Маленькая повесть
Они работали втроем. Молча. Из последних сил. А противоположной стены похожего на железнодорожный холодильник рефрижератора с краснодарскими номерными знаками, все не было видно. Разноцветная листва, толстым слоем укрывшая асфальт, уже не гремела и не шуршала под ногами Доли, не мешала полубегу. Она превратилась в пыль. Доля видел, как наливается нездоровой синевой лицо работавшего в кузове напарника, как срывается у него и без того учащенное от каждодневных пьянок дыхание. Напарник хватался за края ящика с яблоками и уже не нес, а чуть приподняв, тащил по стальному полу. Его сожительница, алкашка лет восемнадцати, пока держалась, хоть тонкое платье давно облепило ляжки мокрой тряпкой. Доля сдергивал ящики, которые они подносили с высокого края кузова и бросал их на укрытые деревянной платформой рога погрузчика. Водитель тут же отвозил стопки на лоточную продажу, за углом магазина, откуда сюда, к «черному» входу, давно доносился гул возбужденной толпы. Чуть в стороне от машины размеренно похлопывал по брюкам пестрым пластмассовым прутиком стройный мужчина с надменным выражением на лице. Покусывая конец гаванской сигары, он изредка выпускал через брезгливо поджатые губы длинные струи дыма.
Напарник рванул на себя очередной ящик. И едва успел отскочить. Вся стопка гулко ахнула на пол рефрижератора. Налитые спелой желтизной, чуть подкрашенные яблоки запрыгали в разные стороны, упали с кузова на землю. Доля торопливо подставил ковши ладоней. Он никогда не видел таких яблок. Наверное, они выросли в райском саду.
- Быдло, - хлестнул прутиком по брюкам мужчина. И добавил, словно щелкнул кнутом. – Быстрей! Быс-трей… Тля.
В дверях магазина появился заведующий. Тихо выругавшись, подошел к мужчине:
- Надо было по точкам. Не дай бог кто звякнет.
- Это твои заботы. У меня нет времени, - отрезал тот. – Ты приготовил?
- Да, конечно. Пять. В банковской упаковке.
Заведующий вытащил из-под полы белого халата плотный сверток. Мужчина положил его во внутренний карман своего пиджака, соснул воздух сквозь плотно сжатые зубы и снова ударил прутиком по брюкам:
- Быстрей. Быдло…
Доля разогнулся, стер с подбородка пот и зло прищурился. Но мужчина уже шагал вдоль длинного борта машины. Резко клацнул дверной замок в кабине водителя.
- Давай, давай. Чего остановился? – набросился было заведующий. И, проглотив слюну, зачастил. – Ребятки, немного осталось. Еще по троячку накидываю и бутылочку водочки... Мать бы ее, с этой катавасией. Говорил…
Оглядевшись по сторонам, он засеменил ко входу в магазин. Голова боязливо втянулась в плечи, рука не переставая потирала левую сторону груди:
- Ребятки, потом подберете… Не успевают продать, мать бы ее… И эти, черти окаянные, то движки часами под окнами прогревают, а то днем с огнем…
Доля торопливо укладывал яблоки в ящик. Из кузова доносилось натужное сопение напарника и его сожительницы. Из-под задранного платья девахи выглядывали заштопанные во многих местах чулки и, застиранные светло-синие трусы с темными пятнами просочившейся крови в развилке. Лицо ее было бледным как мел А в машине еще оставалось не меньше тонны товара.
- Пятнадцать лет с ним работаю и все как осинка трясется, - кивнув в сторону магазина, хрипло сказал шофер погрузчика. – Ты это, пока никого нет, давай три ящика вон туда, за контейнеры.
Доля посмотрел на него, поправил стопку на платформе. Струи пота ручьем сбегали по спине за пояс на брюках. Холодноватый осенний воздух обжигал гортань.
- Давай, давай, - подогнал водитель. – У них тысячи в карманах шуршат, а нам – медный звон в ушах. Если приловят то на легкий испуг надежды мало. Могут вместо себя подставить. Все повязано. Яблочки-то на загранку отбирались. Одно к одному.
- Мне обещали четвертак, - нахмурился Доля.
- Тьфу-у. Дурак ты, а не четвертак.
Шофер спрыгнул с сидения, подцепил заскорузлыми пальцами ящик и побежал по заваленному тарой двору к контейнерам. Сделав несколько ходок, он снова сел на сидение и закурил:
- Сумка есть?
- Нету, - буркнул Доля.
-_ Ты зенки-то не вытаращивай. Ты работай, работай, - шофер подавился дымом, закашлялся. Достав платок, высморкался. – Ладно. Потом за пазуху накидаете…
В небольшом скверике через дорогу от магазина было неуютно. Сквозь стволы голых деревьев просматривалась черная толстая очередь. В голове ее бурлило, словно тех, кто стоял в этой широколобой голове, ошпарили кипятком. Оттуда неслись резкие выкрики, вопли, отборная матерщина.Вокруг, нервно звеня медалями и погремушками, подпрыгивали на месте ветераны и матери с детьми на руках, подливая масла в огонь попытками доказать свои права. Хвост очереди гибко гнулся из стороны в сторону, будто принадлежал скорпиону, которому не терпелось ужалить самого себя. И на все это людское месиво, приподняв густые черные брови, с легким недоумением посматривал Брежнев, огромный портрет которого висел на стене соседнего здания. Левый борт пиджака был почти полностью замазан золотой краской.
Доля расправил груду яблок под рубашкой, сел на лавку и бросил руку на спинку. Его все еще колотила мелкая дрожь. Рядом, жадно поглядывая на сверток, из которого торчали горлышко от бутылки водки и большой кусок колбасы, суетливо принялись смахивать кучу мертвых листьев с обломков деревянных планок напарник и его сожительница. Напарник подул в заблаговременно припасенный стакан и подал его Доле:
- Прямо здесь? – стараясь унять внутреннюю дрожь, отрешенно спросил тот. – Кругом как на ладони.
- А где? – растерялся напарник. – Ну, погнали к нам.
Доля брезгливо поморщился, отрицательно качнул головой и снова посмотрел и сторону. После короткого диалога завмага с мужчиной и откровений шофера погрузчика, он понял, что его втянули в аферу, которая могла иметь продолжение в отделении милиции. Даже мысли плохой не возникло, когда во время покупки сигарет его попросили помочь разгрузить машину. Свободного времени было много, да и по двадцать пять рублей за несколько часов платили не везде. К тому же надвигался праздник – очередная годовщина Октябрьской революции. А после вчерашней ссоры с женой домой идти совсем не хотелось. Когда рефрижератор заехал во двор и заглушил двигатель, подошли эти двое – напарник с сожительницей. То, что они обитатели блатхаты, мог догадаться и ребенок без их путаных объяснений. Они успели рассказать о себе, пока шофер погрузчика заготавливал платформы.
Доля скосил глаза на трещавшую по швам рубашку, вздохнул и встал с лавки:
- Поехали ко мне, а то еще в милицию загребут. Хоть закусим по-человечески.
- Тогда еще одну покупать надо, - подала голос деваха. И грубо засмеялась. – До письки не просочится. Утром поссать не опохмелку нечем будет.
- Пива возьмем, - поддержал ее напарник. – Во дворе пустых талонов навалом. Я сбегаю.
Вспомнив красные пятна на трусах у девахи, Доля поморщился. Но промолчал. Он не знал, радоваться или нет тому, что все обошлось. Наверное, радоваться, потому что если бы их накрыли, то сбылись бы опасения шофера погрузчика. Но тот, ясное дело, в накладе не остался. И не пострадал бы, если что…
Двери открыла жена. Увидев, кого привел Доля, откачнулась в сторону, прикусила губу.
- Залетай, ребята.
Дорля прошел на кухню, выставил на стол бутылку. Затем выдвинул из холодильника ящик для овощей и высыпал туда яблоки. Яблоки были отборные, золотая кожура едва не лопалась. Казалось, надави пальцем, и сок брызнет в разные стороны. Доля чуть было не выругался от досады на самого себя, вспомнив, что поначалу хотел отказаться от них.
- Пьянки здесь не будет, - тихо и твердо сказала жена.
- Проходи, проходи, - подогнал Доля нерешительно топтавшихся у порога друзей. И повернулся к жене. – Я что, уже не в своем доме? Или под забор идти пить?
- Пьянки здесь не будет, - еще настойчивее повторила она. Брезгливо отдернув руку от ручки двери, забросила за спину кольца волос. Злая складка разделила переносицу надвое. Из-за угла выглянул испуганный пятилетний сынишка. Жена прижала его белую головенку к себе. Постояла еще немного и ушла с ним в комнаты.
- Хозяин здесь я, - крикнул ей вслед Доля. Чертыхнувшись, загремел тарелками. – Садись ребята. Права еще будет качать...
- Не тридцать седьмой, - хихикнул напарник, вытаскивая из сетки два баллона с пивом. И осекся, остановленный предупреждающим взглядом девахи.
Первую бутылку и трехлитровый баллон распили сразу. Сразу же захмелели. Разгрузка рефрижератора отняла много сил. Но спиртное восстанавливало их, заставляя кровь струиться по жилам быстрее. Когда стаканы опустели, громко хлопнула входная дверь. Деваха выразила опасение, что Долина жена пошла в милицию. Но тот отмахнулся, сказав, что она и раньше пропадала у соседки. Ему не поверили. Долго прислушивались, выглядывали в окно, Всме было спокойно.
На улице быстро темнело. Включив свет, Доля бросил локти на стол. Замусоленный пиджак и брюки на напарнике, обноски на девахе уже не вызывали отвращения. И сама деваха показалась даже красивой. Впрочем, так оно и было, если бы не неряшливые пряди волос, сосульками торчавшие в разные стороны, да не выражение больших темных глаз как у побитой собаки.
- Нравлюсь? – заметив его интерес к своей персоне, попыталась кокетливо приподнять левую бровь деваха. И по настоящему, впервые за время знакомства. Грустно улыбнулась. – Что толку. Все пролетает как фанера над Парижем…Разливай, а то мне утром поссать нечем будет на опохмелку. – Она хрипло засмеялась, толкнула плечом своего сожителя, который был старше ее почти вдвое. – Да этот половой гангстер канал прочистить не может Колбаса ливерная.
- А тебе краковскую подавай, чтоб нож тупился, - пьяно откликнулся тот. – Чтоб промежду ног, да по морде.
Доля сорвал пробку со второй бутылки и разлил водку по граненным стаканам. Затем наклонил баллон с пивом над фужером:
- Я тебе трусы подарю, - с серьезным видом сказал он девахе. – У моей их навалом, Даже с клапанами есть. Вот тут.
Алкашка насторожилась. Ресницы у нее на секунду опустились вниз. Затем взяла стакан, одернула платье.
- А мне чужого не надо, - дерзко ответила она. – Своего девать некуда.
Доля выпил водку, пожевал капустный салат. Долго наблюдал за тем, как цедит свою порцию напарник. Деваха все держала стакан на весу. И у Доли в груди проснулось чувство злости. То ли оттого, что молодая девчонка прилепилась к алкашу, его ровеснику, и без пользы прожигала свою красоту. То ли от ее непокорности, от вызывающего вида. А может агрессивность возникла от водки. Но он едва удержался, чтобы не выбить стакан у девахи. Подергав щекой, придвинул поближе тарелку с салатом:
- У тебя ничего нет. И уже никогда ничего не будет, кроме цепей, которыми ты навечно прикована вот к этому. – Доля постучал вилкой по пустому баллону. – А трусы я тебе подарю все равно.
- Надо п-подарить, - подтвердил напарник. – У нее… Слушай, а ты х-хорошо говоришь. Ты случайно, не писатель?
- Он корреспондент, - кивнув на подоконник, на котором лежали удостоверение и трудовая книжка, сипло засмеялась деваха. – Его самого вышвырнули за то, что он прикованный, а нам проповеди гонит. Праведник…
Доля посмотрел на подоконник. Щека у него щзадергалась еще сильнее. Он сжал кулаки:
- Кто тебе разрешал прикасаться к чужим документам?
- Не пугай. Не будешь кидать, где попало, - деваха спокойно осушила стакан, сунула в рот кусок колбасы. – Знаем мы вас. С одним прямо в редакции бухали. И этот… про трусы.
- Она стихи сочиняет. Оч-чень хорошие стихи, - икнув, равнодушно сообщил сожитель. - Все наши плачут.
- А ты знаешь, что мне и полгода не дали поработать? – не услышал его голоса Доля.
- Ну, ясно, диссидент. А яблочки вот они. Сла-адкие, - деваха взяла из вазы яблоко и покрутила перед своим носом. Положив его на место, толкнула в плечо сожителя. – Вставай. Нечего тут больше делать. Пис-сатель… Кабинеты закрывать, да прямо на рукописях жарить. Вставай, говорю, а то к Жорику смоюсь.
Сожитель оперся о край стола. Деваха подхватила его под мышки. Ее сильно бросало из стороны в сторону. Понаблюдав за их пьяной возней, Доля запустил пальцы в волосы. В груди появилось привычное чувство пустоты и растерянности.
- Я напишу. Я про все напишу, - промычал он сквозь сжатые зубы. – Уже совсем на дно опустили… Мразь.
- Пиши, пиши, - покраснев от напряжения, автоматически откликнулась деваха. – Бог прочитает и к себе приберет, чтобы не мучился. Писатель…
В это время дверь на кухню открылась. Доля обернулся. На пороге переминались два милиционера. Один, высокий, кашлянул в кулак. И вдруг брови у него поползли вверх:
- Студентка! Вот так встреча. Ну надо же. Все знакомые лица, в натуре.
- И химик здесь. Никуда не делся, - удовлетворенно хмыкнул в усы второй милиционер. – Там колбы без давления усохли, а он тут себе нагоняет.
Напарник шлепнулся на стул и попытался улыбнуться. Деваха чела тоже.
-Приплыли, говорила, шмондя в ментовку поскакала, - метнув на Долю злой взгляд, прошипела она. – Пис-сатель…
Доля встал, сунул руки в карманы. Лычки на милицейских погонах размножались и зайцами прыскали в разные стороны.
- В чем дело? – недовольно спросил он.
Усатый подошел к напарнику, дернул его на себя. Тот мешком свалился на пол. Усатый грубо схватил его за шиворот, поддал коленом под зад:
- В машину. Быстро.
Доля на секунду опешил, Затем уцепился за рукав милицейского кителя:
- Вы что себе позволяете? – округлил он глаза.
- Сядь, - приказал высокий. -С тобой разговор впереди.
Но Долю уже накрыла волна злости.
- Вы почему врываетесь в мою квартиру без разрешения? Здесь хозяин я, - еще крепче ухватился он за рукав.
- Вот как! – медленно развернулся милиционер. – Значит, ты здесь хозяин?
- Вот именно. Я в своем доме.
- Отпусти рукав.
- И этих людей не имеете права трогать. Они мои гости.
Милиционер коротко взмахнул рукой. Доля почувствовал, как подбородок подпрыгнул вверх. Он больно ударился затылком о стену. А через секунду вместе со своими знакомыми пересчитывал бесконечные ступени длинной лестницы, заботясь уже не о своих правах, а о том, чтобы не разбить лоб о бетонные углы.
В отделении милиции Долю втолкнули за решетчатую ограду и защелкнули замок. Но он, подвывая от обиды, принялся колотить ногами по железным прутьям. Тогда дюжие ребята с красными повязками заломили ему руки за спину и стянули запястья кольцами браслетов так, что потемнело в глазах. Он пролежал в положении «ласточки» на бетонном полу до тех пор, пока не окончилась беседа с напарником и девахой и пока обоих не вышвырнули на улицу. Перед тем, как от крепкого пинка вылететь за порог, деваха еще раз напомнила о том, что Доля вместе с ними выгружал из рефрижератора ворованные яблоки, а после грозился написать. Вскоре двое милиционеров, те, что привезли всю компанию в отделение, отомкнули замок, сняли с Доли наручники и завели в небольшую, слабо освещенную комнату. Вошли еще несколько человек.
- Значит, ты хозяин? Все права-а знаешь. Входить к тебе без разрешения нельзя-а, - потирая кулак, с издевкой спросил усатый милиционер. _ И ты решил про эжто написать. Я правильно понял?
- Правильно, - Долю душили обида и гнев. – Я хозяин в своем доме. И никто не имеет права трогать меня и моих гостей.
- И буя-анить можно. И жену-у избивать. Так?
- Это вранье, - возмущенно крикнул Доля.
- И сопротивле-ение властям оказывать, потому что ты хозяин, - монотонно продолжал усатый.
- Я не оказывал. Это ложь.
Но усатый не слышал его. Размеренной походкой он ходил по комнате из угла в угол, продолжая потирать кулак. Остальные с интересом наблюдали за его действиями. Наверное, они наизусть знали весь спектакль, но начало им по-прежнему нравилось. Наконец, усатый подошел к Доле вплотную и поднял налитые необъяснимым бешенством глаза:
- А теперь хозяева здесь мы-ы…
Удар в скулу отбросил Долю с середины комнаты в один из углов. Но там его поджидал второй удар, под правое ребро. Вскоре он уже ничего не чувствовал. Летал по помещению тряпичным манекеном до тех пор, пока кто-то напоследок не уложил его со всего размаха на цементный пол…
Очнулся он от грубого толчка носком сапога в бок:
- Подъем. Иди умойся и на суд. Быстрее, говорю, скотина.
Доля с трудом поднялся с деревянных нар в «телевизоре», куда его переволокли из комнаты, и поплелся за дежурным. Сквозь зарешеченное окно в туалете пробивались острые лучи солнца. Он заглянул в приделанный над умывальником осколок зеркала и не сразу узнал себя. По бокам раковины с отбитой серой эмалью, побежали красные ручьи…
Таких как Доля набралось больше десяти человек. В помятой одежде, с серыми заспанными лицами, на которых красовались синяки и кровоточащие раны. Устойчивый запах перегара побуждал к позывам тошноты. Доля уже не пытался доказать свою правоту, но как заведенный шевелил разбитыми губами и говорил, говорил что-то самому себе. Наконец, один из задержанных, с золотыми фиксами на передних зубах, не выдержал, - хлопнул его ладонью по плечу:
- Слушай, корешь. Ты случайно не вальтанулся? Третий час гонишь.
- Я напишу, -расширил зрачки Доля. – Я все равно напишу.
- Я говорю, у него вальты покатили, - повернулся к остальным фиксатый, по виду полублатной, полуработяга, из тех, чьими руками строились бамы, камазы, вазы, волго-донские каналы и многое другое. _ Эй, начальник, вызывай психушку. Тут у одного сдвиг по фазе.
- В суде разберутся, - равнодушно откликнулись из-за высокого деревянного барьера. И на всякий случай спросили. – Слюна клубками не бежит?
- Нет. Одна сукровица, - сообщил фиксатый. – Но что двинулся, это точно. Напишу, говорит.
- Куда?
- Спроси сам, начальник. Он нам не говорит.
Дежурный в перепоясанном крест накрест ремнями кителе подошел к похожей на узкий загон для зверей железной клетке, лениво провернул ключ в замке:
- Выходи.
Доля втянул голову в плечи и попытался забиться в угол.
- Не надо, начальник, - поняв, что оказал медвежью услугу, заступился фиксатый. – Сами с ним управимся.
Дежурный тяжело поворочал воловьими глазами. Резко выбросив руку, рубанул ребром ладони по Долиной шее и закрыл клетку. Затем с копытным цокотом простучал по бетонному полу коваными каблуками государственных сапог короткую строчку уверенных шагов до письменного стола за барьером.
Наконец пришло сообщение, что подкатил «воронок». Всех вывели на улицу и затолкали в тесное душное нутро. Машина со скрипом и скрежетом отправилась в неблизкий путь до расположенного почти в центре города базового отделения, в котором судили задержанных за прошедшие сутки. Обитая железом, без единой электрической лампочки, камера на колесах начала заполняться выхлопными газами. Пытаясь поймать ртом хотя бы глоток воздуха, Доля изо всех сил вытягивал шею вверх. Но грудь за весь путь так ни разу и не расправилась, стесненная телами других людей. И когда открыли стальную дверь, хриплый кашель долго колотил задержанных. Отборная брань сопровождала каждый их шаг до «телевизора» напротив небольшого зальчика суда. Спешили мимо или подпирали стены множество равнодушных людей в одинаковой милицейской форме и с одинаковым насмешливым выражением на лицах. И Доля наконец-то осознал, что он вляпался крепко. И вряд ли теперь отделается штрафом или еще каким мелким наказанием, потому что все вокруг, казалось, ждали одного – крови. Даже сами задержанные сторонились друг друга, словно таким поведением могли снизить себе срок. Объединяло лишь курево, которым делились как последним куском хлеба.
Вскоре с другой стороны решетки остановился кривоногий старшина. Долго близоруко щурился в полутьме клетки. Не высмотрев подходящих кандидатур, поморщился, сплюнул на пол. Затем открыл замок:
- Кто хочет искупить свою вину перед родиной и народом, и тем самым добиться условно-досрочного освобождения, а проще – получить под зад коленом и покатиться пить пиво, прошу дать согласие в виде пионерского салюта.
- Я-а-а, - гаркнуло сразу несколько прокуренных и пропитых голосов. – А что за работа, начальник?
- Надо соскоблить старуху с батареи отопления. Еще в феврале удавилась. И выловить труп мужчины из искусственного водоема, - популярно объяснил старшина. – За старуху отпускаем сразу. Любое совершенное вами преступление теряет интерес для правоохранительных органов. За мужика – придется еще помыть полы и разгрузить машину угля для котельной.
- А чего про старуху не хватались столько времени? – стараясь захлестнуть на крутом животе полы короткого пиджака, спросил красномордый верзила. – Носы соплями позабивало? Запашок-то, я думаю, был что надо.
- Здание дореволюционной постройки. Бомбонепробиваемое, газонепроницаемое, - охотно ответил старшина. – И живут в нем одни ходячие трупы. Клуб самоубийц организовали. Это уже третье за последний год.
- Меня возьмете? – с трудом оторвал от скамьи непослушное тело Доля.
- Выходи.
- Сидеть, - резко приказал приехавший вместе с задержанными милиционер. – На него установка особая.
- А-а. Тогда приткнись и не рыпайся.
Старшина отобрал несколько человек и закрыл «телевизор». Доля вновь опустился на лавку. Казалось, все внутренние органы оторвались от ребер и держались на тонких сухожильях. Но слова, сказанные милиционером-сопровождающим, на какое-то время приглушили и без того размытое чувство боли. В них отчетливо прозвучала угроза. Доля закачался из стороны в сторону, замычал от бессильной ярости на весь этот затхлый мир. Он вспомнил, с какой легкостью продала его деваха, когда рассказывала о том, что он вместе с нею и ее сожителем помогал разгружать ворованный товар из рефрижератора. Как злорадно сообщила, что он не отказался от яблок, а наоборот, напихал их целую пазуху. А потом, козел, пообещал сообщить куда следует. И вообще, все корреспонденты позорные суки. Ее слушали со вниманием, понимающе улыбались. Хотя потом деваха все равно получила хорошего пинка.
Доля качался маятником, скрипя зубами и продолжал повторять про себя всего одну фразу. Его действительно словно накрыло. Впрочем, разум заклинился на этой проклятой фразе еще до увольнения из редакции не по собственной воле. Тогда это словосочетание опиралось на какую-то реальную почву, придавало уверенность. После ухода из отдела надежда поблекла. Но вера в спасительное заклинание еще была сильна.
- Сейчас начнут, - указывая на проходящую по коридору красивую женщину средних лет, встряхнулся сивобородый мужичок. Поправив грязный, свекольного цвета галстук, тяжело вздохнул. – Опять мне не повезло, Эта падла самая злая из всех. Не жарят ее, что ли? Аж наизнанку выворачивается.
- А кому охота с судьей связываться. Враз оформит, - откликнулся толстяк с рассеченной надвое щекой и множеством синяков на широком лице. – Да-а, эту змею подколодную и я помню. Даже в дела не смотрит. На всех по пятнадцать – и гуляй Петя через пень-колоду-сутки-к-Анке-суке по жердям.
- Тройка, - пряча в обтрепанный рукав пиджака охнарик, надсадно закашлялся похожий на лешего старик. – При Сталине «тройки» так работали. И на этап. Кого куда.
- Эта любую «тройку» одна заменит. При Сталине… Тогда все были равны: что работяга, что начальник. А щас ты увидишь кого-нибудь из этих пидарасов? Они же все продажные шкуры. И чем выше, тем наглее и продажнее.
К «телевизору» подошел милиционер со сползшей красной повязкой на рукаве кителя. Полузгав семечки, смахнул шелуху с губ и равнодушно бросил:
- Сейчас по одному, кого буду называть. И если какая сука захочет взять коцы в руки и смайнать на хазу, тому хребет сломаю точно, - он открыл замок, сжал короткие но толстые пальцы в тугой кулак. – Первым у нас канает бич с кликухой Пушок. По фамилии Малахов.
Когда старик с обличием лешего проходил мимо дежурного, тот подцепил его согнутым пальцем за шиворот болоньевой куртки, из гнилых швов которой во все стороны лезла клоками серая вата. Поросячий прищур под низким козырьком фуражки сменился ленивым любопытством:
- Мне шмонка поведала, что ты из старинного какого-то рода, Князья, вроде, были. Или набрехала?
- Не, не набрехала, - прошамкал старик. – До революции у нас два имения имелось, с десяток магазинов в Москве и по Рассеи, и много чего прочего. В том числе и представительства за границей.
- Ага. И такие вот сморчки, вроде тебя, прозывались князьями. И грабили трудовой народ, - толстые губы у милиционера брезгливо изогнулись, квадратный подбородок тяжело качнулся из стороны в сторону, хотя в маленьких глазках по-прежнему можно было прочитать искреннее любопытство и недоверие. – А ну, старый пердун, гони в присядку. Ис-та, ис-та, ита-тата. Ис-та, ис-та…
Старик попытался отмочить коленце и завалился на пол. Из под штанин подвязанных веревкой брюк вылезли длинные концы черных от грязи портянок. Дежурный постоял над ним в раздумье, поправил повязку. Затем просунул носок сапога под зад старика, сдвинул усохшее тело с прохода и снова занял место за письменным столом возле порога небольшого зальчика. Старик с кряхтеньем дополз до решетки, цепляясь за прутья, поднялся на ноги. Бодро подмигнув оставшимся в «телевизоре», протащился по коридору и потянул на себя ручку двери, за которой сидел судья.
- Повезло Курдюку, - ни к кому не обращаясь, негромко проговорил сивобородый мужичок.
- Какому Курдюку? – живо среагировал толстяк, у которог от предстоящей встречи с судьей заранее выступил пот.
- А что рядом с фиксатым сидел. Красномордый верзила. Он одного пиром пописал. Теперь четко смеется, - пояснил мужичок. До судьи уже дело не дойдет. Я это понял еще в той ментовке, когда его к нам примазали как за мелкое хулиганство. А мне крышка-а…
- А у тебя что?
- Ничего… На доследование отправить может. Эта сука еще та. Да я еще в тот раз по пьянке постарался ей запомниться, - опустил голову мужичок. – Не проскочу. Если бы кто другой…
Дверь открылась. Старика провели в «телевизор» и сразу вызвали нового задержанного. Доля повернулся к потомку княжеского рода, шарившего под лавкой в поисках спрятанного охнарика.
- «Тройка». На всю катушку без суда и следствия, - заметив его беспокойный взгляд, отмахнулся тот. – Дорогу черной «Волге» не уступил. Прямо до отделения довезли. Не побоялись, что испачкаю.
Выковырнув охнарик, он чиркнул спичкой по грубой коже на ботинке и с жадностью затянулся. Подхваченная сквозняком струя дыма вильнула хвостом за железные прутья клетки. И тут же, воцарившуюся было, тишину нарушил тяжелый звяк каблуков. Старик испуганно выставил вперед руку с зажатым между пальцами охнариком. Но попытка признания своей вины выпросить прощения потерпела неудачу.
- Сюда, сюда. Щас ты у меня накайфуешься, сучий твой рот, - загремел ключом дежурный. – Шас я сраку твою костлявую раздолбаю, чтоб знал свое место. Князь, мать твою в…
Доля прикрыл глаза, задавил в себе готовый вырваться стон. Отвернулся, запустил пальцы в волосы, чтобы не видеть, перекошенного злобой, красного лица дежурного.
Прошло чуть больше полчаса. Задержанные по одному выходили из «телевизора» и через короткое время возвращались в него. Некоторые смирялись с приговором, устраивались поудобнее на лавках, на полу, по углам. Синий, несмотря на категорический запрет, от табачного дыма воздух в камере, вдобавок насыщенный серыми клубами бетонной пыли, уже не пролезал в горло. Густой кисель с трудом протыкали злые сквозняки, ледяными сосульками торчавшие со всех сторон. Опасения сивобородого мужичка сбылись. Его и еще одного, на вид совсем неприметного молодого парня, перевели в следственный изолятор на другом конце коридора. Старика по-прежнему не было. Наконец дошла очередь и до Доли. Дежурный огрел его чугунной ладонью по загривку, хотя за дверью Доля пытался дышать через раз. Но благообразное подобие человека, видимо, не могло уже справляться со своими животными эмоциями.
В небольшом зальчике за письменным столом сидела красивая пышноволосая женщина, одетая в строгий темный костюм. Большие карие глаза мельком пробежались по полусогнутой фигуре Доли и остановились на раскрытой папке. Так же быстро женщина просмотрела протокол задержания и, убрав со лба темно-каштановый завиток, придвинула к себе чистые бланки постановлений.
- Я слушаю.
Ноги у Доли стали ватными, язык закостенел. От надежды на то, что судья со вниманием выслушает его и примет по делу справедливое решение, исчезла острая боль в мочевом пузыре. Он облизал губы, метнул жадный взгляд на забранное решеткой, но тонкое светлое окно, за которым пестрели разноцветные девичьи свитера, и сделал вежливый шаг вперед. Начало рассказа получилось скомканным, бестолковым. Но Доля постарался овладеть собой. Он честно поведал обо всем. Добрался и до злополучного рефрижератора. Назвал номера вместительного холодильника из Краснодарского края, дал точный адрес магазина, во дворе которого произошла сделка. Оставалось дополнить рассказанное некоторыми деталями Как вдруг он увидел, что судья давно не замечает его. Дописав что-то на бланках, она отложила дело в сторону и откровенно зевнула, едва прикрыв ладошкой яркие губы. Под красивыми глазами появились усталые тени.- Идите, - качнула она смуглой кистью руки с аккуратно подточенными розовыми ногтями. – И пригласите следующего, как его… Жирнова… Жидкова…
- Но они били меня. Вот синяки, вот рубцы. Я могу снять рубашку, - опешил пораженный равнодушием женщины Доля.
- Фу, какая нечистоплотность, - поморщилась судья. – Вы же корреспондент. Сами в каждой газете пишете о нелегких буднях нашей милиции, о благородных поступках людей в милицейской форме. И такая чудовищная ложь. Идите, иначе я подумаю, что обошлись с вами слишком лояльно и отдам дело на доследование.
- Это правда. Они бьют… - Доля почувствовал, что пол уходит у него из-под ног. – Они воруют целыми рефрижераторами. Они уже никого не стесняются…
Судья постучала авторучкой по стеклу на столе. Затем посмотрела на папку с делом Доли. В углах выразительных губ появилась циничная улыбка. Она снова перевела всего минуту назад усталый, а теперь презрительный, тяжелый взгляд на Долю:
- Надеюсь, вы понимаете, что я имею право возбудить уголовное дело сразу по двум статьям – Издевательство над женщиной с ребенком и активное сопротивление находившимся при исполнении служебного долга представителям власти. Пять-семь лет лагерей с усиленным режимом содержания. – Она в упор разглядывала Долю. – Я разъясняю вам ваши права. После отбытия наказания, вы можете подать прошение в вышестоящие инстанции и обжаловать приговор. Напишите заявление в ОБХСС о нарушении правил советской торговли. По вашему рассказу вы были соучастником этого преступления, то есть, активно помогали в хищении социалистической собственности. А вольно или невольно – решит судебная коллегия. И это третья статья, по которой вас можно привлечь к ответственности.
Доля понял, что через секунду он провалится в черную бездну. Губы у него затряслись, в голове завертелась невообразимая карусель. А судья тем временем продолжала:
- Пока вам определили только пятнадцать суток. Но это как коллег – работнику идеологического фронта, с учетом того, что у вас первое задержание, и что после отбытия наказания вы оцените свое недостойное поведение и осудите его. А теперь идите.
Доля с трудом выдавил из себя одно-единственное слово:
- П-п-простит-те..
Судья еще некоторое время смотрела сквозь него. Затем громко стегнула по краю стола линейкой. Когда вошел быдлообразный дежурный, она перемигнулась с ним и раскрыла новую папку. Милиционер вежливо подтолкнул Долю к выходу. Но за дверью он властно ткнул толстым пальцем в противоположную от «телевизора» сторону. Туда, куда совсем недавно утащили старика…
В отделении милиции осужденных продержали еще двое суток. Спецприемник отказывался принимать очередную партию, потому что был переполнен. И люди стали проситься на работу. Они забивали глубокие угольные закрома во дворе черным «орешком», помогал ремонтировать патрульные машины, чинил шаткий забор. Другие мыли в коридорах полы, убирали в туалетах, подметали лестничные марши. Лишь бы не отлеживать бока на жестких нарах и цементном полу. За это не кормили. Люди сами искали себе пропитание, кто как мог. Из-за непрерывного пополнения тесных боксов новыми нарушителями закона, уже негде было упасть яблоку. Но у кого-то из новых оказывался хлеб, кому-то принесли передачу. Это были крохи. Вволю водился только табак. Курили даже те, кто в жизни не держал в руках сигарету.
После работы Доля притаивался в углу камеры, рядом со стариком. На потомка русских князей перестали обращать внимание, хотя он не прячась смолил самокрутку за самокруткой. Изрезанное морщинами и шрамами лицо его было в кровоподтеках, фаланги на пальцах распухли. Дежурный раздавил их кованными каблуками. Так же хотели поступить и с долей. Но у того силы оказалось побольше, чем у старика, хотя в груди все хрипело.
На третьи сутки, во второй половине, всех осужденных запихали в скрипучий «воронок» и повезли в спецприемник, который находился в старой части города, на набережной широкой реки. И снова Доля тянул шею наверх, пытаясь поймать открытым ртом хоть глоток свежего воздуха. Казалось, все отечественные «воронки» были точными копиями гитлеровских душегубок. Выхлопные газы моментально заполняли обитую толстым листовым железом камеру на колесах.
Наконец машина остановилась. Внутрь душегубки ворвался студеный осенний воздух. Полуживых осужденных завели на неширокий, но длинный двор, со всех сторон огороженный высоким каменным забором, и по три человека начали заводить в комнатушку распределителя.
За деревянным барьером, бросив локти на край крепкого стола, рассматривал сопроводительные документы полный розовощекий капитан с повязкой ответственного за смену на рукаве.
- Щ! Это уже интересно. Корреспондентов я что-то не припомню, когда подошла Долина очередь, удивленно приподнял он выгоревшие за лето брови. – Артист был, художник был. Как ее, эту… Над входом висит.
- Панно, - подсказал сидевший рядом с ним сержант.
- ЕЕ самую. Пятнадцать суток не отходил. Все на работу, он, значит, штукатурить. Но успел, - капитан оглянулся на картину. На ней было изображено существо в робе заключенного, берущее от существа в милицейской форме пачку сигарет. Удовлетворенно хмыкнул, капитан пояснил. – Картина называется «Шмон» и отражает благородный поступок. Наш сотрудник не изъял сигареты, а вернул обратно. Хотя и не положено. Да, интересный был тип, плюгавенький такой. А еще у нас один еврей сидел. Бухгалтер. Но корреспондента я вижу в первый раз. Ты, часом, не под троллейбус попал? Морда… в смысле, лицо это…
Доля переступил с ноги на ногу и попытался улыбнуться. Сопровождавший осужденных милиционер коротко глянул на него и наклонился к уху капитана.
- Куда напишет? – не понял тот.
- Там все указано, - милиционер ткнул пальцем в карточку и снова занялся сопроводиловками.
У Доли под сердцем образовался прохладный пузырек. Он видел, как меняется настроение у капитана, как внимательно вчитывается тот в каждую строчку. Наконец капитан поднял глаза и прищурился:
- Так говоришь, сильный? Сопротивле-ение властям оказывал, жену-у с ребенком избивал, в
ка-амере права качал?
От этой знакомой до внутренних судорог издевательской интонации в голове, животе у Доли обсыпало мурашками. Ноги в коленях снова стали ватными.
- Да, я оказывал сопротивление. Я, наверное, садист, - обреченно согласился он. – Но я все равно напишу. Про все.
- Куда и про что? – быстро осведомился капитан.
- Пока не знаю. В редакции я начал понимать, что писать жалобы в местные органы власти не имеет смысла. Здесь мне успели объяснить, что доказывать правоту тоже бесполезно. Сначала схожу в областное Управление Комитета Государственной Безопасности. А потом, если меры не будут приняты, напишу Генеральному Секретарю нашей партии Леониду Ильичу Брежневу. Или в Организацию Объединенных Наций. Но так не оставлю.
- Казбек, - крикнул капитан в темноту ведущего куда-то в темноту коридора. И когда на пороге появился горбоносый кавказец, указал на Долю. – Хорошенько обшмонай. И… во вторую камеру. Но аккуратно, чтобы потом не было претензий.
- Абижаешь, начальник, - показал крупные сахарные клыки кавказец. – Сигарэты найду – атдам…
Доля не помнил, сколько времени прошло с того момента, когда его провели по коридору в освещенную одной тусклой лампочкой камеру с заплесневевшими углами. Не помнил, как протащили по тому же коридору обратно и бросили в другую камеру. В мозгу почему-то запечатлелся только гортанный голос, да горящие беспощадной животной ненавистью антрацитные зрачки.
- Ишак. Ешо сапративляется, - неумело разыграл возмущение кавказец. – Ничего. Здесь тебя бистро научат.
Сзади лязгнула железная задвижка. Доля попытался подняться на корточки и охнул. Шея не поворачивалась. Ее будто сдавили стальным хомутом с острыми зубьями внутри, бока налились свинцовой тяжестью, суставы на руках и ногах тоже наполнили этим расплавленным свинцом. Кавказец с еще одним немногословным товарищем провел «шмон» по всем правилам, существующим во всех закрытых организациях типа спецприемника. Даже по прошествии нескольких дней на теле не проступило ни одного синяка. Но все эти дни доля чувствовал себя расчлененным на несколько частей, будто его четвертовали как опасного для государства разбойника.
Со второго яруса деревянных нар мягко спрыгнул молодой парень. Сунув руки в карманы, цыкнул слюной в стоявшую в углу парашу. Доля наконец-то поднялся и огляделся. Зарешеченное окно было больше чем на половину забито старыми крашеными досками. С низкого потолка свешивался черный патрон с грязной лампочкой, от которой исходил умирающий свет. Нары были по обеим бокам просторной, кое-как побеленной камеры. Стоптанные подошвы ботинок, туфель, сапог и даже валенок выпирали на широкий проход. Доля стоял как раз посредине. А чуть сбоку отставил в сторону ногу парень в фирменных джинсах
- Добавить? – спросил он и снова плюнул в парашу.
- Твое дело, - разлепил губы Доля. Он подумал, что обитателей камеры предупредили, и сейчас его снова начнут бить. Пошарив по карманам пиджака, он достал платок и приложил к разбитому носу. – Но я все равно заявлю в КГБ. Или напишу в ЦК.
- Не понял. Говори яснее, мужик, - поднялся вперед парень.
- Парда, канай, сюда, - спокойным, но властным голосом позвали из темного угла на нижних нарах. – А ты, мужик, не торчи, как слива в жопе. Мостырься, иначе Парда может разозлиться. Тогда хана.
В углу засмеялись, перекинулись несколькими репликами на блатном жаргоне. Доля осмотрелся еще раз. Заметив на верхнем этаже свободное место, направился туда.
- Канай, мужик, - дал ему пинка под зад парень. И, повернувшись к своим, гоготнул. – Шизанутый какой-то. Напишу, говорит.
- Писать – это вредно. У нас тут не пишут. У нас только пописáть могут, - растягивая слова, откликнулся тот, кто назвал парня Пардой. Подождав, пока стихнет услужливый смех, добавил. – Но если ты писатель, то писателей мы уважаем. Эй, кто там копыта разбросал? Парда, освободи для писателя место.
Забравшись на полку, Доля повернулся на бок и закрыл глаза. Голова кружилась, во рту было сухо. Чувство голода дало о себе знать громким урчанием в животе и новой волной подкатившей к горлу тошноты. Он отрешенно подумал, что если организм требует своего, то жить еще можно. Стиснув зубы, попытался подтянуть ноги к подбородку.
- Хачик обратал? – негромко спросили рядом. Доля промолчал. Но на его плечо легла холодная костлявая рука. – Слушай, брат, у тебя на косяк нету? Может, калики, а? Ты поищи, поищи. Ну?…
В голосе возросла нервная дрожь. Длинные пальцы впились в рукав пиджака. Доля разодрал веки и увидел наклонившегося над ним парня лет двадцати двух. Утонченное, с правильными чертами, лицо было покрыто синеватым налетом. По нему пробегали стремительные тени от мелких судорог. Лихорадочно блестели большие темные глаза. Они настолько увеличились, почти вылезли из орбит, что пугали своими размерами. Через запекшиеся приоткрытые губы вместе с горячим дыханием вырвались отрывистые фразы:
- Кумар покатил. Этот туземец который день не выпускает на работу. Ты поищиЮ, корешок. Может, травка… Что есть, а?…
- Ничего нет, брат, - Доля поймал холодную как у мертвеца руку и попытался ее отцепить. – В дежурке все выгребли. Пусто.
- А было? – подался вперед парень.
- Сигареты.
- Косяки? Ну? Я звякну. Мне отдадут. Ну?…
- Я не знаю, что это такое, - после некоторой паузы сказал Доля. – Это… Это наркотики?
Парень застонал и откинулся назад. Длинные, давно не мытые волосы, рассыпались по подложенной под голову телогрейке, пальцы заскребли по доскам. Доля отодвинулся немного в сторону и уставился в потолок, разрисованный желтыми кругами света. С нижних нар на противоположной стороне камеры доносились радостные возгласы одних, перебиваемые отборной матерщиной других. В натренированных руках трещала колода карт. Судя по изредка называемым ставкам, игра шла на крупные суммы денег. Остальные обитатели негромко переговаривались, кашляя, чихали. И курили. Дым клубами ворочался под потолком. Казалось, что скоро из сизых туч хлынет холодный мелкий дождь. На душе сделалось тоскливо и пусто. Постепенно утихла резкая боль во всем теле. Доля уже начал проваливаться в пугающуюбездну, когда слух потревожило резкое лязганье дверного затвора.
- Пьят чхалавек за ужином. Три чхалавек на уборка пхамещений, - весело крикнул кавказец. Подойдя к тому месту, где лежал Доля, он больно ударил его палкой по ногам. – Ты тоже схабирайся. И бистро, пхарнокхапытный.
Доля тяжело оторвался от досок, сполз на пол и подался в коридор. Выйдя за дверь, он воровато огляделся. На одном конце коридора из открытых камер вышло несколько молодых женщин и девчат, которые начали разбирать из кладовки швабры, ведра и прочий дворницкий инвентарь. На другом его конце расставил ноги, заложив руки за спину, высокий костлявый милиционер с надвинутой на глаза фуражкой. Доля вздохнул и опустил голову. Выхода из этой мышеловки не было. Но надежда еще теплилась. Он переступил с ноги на ногу и встал позади своих сокамерников. Кавказец вывел наркомана, молча указал ему вдоль коридора. Доля заметил, как радостно вздрогнули у того крылья носа. Он почти пробежал короткое расстояние и нырнул в приоткрытую дверь одной из камер. Отсчитав пять человек, кавказец собрался вести их к выходу. Поняв, что осужденные поедут за ужином в одну из городских столовок, Доля сделал шаг вперед:
- Возьмите меня. У меня голова кружится. И тошнит.
Вокруг громко засмеялись. Кавказец смерил Долю с ног до головы озорным взглядом и подмигнул:
- Это дело пхоправимое. Сейчас мы раскрутим твоюголову в обратную сторону. А на воздухе тебе быть пхротивопхоказано. Так и запхисано в карточке.
Закрыв дверь, он заглянул в камеру, в которую скрылся наркоман. Захлопнув и ее, ушел вместе с осужденными. Оставшихся в коридоре поманил к себе костлявый милиционер. Указав пальцем на кучу сложенных в нише веников, он молча развел людей по участкам и тоже отправился в дежурную комнату. Доле достался тупик с туалетом и маленькой за ним комнаткой. Зайдя в туалет, он попил воды и принялся прочищать толчки, выковыривать окурки из писсуаров и пробивать сточные канавки. Поясница горела огнем, в глазах темнело. Но Доля знал, что работу его проверят, и если не будет добросовестно выполнять задание, то с ним могут учинить очередную расправу. Успел понять, то, что хорошо налаженная, предназначенная для перевоспитания посредством унижения человеческого достоинства машина, перемалывала в своем чреве и не таких, как он, правдоискателей. Оставалось одно, терпеливо переносить все лишения, оскорбления и тяготы до конца срока.
Убрав туалет, Доля начал подметать коридор, на другом конце которого женщины уже приготовили ведра с водой и швабры для мытья полов. Из рукавов курточек, пальто и пиджаков то и дело выныривали огоньки от чадящих охнариков, на секунду-другую прилипали к губам и снова пропадали. Одна из молодых девчонок вскоре направилась в сторону Доли. Пропуская ее, он прислонился к стенке и невольно задержал дыхание. Мимо прошла одетая в грубую рабочую робу принцесса. На стройных ногах хлобыстали задниками по полу стоптанные ботинки. Девушка бросила на Долю настороженный взгляд и скрылась в комнатке за туалетом. Вскоре туда же прошел и костлявый милиционер.
- Постой на стреме. Если что – звякнешь, - прогромыхав сапогами мимо Доли, тихой скороговоркой полуприказал он.
Машинально пошарив в карманах, Доля подался к женщинам на другом конце коридора.
- Новенький? Поворачивайся быстрее, а то скоро хавку привезут, - как фокусник вытаскивая из-за обтерханного ворота кургузой куртки сигарету и подавая ее Доле, грубо бросила невысокая вороватая бабенка. -–Да дым выпускай через жопу, если не хочешь, чтобы натянули на кукан. Они свежатину любят.
Женщины засмеялись. Мрачные сырые стены как губка вобрали в себя их прокуренные голоса. Сделав несколько жадных затяжек, Доля насильно улыбнулся и пошел на рабочее место. Собрав мусор в совок, он отнес его в ящик за углом. Затем приблизился к двери в комнатку, осторожно заглянул в щель. Он не сразу понял того, что увидел. Вдруг почувствовал, как краска стыда залила щеки, кончики ушей взялись жгучим пламенем. Подрагивая от напряжения, белая комковатая мужская задница мерно покачивалась взад и вперед маятником от больших напольных часов. Милицейские брюки сползли вниз, собрались в гармошку на ботинках, обнажив длинные, худые и волосатые ноги. К милиционеру старалась прижаться круглой и смуглой попой девушка. Ладонями она упиралась в стенку, голова была опущена, волосы густыми волнами прокатились до самого пола. Из-под отворотов робы вывалились наружу две мешковатые груди, оттянулись бордовыми сосками вниз. Но несмотря на экзотическую позу и интимные придыхания, весь вид девушки говорил о томя. Что она выполняет неприятную для нее обязанность…
Долю не вывозили из спецприемника на рабочие объекты в течение восьми дней. За это время боль в теле поутихла. Его больше не били, если не считать постоянных пинков и подзатыльников, без которых не мог обходиться ни один надзиратель. После завтрака, как только обитатели камеры выходили во двор на построение и на развод по рабочим местам, Доля брал в руки швабру и принимался драить истоптанные множеством ног, покрытые ошматьями осенней грязи, полы в коридорах и в многочисленных помещениях. Вечером процедура повторялась с автоматической последовательностью. То, что он увидел в первый день своего пребывания в спецприемнике, было обычным для этого заведения делом. Молодых девчат часто оставляли в камерах на целый день. Или оголодавшие за время перерыва в дежурствах надзиратели сразу после смены затаскивали их в комнатку за туалетом и задирали им платья, не снимая собственных брюк. Но были девчата, которые знали себе цену. Этим жилось туго. Синяки и ссадины не сходили с их лиц. И распределение они получали на кирпичные, бетонные, асфальтовые заводы, на угольные и цементные склады.
Всего один раз Доля видел потомка старинного княжеского рода, хотя старика привезли в одном «воронке» с ним. Ему предстояло загорать три месяца, почти до самого конца зимы, потому что осудили как бича. Своего рода маленькая тюрьма для бродяг стояла через двор. И Доля в один из дней после обеда заметил в окне, как обитатели этой тюрьмы пытались выколотить клопов из телогреек, бушлатов и прочего рванья, представляющего их одежду. Старик еще держался, но колени у него подогнулись еще больше, а движения были вялыми. Неожиданно подумалось, что это его последняя зима.
По прошествии примерно недели, Доля вдруг ощутил, что жизнь в спецприемнике, несмотря на постоянные оскорбления, на присутствие навязчивой мысли о том, что обо всем этом нужно сообщить куда следует, эта идиотская жизнь начинает ему нравиться. Ошеломленный таким выводом, он долго не мог прийти в себя. В душу закрался страх. Он подумал, что начинает смиряться со своей обреченностью. И только глубокой ночью, когда вся камера погрузилась в сон, он нашел ответ на это, абсурдное на первый взгляд, открытие. Здесь не нужно было думать. Будили вовремя, еду приносили вовремя, о том, чем заниматься целый день, заботились другие, и отбой был вовремя. И если бы не донимавшие своим приставаниями да россказнями о райских ощущениях сосед по нарам, которого тоже выводили на работу очень редко, то можно было, закинув руки за голову, поплевывая в потолок, помечтать о чем-то хорошем. Забыть о неурядицах на прежней работе, и о семейных раздорах, и о том, что день рождения придется провести здесь, за толстыми глухими стенами.
Наркоман прилип как банный лист. Доля уже знал, что ему прописан особый режим – без выхода на работу. Но и «калики» и «травку», и даже иногда морфий, ему аккуратно поставляли надзиратели. Правда, за немалые деньги. Отпускали за ними его редко, потому что в такие дни он «заряжался» у друзей, чем отбивал доход. Сосед не скрывал ни своих связей, ни мест, откуда берутся наркотики, ни как они делаются. Этой откровенностью он подкупал Долю все больше. За пыльцой сосед ездил на Кубань, где росли целые плантации дикой конопли. Такие места были и на Дону, но менее обширные, и урожай с них собирался беднее. За одну ходку можно было иметь до пятидесяти тысяч рублей. Сосед обычно не возился с машинами, а если что, покупал сразу новую.
- А кайф! М-м-м… Это ни с чем не сравнить, - он складывал пальцы в щепотку и закрывал красивые карие глаза. Одухотворенное, с тонкими чертами, лицо его подергивалось от мелких судорог, словно он улавливал ноздрями благоухающую струйку от флакона с французскими духами. – Что такое женщина, Это вечно потные, тухлые существа, которые какают и писают. Изо рта у них прёт неистребимым запахом гнилого мяса, а пальцы всегда жадные и холодные. Я не могу сравнить кайф, который испытывал от связи с ними, с кайфом от доз. Это небо и земля.
- А что ты чувствуешь? – не выдержал как-то ежедневных атак Доля. Сосед только что принял очередную порцию наркотиков. – Какие у тебя ощущения? А то ты рассказываешь все вокруг да около.
Сосед с трудом разлепил длинные ресницы, посмотрел на Долю отсутствующим взглядом и улыбнулся снисходительно и неестественно:
- Я улетаю… Я парю над алыми маковыми полями. Над головой яркое голубое небо. Там, дальше, изумрудные леса. Теплые волны, одна за другой… Птицы поют… Поют пти…. Я парю, я уле… Потом. Все потом…
Сосед снова смежил веки. Давно не мытые волосы раскидались по старой, заменявшей подушку, телогрейке отдельными неряшливыми прядями. Живот провалился, подрагивал на хребте, прикрытый, как пестрым саваном, подолом длинной рубахи. Сосед затих и только руки ,с тонкими длинными пальцами, продолжали шарить по облупленным доскам тюремных нар, беспокойно ощупывали еще один, подложенный под худое тело, бушлат. Да на резко очерченных больших бледноватых губах начался бесконечный танец странной улыбки. Между бровями расплылась черточка, отметившая сильный характер. Доля долго наблюдал за тем, как подергиваются у него то веко, то щека, то крыло капризного носа, как пульсирует на шее синяя жилка. Ему вдруг тоже захотелось уйти в это состояние, испытать кайф. Он обыскал соседа с ног до головы, даже снял с него ботинки. Но ни «косяков», ни «каликов», ни темно-коричневых кусочков «пластилина», какие тот постоянно предлагал ему, в этот раз нигде не было. А минутой позже Доля вспомнил про кумар, который крутил из соседа веревки, и содрогнулся. Спрыгнув на пол, поспешно вытащил из тайника под «сценой» из нижних нар охнарик и закурил. И долго еще не мог спокойно смотреть на соседа, долго еще казалось, что кумар каким-то образом передался и ему.
На девятый день, сразу после завтрака, к Доле подошел кавказец. Показав свои дивные сахарные клыки, ощупал у него плечи и ощетинил черные жесткие усы:
- Нигде не болит, а? Скажи, друг, где что, а?
- Нигде, – насторожился Доля.
- Пхравда.
- Тогда схабирайся. На работу пхайдешь. И смотри, если где вьякнешь – родная мама пожалеет, что тебя родила. Ты пхонял, кхареспондент, а? Не слышу?
- Понял.
Сузив антрацитные зрачки, кавказец воткнул твердый кулак Доле под печень и принялся наводить в коридоре порядок среди осужденных. Доля суетливо застегнул на все пуговицы рубашку и пиджак, заозирался по сторонам. Его взяли в конце октября, а сейчас на улице было начало ноября. Превратилась в реальность любимая шутка одного из надзирателей, который говорил, что пятнадцатисуточникам отбывать свой срок наказания намного тяжелее, чем заключенным в лагерях. В лагере что: зима-лето, зима-лето и уже на свободе. А здесь день-ночь, день-ночь, день-ночь… Долю арестовали, когда многие еще ходили в пиджаках. Он с тревогой выглянул в окно. На дворе было белым-бело. На нарах иногда оставались бушлаты, но трогать в кумаре чужую вещь никто не имел права. За это можно было жестоко поплатиться. Тем более во второй, где сидел не простой народ, так называемые «мужики», а люди с солидным тюремным стажем за плечами. Именно это обстоятельство и не учел капитан дежурный, когда направлял Долю сюда. Он рассчитывал на то, что здесь ему вправят мозги, научат любить родину. Но издевательств и садизма здесь было намного меньше, чем в других боксах. А если они и имели место, то были оправданными. За заря блатные над каким-то «мужиком» не потешались. Про Долю забыли сразу, как только он прикоснулся к нарам. Даже вечно неспокойный, вечно ищущий приключений Парда, перестал узнавать его в лицо буквально через несколько минут. Но Доля хорошо запомнил один случай. На третий день пребывания его в камере, блатные так разделали своего товарища за какую-то провинность, что надзирателям пришлось вызывать «скорую помощь». С тех пор бедолагу никто не видел.
- Держи.
Доля оглянулся. Гулюк Ялла, светловолосый парень с серьгой в ухе, которому постоянно везло в «стос», бросил ему под ноги зеленый солдатский бушлат и, запахнув полы кургузой матерчатой куртки, тягучей своей походкой вышел в коридор. Доля не успел даже поблагодарить любимчика пахана Лехи Бербера. Из подслушанного краем уха разговора между блатными, он знал, что Гулюк Ялла скрывается тут от ареста за более серьезное преступление. Впрочем, многие обитатели второго бокса заметали отпечатки своих следов на воле именно здесь.
Весь двор был уже притоптан множеством подошв. Первый снег заскрипел под ботинками Доли. Колючий ветер быстро выдул остаток растраченного за ночь тепла, заставил скособочиться, втянуть в плечи неприкрытую ничем голову. Доля втиснулась во второй ряд и вдруг заметил соседа по нарам.
- И тебя на работу? – удивленно спросил он.
- Какая работа… Всех выгоняют, - посиневшими губами ответил сосед. Его всего колотило. Видимо, снова начался кумар. – Комиссия какая-то прикатила. Шмон наводить будут.
Доля усмехнулся, посмотрел в сторону пританцовывающего на холодном ветру возле входа в распределитель кавказца. Выбив сопли из носа, отхаркался и уже более смело огляделся вокруг. У него мелькнула мысль о том, что с объекта можно будет уйти и попытаться добиться встречи с кем-нибудь из сотрудников областного Управления КГБ. Это было одно из мест, с которым он связывал свою надежду. Тем более, что по долгу службы однажды столкнулся с работником этого заведения, и запомнил его немудреную фамилию. Встреча произошла в редакции областной газеты, в идеологическом отделе. Как раз в то время Доля получил строгий выговор за очередную свою правдивую статью. А кэгэбэшника интересовали отдельные факты из нее. В течение нескольких дней он скрупулезно вникал во всякие мелочи. Впрочем, о том, что он из Комитета Безопасности, Доля узнал после его ухода. А до этого он разжевывал ему детали из статьи, думая, что перед ним работяга из цехкома профсоюза с завода, который он разбомбил в пух и прах. И разжевывал не в промышленном отделе, где работал, не при всех, а в кабинете заведующего идеологическим отделом.
Доля рассчитывал, что его немедленно выпустят. Он с трудом, но расстался с мечтой о справедливости. Обком партии, горком, облисполком, давно перестали для него быть оплотом правды, а превратились в обыкновенную барахолку, где стремились подороже продать и подешевле купить самих себя. Этими мыслями он тогда уже поделился с кэгэбэшником. И сейчас хотел дополнить свой рассказ тем, что произошло с ним. Выполнить свой журналистский долг. И не было силы, которая смогла бы отобрать у него это желание.
Доля и еще несколько человек, среди которых были и знакомые по отделению милиции, отобрали для работы на реконструкции завода по производству шампанских вин. Они забрались в железный кузов присланного за ними самосвала, опустились на корточки и прижались друг к другу. Машина долго гремела по булыжникам окраинных улиц, пока не пересекла старое шоссе, на конце которого был мост, переброшенный на Зеленый остров через один из широких рукавов реки. Доля понял, что они находятся в районе Нахичеванского базара. Где-то недалеко должен был быть и завод. Ноги одеревенели, губы перестали слушаться. Холодный ветер продувал насквозь тонкую материю брюк. Казалось, он гуляет по кишкам, раздувает готовый вот-вот лопнуть желудок. И когда машина въехала в ворота, Доля успел превратиться в ледяную статую, Она разлетелась бы на куски, если бы кто-то сбросил ее с кузова.
Бригада отогревалась в котельной, возле шипящих и свистящих форсунок от дизельных двигателей. Почти два часа. А после того, как кочегар принес полведра шампанского и поставил в центре круга, стало ясно, что они здесь никому не нужны. Вскоре один из парней приволок еще несколько обмотанных золотистой фольгой бутылок. Милиционер первый подставил вместительную кружку под шипучую струю. Посудина неторопливо пошла по кругу. Доля встал, размял затекшие ноги. Но как только он сделал несколько шагов в сторону двери, тут же послышался резкий окрик милиционера. Доля горько усмехнулся и возвратился на свое место. Он понял, что "«особая на него установка"» действует четко.
- Ну, тогда за день рождения, - принимая кружку с ледяной пузырящейся жидкостью, продавил он сиплым голосом через все еще деревянные губы. – Дай бог мне здоровья и удачи.
- Вот коз-зел, а? А мы тут ссаки пьем, - возмутился толстяк, с которым Доля сидел в «телевизоре» в отделении милиции.
- Да за это харю по стенке размазывать надо. Гони за бутылкой, а то ведро щас на голову натяну.
- Спокойней, Паша. Спокойней. Никуда он не пойдет, - осадил его милиционер. – А если еще раз рыпнется – посажу на цепь.
Он вытащил наручники и покрутил перед лицом Доли. Тот кивнул головой, поднял кружку и залпом осушил ее до дна.
- Это можно. Хоть ведро, - согласился старшина. – Но сделаешь шаг… Я тебя предупредил.
- О-о, да ты серьезная птаха, - изумился толстяк. – А таким доцентом, падла, в «телевизоре» прикидывался.
Весь день Доля просидел возле форсунок, и весь день рядом с ним находился старшина. Остальные приходили и уходили, когда им было нужно и куда хотели. Двое подались домой, сказав, что вернутся к вечерней проверке в спецприемник. Доля хлестал шампанское и все никак не мог запьянеть. И только под вечер, когда вино начало выливаться через рот, появилось что-то похожее на хмельное веселье.
- И за что же мне выпала такая честь? – прикуривая от бычка очередную сигарету, спросил он у старшины.
- Какая честь? – не понял тот.
- Охраняют как члена Политбюро, пояснил Доля. – Даже поссать ходишь за бак с соляркой. А это кретинизм.
- Чего, чего-о? Ты щас дошлепаешься, что шею сверну, - разозлился старшина, который не понял значения последнего слова. Но определил по интонации голоса, что оно нехорошее. _- А ну завязывай лакать. Присосался… корреспондент.
- А больше нету, - хихикнул Доля.
- Вот приедем – все будет, - пообещал старшина, отставляя в сторону пустое ведро. – И член, и хрен попробуешь, раз по-человечески не понимаешь.
- Не пугай. Не на того нарвался, - пьяно отмахнулся Доля. Его начало быстро развозить. – Это дело так не пройдет. Я про все расскажу КГБ. И напишу.
- И про шампанское? –спросил старшина. На скулах у него заиграли тугие желваки.
- И про шампанское, и про воров, и про то, как били. И как домой уходят, а меня даже переодеться не отпускают…
- Ах ты с- сука! Лажануть хочешь? – приподнялся сидевший рядом, до этого молчавший верзила с обветренным деревенским лицом. Светлые глаза у него стали оловянными.
- Все слышали? – подлил масла в огонь старшина. – Никакого шампанского больше не будет. В следующий раз траншеи пойдете копать.
Доля почувствовал, что вроде как хрястнуло в области переносицы. Из глаз брызнули снопы искр. Он не заметил, как очутился на земляном полу кочегарки. В бок воткнулся тупой носок рабочего ботинка. Издалека, словно из-за высокой каменной стены, донесся торопливый голос старшины:
- Осторожнее по морде… Где поясница надо. И под дыхалку. А по мордасам…
Сквозь грязное зарешеченное окно камеры слабо пробивался свет серого осеннего дня. По стеклу скатывались капли дождя вперемежку с мокрым снегом. Доля с трудом повернул голову. На верхних нарах никого не было. Только сосед наркоман торопливо схапывал губами с ладоней семена конопли. Доля вспомнил, что вчера у него отобрали все. А полиэтиленовый мешочек с полуфабрикатом, переданный ему одним из пятнадцатисуточников из другой камеры, он успел сунуть под парашу. При шмонах менты редко когда сдвигали с места сваренную из толстого листового железа бадью с массивными ручками и крышкой, похожей на канализационный люк. И теперь сосед торопился унять начавший его колотить очередной приступ кумара. Давясь и кашляя он жадно поедал смешанные с какой-то пахучей травой семена, пугливо оглядываясь на дверь и жадно озирая слабо освещенные углы камеры. Доля перевел дыхание и уставился в потолок. Машинально подсчитал, что пошли одиннадцатые сутки его пребывания здесь. Подумал, что отмечать день рождения на два дня раньше, как сделал он на заводе по производству шампанских вин, не стоило, потому что это едва не привело к серьезным последствиям. Только заступничество Лехи Бербера спасло от новой расправы и от раскручивания нового дела. Его уже собирался завести знакомый капитан, которому доложили, что «писателя» привезли в невменяемом состоянии, и что он затевал драку. Леха самолично заволок полуживого Долю в камеру и, бросив на нары, закидал бушлатами.
Все это время особенно не трогали. Даже на уборку помещения не выгоняли. И постепенно под сердцем свила гнездо тревога. Из головы Доли не выходили слова капитана о том, что у него еще будет возможность встретиться с сотрудником Комитета Государственной Безопасности, куда он так рвется. Капитан обязательно постарается устроить эту встречу. Но, не смотря на явную угрозу, Доля пока не придавал особого значения его словам.
Вчера приходила жена. Наверное, хотела поздравить с тридцатишестилетием. Свидание почему-то не разрешил дежурный офицер. Впрочем, и в сам Доля не горел желанием встретиться с женщиной, ставшей для него за последние месяцы совместной жизни совершенно чужой. После поездки на завод шампанских вин он чувствовал себя гораздо лучше. Уже можно было ворочать шеей. Резкая боль в области печени и почек перешла в тупое нытье.Только переносица все еще была распухшей. Когда он брался за нее двумя пальцами, под кожей хрустели хрящи, скрежетали осколки костей. Тянулись из ноздрей и два тоненьких ручейка сукровицы.
Приближался праздник. Доля любил этот день седьмого ноября. Любил словосочетание Великая Октябрьская Социалистическая Революция. Что-то мощное и тяжелое было в этом длинном названии. Смущало лишь то, что революция называлась Октябрьской, а годовщину ее отмечали в ноябре. Он прекрасно понимал, что она совершилась в октябре по старому, по царскому стилю, что потом Россия перешла на европейский отсчет времени по григорианскому календарю. Но вот это несоответствие нового исчисления именно на тринадцать дней вперед и смущало. Что-то настораживающе-тревожное чудилось за магической цифрой. И еще лживо-поспешное, фанфарное. Великая французская революция продолжалась пять лет и, принеся свои плоды, закончилась все-таки поражением, но более-менее спокойно. Наверное, потому, что французы перешли на григорианский календарь за два с половиной столетия до нее. А Великая Октябрьская из-за цифры «тринадцать», казалось, продолжается до сих пор. И конца ей не было видно, хоть и прошло уже немало десятилетий… Но сам праздник нравился. Особенно военный парад. Доля подумал, что в канун праздника будет как раз тринадцать дней, как его арестовали. И нервно передернул плечами…
С утра, перед завтраком, обитателей камеры облетел слух, что ожидается еще один повальный шмон, потому что наплывает очередная – праздничная комиссия. Члены ее будут лично интересоваться у каждого, чем тот недоволен. И про другое. Нары как в лихорадке задрожали от гогота. Смех продолжался и вечером. Его поддерживали анекдотами и реальными историями по этому поводу. Доле посоветовали вытащить язык из задницы, прополоскать в шампанском и рассказать, как он пускал тягучую слюну, заглядывал в небольшую комнатку за туалетом, в которой костлявый мент «натягивал» фарцовщицу Садру. Было много и других предложений. Но готовились к событию основательно. Все заначки перекочевали в более надежные места. В камере обозначился какой-никакой порядок. Не было видно ни окурков, ни горелых спичек, ни обрывков бумаги от сигаретных пачек. Те из осужденных, которые опасались, что их могут уличить в совершении более серьезных, до сих пор нераскрытых преступлений, заранее, несмотря на короткий, перед праздником, завтрашний день, просились на любые работы до самого вечера. Доле кавказец с обычной своей улыбкой пообещал, что он тоже пойдет в одно «приличное заведение». Так что пусть срочно ищет себе телогрейку или бушлат, иначе снова может нарваться на неприятности. Но на этот раз найти стеганку оказалось легче. Несколько человек освободились, оставив кучу теплых вещей. А пришедшие на их место уже были одеты по-зимнему.
За окном начало темнеть. Скоро по коридору должны были загромыхать рабочие ботинки. Залязгают засовы, заскрипят обитые железом двери. Большинство осужденных завалится в камеру под крепким хмелем. По кругу пойдут гулять не особенно упрятываемые от полупьяных надзирателей бутылки с вином. Из-за пазух извлекутся резиновые грелки со злым самогоном. Отмечать праздник начали со вчерашнего дня. Утром Доля сам помогал выносить пустую посуду и объедки в мусорный ящик во дворе. Кто-то из пятнадцатисуточников, сунув на лапу дежурным, уйдет на эти дни домой. И, может быть, прошагает в колоннах демонстрантов перед высокой трибуной на Театральной площади, с которой небрежно будут отмахиваться черными перчатками принявшие «для сугрева души» по сто пятьдесят армянского или другого коньячка и заевшие бутербродом с черной или красной икрой вельможно вальяжные руководители области. А может, все эти дни они проваляются под столом на грязном полу, в грязных же коммунальных квартирах. И по их спинам будут ползать грязные дети с золотушными пятнами на головках и щеках, и безразличным выражением в потухших глазенках.
Доля вздрогнул и отвел взгляд от окна. Он успел узнать почти все о жизни в спецприемнике. Впрочем, скрывать здесь что-то было практически невозможно. Несмотря на глухие стены и двери, на крепкие решетки, каждая камера имела глаза и уши. Точно так же, как каждый из этих людей, кто надзирал за ними. Поэтому ни заключенные, ни надсмотрщики особенно не таились друг от друга. Наоборот, вряд ли можно было привести более убедительный пример трогательных взаимоотношений, чем отношения между стражами порядка и его нарушителями.
Сосед давно доел семена конопли и теперь пытался натянуть на плечи сползшую с него солдатскую шинель революционного образца. Худое тело крупно вздрагивало, на нижние и верхние веки упали иссиня-лиловые тени. Доля осторожно поводил языком по подсохнувшим болячкам в углах губ, приподнялся на локте. Из-под пол шинели выперил туфли с облупленными носами и развязанными шнурками. Сосед беспрерывно сучил ногами как издыхающая собака. Стало немного не по себе. Тревогу усиливала глухая непробиваемая дверь. Доля вдруг почувствовал себя замурованным в этом едва освещенном единственной лампочкой, затхлом склепе. Расстегнув верхние пуговицы на рубашке, тоскливо посмотрел в окно. На улице уже стемнело. Между прутьями решетки догорали мертвые листья. Сосед как-то странно всхлипнул и широко распахнул безумные глаза.
- Что, плохо? – оцепенел Доля.
Не ответив, тот сбросил шинель и сел. Его всего передергивало, руки неспокойно шарили вокруг.
- Может, воды подать?
Нащупав пустой полиэтиленовый мешочек, сосед поднес его к лицу и со стоном отбросил в сторону. Затем сполз на пол, согнулся в три погибели, зажимая руками живот.
- Ломка. Сосет, зверюга…, - выдавил он сквозь стиснутые зубы. – Шкуру ремнями с затылка, со спины сдирает, мозги высасывает. Иголки в руках, ногах… Везде. Я не выдержу. Помоги, постучи… Я не выдержу…
Ощерившись, он прыжками подскочил к двери и начал колотить в нее кулаками, коленями, грызть зубами. Доле показалось, что его накрыло буйное помешательство. Пена розовыми клоками запузырилась в углах изломанных губ, шею словно кто вырвал из туловища. Она ложилась то на одно плечо, то на другое, в то время как голова торчала почти на месте.
Это безумство продолжалось минут пятнадцать, до тех пор, пока силы не стали покидать соседа. Зажимая руками живот, он тупо стукался о железную обшивку двери. Долю трясло как в лихорадке. От мысли, что он ничем не может помочь умирающему человеку, все тело сковало холодом. И нервы не выдержали. Не в силах больше смотреть на эти мучения, он сорвал с ног ботинок и с диким воплем запустил им в лампочку. Острые осколки стекла брызнули в разные стороны. По-звериному зарычал сосед. Но в замочной скважине уже лязгал ключ. Узкая полоска свет пропорола темноту надвое, а затем, расширившись, отбросила обе половинки друг от друга. На пороге, покачиваясь с пяток на носки, щетинил в улыбке черные усы кавказец:
- Наломался? – ласково спросил он соседа. Отставив в сторону ногу в сжатом гармошкой хромовом сапоге, добавил в гортанный голос первобытной непреклонности. – Пха ркхам?
- Да! Да! Только скорее, - с отчаянием воскликнул сосед. – Я теряю сознание.
- Кхуда спешишь? Твой пхлотный желтый дым ждет хозяина на пхрежнем месте. Ц-ха. Кхлянусь, это райская тхравка.
Сосед проскользнул под рукой кавказца. По коридору гулко разнесся дробный стук каблуков. И затих в дальнем конце. Оборвался, будто тот, кто бежал, упал в пропасть. Кавказец улыбнулся, поманил пальцем натянутого струной Долю:
- Слезай. Бить не буду. Зачем пхортить настхрание пхеред пхраздником. Лампочку заменишь и атдыхай.
С трудом выбив из патрона приржавевший цоколь, Доля вкрутил новую маломощную лампочку, поставил стремянку на место и принялся сметать осколки стекла в совок. Его все еще пронизывала мелкая дрожь.
- Завтра с утра пхайдешь в КГБ, - сообщил стоявший на пороге кавказец. – Ты грозился туда заявить. Вот и воспользуйся моментом.
Доля вздрогнул, резко обернулся. Прищурившись, всмотрелся в узкое лицо горца. В груди начало разрастаться необъяснимое чувство тревоги. По спине побежал ручеек холодного пота. Но улыбка на лице кавказца по-прежнему была доброжелательной, не дающей никакого повода для паники. Доля прикусил губу и снова с пристальным вниманием ощутил всю поджарую фигуру. И вдруг заметил, как побелели костяшки на сжатых в кулаки пальцах, как нервно подрагивает начищенный до блеска хромовый сапог. В руках у Доли появилась слабость. Совок едва не выскользнул из них. В мозгу пронеслось: «Опередили…»
- Э-эй, не надо так пхереживать. Я сказал, все будет харашо…
Ночь прошла ужасно. Сразу после отбоя возникла пьяная ссора. Она переросла в драку, которая с короткими перерывами на восстановление сил очередными порциями вина продолжалась почти до утра. Парда не выдержал однообразного уклада жизни в спецприемнике. Успокоить его было некому. Бербер после ужина куда-то исчез, а другие из компании отнеслись к событию равнодушно. И только когда Парда щелкнул тонким лезвием вытянутого из-за подкладки кожаной куртки ножа, дружки заломили ему руки за спину и бросили на нары. Он тут же затих. Четверо молодых здоровых парней, участников драки, принялись зализывать раны. Кто с отборными матюками останавливал кровотечение из носа, кто прикладывал пятак к заплывшему глазу. Не спал и сосед. Губы у него изредка растягивались то ли в улыбке, то ли в приступах злости, обнажая ряд ровных желтых зубов. Правой рукой он беспрестанно ощупывал запрятанную в шов пиджака папиросу с косяком из анаши. Этой дозы хватило на несколько часов. Метелица мыслей мешала заснуть и Доле. Вновь и вновь он возвращался к недвусмысленному обещанию капитана устроить ему встречу с сотрудниками КГБ. Вздрагивал при воспоминании о сообщении кавказца, в котором усмотрел скрытую угрозу. Эти два человека заставляли в тысячный раз перебрать в памяти тот вечер, когда его арестовали, вспомнить каждое слово, каждое свое движение, по часам, по минутам перетрясти время, проведенное в отделениях милиции и в спецприемнике. Но найти что-то антисоветское в высказываниях и поведении он так и не смог. Голова раскалывалась от напряжения. На ум приходили истории одна страшнее другой. О подвалах КГБ, о специальных тюрьмах и лагерях для политических заключенных, слышанные им в присутственных местах, и в редакционных коридорах, и просто на улице или от соседей. Вспомнились диалоги и с невзрачным сотрудником комитета. И вот тут Доля почувствовал под ложечкой сильную боль. Запястья заныли, словно на них защелкнулись стальные браслеты. Этот эпизод из прошлого, когда он как дурачок разглагольствовал о казарменном социализме, о старых «пердунах» в высших эшелонах власти и о мафии в торговле и в промышленности, заставил всплыть в памяти рассказ бывшего коллеги из идеологического отдела о психиатрических лечебницах. Доле начало чудиться, что сотрудники комитета могут придти за ним в любую минуту. Тело, несмотря на просочившийся в камеру предутренний холод, покрылось испариной. До вчерашнего вечера он хотел пойти в это таинственное заведение сам. А теперь не сводил налитых ужасом глаз с двери.
До самого подъема ничего не произошло. Утро началось как обычно. После завтрака всех выгнали на развод. Долю и еще двух парней втолкнули в подкативший «РАФик» с отдернутыми занавесками на широких окнах, и повезли по празднично разукрашенным улицам города. Казалось, машина плывет по кумачовому морю. Красная волна из флагов выплескивалась на проезжую часть проспектов, заливали по самые крыши дома. Громадные портреты членов Политбюро загораживали лепные фасады старинных особняков. Пятиугольные знаки качества и вырезанные из фанеры многометровые цифры укрывали безобразные котлованы с торчащими из земли концами оборванных кабелей, выдранными трубами городских коммуникаций и беспорядочно разбросанными по всей территории строительными материалами, половина из которых давно была разворована.
Наконец машина остановилась возле мрачноватого здания строгой архитектуры почти в самом начале главной улицы города. Дальше, за обойной фабрикой, над проходной которой торчал неумело нарисованный заводским художником портрет Суслова, начиналась территория пригородного железнодорожного вокзала. А за вокзалом, на бугре, чернела скульптурная композиция жертвам стачки в 1902 году.
Сопровождающий, сержант, вылез из кабины водителя и распахнул дверцу в кузове «РАФика».
- Выгребайся. Шаг влево, шаг вправо – стреляю без предупреждения.
Скорчив дурашливую гримасу, он отошел в сторону, похлопал по боку. Через шинель угадывалась кобура пистолета. Спрыгнув на асфальт, Доля запахнул полы бушлата и огляделся. Поземка белой крупой присыпала кучи листьев у бордюра, намела небольшие холмики под фундамент серого здания, на невысокий порог, под массивные входные двери, которые, видимо, не открывались с прошлого века. Угол приземистого строения украшал единственный красный флаг. В отличие от нарядившихся соседних домов, кумач на которых вызывал дурацкую радость, флаг этот своим независимым одиночеством как бы подчеркивал значимость события, в честь которого был вывешен. Доля вновь почувствовал, как живот свело от холода. Переступив с ноги на ногу, он затравленно покосился по сторонам. Но сержант схватил за рукав, подтолкнул к двум парням и погнал всю группу в узкий, заваленный опавшими листьями, переулок. Вдоль сплошной стены они прошли до крепких, похожих на тюремные, ворота. Через маленькую калитку с охранником при входе, сержант провел их на обширный двор и, указав на флигелек в глубине, куда-то ушел. Со двора здание выглядело еще мрачнее. Темно-серая каменная громада навалилась на плечи, словно хотела вдавить в асфальт. Квадрат бесцветного неба над головой был сплошь переплетен проводами. Доля торопливо опустил голову, скользнул взглядом по высокому фундаменту. Широкая ровная его лента в некоторых местах была порвана наполовину ушедшими в землю, забранными мощными прутьями решетки, окнами. На противоположной стороне двора стояло несколько машин. Чуть дальше возвышалось какое-то странное сооружение. А ближе к тому месту, где ежился от холода Доля с парнями, сверкал никелированными частями станок, похожий на маленький кузнечный пресс.
Один из парней, широкоплечий, светловолосый, молча кивнул в сторону флигеля. Вся группа двинулась к нему. Присев на корточки под стеной, Доля выковырнул со дна кармана окурок и потянулся за огоньком.
- Стоит, - приткнув свой окурок к Долиному, сказал светловолосый. – Второй год не могут раскрутить.
- Кого? – не понял Доля.
- «Волгу» под брезентом видишь? На ней банда грабила кассы. Подкатили как-то к центральному универмагу на Энгельса, а их уже вычислили. Окружили машину – там один убитый шофер. Как сквозь землю провалились, - парень выпустил струю дыма, цыкнул слюну сквозь зубы. – А вон на том крытом КАМАЗе пять тонн черной икры из Астрахани в Ленинград перебрасывали. При задержании тоже были жертвы.
Второй парень, черноглазый, с волнистым чубом, сдвинул шапку на ухо и покосился на широкоплечего:
- А ты в прошлый раз вопли из подвала не слыхал?
- Нет, - задумался тот. – Меня сначала столы заставили таскать, а потом печку листовками растапливать.
- Я еще к решке подошел, а тут какой-то в гражданке как выпрыгнет. Сейчас, говорит, самого туда загоню. Сейчас, говорит, самого туда загоню.
- - Запросто. У них разговор короткий, - заметив, как побледнел Доля, хитро прищурился светловолосый. Но покосившись на своего товарища, короткими затяжками докурил охнарик и щелчком послал его наверх. – Все может быть. Эта организация никому не докладывает.
Доля передернул плечами. Поземка снизу как змея проползла под бушлат, сдавила тугими кольцами, выжимая тепло из тела. Носы у ботинок задубели, завернулись к верху. Пальцы на ногах уже не чувствовали холода.
- Сегодня опять будем порнуху и «Посев» сжигать? – спросил чубатый. – Может попросим, чтобы после работы без сопровождающего отпустили? По стаканчику винца бы тяпнуть.
- Шестьдесят пять лет – дата круглая. Должны бы и сочувствие проявить, - согласился светловолосый.– У тебя ни одного охнарика не осталось?
- Откуда. А вон, возле входа, целую урну накидали.
Светловолосый поднялся и направился к урне. Рабочие штаны вздулись колоколом, обнажив поддетое под них рваное трико. Морозец был слабый, но обычный в это время года сильный северный ветер удесятерял его. Доля тоже почувствовал, что еще немного и он превратится в промороженную насквозь воблу. Он встал и принялся ходить взад и вперед. По-прежнему мучил вопрос, почему именно его направили в это заведение. Даже после разговора парней друг с другом, когда он понял, что ребят привозили сюда не первый раз, и что никто не собирался бросать их в подвал, тревога не исчезла. Ведь с ним могли поступить иначе. Долгое отсутствие сержанта усиливало неприятное ощущение. Доля в какой раз внимательно осмотрелся вокруг, и в который уже раз ощутил желание убежать из-под стражи, освободиться от угнетающе действующего на него, постоянно ущемляющего человеческое достоинство, давления. Но двор со всех сторон окружали высокие каменные стены. А возле единственного выхода прохаживался то ли часовой, то ли дежурный милиционер. Доле показалось, что он находится на самом низу закопченной фабричной трубы, из которой вылезти было невозможно. Подсознательно он понимал, что если бы и появилась такая возможность, то бежать все равно было бы некуда. Домой – приедут и заберут снова. А больше его нигде не ждут. И не примут. Да и дома жена первая сообщит куда надо, потому что предательство и насилие, как в фашистской Германии, поощрялось. Или продвижением по службе, или наградкой. Впрочем, это всосалось в кровь и без наградок. И все-таки это сладкое слово свобода, будоражившее умы человечества со дня его зарождения, давало хотя бы толчок для возникновения душевного порыва к неосуществимой мечте. И Доля тянулся к нему не задумываясь, как ребенок тянется не к золотой, а пластмассовой игрушке, потому что она больше нравится. И… в бессилии кусал посиневшие от холода губы. Надежда на комитет отпала сразу после угрозы капитана. Доля и сам понимал, что в этом заведении сидят не дураки. Оставались два места, на помощь из которых он свято верил по-прежнему. Даже не испытывал и тени сомнения в том, что там во всем разберутся. Это был Генеральный Секретарь ЦК КПСС, Брежнев и Организация Объединенных Наций, при которой действовала комиссия по правам человека. А рассказать Доле было о чем. И не только о том, что произошло именно с ним. В конце концов, это были мелочи. А о более серьезном. О политике местных властей, проводимой по отношению к людям, и о сделанном из этого собственном выводе.
Светловолосый протянул Доле приличный бычок и снова примостился под стену флигеля. Двигавший по затылку шапку чубатый не выдержал натиска ветра. Отвернув клапана, нахлобучив ее по самые брови, завязал тесемки под подбородком. Доля заглянул в небольшое оконце закрытого на замок флигеля. Оно было задернуто плотными шторами. Но в самом углу между материей и рамой остался небольшой просвет. Доля прильнул к стеклу.
- Ну и что ты там увидел? – раздался сзади спокойный голос.
Вздрогнув, Доля оторвался от окна и повернулся. Прочищая зубы смачным всасыванием воздуха через щербины, сержант, с видом барбоса, которого любит хозяин, покачивался с пяток на носки. – Я тебя спрашиваю.
- Ничего, - холодея, ответил Доля.
- Ответ абсолютно правильный. И больше я ничего не буду спрашивать, - сержант покачался еще немного. Затем обратился к парням. – Оба в столовую. Перетаскаете в кладовку мешки с картошкой, принимайтесь ломать перегородку на третьем этаже. В тот раз ни черта не сделали.
- Начальник, - протянул чубатый.
- Что начальник?
- Праздник завтра. Шестьдесят пять лет Советской власти, - парень выразительно почесал под скулой. – Может, мы сами до дома дойдем?
- А я вам что, нянька? Но если ничего не сделаете, пеняйте на себя, - притворно рассердился сержант. – Бе-егом.
Парни перемигнулись и неторопливо подались через двор к противоположному его концу. Доля тоскливо посмотрел им вслед. В груди снова появился прохладный пузырек. Сержант пошел ко входу в здание.
- За мной, - сухо бросил он через плечо.
Они поднялись по мраморным ступеням широкой лестницы на второй этаж и долго петляли по бесконечным коридорам, пока не остановились у обитой черным дерматином двери.
- Ты все понял? – прежде чем открыть ее, спросил сержант. И усмехнулся краешком губ.
Доля проглотил застрявший посреди горла кусок резины, утвердительно кивнул головой.
В просторном и светлом кабинете стояло два стола. Высокие окна были наполовину задернуты бархатными шторами. Над одним из столов висело скрытое лаком панно с мозаичным изображением головы Ленина на фоне московского Кремля. Вдоль стен комнаты темнели забитые книгами и бумагами шкафы. Возле них возился среднего роста человек в светлом костюме. Когда он повернулся, Доля едва не присел от неожиданности. Это был именно тот, ненавязчивый, спокойный, с простым деревенским лицом молодой мужчина, с которым он однажды столкнулся по долгу службы в редакции областной газеты. Только тогда мужчина то и дело пытался заправить вылезающую из-под брючного ремня рубашку в ядовито-синих разводах, какими торговля обеспечила почти весь город. А теперь на темно-коричневой сорочке сбился немного в сторону светло-серый в полоску галстук. И сам мужчина не был похож на только что перешагнувшего заводскую проходную работягу, а скорее имел вид высококвалифицированного инженера с замашками потомственного интеллигента. Хотя лицо по-прежнему светилось доверчивой деревенской простотой.
Доля перемялся с ноги на ногу, машинально пробежал пальцами по пуговицам великоватого бушлата и откашлялся:
- Здравствуйте.
Мужчина внимательно осмотрел его с ног до головы. Хмыкнув, передвинул на столе с одного места на другое бумаги и тихим голосом, таким тихим, что пришлось напрягать слух, спросил:
- Вас давно доставили сюда?
- Часа полтора назад. Владимир… Товарищ Григорьев, вы меня не помните? Вы к нам в редакцию приходили.
Доля заторопился. Он хотел упредить дальнейший ход событий боясь, что возможный допрос начнется с ним как с незнакомым человеком. А после напоминания о себе можно было рассчитывать на какую-то снисходительность и более внимательное отношение. Но сотрудник Комитета Госбезопасности и не собирался скрывать своего непродолжительного знакомства с ним. Милиционер тоже вел себя немного странно. Он будто бы давно знал обо всем.
- Я помню вас. Вы работали в промышленном отделе…
- Меня уволили оттуда сразу после вашего ухода, за то, что я написал несколько статей, в которых раскрыл приемы работы дельцов от теневой экономики на нескольких крупных промышленных предприятиях города и области, - почувствовав, что уверенности прибавилось, торопливо перебил Доля. -–Я высветил самых главных ее руководителей. Там огромные цифры. Я тогда не смог вам всего рассказать. Подумал, что вы член комитета профсоюза цеха реализации, откуда, собственно, и тянется ниточка к другим предприятиям города. В том числе и к торговле. Знаете…
- Вы меня простите, но выслушивать всю эту историю, к сожалению, нет времени, - взглянув на часы, прервал Долю сотрудник. – Я немного помню это весьма и весьма путаное дело. И кто там прав, а кто виноват, вряд ли поймешь.
- Но я все описал в статьях. Проследил за технологической цепочкой от сырья до готовой продукции, - воскликнул Доля. – Просчитал разницу в ценах. И даже доход теневых дельцов назвал. Миллионы рублей…
И вдруг он заметил, как нетерпеливо подергав правой бровью, сотрудник сначала посмотрел на уткнувшегося в какой-то атлас милиционера, а затем перевел равнодушный взгляд на окна. Колени ослабели, по спине заструились ручейки холодного пота. Показалось, что и знакомый сотрудник Комитета Государственной Безопасности, к которому до недавнего времени испытывал доверие и уважение, растягивая слова, напомнит и об избиении жены с ребенком, и о сопротивлении находящимся при исполнении служебных обязанностей представителям власти. А потом подзовет кого-нибудь из дежурных и попросит обшмонать. Но только так, чтобы не было претензий.
Доля чуть попятился назад. На столе, справа от него, на странице раскрытого перекидного календаря пауками насторожились большие черные буквы и цифры: «6 ноября 1982 года». От них словно исходила какая-то опасность. Доля сделал еще один шаг назад, заскользил невидящим взором по комнате. Он натыкался на предметы, не понимая их значения, до тех пор, пока снова не увидел равнодушного лица сотрудника. Тогда он высвободил руку из длинных рукавов бушлата и принялся растирать лоб и виски.
- Я больше ничего не скажу, - негромко пробормотал он.
- А тебя никто ни о чем и просил, - откладывая в сторону атлас, ухмыльнулся милиционер. И оглянулся на сотрудника, словно заручаясь его поддержкой. – Тебя привели сюда не для дешевого базара, а для того, чтобы ты выполнил работу.
- Да, да. Я помню, вы говорили что-то насчет отправки этих статей тол ли в Министерство внутренних дел, то ли в ревизионную комиссию при ЦК партии. Или еще куда-то хотели сообщить, - пожал плечами сотрудник. Вздохнув, он указал пальцами на лежащие в углу комнаты небольшие плотные пачки, перевязанные бумажным шпагатом. – Это надо сжечь. И постарайтесь никому ничего не показывать, не рассказывать и ничего себе не оставлять. До свидания. Желаю вам удачи.
Доле ужасно захотелось поклониться до земли. Но он сдержал в себе это желание. Продев пальцы под шпагат, подхватил пачки и вышел из комнаты в коридор.
На улице сержант подтолкнул его к флигелю, открыл замок и первым переступил через высокий порог. Посреди крошечной комнаты стояла железная печурка, гнутая жестяная труба от которой упиралась в закопченный потолок. Отодвинув сапогом в сторону низенькую лавку, сержант приоткрыл дверцу печурки, заглянул вовнутрь.
- Значит так. Прочистишь колосники, поддувало и раскочегаришь ее. Дрова под стенкой, спички на подоконнике. Умеешь растапливать? А то один недавно растопил. Чуть флигель не спалил, тупорылый.
- Не забывал, - буркнул Доля.
- Сначала березовых наложишь горбиком. Посуше и потоньше. Потом под них бумагу с берестой. Бересты сразу надери. Да не держи ты их. Брось на пол.
Сержант грубо вырвал у Доли пачку и швырнул под лавку. Шпагат и упаковка из плотной бумаги лопнули. По деревянному полу расползлась куча писем. Поддав их сапогом, сержант вышел за дверь и, уже оттуда приказал:
- Управишься, зайдешь в здание. На первом этаже, прямо по коридору, дежурная комната. И без меня ни ногой. Понял?
- Куда уж понятнее, - тихо огрызнулся Доля.
- Что-о? Чего ты там бормочешь?
- Понял, говорю. Чего ж непонятного.
- Ты сейчас доогрызаешься. По зубам проедусь…, - пообещал сержант и заскрипел сапогами от флигеля.
Чертыхнувшись, Доля сложил пачки в стороне. Затем затолкал в печку специально заготовленные кем-то лучинки. Сверху наложил чурок потолще. И поджег. Пламя весело охватило сразу все дрова. Доля присел на лавку. Грудь начала заполнять звонкая пустота. Опасения, что его специально привезли в это учреждение для допроса, оказались напрасными, хотя ощущение, что весь этот спектакль задуман неспроста, не покидало ни на минуту. Рассказать обо всем, как хотелось, тоже не вышло, несмотря на то, что судьба свела его с человеком, к которому он надеялся попасть на прием. В груди образовался какой-то баланс, вызвавший душевную пустоту. Доля отрешенно подумал, что арестовали его именно в день, когда свершилась революция. Завтра будет ровно тринадцать дней, как он оказался за решеткой. И завтра же наступит шестьдесят пятая годовщина Великой Октябрьской революции. Еще подумал о том. Осталось два места, с которыми он продолжал связывать какую-то надежду, и что в эти два места обязательно нужно написать. Раз уж революция продолжается, то кто-то должен и защищать ее. И снова удивился тому, что судьба словно нарочно обрекла его отмечать этот праздник именно на тринадцатый день после ареста, да еще в камере, без вывода на работу. Впрочем, дома не лучше. Пустота и холодное отчуждение жены и ребенка. После освобождения скорее всего ожидает развод. С устройством по специальности тоже какая-то неопределенность. Во всем неопределенность.
Покачав головой, Доля поднял с пола бычок и сунул его в рот. Затем пошевели дрова, которые уже хорошо разгорелись, нашарил под лавкой несколько писем. Без всякого любопытства взгляну на конверт и, шевеля губами, прочитал про себя написанный мелкими буквами адрес:
- Москва. Кремль. Генеральному Секретарю Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, Председателю Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик, Маршалу СССР. Четырежды Герою Советского Союза, Герою Социалистического Труда. Товарищу Леониду Ильичу Брежневу.
Внизу был обратный адрес. Так же неторопливо Доля прочитал и его:
- Ростовская область, Разгромленский район, хутор Забытый. Ветеран Великой Отечественной войны, ветеран труда, трижды орденоносец, инвалид первой группы, Ничтожнов Иван Петрович.
И вдруг Доля почувствовал, как отогревшиеся было пальцы на ногах, сковал лютый холод. Все тело прошили ледяные иголки, как от кумара, о котором говорил наркоман. В животе проснулся неизвестный зверь. Он протянул лапы через плечи до затылка, содрал с него кожу и начал высасывать из вен все соки. Ощущение было такое, словно организм привык к какому-то наркотику, и теперь требовал очередной дозы. Доля торопливо наклонился, достал из-под лавки остальные письма. Но адрес на них был один и тот же. Тогда он разорвал упаковку на другой пачке. На конверте было написано: «Америка. Нью-Йорк. Организация Объединенных Наций. Генеральному Секретарю Курту Вальдхайму…»
Из печки вырвался длинный язык голодного пламени. Доля зарычал, заскрипел зубами в приступе бессильной злобы. Схватив пачку писем, забил ею раскаленную пасть. Пламя с гудением начало пожирать бумагу. Огонь Революции требовал свое. Да и тяга была отменной…
1987 г.