Летом я поступил в Ленинградский Электротехнический Институт. Поступил я туда легко, так как учился всегда неплохо, надо было сдать лишь два экзамена для поступления, - средний балл моего школьного аттестата был больше, чем четыре семьдесят пять. Мой выбор пал на ЛЭТИ по очень простой причине, - перед одним из выпускных экзаменов я подслушал разговор Полины с Ниной Косаревич. Нина говорила, что собирается поступать в торговый, но боится конкурса.
-Ну а ты, решила куда, наконец? – спросила, в свою очередь, Нина.
-Да, все-таки ЛЭТИ, - ответила Полина. – У меня там двоюродный брат учится…
-А на какой факультет?
Полина назвала.
Этого было достаточно для того, чтобы, получив свои документы, я отнес их во вступительную комиссию в ЛЭТИ на тот же самый радиотехнический факультет.
С Полиной с того памятного дня, когда она протянула мне свалившиеся на пол очки, я не разговаривал, даже боялся глядеть на нее. Иногда мне казалось, что я действительно тогда был пьян, и все это происшествие было моей хмельной выдумкой. Во время выпускного вечера я не приблизился к ней ни разу, не осмелился пригласить ни на один танец. Впрочем, почти все танцы она протанцевала со Скороваровым. Потом все пошли гулять, в городе царственно развалили свои пухлые телеса белые ночи, пахло сиренью, сигаретами, вином и духами, а я проходил всю ночь по городу один, забредая в какие-то пропахшие говном и блевотиной дворы и подворотни, мучаясь и терзаясь, зная, что Полина и Скороваров, должно быть, именно сейчас, когда я сидел в полужидкой тьме какого-то двора-колодца, где-то, невидимые мне, целовались.
И все же, как я сказал, узнав, что Полина будет подавать документы в ЛЭТИ, я сделал то же самое. Если бы я узнал, что она поступает в медицинский или торговый, то понес бы документы туда.
В первый же день посещения подготовительных курсов перед сдачей вступительных экзаменов, я встретился с ней в просторном коридоре перед входом в аудиторию. Я давно предугадывал эту минуту и все не знал, как вести себя при встрече. Она, кажется, не ожидала меня увидеть здесь, среди незнакомых стен и людей. Она поздоровалась первой. В ее голосе мне послышалось радостное удивление. Этого было достаточно, чтобы я простил ей все неизвестные ей муки, какие она мне доставляла. Я, сдерживая дрожь в голосе, как можно небрежней ответил на ее приветствие. Мы стояли перед дверьми в аудиторию, мимо нас текли туда такие же юноши и девушки. А мы стояли, глядя друг на друга, улыбаясь.
-Ты тоже поступаешь в ЛЭТИ? – спросила она с милой улыбкой.
Вопрос был глуп, а ответ на него очевиден; но меня он наполнил неземной невесомостью счастья. Я кивнул головой, чувствуя, что во рту пересохло, и я сейчас не смогу выдавить из себя ни слова.
-А куда? – спросила она. - На какой факультет?
Я ответил, едва соображая, что отвечаю.
-Да что ты?! Я тоже! Может, окажемся в одной группе? – обрадовалась она.
Я изобразил на своем лице бешеную радость и смертное сомнение одновременно. Слишком уж это было бы неправдоподобным счастьем.
-Впрочем, еще поступить надо, - благоразумно поправила сама себя она. - Я сочинения боюсь.
Она улыбнулась мне еще раз напоследок, и мы зашли в аудиторию, заполненную светом и гулом молодых голосов.
Мы поступили, успешно сдав вступительные экзамены, только оказались в соседних группах.
Комплекс корпусов Электротехнического Института расположен на пересечении Аптекарского проспекта и улицы имени Профессора Попова, подлинного изобретателя радио в отличие от примазавшегося к открытию Маркони. Строившиеся в течение восьмидесяти лет здания, кажется, хранят в себе дух всего двадцатого века. В начале века, еще до революции, были возведены корпуса на углу Аптекарского и Попова, выполненные в стиле модерн, здесь работал и делал свои открытия Попов; есть корпус сталинской постройки, наполненный светом и пустотой; из красного кирпича возведено здание постмодерн, прямоугольно возвышающееся над остальными корпусами, изнутри похожее на лабиринт Минотавра. Поначалу путаешься, бродя по длинным, ломаным коридорам в поисках нужной аудитории, но потом привыкаешь к этому переплетению помещений, коридоров и открытых пространств между зданиями, и уже точно рассчитываешь время, чтобы успеть добежать до буфета, перехватить там кофе с булочкой и вовремя вернуться в аудиторию до начала лекции.
Оказалось, что учеба в институте далеко не то же самое, что учеба в школе. В отличие от уроков только в своем классе, здесь занятия делились на практические семинары и лабораторные, которые проводились одной группой, - и теоретические лекции, на которые сводился весь «поток». Мы с Полиной были в одном "потоке". Так как мы были, теперь уже в прошлом, одноклассниками, мы, сталкиваясь на лекциях, непременно здоровались, и даже перекидывались иногда парой ничего не значащих фраз. Как счастлив я бывал в такие минуты и как страдал в то же самое время, сознавая свою неуклюжую бездарность как собеседника! Многие студенты на моих глазах весело болтали с девушками, несли без стеснения какую-то чушь, а те им улыбались в ответ безлозубыми улыбками и сияли глазами! Казалось, они даже не задумывались, о чем говорить, болтали что ни попадя. И Полина улыбалась мне, когда я здоровался с нею, и, может быть, ожидала, что я заговорю с ней, но я не знал, что за тему выбрать предметом разговора, и мы, просто поздоровавшись, расходились. Во время лекций я выбрал себе место так, чтобы видеть Полину, я наблюдал за нею во время лекций; она, склонившись над тетрадью, в очках модной пластиковой оправы, прилежно заносит слова преподавателя в тетрадь, а я, задумавшись, ничего не слышу, потом, опомнившись, хватаю ручку и устремляюсь вдогонку за бойко стучавшим мелом по доске преподавателем, торопливо записываю формулу, которую сотрут через пару минут. Под конец лекции я вспоминаю, что сейчас будут практические занятия, на которых я не смогу ее видеть…
Я с удивлением думал, что все в моей жизни повторяется, вот опять я смотрю на нее со стороны, она опять в другой группе, как была в другом классе, и снова я не знаю, как преодолеть невидимое препятствие между нами, которое не могло быть физическим, а было каким-то другим, потому что физически она была совсем рядом, так что я мог бы, если б посмел, дотронуться до ее тела рукой. Несколько раз по дороге домой мы оказывались с ней в одном трамвае; и я, находясь рядом с нею, не знал, что сказать этой стройной, чуть полноватой, высокой девушке, держащейся за тот же поручень, что и я… Иногда трамвай покачивался на поворотах, и мы соприкасались. Иногда мой палец касался ее руки, когда на нас напирал народ, и приходилось изо всех сил сжимать теплый поручень, чтобы не навалиться на Полину. Я даже научился не краснеть при соприкосновении наших ладоней так, как покраснел в первый раз, когда это произошло. Обычно, промолвив две-три фразы, она тоже замолкала, трамвай трясло, мне было очевидно, что она тяготится моей молчаливостью. Я и презирал себя, и не знал, что сказать. Она снова изменила прическу, теперь ее коротко остриженные волосы были лишь слегка химически завиты, волнами застыв вокруг ее личика. И еще в ней появилось что-то новое, словно она стала вдруг красивее, а ведь она и без того была очень красивой! Что же это? Только через месяц я сообразил, что, поступив в институт, она стала пользоваться косметикой. Совсем немного, а я, болван, так долго не замечал этого, бывая так близко от нее! Ее ресницы стали чернее, глаза выразительнее, губы блестели, и, когда она раздвигала их, мне улыбаясь, их перламутровый блеск, блеск ее зубов, сияние глаз - ошеломляли меня.
Теперь я мог разглядывать ее сколько угодно, особенно когда мы ехали в одном трамвае. О чем она, наверное, не догадывалась. Я знал многие мелочи в ней: тонкое колечко, которое было у нее на пальце правой руки, сережки в ее ушах, знал ее бежевый, так шедший ей, трикотажный костюм. Замечал, когда она сняла летние легкие туфельки и стала носить осенние туфли на толстой подошве, знал родинку на ее правой щеке и другую, на шее. Однажды ресница с ее правого глаза упала и прилипла к щеке, и я не знал, сказать ей об этом или не сказать. И так и не сказал, то и дело взглядывая на нее. Моя мать всегда утверждала, что в таком случае надо попросить угадать, с какого глаза упала ресница, и, если угадаешь, можно загадать желание. Но я не решился сказать ей об упавшей реснице, о крошечном волосочке, прилипшем к ее щеке, хотя несколько раз в своем воображении я поднимал руку, дотрагивался ею до до ее щеки и снимал ресничку пальцем… Трамвай покачивало и трясло. Я разжимал пальцы и снова сжимал ими теплый поручень.
Тот парень из соседнего класса, Скороваров, мой ненавистный соперник, поступил в Военно-морское училище, я даже догадывался, что она продолжала встречаться с ним, но, кажется, увольнительные ему давались редко; я надеялся, что она постепенно забудет его, и, мечтая об этом изо всех сил, понятия не имел, на что же могу надеяться сам. И могу ли надеяться на что-то вообще?
Быстро отцвела роскошными красками пышная ярко желто-оранжево-красная осень, иногда, после занятий, особенно если мы прекращали учебу с Полиной в разное время, я не торопился ехать домой, а отправлялся бродить пешком по городу, бесцельно, бездумно, – доходил по Кировскому проспекту до Петропавловки, смотрел на свинцовые волны, лижущие темные камни и грязно-желтый песок, потом переходил через Кировский мост, забредал в Летний Сад. Кажется, только теперь я стал понимать, почему моя мать так любила Ленинград, чего ради она вышла замуж за отца и родила меня. Этот фантастический город, до сих пор дышащий испарениями болот, кого хочешь околдует, если долго бродить по его аллеям, загребая ногами опавшие, пахнущие прелью листья, если заблудиться среди прямых, уводящих в бесконечность, линий его улиц, огороженных высокомерными домами уже давно сгинувшей эпохи, если раствориться в натянутой как морской канат, кровеносной вене Невского, чувствуя себя среди лихорадочно текущих куда-то людей болезненной клеткой, агентом разложения, вирусом, растворенным в спешащем куда-то потоке так странно непохожих на тебя существ. Куда они все спешат, думал я. У каждого свои причины спешки, но никто из них не знает Полины, и так глупо, что они спешат куда-то, не зная этого. Бедные, несчастные людишки, куда вас несет изо дня в день?
Какое-то даже желание примирения с миром, вернее, жажда его покорения, целью которого, конечно же, было покорение Ее, стали просачиваться в мое сердце в те дни. Мне казалось, что в мире есть на что надеяться, - я видел Ее почти каждый день, и строил планы о том, как мы однажды будем с ней вместе. Когда-нибудь…
Надо ли говорить, что никаких шагов по претворению своих болезненных мечтаний в жизнь я и не думал предпринимать?
В нашей группе был высокий, стройный, белокурый юноша с яркими, какими-то чувственными губами и каре-зелеными цепкими глазами, который почти сразу же привлек мое внимание. Да и не только мое, я полагаю. Звали его Денис Калеев. В его манере вести себя было что-то непривычное для меня, даже тяжелое, казавшееся поначалу неестественным, хотя потом, по холодному размышлению, я пришел к выводу, что это была всего-навсего подчеркнутая, даже язвительная немного вежливость, слишком необычная в нашей демонстративно разболтанной, развязной, демократической студенческой среде. И вместе с тем за этой подчеркнутой вежливостью по отношению ко всякому, кто к нему обращался, чувствовалась спокойная, уверенная в себе, насмешливая сила. Я сам был совершенно другим: нелюдимым, словно отгороженным от всего мира, замкнутым, как космонавт в скафандр, в свое тело и сознание. Денис же, напротив, казалось, мог легко и совершенно непринужденно сойтись со всяким. Но при этом он не терял своей независимости, не прибивался ни к какой из быстро складывающихся компаний, словно парил надо всеми. Немаловажно, что он был красив. По-настоящему красив. Даже немного женственной была его красота. У него были тонкие черты лица, светлые прямые волосы, бледно-матовая кожа, длинные, почти девичьи ресницы, каре-зеленые глаза, всегда чуть искрящиеся почти неуловимой насмешкой, даже когда он отвечал урок строгому Смирнову, читавшему у нас лекции и ведшему семинары по физике.
Во время первой сессии, готовясь в аудитории к экзамену по матанализу, я вдруг понял, что не помню формулу, которую надо было использовать для решения задачи. Я мучительно ее вспоминал, но она мне не давалась. Если б я ее вспомнил, я бы мгновенно решил задачу, но память неожиданно показала язык в самый нужный момент. К ответам на теоретические вопросы я был готов, но задача оставалась нерешенной. Преподаватель вышел на минуту из аудитории, и я с тоской посмотрел на свою наплечную сумку, оставленную по его требованию на скамейке у входа. Там лежали конспекты и учебник, я даже помнил страницу, на которой была отпечатана так необходимая мне сейчас формула. Страницу помнил, даже помнил то место, где была напечатана формула, но сама формула не вспоминалась. С отчаянным лицом я огляделся. Сзади меня сидел Денис, зашедший передо мной и готовившийся отвечать. Он уже приготовился к ответу, и сидел со своим всегдашним насмешливо-независимым и беззаботным видом. Мне показалось, он заметил выражение растерянности на моем лице, открыл рот, словно намеревался что-то спросить, но тут скрипнула дверь, - преподаватель, шаркая ботинками и вытирая руки носовым платком, вернулся. Я склонил голову над листом бумаги, пытаясь последними усилиями выцепить из пустоты сознания мелькающую где-то неуловимой тенью летучей мыши формулу. Ничего не выходило. Светила пара, особенно обидная потому, что либеральный Румянцев редко ставил пары. Может, вытяну на тройку? Нет, без решения задачи вряд ли… Скорее всего он даст еще одну решать, а ну как и с той я оплошаю?..
Преподаватель вызвал нас с Денисом готовиться у доски, а сам принялся опрашивать уже подготовившегося студента.
Мы вышли к доске, и Денис, бойко стуча крошащимся мелом, стал записывать свою задачу. Этот Румянцев, которому мы сдавали экзамен, был страшно близорук и требовал, чтобы мы переписывали во время экзамена решенные задачи на доску крупными буквами. Я стоял перед своей частью доски, опустив руки, потому что ничего не мог записать. Денис, бросив взгляд в сторону Румянцева, внимательно выслушивающего ответ нашего одногруппника, шепотом поинтересовался:
-Трудности?
-Формулу забыл, - сокрушенно сознался я шепотом.
-Покажи.
Я показал ему условия задачи.
Денис усмехнулся, обернулся на Румянцева еще раз, и ловким движением вынул из рукава своего пиджака маленькую колоду шпаргалок. Он выдернул из колоды одну из них, почти не глядя, и протянул мне:
-Эта?
Я схватил шпаргалку, со страхом оглянулся: преподаватель, не обращая на нас никакого внимания, задумчиво кивал головой под монотонные звуки голоса уводящего его с фальшивым воодушевлением в мир чистых форм студента.
-Достаточно, - потерев подбородок, сказал он, благосклонно улыбаясь. – Ну… А что у нас с задачей?
Я успел взглянуть на ладонь, где у меня спряталась миниатюрная карточка плотной бумаги, испещренная значками и символами. Выделенная красным цветом, на самом верху была так необходимая мне формула. Одного взгляда хватило, чтобы отпечатать ее в памяти всю. Я сунул карточку в карман, бросил благодарный взгляд в сторону Дениса, уже и не смотревшего на меня, схватил кусок мела и принялся набрасывать решение на доске.
Отвечавший студент получил свою пятерку; сжимая кулак, как Че Гевара, вышел из аудитории, зашел другой наш одногруппник, взял билет, пошел готовиться. Подошла очередь Дениса, а я, боясь, что не успею, торопливо стучал мелом и написал ответ задачи как раз тогда, когда преподаватель вносил в зачетку Дениса «отлично».
-Прошу, молодой человек, - произнес Румянцев, благожелательно глядя на меня сквозь толстенные стекла очков, отдавая зачетку Денису и делая жест рукой в сторону стула рядом с собой.
Через какое-то время я вышел из аудитории, сдав экзамен.
-Сколько? – набросились на меня струсившие идти в класс первыми, и теперь собиравшиеся заходить последними девицы из нашей группы.
-Четыре.
-А билет…
-Четыре? Неплохо. Поздравляю, - услышал я голос Дениса.
Я обернулся. Он отделился от стены, у которой стоял, вероятно, меня дожидаясь, и подошел ко мне, глядя мне прямо в лицо.
-Спасибо, - сказал я, вспомнив про оказанную им помощь.
-Спасибо в карман не положишь, - приподняв уголки губ в улыбке, ответил он, глядя мне в глаза, и зрачки его расширялись, уставившись в мои, словно собирались втянуть мой взгляд в себя; и добавил уже серьезно: – Шпору отдай, я обещал их кое-кому из сто второй группы.
-Ах да, конечно, - я достал из кармана шпаргалку и отдал Денису. И повторил еще раз: - Спасибо.
Мы одновременно пошли по пустому, длинному коридору, свернули за угол. Звуки наших шагов неслись впереди нас. Шли мы молча, и это молчание тяготило меня, кажется, меня впервые тяготило, что я молчу, находясь рядом с посторонним мне человеком. Именно потому, что этим человеком был Денис. Больно странный он был. А Денис, напротив, имел такой вид, как будто чувствовал себя абсолютно комфортно, впрочем, у него всегда был такой вид. В любой ситуации он словно был у себя дома. Я, может быть, тоже, но сейчас, рядом с Денисом, мне почему-то было не по себе. Мы шли бок о бок, я старался соразмерять свои шаги с шагами Дениса, это отвлекало меня от необходимости думать, что бы такое ему сказать. А сказать мне что-нибудь хотелось, потому что наше взаимное молчание меня тяготило. Не говорить же ему еще раз "спасибо" за шпаргалку? Ведь не этого же он ждет?
-Теперь история партии, - сказал я.
-Да, запутаешься в этих оппозициях, - усмехнулся он. - Тут точно без шпоры не обойтись…
Мы снова замолчали.
-Ты знаешь, наверное, что ты очень уродлив?
Эти слова прозвучали оскорбительно спокойно, как-то даже небрежно, но совсем не высокомерно.
Я густо покраснел, тут же отстав на пол-шага. Вот тебе и вежливость! Я прекрасно знал, что я уродлив, но никто никогда прямо в глаза не говорил мне это. В душе моей стало подниматься раздражение. Кажется, этот красавчик хочет зачем-то унизить меня?! Вот как?! Кулаки мои непроизвольно сжались.
Он обернулся, и наши глаза встретились. Я промолчал, а он продолжил как ни в чем не бывало:
-Впрочем, в уродстве есть своя красота. Как тебе мысль? Странный ты, я давно за тобой наблюдаю. Ты производишь впечатление человека, погруженного в самого себя, но при этом, кажется, самые простые вещи так до тебя не доперли.
Я облизал языком пересохшие губы и грубовато спросил:
-Что это до меня должно было допереть?
-Так, кое-что. Элементарные истины…
-Что это за элементарные истины?
-Да хотя бы… Как тебе мысль, что сам по себе ты в этом мире немногого стоишь? Одиночки хороши только в литературе. Но это слишком банально. А вот еще одна мысль… Тебе не кажется, что мы слишком привыкли вставать в очередь, в то время как существует вход туда, куда ты стремишься, без всякой очереди? А если мы не знаем этого входа, то у нас есть еще один шанс: не вставать в хвост очереди, а убрать того, кто стоит в очереди первым и занять его место. Пойдем-ка, выпьем пива, здесь есть неподалеку симпатичный кабачок. Поболтаем…
Сам не понимаю, почему я послушно поплелся с ним вместе в кабак. Он и раздражал меня необыкновенно и притягивал одновременно. Оказывается, у него тоже была какая-то своя философия... Конечно, меня поразила его внезапная, резкая, как пощечина, откровенность, да и, признаться, все эти мысли, которые он растасовал передо мной, как карты, показались мне необычными, любопытными, интригующими, - они были слишком непохожи на все то, что я слышал до сих пор, или о чем читал, да, впрочем, Денис уже давно привлекал меня чем-то, сам не пойму чем; всю дорогу, не переставая, он чесал языком, а я плелся за ним, как собака, бредущая на поводу за хозяином, и ни на йоту не приблизился к пониманию его. Болтая, он словно ускользал от того, чтобы высказаться до конца. Я словно ожидал от него что-то, к чему, мне казалось, он все время приближался, болтая, но он только дразнил меня, так и не высказав того, что я приготовился от него услышать…
Мы спустились с тротуара по ступенькам в пивную, расположенную в душном темном полуподвале; очки мои тут же запотели, я снял их и протер; мы уселись, бросив сумки рядом, расстегнув куртки, за освободившийся перед нашим приходом угловой столик, залитый липким пивом, который на наших глазах наскоро протерли вонючей влажной тряпкой; Денис заказал нам по кружке и колотых соленых сушек для закуски на каком-то блюдечке. Я чувствовал себя здесь не слишком уютно, атмосфера здесь была мутная и какая-то липкая, как стол, за которым мы сидели, но я старался не подавать виду, что мне не по себе; я все крутил в голове, словно ручку мясорубки, вопрошающую мысль: что же он хочет от меня? Зачем он говорит мне все это? К чему это все? Почему он позвал меня с собой? Мне казалось невероятным, чтобы он просто так решил познакомиться со мной поближе. Я слишком хорошо знал, что я - изгой, и мало кому интересен. Никогда до этого мы не общались с ним, ну разве обменялись парой фраз. Да и вообще никто никогда не выражал ко мне не то что симпатии, но даже простого любопытства. А он все болтал…
-Что ты имеешь в виду: убрать того, кто стоит в очереди первым? – спросил, помнится, я посреди его болтовни.
-О! Это древняя буддийская истина. Ты слышал что-нибудь о дзен-буддизме?
Я пожал плечами.
-В дзене есть замечательное правило, принцип, если хочешь: встретишь на своем пути Будду, убей Будду; встретишь учителя, убей учителя. Убей учителя, чтобы стать учителем, убей Будду, чтобы стать Буддой.
-Я где-то читал, что буддизм - это религия недеяния и ненасилия, - заметил я.
-Не надо путать буддизм с дзен-буддизмом. Основателем дзена был Боддхидхарма, который девять лет сидел перед стеной, пока не познал истину…
Я хрипло рассмеялся:
-Странно. Денис, ты такой умный и оригинальный! Так много знаешь! Про дзен мне рассказал. Почему поступил в технический ВУЗ, а не куда-нибудь покруче?
-Я ленив, - улыбнулся Денис, не обращая внимания на мою иронию. – У меня были мысли поступить в Университет на Восточный факультет, у меня, к тому же, там преподает дядька, но, во-первых, повторюсь, я ленив, а поступать туда тяжело, а учиться там еще тяжелее… Зубрежка с утра до вечера… Как в медицинском, ну, почти, бррр…
-А во-вторых?
-…а во-вторых, оттуда забирают в армию, кафедры там нет, а у меня, знаешь ли, никакого желания терять два года в эСА. Ты удовлетворил свое любопытство? Моя очередь. Давай попробую догадаться, почему ты поступил в ЛЭТИ… - Он, хитро прищурившись оглядел меня, словно просвечивая рентгеном. - Призвание? Сомневаюсь. Тоже боишься армии? Нет, не думаю… Неужели… Та девушка, с которой ты здороваешься все время на лекциях!.. Я прав? Ты влюблен? Да она, кажется, твоя бывшая одноклассница?
Я почувствовал, как у меня в висках шумно задвигалась кровь. Дыхание перехватило. Я поспешно отхлебнул пива. Оказывается, мой секрет Полишинеля написан на лице? Или это Денис так проницателен? Неужели и другие догадываются?
-Послушай, а у тебя было с ней что-то? Просто интересно… Конечно, нет! Да я уверен, что ты девственник! Ты никогда не трахался, ведь так?
Я покраснел еще гуще, словно меня обвинили в чем-то постыдном. Мы сидели в грязном кабаке, кругом были люди, а Денис, словно ни в чем не бывало, спрашивал меня про такое…
-А ты? – спросил я, чтобы отделаться.
Денис улыбнулся, его брови поднялись вверх.
-У меня с этим все в порядке, - с бравадой сказал он. – Первый раз это случилось больше двух лет назад, летом, после восьмого класса…
-Попробую догадаться, - перебил его я, хлебнув горького пива. – Ты - красавчик. Конечно, она - тоже красавица… И вот однажды…
-Ошибаешься в главном, - усмехнулся Денис, смотря на меня своими немигающими каре-зелеными глазами. – Если хочешь знать мое мнение, почти все эти красавицы - дуры набитые. Они привыкают, что все ими любуются, восхищаются, тащатся от них, балдеют, только этого им и надо, они без этого уже не могут... И больше ни на что не способны… Кстати, первой девушкой, которую я мог бы трахнуть, если б захотел, действительно, была такая вот красавица, на два года старше меня. Кукольное личико, фарфоровые глазки, точеная фигурка, вьющиеся каштановые волосы, пунцовые губки… Я закончил восьмой, она уже десятый. Поступила в институт, почувствовала себя взрослой… Она была не из нашей компании, приехала на месяц к тетке, чей дом был по соседству с нашим. Стало, наверное, скучно, захотелось внимания, а тут я и подвернулся… Старшие парни увозили ее на мотоциклах, но, поскольку она была новенькой в нашем поселке, романа у нее ни с кем не было. Хотя по ****ским глазам ее видно было, что она не прочь перепихнуться при случае… Ну, в общем, что долго рассказывать, как-то случай предоставился, - мы оказались с ней наедине. У нее на даче, когда ее тетка уехала в город. Играли в карты и шашки от безделья, потом стали рассматривать какие-то журналы. Идеальная возможность! Она этого хотела. Я ее раскусил, когда она стала прижиматься ко мне бедром, дышать так, знаешь, тяжело. Наверное, ее подхлестывала догадка, что я все еще девственник. Молоденький красивенький девственник… И в доме никого! Сначала мы дотрагивались друг до друга как бы случайно, листая этот глянцевый журнал. Потом вдруг стали целоваться, тискаться, но я вдруг понял, что никакого желания к ней у меня нет. Возбуждение куда-то пропало, а она, наоборот, уже не могла остановиться. Завелась! В конце концов, она сама полезла ко мне в штаны. Сама! Я только-только до грудей ее добрался! Что делать, пришлось раздеться самому и помочь раздеться ей. Стянуть трусы, лифчик… Потрясающее тело! Суламифь! Загорелая, голая красавица с белой кожей, сохранившейся под купальником, и густой порослью между ног! Под мышками у нее также все было в волосах, она просто текла от желания, пахло от нее летним потом, густые волосы рассыпаны по плечам, стоячие груди, огромные соски под моими губами, и я, восьмиклассник, могу сделать с ней, все, что захочу, - вот она, лежит подо мной, а я ничего не чувствую!
Кто знает, что со мной стало бы, если бы она добилась своего. Сейчас я счастлив, что не сумел возбудиться тогда; я лежал на ней как дурак, мял ее упругие груди, целовал соски, ласкал ее тело, трогал всюду, но вожделения так и не наступало. Она все ждала, когда же я начну действовать. В конце концов, она стала признаваться мне в любви томным, придушенным голосом, закатывая глаза, шепча в ухо, думая, что это меня заведет, а я чуть не подавился со смеху! Ну и дура!
До этого случая я, конечно, как всякий другой, мог только мечтать о том, чтобы оказаться в такой ситуации! Бедра, задница, пахучая ****а, в которой мои пальцы, все как надо… Но я ее не хотел. Не хотел! Даже не надо было прислушиваться к своему телу!
В конце концов, до нее дошло, что она меня не возбуждает! Ее настроение вмиг переменилось. На моих глазах влюбленная самка превратилась в самку неудовлетворенную, и оттого грубую и злую. Она принялась обзывать меня сопливым мальчишкой, молокососом, педерастом, импотентом, ***сосом… Она не могла остановиться… Я оделся, не торопясь, попрощался с ней вежливо, очень вежливо, даже ручку хотел поцеловать, но она не дала, хотела даже влепить мне пощечину, но тут уж я не дал, - оставил ее сидящей на постели, злющую, закутавшуюся в покрывало с кровати посреди одежды, ну, а я тогда ушел.
Вскоре она уехала, и я ее больше не видел…
Никакого смущения я не испытал, наоборот, мне казалось, что с моих глаз спала пелена, выражаясь вычурным литературным языком. Мир приобрел предельную ясность. Я словно прочитал изящный чертеж. Я понял, что все дело не в нем, не в мире, не в его обманчивой красоте, не в том, что думают о тебе всякие идиоты и идиотки, не во всяких там ухищрениях, которыми природа награждает самок и самцов, - все дело только во мне самом. Я снял крышку часов и обнаружил под ней сложный, утонченный, но вполне объяснимый механизм. Надо было только стереть пыль, которая вечно застилает нам взор!
Тем же летом я потерял девственность, но для меня этот шаг был уже экспериментом, практическим доказательством установленной ранее теории, согласно которой она, а не я, совершила тогда ошибку.
Вернувшись домой после случая с моей Суламифь, я спокойно проанализировал все произошедшее и пришел к неопровержимому выводу, что красавица моя действовала грубо, вульгарно и неумело. Если уж она хотела соблазнить меня, то следовало быть деликатней. Следовало влюбить меня в себя, заставить томиться от неясных чувств, до последней секунды держать меня в недоумении, не давать мне понять наверняка, отдастся она или нет. Помнишь, как это было у Печорина в «Герое нашего времени»? То же самое, только наоборот.
В отместку этой дуре я решил немедленно приступить к соблазнению кого-нибудь, чтобы доказать себе и ей, что причина неудачи не во мне, а в ее неуклюжих, бездарных действиях. Причем объектом моих действий должна была стать такая девушка, которая никогда не могла бы возбудить меня без предварительной подготовки с моей стороны, то есть самая настоящая дурнушка.
Такая как раз была в нашей пестрой дачной компании: тоже восьмиклассница, дичащаяся всех на свете, забитая, внешне производящая впечатление туповатой, страшно застенчивая и молчаливая. Я знал ее много лет и никогда не обращал особого внимания. Прыщавое лицо, длинный нос с шишечкой на конце. Естественно, девственница. Да кроме меня никто бы и не позарился на нее еще пять лет! Мне же было любопытно проследить в себе самом зарождение чувства к такому убогому объекту. Объекту моей будущей страсти. Причем я должен был не просто влюбить ее в себя, но соблазнить, лишить девственности, к тому же лишиться девственности самому! Все это я решил твердо и знал, что не отступлюсь. Меня всегда привлекали задачи необычные, такие, которые не всякому по плечу и не всякому в голову придут.
Итак, сделав выбор, я приступил к операции обольщения. Я стал оказывать дурнушке некоторые знаки внимания, и она не преминула их заметить. Представляешь, в каком она была смятении! Нет, в конце концов, она убедила себя, что она мне, действительно, небезразлична! Любой человек, даже такой как ты, в глубине души думает, что в нем есть что-то интересное, что искупает его уродство, некое обаяние, которое делает его, по крайней мере, притягательным, если не красивым. Вечно мы приукрашиваем этот мир, а охотней всего себя в нем! Моя любимая не оказалась исключением, хотя поначалу страшно испугалась знаков внимания с моей стороны. Она до того и помыслить не смела, что я могу влюбиться в нее…
Что это были за знаки внимания, спросишь ты? Да ничего особенного… Помощь в подталкивании ее велосипеда вверх по склону пригорка, нечаянное соприкосновение рук во время наклона за волейбольным мячом на пляже у озера, долгий взгляд, глаза в глаза, когда все сидят вокруг ярко горящего костра, а кругом – непроглядная ночь, а искры поднимаются к самым звездам… Но когда в тебе просыпается чувство, любая мелочь заслоняет весь свет. Я стал ловить на себе ответные взгляды, иногда на ее лице читались чувства, которое она не умела скрыть, и я все чаще начинал поздравлять себя с мыслью, что это лицо уже не кажется мне таким уродливым, как раньше. Что-то в ней есть, убеждал я сам себя…
В том-то и заключалась моя идея, чтобы не просто соблазнить ее, но и соблазниться самому! Я хотел почувствовать искреннее желание к ней, произвольно, заметь, абсолютно произвольно выбранной мною для моего эксперимента! Нам только кажется, что желание возникает в зависимости от объекта. Ничего подобного! Его можно вырастить, как цветок. Собрать, сконструировать деталь за деталью. Я заботливо готовил не только ее, но и себя к тому, что непременно должно было случиться. Пожалуй, труднее было преодолеть сопротивление свое, а не ее. Очень скоро уже я был уверен, что она готова. Но вот про себя я пока не мог сказать этого… Ведь я прекрасно видел, что она некрасива, что у нее толстый и длинный нос. Что глаза у нее коровьи, выпученные, кожа желтовата, а фигура неуклюжа и совершенно не соблазнительна. Вот разве ножки… Но в движениях никакой плавности, а одна подростковая угловатость, хотя другие девицы в ее возрасте уже отличались приятной округлостью форм…
И все же я упрямо шел к поставленной цели.
Как-то, уже в августе, мы всей нашей компанией отправились на велосипедах к пожарной вышке, чтобы забраться на нее и оттуда посмотреть сверху вниз на раскинувшиеся внизу дачные поселки, как это делали раньше не раз. Был тот самый смутный час перехода ото дня к сумеркам, вышка, казалось, упиралась прямо в облака, плотной серой массой укутавшие небо. Мы полезли гуськом по лестнице, с площадки на площадку, но тут выяснилось, что дверь, ведущая на последнюю, смотровую площадку, заперта. Огромный, черный амбарный замок висел на ней. Такой вот облом. Пришлось, чертыхаясь и смеясь, спускаться.
Тогда, шутки ради, уже внизу, я предложил влезть по внешней стороне вышки: по толстым, черным, попахивающим смолой липким перекладинам, по наружной стороне сужающегося наверх каркаса. Так сказать, испытать себя…
Дул ветер, все сильнее и сильнее. Все отказались от моей затеи. Тогда я объявил, что полезу один.
Компания покрутила пальцами у виска, села на велосипеды и укатила.
Осталась только она. Она стояла рядом и смотрела на меня широко распахнутыми, испуганными, телячьими, влюбленными глазами. Я усмехнулся над выражением ее лица и полез по внешней стороне вышки. Ветер драл мою рубашку, волосы, поначалу лезть было неудобно, я стал бояться, что где-нибудь моя нога соскользнет, и я полечу вниз. На середине вышки я глянул вниз: все подо мной оказалось микроскопически ничтожным, враз изменившимся: мой брошенный на траву велосипед, она, стоящая рядом со своим велосипедом, закинув голову, похожая на букашку. Ветер трепал мою рубашку, резал мне руки, хлестал по щекам. К ладоням липла смола… В животе у меня все ныло, руки и ноги дрожали. Но начать спускаться теперь было бы трусостью. «Что она тебе? С какой стати ты должен ее стыдиться?» – уговаривал я себя, но спуститься не мог именно потому, что она стояла внизу, а мне уже было страшно, очень страшно. Одно неловкое движение – и я полетел бы вниз. На казавшуюся такой далекой и страшной землю. Если бы ее там не было, я сейчас же спустился бы и поехал домой, плюнув и на эту вышку, и на свой страх. Впервые я почувствовал, что она что-то значит для меня, но меня только злость разобрала от этого. Получалось так, что я ничего не добился, пальцем до нее не дотронулся, а уже накопил дурацкий стыд перед ней! Перед ней!
Злость помогла мне преодолеть оставшуюся часть вышки, самые последние метры я лез, уже не глядя вниз. Я добрался до смотровой площадки, перекинул ногу через деревянный барьер и, задыхаясь, плюхнулся в коробку. Со всех сторон передвигал огромные массы воздуха с места на место ветер, словно играл в невидимые воздушные шахматы.
Я отдышался и огляделся. Вид с вышки открылся чудесный, хотя на востоке уже все потемнело. Там чернели леса… Дачные участки кругом были похожи на заплаты, поставленные трудолюбивыми гражданами на грешную эту землю. Внизу можно было рассмотреть два брошенных велосипеда. Ее не было рядом. Она ползла как муравей по перекладинам вышки наверх; на ней были тренировочные штаны, вообще она довольно жилистая, несмотря на всю свою неуклюжесть. Кругом нее - одна пустота. Я холодно наблюдал за тем, как она поднимается все выше и выше. «А если упадет?» - подумал я с внезапным раздражением за то, что придется отвечать за ее рискованное восхождение. Но она цепко ползла перекладина за перекладиной, я уже видел, склонившись вниз, ее напряженное, бледное, некрасивое, покрывшееся пятнами лицо. Она задирала его и смотрела на меня испуганными глазами. Ветер растрепал ее длинные темные волосы, и они мотались туда-сюда, мешая ей, забираясь ей в рот. Несколько раз, вцепившись одной рукой в перекладину, прижимаясь к ней всем телом, она поправляла волосы, встряхивала головой и ползла дальше. Она ползла выше и выше, один неосторожный шаг – и она полетела бы вниз, а полетев вниз, с этой верхотуры, непременно разбилась бы. Закрыв глаза, я воображал ее тело внизу, изломанное, распластавшееся рядом с брошенными велосипедами. Я представлял, что мне придется спускаться, чтобы первому увидеть это мертвое тело… Потом объяснять всем, что случилось… Но нет, она уже подползала к смотровой площадке, ее дрожащие руки вцепились в края коробочки, на которые я облокотился, наблюдая за нею. Фаланги ее пальцев были напряжены и побледнели. Лицо пылало возбуждением. Глаза смотрели на меня в странном восторге. Вдруг она взмахнула одной рукой, в глазах ее вспыхнул животный страх. Я тут же схватил ее за запястье, она вцепилась в мою руку, вся дрожа; помог перебраться внутрь, и она, задыхаясь, с деревянной улыбкой, свалилась на дощатый пол, где квадратом вырисовывался запертый люк, ведущий вниз, на лестницу.
Теперь мы были заключены вдвоем в этой пронизываемой всеми ветрами клети, словно летели высоко над миром в воздушном шаре, здесь нас никто не мог увидеть. Мы, отдышавшись, встали и огляделись. Весь мир был под нами. Она рассмеялась, счастливая. Она смотрела на меня, не говоря ни слова, и смеялась, смеялась. Ее рука все еще была в моей. Внезапно что-то случилось. На короткий миг, в стремительно надвигающейся темноте мне показалось, что она прекрасна. Я приблизил свое лицо к ее, закрыл глаза и поцеловал на ощупь ее теплые, солоноватые губы. Она, кажется, прикусила язык, пока лезла, во рту у нее была слюна вперемешку с кровью. Этот вкус крови распалил меня вдруг. Она отвечала на мой поцелуй, прильнув ко мне всем телом. Раздвигая языком ее рот, я в то же время, не раздумывая, оттянул резинку ее тренировочных штанов и опустил руку дальше, под трусы, ощущая теплую, дрожащую плоть ее тела; «нет, нет!» – она стала биться в моих объятьях, отталкивать меня, я уже едва различал в густых, наступающих сумерках ее лицо; мне это было на руку, потому что я все еще помнил, как она безобразна, а меня уже нельзя было остановить, так неудержимо влекло меня к этому теплому, такому внезапно близкому, беззащитному телу, с которым я мог делать все, что захочу. Я заставил ее замолчать, залепляя губы поцелуем, а рукой проникал туда, где до сих пор ее никто не касался. Мелькнуло в глазах далекое озеро среди лесов, - мы повалились на пол нашего ящика. Она стонала, даже ударила меня один раз, расцарапала шею, но я-то знал, что она хочет этого так же, как хотел это я. Никто не мог помешать нам, мы были одни. Наконец, она обмякла, позволила делать с собой все, что я пожелаю. Кровь, сперма, - мы были запачканы ими, наслаждение было ни с чем не сравнимым. Мы обнимались, голые, теплые, внезапно близкие, а ветер раскачивал вышку, месил темное небо, заставляя нас все теснее сливаться друг с другом перед лицом свистящей кругом стихии. Она гладила мое лицо своими пальцами и шептала, что она любит меня…
Так я потерял невинность. Потом ветер стих, но закапали крупные капли дождя, было уже темно; мы спустились так же, как поднимались, это было непросто, потому что в темноте приходилось ногами нащупывать перекладину и всеми пальцами судорожно сжимать крепкие, скользкие бревна. И непонятно было, когда конец спуска, потому что кругом уже не видно было ни зги. Я спускался первым в кромешной тьме, она за мной, - мы то и дело окликали друг друга; до сих пор удивляюсь, как мы не разбились тогда. Все под нами скользило, грозило ежесекундным падением, но мы, изможденные, благополучно спустились все же. Я первый коснулся мокрой травы ногой, встал на землю, дрожа под дождем, потом протянул к ней руки, спустил и ее на землю. Наши мокрые велосипеды лежали внизу на влажной траве, там, где мы их оставили, мы споткнулись о них, когда стали искать их в темноте. Мы еще раз поцеловались, напоследок, мокрые и счастливые, дождь хлестал все сильнее, мы все не могли оторваться друг от друга, потом, наконец, уселись на велосипеды, покатили домой по раскисшей грязи, почти наощупь…
Она восприняла то, что произошло, без всякого трагизма. Она ведь тоже получила свое удовольствие. Потом, чем больше я узнавал ее, тем чаще убеждался, что она очень даже не глупа. Или со мной она стала такой? Нет, все же это от природы. Кроме того, что она умна, она умеет быть нежной, страстной, распущенной, когда надо быть распущенной, стыдливой, когда надо быть стыдливой. Есть какая-то высшая справедливость в том, что, отказывая женщине в красоте, в, так сказать, внешней фотогеничности, природа будит в ней желание быть настоящей женщиной, утонченной самкой, соблазнительной и распутной, изнутри в первую очередь, а не примитивно снаружи. Как она умеет трахаться, если б ты знал!
Вот что я думаю о красивых и некрасивых девушках… Настоящая страсть часто кажется уродливой и некрасивой, а красота слишком часто оказывается бесстрастной…
Я ничуть не жалею, что мой первый опыт с женщиной случился с нею, а не с той, вульгарной красивой дурой. Есть все-таки что-то приятное в том, когда тебя любят таким, какой ты есть. И даже, кажется, воображают, что ты хуже, порочней, чем на самом деле. Вскоре она стала надоедать мне, я не постеснялся сразу же показать ей это. Никаких упреков от нее не последовало. Она прекрасно понимала, что с ее внешностью на многое рассчитывать не приходится. Она и без того, наверное, недоумевала, как такой красавчик, как я, польстился на нее. Да, зачем притворяться - я знаю, что я красавчик. Знаю по опыту. Я знаю, что многие девчонки рады отдаться мне. Я привлекаю женщин. Я понимаю их и знаю, что им нужно. И точно знаю, что нужно от них мне. И они знают, что я знаю это. Это как игра… Разумеется, я не сообщил ей, что она была первой моей женщиной, соврал, что до нее у меня уже были другие, хотя, возможно, она догадывалась, что я врал; но уж тем более я не рассказывал ей о том, что она была для меня чем-то вроде подопытного кролика, собаки Павлова; правда, я и сам со своим неумелым телом был для себя таким же экспериментальным животным. Не рассказывал я ей потом и о том, как изменял ей.
А я не раз изменял ей. Кругом много достойных объектов… После нее у меня было несколько других любовниц. Тоже в качестве эксперимента.
Но все же, благодаря ей, именно ей, я пережил самые прекрасные мгновения в своей жизни. Нет, это надо пережить, чтоб понять: вышка, которую раскачивает ветер, сгущающаяся темнота, безумие первого секса, вы лежите на сброшенных одеждах, в деревянных яслях, дикое, сумасшедшее влечение, а кругом - небо! - вы парите над миром, запертые и именно потому свободные… Надо бы еще раз затащить ее туда! И это она подарила мне то мгновение!
Я, знаешь ли, привык анализировать то, что происходит в моей душе. Анатомировать чувства. Изучать их логику. Страсть имеет свою логику, поверь. Безобразное закономерно становится прекрасным, стоит лишь подобрать к нему ключик или забраться в обход запертой двери!
Денис замолчал, потом махнул рукой и крикнул в сторону стойки, подняв два пальца: "Еще два пива!". Допил пиво из стоящей перед ним кружки, сдвинул брови, словно задумавшись о чем-то… На губах его играла улыбка.
-Да ты поэт и… философ! – серьезно сказал я.
Взгляд Дениса насмешливо прошелся по мне.
-Может быть. А может и нет. Какая разница? Все это слова… Все проще. Просто я довожу до конца свои желания и живу тем мгновением, которое мне предоставляется сейчас, здесь и сейчас. Вот и все. Надо просто жить… Не доверяя никаким теориям и красивым словам… В сущности, мы живем в очень скучную эпоху. Знаешь, что такое СССР?
-Конечно…
-Нет, послушай меня. СССР - это спокойная, сытая, скучная Родина. Эсэсэсэр. Одна посредственность и теплая умеренность кругом! Усредненность… И почему мы родились именно в это время?! Хочется иногда чего-нибудь эдакого! Солоноватого, пусть даже с привкусом крови…
-Например, убить кого-нибудь! – выпалил я вдруг.
-Убить? – переспросил Денис, удивленно глядя на меня. – С чего это "убить"? Ну да хоть бы и убить! Внутри нас живут дерзкие, древние инстинкты, но суть не в том, чтобы подчиняться им, а в том, чтобы подчинять их себе. Играть с ними, приручать их, как диких зверей. Жажда убийства, жажда смерти (я вздрогнул), жажда секса (я покраснел)… Материал, из которого составляется наша жизнь, всегда под руками… Но почему-то почти никто, никто не хочет задуматься над этим. Они не способны ощутить себя свободными в этой жизни. По-настоящему свободными. Хотя бы на миг. Взять свою жизнь и сделать из нее то, что им хотелось бы и в чем они даже боятся себе сознаться… Вместо этого люди устремляются куда-то за пределы этого мира, рисуют себе какие-то идеалы, фантазируют, теряют свою жизнь день за днем, тогда как ничего, кроме этой жизни, этого дня, этой секунды - им не дано… Ты не задумывался никогда, что время - это замкнутая капсула? Мы замкнуты в нем, и никуда нам отсюда не вырваться, да и не надо вырываться…
Я, открыв рот, слушал его. Ведь именно эта мысль, хоть и выраженная слегка по-другому, давно была моей излюбленной мыслью!
-В романе «Преступление и наказание», - поспешно вставил я, - Свидригайлов говорит о том, что вечность – это банька, маленькая, тесная, с пауками в углах…
-Ну, так и не прочитал «Преступление и наказание», - рассмеялся пренебрежительно Денис. – Руки не дошли. Начал читать, и заснул на семнадцатой странице, как раз на той, где библиотечная печать стояла. Ха! Я вообще часто думаю, что все эти писатели и поэты намудрили: столько книг написано, а все ложь! И глупее всего те, кто в книгах истину ищут. Открою тебе, так и быть, одну ужасную тайну. Никто больше тебе такого не скажет… Истину за словами не найдешь. Потому что слово изобретено как раз для того, чтобы лгать. И ни для чего больше. Глупцы и умные лжецы, впрочем, будут тебе говорить, что для того, чтобы выразить истину, но ты им не верь. Слова существуют для того, чтобы скрыть истину, а не обнаружить. Да! И вот тебе пример… Знаешь ли, ведь и я сейчас тебе почти все наврал. Ну, про вышку… Ты что, поверил в мою историю? Думаешь, все произошло именно так, как я тебе это рассказал? Вовсе нет! Кое-что так и было, но и досочинил я порядочно. Никому нельзя верить. Запомни как первое правило жизни. Никому! Всякий открывающий рот - лжет. А особенно нельзя верить тому, кто, как тебе кажется, правду говорит. И если тебе действительно кто правду говорит, знай, что такой лжец - самый опасный. Потому что рано или поздно, как только ты поверишь, что тебе правду говорят, тут ты и попался! Тебе будут лгать, не переставая, а ты всему будешь верить! Считай, тут тебе и конец!
-Ну ты сказал! – воскликнул я. - Самый опасный лжец - тот, кто правду говорит?
Денис кивнул.
Эта его мысль показалась мне совсем уж вычурной, претенциозной, да просто вывернутой наизнанку.
-Ничего оригинального, - спокойно заметил Денис, прищурясь. - Да ты, кстати, потому до сих пор и девственник, что этой простой истины не осилил. И останешься девственником, пока женщину не наебешь. Или, по крайней мере, не позволишь ей себя наебать. А лучше всего двойной обман - когда ни ты, ни она не знает, кто кому когда и в чем лжет… Тогда, если до траха доходит, самый-то кайф и получаешь…
-Зачем же нае… обманывать? – недоуменно спросил я и покраснел, потому что почувствовал, что вопрос мой прозвучал совсем по-детски на фоне "взрослых" рассуждений Дениса.
-Павел, задумайся - а зачем вообще все? –серьезно спросил Денис. - Ты ни одной цели не достигнешь, если не наебешь кого… А если, как ты спрашивать, зачем да почему - то ни к чему не придешь. Останешься в пустоте. В абсолютной пустоте… Пустота и скука будет, и больше ничего…
-Или страдание, - добавил я, вспомнив формулу Шопенгауэра.
-Да, страдание… Сколько угодно! Каждый получает то, что получает. Я, кстати, о другом. Мы заперты в этом времени, и от него нам не избавиться. Придет час - все мы умрем. Но вряд ли это произойдет сегодня или завтра. Поэтому сейчас это не важно. Куда важней, что мы сейчас живы. Все еще живы… И молоды, кстати! Сейчас, сегодня, завтра… Мы брошены во время, и нам приходится ориентироваться в нем. Для прошлого у нас есть память, для настоящего - все органы чувств, но должно ведь что-то быть и для будущего, как ты думаешь? Какой-то орган души… Есть догадки, что за орган?
-Воображение? – предположил я, опять поражаясь тому, что сам когда-то думал о чем-то подобном. Денис словно озвучивал то, что давно жило в моей душе…
-Воображение?.. Да нет, брось! Воображение слишком часто подводит нас. Сила воли! Для ориентации в будущем у нас есть сила воли. Орган, конечно, не всегда надежный, у многих слаборазвитый, но другого нет. А воображение… Как раз воображение часто расстраивает силу воли. Начинаешь воображать, фантазировать, мечтать, - и уносишься мыслями прочь от реальности! Разве нет? Ведь только в реальности мы получаем то, что приносит настоящее наслаждение. Возьми секс - что бы он из себя представлял, если бы мы только воображали себе его, ни разу не попробовав на деле!
Я покраснел как раз потому, что секс был для меня всецело действием воображаемым. На какой-то миг во мне шевельнулось завистливое чувство к этому светловолосому самоуверенному красавчику, который разглагольствовал передо мной в грязном кабаке и так легко рассуждал о сексе, имея, похоже, богатый сексуальный опыт. Его самоуверенность, насмешливость, несомненная опытность и парадоксальность формулировок незаметно пленили меня. В то же время мне чудилась в нем определенная загадка, разгадав которую, я мог бы каким-то образом преодолеть разрыв между своим внутренним миром и миром внешним, разрыв, который я слишком хорошо сознавал в себе. Я смотрел на него, должно быть, в эту минуту совсем влюбленным взглядом, который не остался для него незамеченным.
Он вдруг усмехнулся.
-Знаешь, я не только лентяй, но еще и трус, - вдруг сказал он. – Если бы я не был лентяем и трусом, я бы поехал воевать в Афганистан. Это единственное место для нас сейчас, где можно понять, чего стоят жизнь и смерть. Понюхать пороху, пролить кровь, быть может, встать на грань – только так и можно почувствовать себя живым, прикоснуться к тому, что скрывается за временем. Ну, вот еще женщины дают нам такую возможность.
Хемингуэйщина какая-то, подумал я вдруг с некоторым даже раздражением против Дениса. Только что нарисованный моим воображением образ был в мгновение ока разрушен. Но Хемингуэй ни за что бы не сознался, что он лентяй и трус, тут же возразил себе я. Здесь было что-то другое, будившее мою мысль, но никуда пока не ведшее. Нет, решительно в нем была какая-то загадка! И как его разгадать, если он сам говорит, что любые слова лгут?!
Еще раз напомню, что это было в 1987 году, в воздухе уже чувствовалось какое-то глухое брожение, казалось, что мы стоим на пороге каких-то решительных преобразований; мой юный разум стремился охватить одним движением всю действительность, но пока это ему не удавалось. Денис вдруг показался мне человеком, который сумел это сделать. Разгадавшим что-то важное в жизни… Понявшим что-то, но скрывающим это что-то от всех, от меня…
Скачки его мыслей потом часто поражали меня.
-Ты веришь в коммунизм? – вдруг спросил он.
Я пожал плечами. Наверное, я верил тогда в коммунизм, меня приучили, что человечество должно находиться в движении к светлому будущему; только я не верил, что при моей жизни коммунизм осуществится.
-Если не будет ядерной войны, - сказал я.
Но как раз всегдашний страх ядерной войны отступил в эти годы. Было чувство, что Горбачев сумеет договориться с Западом, и угроза войны надолго исчезнет. Правда, весной случилась авария на Чернобыле, но мне казалось, что трагедия на мирной атомной станции должна объединить народы в борьбе против самоуничтожения…
-А я не верю в коммунизм… И ты, если будешь искренним, сознаешься, что ты в него не веришь!
Я растерянно посмотрел на него. Говорить вслух такие вещи было не принято. Мало ли, кто во что верит или не верит!
-При чем тут коммунизм? – пробормотал я.
-При том, о чем я уже говорил, - сказал Денис. – Это самая большая ложь, на котором держится все кругом. Но никакого коммунизма нет и не будет. Коммунизм противоречит природе людей. Спускаясь ниже от этой самой большой лжи, мы будет встречаться с новыми, менее серьезными видами лжи. Пока не доберемся до того, что в любом слове спрятана ложь…
-Зачем же ты тогда говоришь, что поехал бы в Афганистан? – спросил я. – Если не веришь в победу коммунизма?
-Не верю, - подтвердил Денис. – Потому бы и поехал. Чтобы увидеть, что скрывается за словами. Если отказаться от мысли о том, что слово может что-нибудь значить, в остатке будет живая жизнь, без всяких прикрас. Вот ее-то я и хотел бы узнать… В самых разных обличиях…
-Постой, - вдруг рассмеялся я, все еще ворочая в голове его слишком необычную для меня идею, - парадокс какой-то! Если ты говоришь, что любое слово – ложь, то тогда и эта твоя мысль – ложь! Как и все твои мысли!
Денис насмешливо посмотрел на меня.
-О-ля-ля! Подловить меня решил? Знаю я это возраженьице. Логический парадоксик, придуманный древними греками еще до нашей эры. Ложь, если хочешь знать, есть не просто отрицание правды. Тогда было бы слишком легко. Поменяй знак и узнай правду. Ничего подобного! Я же сказал тебе, что самый опасный лжец тот, кто правду говорит! И ложь иногда может быть правдой, самой чистой, кристально-чистой. Природа лжи в том и состоит, что никогда не знаешь, где ложь, а где правда. До того они перепутаны друг с другом. Так что прислушайся к себе и согласись со мной. То, что я тебе сказал - может быть, единственная, самая правдивая правда, которую тебе кто-либо когда-либо говорил! Слово создано для лжи! И всякий произносящий слова, особенно умные да красивые, - лжец!
Я молчал, не зная, что возразить. Убеждали не слова Дениса, а тот уверенный вид, с которым он нес всю эту чушь… И все же - что-то во всем этом есть…
-Почему ты мне все это говоришь? – спросил я, наконец.
Неужели он просто рисуется, хочет просто произвести на меня впечатление? Зачем? Почему? Кто я ему? Хотя, надо признать, впечатление на меня он произвел, даже если и не ставил перед собой такой задачи.
-Браво! – хлопнул в ладоши Денис. – Наконец-то! Кстати, запомни еще одно правило: если к тебе кто-то подходит первый, да еще с улыбкой, и начинает говорить, это неспроста, он тебя надуть хочет, чего-то ему от тебя надо! Почему? Потому что слово создано для лжи, как ты уже усвоил… Так что и мне кой-чего от тебя надо…
-Чего же?
-Пока не скажу. Секрет. Пусть это будет для тебя загадкой. Но вот тебе следующее правило: пока кому-то от тебя чего-то надо, пользуйся этим. Пользуйся и ты мной! Если можешь. И, кстати, то, что я тебе сейчас нарассказал, ты ни в одной книге не прочтешь. Цени!
Его самоуверенность на какой-то миг показалась мне смешной, такой наивно бахвальный тон был у него. Не слишком ли много он о себе возомнил?
И в то же время я не мог не признать, что на сером фоне других студентов и их пошлых разговорчиков о всякой ерунде, Денис был, по крайней мере, преоригинальным экземпляром. Хотелось говорить с ним и дальше, поражаясь поворотам его мыслей… Словно плывешь по реке и не знаешь, что дальше будет… Уж скучно с ним не было, это точно, одно это меня к нему привлекало, но, конечно, не только это…
-Кое-что могу приоткрыть, - сказал Денис, кажется, не упустив движения эмоций на моем лице. В глазах его танцевали веселые искорки. – Ты, действительно, урод. Надеюсь, что ты уже не обижаешься на эти слова. Ты ведь и сам это знаешь. И те, кто молчат об этом, знают это не хуже меня. А я это тебе говорю прямо. Более уродливой рожи, чем у тебя, я еще не видел. Но, веришь ли, мне это нравится. Я люблю крайности. Это как грани, которые разрезают оболочку привычной реальности. Можно просунуть голову в прорезь и заглянуть за пределы мира. Знаешь, есть такая старинная гравюра - там пилигрим, дойдя до края мира, отгибает небесный свод и заглядывает за? Твое уродство мне по-настоящему по душе. Оно меня возбуждает, если хочешь. В тебе есть кое-что, чего не найдешь в прочих, так называемых, нормальных людях. Хотя ты сам пока этого не знаешь. Я помогу тебе это узнать… Словом, я предлагаю тебе свою дружбу. Зачем мне это надо – узнаешь потом. А, может, и не узнаешь. Но уверяю тебя, что в любом случае ты не прогадаешь.
Я слушал его и вдруг подумал, что мне его предложение очень даже лестно. Выходит, что-то есть такое во мне? Никогда никого не мог я назвать своим другом. С детства у меня не было друзей. Если не считать глупого Венечку. И вдруг Денис, такая яркая, необычная персона - предлагает мне свою дружбу! Признаюсь, у меня мелькнула мысль о том, что он ведь явно имеет успех у девушек. Я замечал, какие взгляды на него иногда кидали наши одногруппницы. Да и с другие девушки на потоке тоже. Может быть, он поможет мне узнать эту неизведанную сторону жизни, попробовать, что такое секс… Он же сам сказал, что я могу воспользоваться им… А что, если… Кровь хлынула мне в лицо от одной мысли, что это возможно.
-Послушай, - сказал я. – А та девушка, которая… с которой ты первый раз…
-Трахнулся? – спокойно докончил мою мысль Денис, смотря куда-то через мое плечо. – Да вот, кстати, и она идет… Мы договаривались с ней здесь встретиться. Сейчас я тебя с ней познакомлю…