Будучи от природы человеком страстным, сэнсэй Накамура Танидзаки долгое время не мог, так сказать, умиротворить воду в стакане собственной жизни подобно более целенаправленным своим сверстникам. В конце концов, после долгих лет странствий он остановился в Житомире на должности управдома, стал зарабатывать себе на жизнь уроками родного языка и писать воспоминания.
Убежденность Накамура Танидзаки в родстве его "родного языка" основывается на достоверных биографических фактах. Так, отец Танидзаки, Накамура Идзимару был резидентом японской разведки в Одессе, где в октябре 19.. года и родился наш герой. Об этом Танидзаки сообщила его мать, Люба Казак, женщина с нерушимой репутацией. По ее словам, Накамура-старший провалился вместе со всей агентурной сетью незадолго до рождения Танидзаки (слово "провалился" произносилось Любой с японскими интонациями). В целях конспирации Танидзаки получил имя Михайло и был отдан в городской интернат для одаренных детей с врожденной умственной отсталостью. В интернате, питая надежды на благоприятный поворот своей судьбы, Михайло-Танидзаки занялся изучением японского языка, кэндо и оригами.
Здесь стоит отметить ту замечательную особенность воспоминаний сэнсэя, что они не являются классическими мемуарами, а более всего напоминают диалоги Платона. Скажем, если Платону хотелось вдруг получить ответ на какой-нибудь метафизический вопрос, он рассылал приглашения своим приятелям, в том числе знаменитому Сократу, после чего все эти греки сходились на платоновской вилле, пили разбавленное вино и говорили невразумительные тосты. Наконец Сократ, который к тому времени уже был не в состоянии подняться с ложа, икая и отдуваясь, гениально подытоживал все сказанное и тут же блаженно засыпал, а Платон, потирая шелушащиеся от фиванского лишая руки и воровато оглядываясь на спящего, быстренько набрасывал услышанное стилосом на папирус (или чего у него там было под рукой).
В мемуарах Танидзаки находим, в отличие от Платона, всего двух действующих лиц - "Михаро" и "Танидзаки", причем Михаро - пытливый хитроватый плебей, а Танидзаки - обстоятельный прямолинейный самурай. Михаро все время старается задать Танидзаки какой-нибудь каверзный вопрос, а Танидзаки, хоть и скрипя зубами, обязан отвечать на все вопросы правдиво и без утайки.
Все вопросы так или иначе сводятся к одному основному вопросу: "Может ли японец проживать в Стране Советов?" Однако Михаро не позволено задавать этот вопрос напрямую - Танидзаки может обидеться: ведь он-то всю свою жизнь прожил именно в этой стране. Поэтому Михаро изобретает разнообразные наводящие вопросы, например:
"Сколько килограммов макулатуры в месяц обязан сдать каждый японец?"
"Обязан ли японец выходить на субботник по уборке школьной территории?"
"Следует ли японцу платить комсомольские взносы?"
"Поддается ли японец гипнотическому воздействию?"
"Может ли японец позволить себе сквернословие по отношению к даме?"
Приведенный здесь в обработке отрывок из воспоминаний Танидзаки посвящен как раз ответу на последние два вопроса Михаро.
Итак, когда Танидзаки исполнилось десять лет, он был усыновлен Яковом Винницким, не то мебельщиком, не то настройщиком - четвертым Любиным мужем, и переехал жить к семье на Молдаванку.
С отчимом Яковом, у которого, кстати, случались эпилептические припадки, Михайло не ладил и, в конце концов, воспользовавшись одним из таких припадков, когда Яков Менделевич отдыхал с закатившимися глазами и высунувшимся языком на кушетке, стащил из комода двадцать пять рублей и отправился на железнодорожную станцию с целью в месяц добраться до Хоккайдо. На то время Танидзаки было около пятнадцати лет, выглядел же он в силу своей врожденной статности на все шестнадцать.
По иронии судьбы в одном купе с Танидзаки, но, как ни странно, в направлении румынской границы, ехала некая Софья, особа двадцати пяти лет, бежавшая якобы от своего мужа-немца и имевшая, как она говорила, туманные надежды на будущее. В мемуарах уже умудренного опытом и сдержанного Танидзаки находим следующие строки об этой роковой встрече:
"Софья, родись она в Токио или в Осаке, несомненно сделала бы карьеру гейши. От нее точно исходил некий магнетизм. Мне сразу же показалось, что я где-то видел ее. В Одессе было всегда очень много цыган, и однажды мне пришлось даже расстаться из-за них с пятью рублями - гадалка выманила у меня деньги столь ловко и исчезла столь быстро, что я зажмурился и ущипнул себя в надежде проснуться. Вот и Софья точно была цыганка, хотя совсем не походила на цыган внешностью. Внешность у нее была скорее молдаванская. С Софьей меня также не покидало желание ущипнуть себя за локоть".
Танидзаки умалчивает о том, каким образом состоялось самое знакомство, упоминая лишь ту маловажную деталь, что когда он представлялся Софье и пытался заговорить с нею на возвышенные темы, она что-то писала на тетрадном листе, хитро поглядывая на юношу своими гипнотизирующими глазами.
Впрочем, уже на следующей станции молодых людей видели прогуливающимися рука об руку по перрону и о чем-то беседующими.
- Жарко, - сказала Софья, облизывая губы и обмахиваясь газетой. - Я таки понимаю, как должна себя чувствовать рыба на сковородке. Еще пару таких секунд, и мине можно будет подавать на стол.
- Соня, - с жаром отвечал Танидзаки, вытирая мыло со лба. - Чтобы вы знали, жизнь моя до того, как я увидел вас, была такой самой сковородкой, и каждый фраер имел за честь вылить на нее свою стопку прогорклого масла!
- Бедный хлопчик, - Софья улыбнулась одной ей понятной улыбкой. - Совсем вспотели.
- Да, да! - Продолжал Танидзаки, пытаясь ухватить Софью за влажную кисть. - Чтобы понять, как знобит в полдень, стоя на волнорезе, и нету самого мелкого ветра, чтобы обдуть этот лед с души, нужно родиться во втором роддоме города Одессы. Вы, Соня, где родились?
- Уф, - наморщила лоб Софья навстречу неприятным воспоминаниям. - Так далеко, что туда не ходят письма.
Прогуливаясь и беседуя таким образом, молодые люди оказались возле покрашенного зеленой краской деревянного павильона, расположенного на удачу вдали ото всех других станционных построек. Торговки и те не успели с утра оккупировать эту тенистую халабуду под склад для своих томящихся дынь.
- Зайдем, - предложила Соня, облокотившись о деревянное облупившееся жалюзи. - Бо такая жара, что можно получить удар.
И вот Танидзаки очутился внутри павильона и увидел на задней стене написанное азбукой ромадзи слово "Love". Здесь и вправду было прохладнее, потому что из щелей сочился пахнущий то ли йодом, то ли южным сортиром благотворный сквозняк. За спиной Танидзаки послышался шорох, и, обернувшись, наш герой увидел, как Софья лениво и вызывающе стягивает с плеч сатиновую блузку.
- Ша, - тихо, но властно проговорила Софья, отталкивая устремившегося к ней, цепляющегося ногами за скамейку Танидзаки. - Будешь так грюкать - люди подумают, что трубу прорвало. Мне нравится, чтоб молчаливо и таинственно. И не сопи!
Перспектива укромно и конспиративно избавиться от невинности в нефритовом павильоне переполнила грудь Танидзаки жаром, а рот - слюною и словами.
- Ах, Соня! - Воскликнул он шепотом, карабкаясь скользкими пальцами по бретелькам.
Тем временем паровоз уже свистнул два раза и стал меланхолически, как пожилой дромадер, отчаливать от перрона. На потных лицах торговок сперва появилась озабоченность, а затем - отчаяние и ненависть: поезд оказался добавочным, и пассажиров было совсем мало. Старый обветренный носильщик Шверник, которому так и не пришлось ничего положить в свою тачку, поплелся к станционному сортиру, вытирая лысину картузом. Заработал он с утра одну лишь рупь, помогая загорелой востроносой барышне погрузить в вагон херсонский арбуз женского полу и взявшись передать письмецо.
Еще издали Шверник заслышал невразумительные торопливые стоны и ухмыльнулся, подумав о жаре и об испорченных дынях. Но по мере его приближения стоны становились все разборчивее и вразумительнее:
- Ох, Соня! Чтоб вы знали! Каждый день лезешь в трамвай, имея в виду не потерять лицо. Потому что у каждого хама есть право оттоптать тебе все ноги в этом трамвае, а ты не можешь даже плюнуть в его хамскую рожу. Ведь этот хам, оказывается - твой классовый брат. О, я не могу! Как трудно жить японцем в этой стране! Соня, вы мине понимаете?
Оказавшись в дверном проходе, Шверник увидел расхристанного юношу с мутными глазами, в беспамятстве пытавшегося блудить с рыжим от ржавых потеков сливным бачком. Покамест бачок спасало возвышенное положение, но юноша и не думал отступаться, а уже карабкался по стене ногами, подтягиваясь на кирпичных перегородках между кабинами.
- Сонька Золотушница! - Восхитился Шверник и стал оттаскивать упирающегося любовника, ухватив его за взмыленные бока. - От лярва лупоглазая!
Очнулся Танидзаки, сладостно чавкая, от ощущения тесноты - на спину непривычно тяжело и категорически давила утоптанная земля. Левый глаз, проснувшийся раньше правого, отметил усохлую траву, ползущего рогатого жука и пробку от "Жигулевского". Пришедший на выручку правый глаз обнаружил прямо перед собой глуповато сочувствующее и небритое лицо.
- Сонька! - Сообщило лицо, щедро делясь с Танидзаки парами переработанной сивухи.
- Где она? - Танидзаки попытался сесть, для чего ему потребовалось слегка отодвинуть сочувствующее лицо своим лбом.
- Вот! - Шверник выхватил записку. - А я, дурак, и не понял, что это - сама Сонька-Хипноз!
Разворачивая хитро сложенное письмо, Танидзаки вспомнил, как постигал искусство оригами на уроке русской литературы. Ему захотелось, чтобы письмо оказалось таким же пустым изнутри, как тот голубь, который, вылетев из школьного окна, приземляется под колеса грузовику, и никто об том всерьез не сожалеет.
"Миша, - гласила записка. - Пишу это письмо и смотрю, как вы едите ваш кислый помидор и пытаетесь говорить за любовь. Япончик чумазый, и кто вас учил вытирать руки об штаны? Научитесь вести себе при порядочных дамах, а потом говорите за любовь. И чтоб вы мине не говорили, никаких японцев в нашей Родине нет и быть не может. Ваша Софья Гольденхандер."
- Села на поезд и уехала, - закивал Шверник, откликаясь на вопросительный взгляд Танидзаки. - А деньги, значит, ваши...?
- В пиджаке, - хлюпнул носом Танидзаки. - На верхней полке.
- И много? - Посочувствовал Шверник и развел руками. - Хипноз!
- Ос.. - По-самурайски скрипнул зубами Танидзаки, подскакивая на траве, как прижатая пальцем и отпущенная на свободу бумажная лягушка. - ..ссука!!
Хвост поезда все еще соблазнительно мотылял боками на сходящейся за перроном сетке путей...
"И чтоб вы мине не говорили, никаких японцев в нашей Родине нет и быть не может" - повторяет Танидзаки цитату из письма Софьи. Далее он признается, что именно эта фраза впервые навела его на мысли об иллюзорности бытия.