стоящего у самых ног Катерины и с интересом обню-хивающего ботинки.
– В кустах тебе не надо. Вредно это. Жорж, – обратилась Мария к черноволосому, – ты здесь всех знаешь. Помоги даме. Туалет ей нужен.
– Ну, что ты... – начала, было, Катя, но Мария остановила:
– Не кричи. Подумаешь, проблема. Беременным вообще часто в туалет надо и терпеть нельзя. Так что молчи лучше.
Тот, кого она назвала Жоржем, пожал плечами, бросил через плечо: «Пошли» и зашагал вперед.
Так, Катерина увидела Жоржа. Мария никак не объясняла свое с ним знакомство, вообще дела-ла вид, что ничего не произошло, и шла так, как ходила всегда: гордо и неприступно.
Жорж привел их к административному зданию, о чем-то поговорил со старичком, копавшемся на небольшой клумбе под окнами, тот кивнул головой. Жорж бросил через плечо: «Вам сюда».
Когда Катя вышла, ни Марии, ни Жоржа уже не было.
Да, она была права в своих догадках: ни на старую дружбу, ни на тайный роман это не похоже. Что же тогда? И надо ли говорить Андрею? Подумав, решила повременить. Мало ли... У них и так не все ладно, а тут еще она со своими догадками.
Потом ее вскоре положили «на сохранение», потом были роды, тяжелые и сложные, после них она долго лежала в больнице, Дмитрий весь извелся, бегал по три раза в день, приносил то цветы, их не принимали, то яблоки, то молоко с кефиром, то еще что-то. Андрей не приходил ни разу. И, как ни странно, ей от этого было только легче: «Значит, – думала она, – у них все успокоилось и Андрей боится новых подозрений. Ну и ладно».
Как она и ждала, родился сын. Малыш был крепким, голосистым, требовательно крутил голо-вой, когда его приносили туго запеленатого кормить. Она смотрела на него и удивлялась. Это был вылитый Дмитрий, его нос, его подбородок, чуть скошенный набок, даже губы ей казались его. Было странно и непривычно видеть копию мужа в этом крохотном и беззащитном существе.
В больнице Катерину продержали чуть не месяц, а потом сказали, что рожать ей больше нельзя, да и вряд ли получится что. Что надо беречься, бояться холода, не поднимать тяжестей. Она пла-кала, Дмитрий, и так порядком напуганный, утешал, говоря, что он и не хотел много детей, что им вполне хватит сына, он уже и имя ему придумал – Алешка, но Катерина не согласилась, и они до-говорились назвать малыша Володей. В честь деда, да и вообще ей нравилось, что сына будут звать Вова, Володя, Владимир. Мечту о дочке пришлось забыть.
А в жизни Андрея, как оказалось, и в самом деле произошли изменения. Мария ушла из дома. Она поселилась у матери, воспользовавшись удобным поводом – та заболела и ей нужен был уход. Домой приходила не часто, раза два в неделю, гладила сына по голове, вздыхала и быстро уходи-ла.
Андрей переехал к матери. Александра Константиновна готовила, убиралась, кормила их с Костиком и обстирывала, читала внуку на ночь сказки, показывала буквы. Андрею она ничего не говорила, Марию не осуждала, вообще о ней никак не отзывалась. Когда та приходила, бабушка удалялась на кухню и плотно закрывала дверь. Не привечала и Катерину.
Первый раз, вскоре после выхода из больницы, Катя пришла показать сына. Александра Кон-стантиновна, сухо, поджав губы, поздоровалась, поздравила и закрыла дверь. Больше Катя не при-ходила.
А еще через год Мария уехала. Она ничего не объясняла, ничего не требовала, просто появи-лась однажды уже вечером, когда Андрей пришел с работы и, поужинав, занимался с сыном, по-просила свекровь никуда не уходить и сказала, что наутро уезжает. Что адрес свой пришлет и, ес-ли Андрею будет нужен развод, все подпишет, но сама у них в доме более не появится.
Свекровь только пожала плечами: «Как хочешь», а Андрей все пытался что-то спрашивать, что-то объяснять, он даже стукнул кулаком по столу, от чего Костик заплакал. Мария резко поднялась и ушла.
Утром Андрей был на вокзале. Он не хотел, чтобы его видели, встал за облезлую колонну, но Мария остановилась как раз рядом, протянула руку: «Прощай», взяла небольшую дамскую сумоч-ку, стоявшую у ног и пошла к вагону.
Андрей дождался, когда поезд тронется, нашел глазами ее лицо в вагонном окне. Ему показа-лось, что она плачет. Именно тогда Андрею пришла в голову мысль, что вряд ли они увидятся.
3.
В ту ночь, когда я сидел дома, пытаясь понять, куда же мог уйти отец, в мои руки попал семей-ный альбом с фотографиями.
Я перебирал тогда снимки и пребывал в каком-то странном состоянии, словно все это сон. Только нужно было разобраться в том, что именно являлось сном – я, сидящий на полу с рассы-павшимися карточками в руках, или я, бегущий за улетающим воздушным шариком на берегу ка-кой-то реки. На мне были розовые штаны с большими синими заплатками и желтая рубашка, большая, размера на два больше, чем нужно, застегнутая на все пуговицы и надутая как парус. В глазах застыл страх, перемешанный с восторгом. Шарик, который только что был в руках, улетал к самому солнцу, и не было никакой возможности догнать его, остановить, взять снова в руки. А отец сидел за моей спиной, под деревом, со стаканом в руках, и смеялся.
На обратной стороне карточки была запись:
«Андрюха! Не упусти свой шарик! Не поймаешь. Жорик».
Кто такой был этот Жорик, я не знал. Так же, как и то, когда это было. Ну, тут попробуем вы-числить. Судя по всему, мне не больше трех лет. Сейчас – семнадцать. Значит, не меньше четыр-надцати лет назад. То есть год 68-ой, в крайнем случае, весна или лето 69-го. Ну и что? Что это дает? А ничего.
Нет, стоп, подожди. Тогда мама еще жила с нами. Да, она уехала в 72-ом. Потом, лет через пять, внезапно умерла.
На похороны меня отец не взял. Хотя сам поехал.
Подожди, а когда это было? В каком году? В семьдесят седьмом? Да, похоже. Значит, мне было двенадцать. Почему же я остался дома? Все-таки мать. Попрощаться было нужно, проводить, так сказать, в последний путь. Нет, не помню.
Да и что мне сегодня от этого? Остался дома, потому что так решил отец.
Я знал, что мама уехала, что она ни разу за все это время нам не позвонила и не написала ни одного письма. Я видел ее фотографию, единственную сохранившуюся. Я знал, что она моя мама, но знание это было отвлеченным, теоретическим. И о ее смерти отец мне сказал сразу. И о том, что он поедет на похороны, а я нет.
А я не просился. И даже не плакал. Сел за учебники и больше об этом не думал.
Отца не было, наверное, с неделю. Все это время я жил один, тетя Катя приносила еду или уво-дила к себе, сажала за круглый стол под синим абажуром, ставила передо мной тарелку с картош-кой или макаронами, тяжело вздыхала, доставала сигареты, курила. Я ел, говорил «Спасибо» и уходил.
Приехав, отец купил водки, продуктов, они с тетей Катей долго копошились на кухне, потом накрыли стол для поминок. Кто-то приходил и уходил, кто-то что-то говорил, гладил меня по го-лове, курил на кухне или на лестнице, пил водку, закусывал, отец посылал меня то за хлебом, то за луком. Я ходил долго и медленно, надеясь, что все кончилось и, когда я приду, уже никого не бу-дет, но, конечно, ничего не менялось, меня ругали за «черепашью скорость», сажали за стол, и все начиналось с начала. А вечером, когда стало уже совсем темно и меня отослали спать, (а я, разу-меется, не спал), они втроем – отец, тетя Катя и ее муж долго сидели еще за столом, курили и то молчали, то о чем-то тихо говорили. А наутро жизнь пошла своим чередом. Как всегда. Как обыч-но. И больше мама в ней не присутствовала.
«Не упусти свой шарик!» – не о ней ли была эта запись на фотографии? Но если это так, таин-ственный Жорик должен был быть в курсе всех событий, причем, очень подробно. Отец не любил никому плакаться или вообще допускать до своих переживаний слишком близко. И, уже заболев, из дома не выходил только потому, что кто-то мог его пожалеть, молодого, и такого беспомощно-го, с дрожащими руками и припадающего на правую ногу.
Я сложил бумаги, и, посмотрев на часы, пошел в сторону Московского вокзала. Время близи-лось к полудню, пора было звонить Гарику, и я полагал, что на вокзале непременно должны быть междугородние телефоны-автоматы, а где их искать еще, я не имел ни малейшего понятия.
На улице было все так же холодно, да еще подул ветер. Ужасный, пронизывающий насквозь питерский ветер. Несмотря на непогоду, улицы не были пустынными. Ленинградцы вовсю снова-ли по своим делам, не очень-то обращая внимание на холод. Хотя, что им особо печалиться? Во-первых, здесь всегда так, а во-вторых, они дома, а не в чужом городе, да и не заняты их головы не-разрешимыми вопросами.
Я шел по Невскому и казался себе скомканным листком бумаги, который ветер швыряет вдоль тротуара, ударяя то о дома, то о парапеты мостов и нет от этого никакой защиты.
Я шел и думал. Наверное, впервые за всю свою жизнь вполне серьезно о ней, этой жизни, ду-мал.
А что, собственно, было о ней думать раньше? Я жил, как и многие, развлекаясь и иногда решая кое-какие мелкие проблемы. Наверное, это не было случайным. Я всегда стоял за спиной отца. Даже тогда, когда он слег, я не оставался один на один с этим миром. И не хотел этого одиночест-ва.
Когда его три года назад увезли в больницу, я ходил к нему каждый день, подмывал и убирал, носил еду и кормил, а потом, когда он приехал домой и уже начал понемногу вставать, я был сча-стлив, что он дома. Сколько мне тогда было? В восьмом классе учился.
Поправлялся отец довольно быстро и вскоре я был вполне свободен от массы бытовых забот, разумеется, кроме тех, которые есть у каждого – ковры-половики, хлеб-молоко и пр., и т.д.
Мы разговаривали немного и не очень часто. Иногда он вспоминал о своей юности, но чаще не обращал на меня внимания, окунувшись в свои книги и газеты. Меня это не волновало и не очень заботило. Все было нормально. Жизнь шла своим чередом.
Собственно, и в Питер, если уж сказать совсем честно, я поехал, в глубине души, больше для того, чтобы развлечься – посмотреть город, погулять. И вот – гуляю.
Единственное, что сейчас следовало бы сделать, так это развернуться и ехать домой. Немедлен-но. Может быть, так и поступить? В самом деле – я здесь, а отец там, к тому же больной.
Но, с другой стороны, именно он настаивал на этой поездке. И что я скажу ему, приехав?
Я неожиданно остановился, чуть не налетев на ограду одного из скверов. Как там писала мама в своем письме?
«Наверное, меня уже не будет в живых, когда ты прочтешь все это. Все складывается так, что меня скоро не будет».
Почему она так была уверена, что ее не будет? Что к этому вело? Что складывалось? Тем более, если верить Анне Матвеевне (а не верить ей, у меня оснований нет), она не умерла от болезни. Ее убили. Кто? Какой-то вор. Но что может быть нужно вору в нищей комнатке с видом на помойку?
И еще, как, собственно, ее убили? Что-то там говорилось о крови на полу. Зарезали?
Боже! О чем я думаю?!
А что? Думаю о преступлении, свершившемся около пяти лет назад. О преступлении, в котором жертвой было моя мать. Уехавшая от нас с отцом по непонятной причине, жившая, как оказалось, одна, помнившая нас и любившая.
Наверное, неплохо было бы еще раз навестить Анну Матвеевну. Так и сделаю. И на кладбище надо съездить. Кто знает, когда я выберусь в Питер еще. А тут вроде как в гости. Вот, получил письмо и приехал в гости.
Нет, не о том. О преступлении, об убийстве – вот о чем надо думать. Но как узнать, что там произошло? В милиции? Да кому я нужен, кто со мной разговаривать будет? Пришел пацан разо-браться с преступлением пятилетней давности. Ха-ха-ха! Гуляй, мальчик. Тьфу.
А если попробовать? Ну не убьют же меня в конце концов! И не посадят. Выгонят и все.
Я так и решил, после разговора с Гариком съездить по Игореву адресу, а потом, может быть, зайти в милицию. Только вначале следует еще раз пообщаться с Анной Матвеевной, хотя бы уз-нать в какое отделение милиции идти. Что ж, это уже хоть какой-то план.