- Ну, где она?.. Помню – была,.. покупала,.. две сразу...
Я лежу.
- Две сразу на Святошинском рынке,.. – жена суматошно ворошит белье в комоде.
Мужик у входной двери в нелепой зеленой рубахе переминается с ноги на ногу. Руки мнут кепку, похожую на подгорелый торт.
Лежу. Молчу.
Жена закрывает комод и направляется к большому дубовому шкафу. Мужик у двери уныло провожает ее глазами.
- А может, не нужно новую, просто, чистая подойдет...
- Что вы, как так можно? Была же...
Лежу. Остываю.
Из кухонной двери, вся в запахе «холодного», появляется дочь. Мужик в прихожей заметно нервничает и поглядывает на часы.
- Мам, не нашла?
- Нет, помню же, что были... белые. Одну Вовчику на свадьбу подарила, а вторая должна быть.
- По-моему, ты ему две на свадьбу дарила. Пару.
- Что ты: он мне крестник, а не племянник, стала бы я ему две дарить...
Холодею. Сосуды потеряли упругость и выпускают содержимое.
- Ой, смотри, вот, вроде, новая!
- Не, там, вишь – пятно желтое. Не новая.
- Так, то пятно может от старости образовалось. Оно большое? На самом низу полки лежала, старенькая. Посмотри, на сгибах застирки есть?
- Нет вроде. Пятно не большое, наверное пойдет.
Мужик радостно нахлобучивает кепку, и настраивает корпус в сторону выхода. Жена отдает ему большой сверток. И, видимо, вспомнив, к чему все поиски, шмыгает носом.
- Вы уж постарайтесь, - всхлип, - чтоб, как у людей...
Кепка сочувственно кивает, давая обещание постараться. В раскрытую дверь дыхнуло сыростью. Привыкай брат. Скоро уже. Мужик же пообещал...
Дочь уходит на кухню. На очереди были тесто и кисель.
Жена грузно села в кресло. Закусив кулак, качнула головой в барашках извечной «химии».
Жалею. Намучилась она. Устала. Все из-за меня и моего долгого молчаливого лежания.
- Мам, а пирожки только с капустой делать будем?
Очнувшись от переживаний момента, жена ответила и начала собирать разбросанные по комнате простыни, бережно сворачивая их квадратиками. Попутно поправила ту, что на мне, разгладила ладонью краешек.
Лежу. Молчу. Вижу.
Вижу как она укладывает в стопочки цветасто-белые неподошедшие кусочки ткани. Иногда вытирает рукавом щеку.
А еще, я знаю, что отдали не новую. На ней уже спали. Я спал. Очень давно,.. вечность назад…
Женился я рано. По большой любви, которая сперва выгнала меня из дома – поссорив с родителями, а затем вернула в родные стены с покаянной головой молодого папы. Помощь бабушки и дедушки сгодилась. Их трепетное отношение к внучке сгладило все прошлые ссоры.
А потом - авария. Бабушка и дедушка погибли, замурованные в покореженный гроб из 412–го москвича. Водитель КАМАЗа был трезвый, просто очень спешил на свадьбу к брату...
Но я не об этом. Я о простыне.
Мне было тринадцать. Я уже умел курить и цинично сплевывать между матюками в разговорах. Проблема взаимоотношений полов для меня заключалась в фразе: «Все бабы – ****и, хотят одного, а спят с другими!» Эту истину часто повторял Витек, сын нашей дворовой шлюхи и алкоголички Маруськи. Старшие ребята иногда отзывали Витька в сторону, о чем-то недолго шептались, в конце неизменно протягивая трешник.
Этот юный коммерсант и нам предлагал за гривенник посмотреть на его пьяную мать, трахающуюся с кем не попадя. Мы, сглатывая слюну, соглашались.
Через мутное окно полуподвала, где и жила дворничиха Маруська со своим предприимчивым сыном, видно было плохо. Кровать стояла под окном, но мужиков часто отпугивал запах постели, с простынями, которые меняли редко и не стирали никогда. Поэтому трахали они ее на столе в самом темном углу, между пустых бутылок. Нам же были только две белые ноги, раздвинутые по столешнице, и голые дергающиеся задницы мужиков.
Иногда Маруська, в третий день затянувшегося похмелья, выбегала во двор, голая, и качаясь по жухлой траве общественной клумбы, сбрасывала с себя червяков, которые по ее словам, хотели выпить у нее всю кровь.
- Хер вам, суки, - орала она, - не высосете, а-а-а, не дамся...
Приезжала скорая, и Витек месяц жил на деньги, которые собирал от продажи грязного мамкиного тела.
В эти самостоятельные периоды жизни пацан чувствовал себя хозяином их убогой халупы. Как ни странно, стекла в окнах становились чище, бутылки сдавались, на постели появлялось чистое, хоть и ворованное белье. Он даже передачи ей в ЛТП носил. Молоко и батон. Каждый вечер.
Маруська возвращалась стриженная и тихая.
А через неделю, разговевшись кислым портвейном, орала песни с очередным любимым, повышая благосостояние сына.
В тот день мать устроила генеральную уборку с вытрушиванием дорожек и сменой постельного белья. Естественно, после выбивания пыли - я сам нуждался в генеральной уборке.
Мытье разморило, но сон все не приходил. Я мучился, гоняя комаров. Новая свежекрохмаленная простыня царапала тело.
Потом, наверное, задремал.
И в этой дреме появилась Маруська. Голая. Она протягивала ко мне руки, беззубо улыбаясь, и просила потрогать ее грудь. Я тянулся рукой к этим висячим сиськам с большими темными сосками, чувствуя их тяжесть и тепло. Маруська запрокидывала голову и глухо стонала. Этот стон эхом отзывался у меня в животе, нарастал, становился болью и вдруг потянул - сильно, - вылившись горячим.
Открыл глаза. Рядом - никого. На моей ладони было что-то мокрое, а в паху еще ныло.
Сказать, что испугался, - ничего не сказать. Я ошалел.
Понюхав ладонь, понял, что ошибся, подумав будто обоссался. Да и пятно на простыне оказалось совсем небольшим. Что с ним делать? Мать обязательно заметит – будет выспрашивать. Что скажу?
Так до утра я больше и не заснул. Днем, когда все ушли, аккуратно сложил простыню и затолкал ее в стопку нового белья, которое хранилось в большом дубовом шкафу...
Вот теперь, эту простыню с незабвенным пятном, моя жена и отдала гробовщику.
Да, я умер. Два часа назад. Окончательно умер, потому что последние пять лет – жил трупом после инсульта. Просто у меня оказалось здоровое сердце, которое и шкреблось теркой о ребра, с каждым ударом оставляя ошметки мяса на костях. И вот сегодня – стерлось окончательно.
Подо мной грязная вонючая простыня. Хотя ее стирали много раз, и жена добавляла в полоскальную воду дешевые одеколоны – запах был неистребим. Он странно схож с духом Маруськиной конуры.
Завтра меня будут хоронить. Все будут плакать, сочувствовать близким, те же, сквозь слезы потери, облегченно вздохнут – наконец-то.
Я буду лежать, холодный и высохший на простыне с пятном от моего первого оргазма.
А ту, грязную, что подо мной сейчас, - жена не выбросит. Я ее знаю.
Постирает, порвет на две части, и будет мыть ею заплеваный пол в коридоре. Ну не выбрасывать же, если на тряпку сгодиться...