Солнце широко зевнуло и хамски ткнуло своим лучом в насмерть залепленный глаз – единственное, что выглядывало из вороха смятой одежды, почему-то влажных подушек и других непременных атрибутов скоропостижного и неожиданного отхода ко сну. Веко задергалось, задрожало и, уже было поползло вверх, но могучим усилием воли было водворено на место. Тот участок мозга, который отвечает за комфорт во время сна и работает автономно, дал команду рукам, и вместо глаза, на который ими, такими непослушными, была натянута чья-то рубашка, миру открылись толстые причмокивающие губы. Вскоре они расплылись в блаженной бессмысленной полуулыбке. Пробуждению был дан достойный отпор.
Тихонько отворилась дверь, и на пороге комнаты возникло нечто в коротком женском халате на левую сторону и с подносом в руках. Оно подошло к мерно сопящему в тряпках и тронуло его за плечо. Спящий беспокойно заворочался и наждачно протянул:
- Ы-ы?
- Пиво? Холодный нарзан? – некто Гридовской, пьяница, бабник и трепач, а в свободное от всего этого время - автослесарь, лакейски прищелкнул желтыми пятками и двумя пальцами приподнял с лица лежавшего рубашку.
- Ы-ы-ы-ы!!! – растерзанный этиловым катаклизмом Серега Козлов по кличке Обрубок разлепил наполненный мутным страданием глаз. При виде услужливо склонившегося с подносом Гридовского, в глазе промелькнуло истерическое непонимание момента. Вскоре оно сменилось отвращением ко всему прямоходящему, способному издавать членораздельные звуки, и Обрубок, интенсивно источая изо всех пор скорбь и перегар, сел на кровати. Нечувствительный, как дантист, к чужим мукам Гридовской молча поставил поднос на колени пребывающему в прострации Сереге и, волосато мелькая, ускакал на кухню.
Серега попытался наморщить лоб, собирая воедино осколки последних двух суток. Бастующая память услужливо подсовывала лишь самые грязные и скандальные. Вспомнилось, например, как уже вчера днем, в гостях у Таньки Симаковой (его однокурсницы, которая уже два года разнузданно мечтала стать госпожой Козловой), какой-то слабосильный гость забылся тревожным сном в туалете, и он, Серега, отчаявшись открыть почему-то заколоченную дверь на балкон, сопя заполз на стремянку, стоявшую у окна, и с энтузиазмом принялся дотягивать свое хозяйство к форточке, до истерики желая справить малую нужду. На Танькины отчаянные призывы не быть «уродом» и «недоделком», Серега никак не прореагировал. Потом было что-то и вовсе гнусное: попытка изобразить стриптиз, которая, буквально, провалилась из-за хлипкости стола, не выдержавшего Серегиного веса; совершенно мерзкий (и ненужный, в общем-то) скандал с одним из гостей, к жене коего Серега деловито залез в сумочку в поисках использованных презервативов. Причем, вразумительно объяснить бдительному и упрямому, как застарелый сифилис, мужу, зачем нужны использованные презервативы, и почему их надо искать непременно в женской сумочке, Серега так и не смог. Скандал кое-как замяли, но распоясавшийся Обрубок, почувствовав свою безнаказанность, продолжал бесчинствовать, и все попытки унять его не давали ощутимых результатов, пока он сам не отключился, сидя за столом, промычав перед этим что-то очень смахивающее на: «все ****и».
Потом, уже под вечер, когда Серега только-только начал выходить из комы, откуда-то взялись родители Симаковой, в глазах которых навеки застыло удивление…
Все это происходило днем. Ночь, судя по всему, Обрубок провел у Гридовского, вечер же болтался где-то в черной дыре памяти, и никак не желал предстать пред судом совести.
Серега, исходя стоном вселенским, отправился на кухню, где, судя по звукам, неутомимый, как мустанг Гридовской мыл посуду. Аккуратист, маму пополам! За противоестественную стойкость к выпивке и похмелью, он был прозван собутыльниками-слесарями Железным Феликсом, чем затаенно гордился и не упускал случая оправдать делом, данную ему кличку.
- Ну, что, индюшатина? Как себя чувствуешь? – злорадно спросил Гридовской, размазывал полотенцем жир по тарелке.
- Почему индюшатина?
- А кто же ты? Пить – пей, но предложение-то Симаковой зачем делать?
- Как?!
- А так! Отличился ты вчера, нечего сказать!
Бац! Ударило! А-а! Аж зубы заныли! Да-да, было - вечер, родители, предложение… В голове загремел свадебный марш Мендельсона, который почему-то, время от времени, срывался на канкан Оффенбаха. Маленький Серега, завизжав, присел внутри и закрыл голову ладошками, большой – растопыренно замер, делая судорожные движения щетинистым кадыком.
…Кажется сначала был спор. Общественность, до грибкового зуда, вдруг взволновал вопрос: сможет Серега прямо сейчас попросить у родителей руки Таньки, или сдрейфит. Потом, самые пьяные и сообразительные решили взять Серегу «на слабо». Порозовевшая Симакова сидела в сторонке и резиново улыбалась, твердо решив устроить свою судьбу, не отходя от кассы, и сурово пресекала все попытки относительно трезвых гостей спустить спор на тормозах. Разгоряченный Серега, ударив с кем-то по рукам, быстренько наскреб по сусекам сотню, сбегал в ларек и, отчаянно жадничая, купил-таки шампанского.
Отхлебнув для храбрости из только что откупоренной бутылки, весь в брызгах и пене, крепко держа за руку, суетливо поправлявшую кофточку Симакову, он, с бутылкой наперевес, как в бездну, шагнул в комнату танькиных родителей. Сиротливо притулившиеся на диванчике мама и папа, при виде всклокоченного, местами мокрого и обморочно бледного Сереги, стремительно затосковали и, невпопад, брякнули что-то о погоде. Обрубок, преисполненный важности момента и влажного ужаса перед собственным будущим, мотнул головой, небрежно оперся на стол и заговорил, старательно дыша в сторону.
Через несколько минут невразумительного монотонного Серегиного бубнежа, папа, о пристрастиях которого вопил мясистый, в красных прожилках нос, смекнув, что вот он – несокрушимый и долгожданный повод для того, чтобы, наконец, бросится в океан наслаждений, вскочил и, пожав Сереге руку, выразил надежду, что они уже взрослые и сами понимают что делают. Потом, без ненужных и томительных пауз, с торопливой слезой в одном глазу чмокнул в щеку дочь и предложил поднять тост за счастье молодых. За это он получил долгий, обещающий самые утонченные мучения, взгляд супруги и, нервно шаря за спиной руками, отошел на задний план. У Сереги забрезжила рахитичная надежда… Рухнула она с ужасающим грохотом, похоронив под собой розовые слюнявые мечты о десятках лапочек, малышек, зайчиков, кисочек и пупсиков, которых он, Серега, еще не успел осчастливить своим появлением в их жизни. Мамаша, серьезная и торжественная, как пирамида Хеопса, не возражала, в принципе, но предложила встретиться еще раз в более спокойной обстановке, чтобы обговорить нюансы. Маленький Серега засучил ножками и заверещал «Не хочу!», большой – страдальчески улыбнулся и вяло уверил в скорой встрече за «круглым столом». Вспотевшая от радости Симакова, судорожно сжимала его ладонь, и вообще, вертелась как черт под кропилом, изнывая от желания сообщить подругам а-а-абалденную новость…
Как он оказался у Гридовского, Обрубок вспомнить так и не смог.
- Ну, что делать будешь? – слова Гридовского, выдернули Серегу из вчерашнего кошмара, как затычку из ванны, с чмоканьем и долгим утробным урчанием.
- Не знаю… Может, рассосется, а?..
- Ха! Надо было жопу буйками обставлять. А теперь – все, хана. Дуй за кольцами. – сурово ответил Гридовской, и, как показало время, оказался прав …
Через три месяца Серега Козлов по кличке Обрубок, стоя в шикарном зале, при свидетелях проблеял «да» и, сомнабулически приговаривая вполголоса: «может, рассосется, может, рассосется», надел кольцо на пухленький пальчик Татьяны Симаковой.
Пить, после этого, он бросил.