Обожаю бабушек и дедушек, своих и чужих, - общих. Люблю страшной любовью. С ними веселее жить. Задиристее. Вещественнее.
Попрошу не путать любовь к бабушкам и дедушкам с геронтофилией. Бесполезно искать в моих словах скрытую иронию - ее там нет.
Пять часов утра.
Смятое трудной ночью лицо дежурной медсестры приемного покоя. Халат, скинув броню крахмала, болтается на плечах, путается в коленях. Сомнамбулический взгляд:
- Доктор, там опять скорая...
- Что? - самое время для утренних кровотечений...
- Ой, не знаю, - бабуля,... ей глотать тяжело...
- Анализы набирают?
- Нет,... сейчас,... Лену разбужу.
Пока она разбудит лаборантку, может - поспать? Веки стремятся навстречу друг другу, намертво склеиваются. А ну ее, эту работу, к едреней фене, вместе со скорыми, спящими медсестрами и неглотающими бабушками! Вынимаю себя из продавленного «доцентского» кресла, где задремала минут двадцать назад, и пересчитываю ногами квадратики пола.
- Утро доброе, что случилось? – глаза очнулись и ощупывают мясистости и отяжелелости бабули, сидящей на побледневшей кушетке.
- Ох, деточка, так тяжело,... так печет...- для убедительности пухлая ладошка прижимается к не менее пухлой груди.
- И давно печет? – автоматически заполняю талон скорой,... ага, зовут нашу бабулю - Александра Федоровна.
- Так давно ж, деточка, недели две как...
Неторопливо, с пробуксовочкой, заводятся мозги. Что имеем: две недели не глотает,... рука на груди, - кардиолога нужно,... и психиатра – для меня, в связи с утренней подозрительностью...
- Александра Федоровна, за две недели боль усиливалась? – на имя-отчество реакция замедленная, секунд тридцать.
- Та когда как, по-разному. От глотну, так и шарудит оттутечки, - рука обминает воротник.
- Лена, с пробуждением вас. Здесь: общий, группа и,... пока хватит, - к бабуле, – Федоровна (реакция мгновенная), кроме этой боли еще что-нибудь беспокоит?
- Ну, голова болит, как солнце садится. Суставы к дождю ломит, сил нет терпеть, даже лук печеный два раза прикладывала – помогает, но недолго. Изжога мучит, особенно после кислого, и как понервичаю, и как...
- Стоп, Федоровна, а посущественнее, вот врача ночью вызвали... - сильнее болеть стало?
- Да нет, деточка, не сильнее, как и вчера...
- А зачем скорую утром? – даже Лена в предчувствии ответа окончательно проснулась.
- Так грустно мне одной дома, милая, не спится,... полнолуние – луна, как самошедшая светит...
Пять двадцать,... утро,... приемный покой неотложной хирургии. Кровожадные глаза недоспавшей Леночки и мой истерический хохот.
Спасибо тебе, Федоровна, за доброе утро!
Уважаю наши «пятиминутки», только не после дежурства. В другой день - можно подремать недоспанное за спинами мужиков, или пошептаться с Пашкой Есиповым о предстоящих плановых. Но сегодня, я - главный отвечающий. Докладываю в глаза профессору. Он тоже не доспал, - видно: сжемканность морщин сильнее, чем обычно. Хотя слушает внимательно, замечания по существу, шутки по делу.
- Вопросы есть? – привычная фраза шефа, в переводе: «хорош болтать – пошли работать».
- Есть, - все головы повернулись к уже описанному продавленному креслу, - почему нет дневников вечернего обхода у больных из моей палаты?
Смотрю на гневно дрожащий двойной подбородок доцента и понимаю, что бесполезно распространяться на тему насыщенного дежурства, четырех аппендицитов ночью и одного кровотечения утром.
- Во время обхода ваши больные жалоб не предъявляли... - вспоминаю, что один дедуля хотел клизму, а другой упорно от нее же отказывался.
- Отсутствие жалоб у больных не избавляет вас от обязанности написания дневников, - все, мне - жопа, вцепился, сеет слюной на подлокотники. – Вы обязаны, как ответственный дежурный хирург, заполнять истории болезни в соответствии с кафедральными требованиями. Мы не просто клиника, мы – центр, центр кровотечений...
Палец, забывший запах перчаток, сложился поучительным крючком и мельтешит перед глазами.
- Вам, Екатерина Андреевна, давно пора научиться все успевать. Конечно, как женщина – имеете право на усталость и небрежность. Но вы называете себя хирургом, поэтому, - будьте добры... - Слюна закончилась, закапало ядовитое. Ну же, климактерический дедуля – фас! – ... будьте добры, выполнять и соответствовать.
- Да, конечно (фу... кусанули не больно, хватка ослабла – стареет доцент), я сейчас все напишу...
Вооружившись кипой историй (своих и чужих) иду на обход, спасибо дедушке доценту: спать не хочу!
Врач редко запоминает фамилии - чаще диагнозы и исходы. Этот – запомнить не сложно: легкий такой диагноз, почти как «общая болезнь организма». У окошка – слинялое лицо, глаза старушки понимают исход не хуже меня. Рядом молодая пара. Девушка, в чем-то модно-отсутствующем, и мужчина, - с неизменным мобильником и готовностью все оплатить при необходимости.
- Как наши дела сегодня? – вопрос риторический, «дела» без изменений в обе стороны. Запись в истории: « Status idem, продолжать терапию по листу назначений».
- Екатерина Андреевна, можно с вами поговорить? – решительное направление подбородка по азимуту коридора.
- Да, я внимательно слушаю, - вру, не внимательно: взгляд прилип к толстой родинке на носу. Из пупырышка кожи – щетка волос, которая шевелится во время разговора. Настороженно так шевелится.
- ... так вот, мы бы хотели это ускорить.
- Простите, что ускорить? – отвожу взгляд от родинки, попадаю в заискивающе – подленькие глаза.
- Ну, я же вам объясняю, через десять дней мы с женой уезжаем в Грецию отдыхать, и с похоронами нужно успеть до отъезда.
- С какими похоронами? – или я отупела окончательно, или...
- Похоронами бабушки жены и вашей пациентки Ефросинии Антоновны Щербины.
- Да, но она еще жива, - во взгляде собеседника читается, что меня принимают за круглую дуру, а родинка начинает негодующе краснеть.
- Вот мы и просим ускорить,... не задаром конечно, заплатим. Поймите, днем раньше, днем позже – бабушке уже все равно, а у нас поездка может сорваться. Я хорошо заплачу, если препараты какие-то нужны – все достану.
- Вы думаете, что говорите и о чем просите! – смотрю в палату, там умные и грустные глаза «мешающей» внучкиному круизу. Цепляюсь за их молчаливую мудрость, и решительно отстраняюсь от штурмующей меня родинки. – Никогда! Слышите, никогда!
Понимаю, что люблю умирающих бабушек, ненавижу их внуков... круизы в Грецию, ... утренние обходы. Хотя интересно, какую сумму он хотел мне предложить?
Все. Трамвайная остановка, полусонные сигаретные торговки, раскаленное нутро вагона красно - желтого цвета. Еду домой, плавясь на сидение,... стекаю с него под ноги пассажира в стоптанных туфлях.
Капнуло сверху. Разлепила веки – дедуля, очередной «объект» моей потайной страсти. Что капнуло-то? Судя по его взгляду на мои свежевспотевшие колени – слюни или сопли.
Ну не просись ты ко мне на ручки, не возьму. Место уступить? – сейчас же, - закрываю глаза, совесть мучить не будет, - она тоже устала.
А он бренчит медальками над головой и воняет тухлым. Дед – ты не герой моего романа, и я давно не тимуровка, - прости. Вон парень молодой сидит, над ним и нависай.
После суток имею полное право на сидячее место.
Жерло универсама: тут кондиционер работает на славу. Наша и чужая пищевая промышленность тоже не подкачала. Изобилие - капитализма, зарплаты - социализма, обслуживание – перестроечное, в смысле не совсем перестроенное на рельсы благожелательности.
У аквариума витрины, где с миром покоится разнообразная рыба – старушка: маленькая, сама похожая на таранку. Пока я покупала молоко, хлеб и сосиски любимому отпрыску (а то Дашка забудет обязательно), - сухенькая бабушка-таранка гипнотизировала тушки рыбы за стеклом. Взгляд, замешанный на слезе, прочно сросся с жирным лососем.
- Что, бабушка, рыбки захотелось? – интонация такая, что, даже меня бы от рыбы стошнило.
- Ох, милок, хочется, только понять не могу, сколько ж она стоит, - лосось оставлен, глаза шарят по блиноподобному лицу продавца, ища понимания.
- Дорого, мать, ты на такую не заработала.
- Сынок, мне б чуток, попробовать только, Амур вспомнить. Родилась я там, выросла...
- Вспомнила, как девкой была. За «чуток» всю твою пенсию отдать нужно, купишь – вспоминай на здоровье...
Почему-то становится неловко от сытного запаха сосисок из пакета. Подхожу к рыбному отделу. Краснея и спотыкаясь на словах, прошу двести грамм лосося. Янтарь жира, сдобренный кривой ухмылкой продавца.
Догоняю старушку на ступеньках, сую пакет:
- Вот, бабушка,...- уши горят, бумага промаслилась и пачкает руки.
- Что это? – не дай вам Бог увидеть такие глаза.
- Вот... попробуйте, Вы хотели...
Я теперь знаю, что все-таки не совсем скурвилась... даже после суток. Спасибо бабушке-таранке...
Дохожу до родного подъезда с неизменным пропускным пунктом:
- Добрый вечер! – неоправданный оптимизм в голосе.
- Здравствуйте, Екатерина Андреевна, - слегка вопросительно, с сомнением в моем здоровье (косметика сжевана потом и пылью, опущенные плечи раздвигают вязкий воздух), - как отработалось? – скучно ему день у двери сидеть, душа стукача со стажем просит общения.
- Да ничего, Тарасович, ничего, - кнопка лифта вдавлена пальцем, эффекта – ноль.
- Никто не помер? – нездоровый интерес здорового ветерана конвойных войск. Он всегда задает мне этот вопрос,... статистику, что ли смертей на моих дежурствах пишет? Он такой, с него станется.
- Никто, Тарасович, все живы, поправляются, - лифт, ну где ты?
- Не скажите, Екатерина Андреевна, лекарства сейчас такие дорогие, не все купить могут, вот раньше пенсионеров и инвалидов забесплатно лечили... - ура! ... спасительный летающий шкаф открывает дверь.
- Счастливо, Тарасович, спокойно отдежурить! – скрежет заглушает последнюю реплику почетного коммуниста о сволочах демократах.
Поднимаясь на родной двенадцатый этаж, вспоминаю, как Тарасович года два назад сломал ногу. Воровал ночью цемент с частной стройки (партийно-политические убеждения не мешали тырить у буржуев, - вдохновляли). Залез на забор, но не сбросил добычу вниз, а прыгнул вместе с мешком, который и впечатал его в асфальт. Кости, пережившие недоедание ананасов и рябчиков, не выдержали тяжести ворованного – сломались.
За четыре месяца пребывания в травматологии (соседней с моим хирургическим отделением), он так достал медсестер, что те молились на день его выписки. К заветной дате, даже водка была закуплена. Накануне знаменательного события, мочевой пузырь нашептал Тарасовичу, что пора бы отлить. В туалете, поскользнувшись костылями на собственной моче - а строители коммунизма всегда ссали мимо унитаза - он упал на кафельный пол, благополучно сломав вторую ногу.
Траур продолжался неделю, водки выпили в четыре раза больше закупленной, а заведующий отделением взял больничный для консультации у невропатолога.
Люблю Тарасовича - нескучный старик.
Сына с невесткой дома нет. В раковине – оккупация грязной посуды. Ну, у моего оболтуса это наследственное, - я ненавижу мыть посуду. А вот Дарья могла бы и убрать. Так, мать, сама себе напоминаешь героиню анекдота. «Кто виноват? – невестка!».
Засыпаю, не дождавшись молодежь домой.
Опять утро. Ординаторская, Пашка Есипов рассказывает шепотом о вчерашней ссоре с женой. Доцент, по-прежнему мучимый недостатком тестостерона, изливает желчь на нового дежурного. Все как всегда.
- За сутки в отделении умерло двое больных. Больная Щербина, клинический диагноз...
Пашкино шипение исчезает.
Эх, Ефросиния Антоновна, что ж вы,... зачем? Устроили себе похороны по заказу.
Иду в палату, у окна пустая койка... белье перестелили. Ждем новых поступлений...
- Екатерина Андреевна, спасибо. Мы знали, что вы все понимаете, что поможете, - волосатая родинка возникла из сумрака коридора.
- Да вы с ума сошли, я тут не причем!
- Да, да, конечно, - ухмылка, - но мы же взрослые люди. Сколько я вам должен?
Как трудно сдержать желание, в память о покойной, скусить эту наглую волосатость у него на носу.
Отворачиваюсь, иду к ординаторской.
- Мам, - сын на стуле у сестринского поста.
- Сынок! Что случилось? – сердце падает куда-то вниз. Коля не любит больницы, в детстве насиделся в ординаторских. Что ж могло статься если пришел?
- Ма, только не волнуйся, все хорошо. Я просто хочу тебя порадовать: ты скоро станешь бабушкой!