Рекс палестинский

Rex палестинский
Псевдоисторическая рукопись
ЭПИГРАФ:  «ЕСЛИ ГИТЛЕР ВТОРГНЕТСЯ В АД, ТО Я НАЙДУ ПАРУ ДОБРЫХ СЛОВ О ДЬЯВОЛЕ»
СЭР УИНСТОН ЧЕРЧИЛЛЬ.
Один.
Сегодня 307 день 5232 года с того самого момента, как Бог увидел, что это – хорошо. Значит, у Него были глаза. Как и у меня. Впрочем, тут удивляться нечему. Ведь я создан по образу Его. Создан Им. Им непосредственно. А значит, у Него имеются и руки, и ноги, и всё остальное. А если так, то почему бы мне не являться Его сыном. А Ему моим отцом. Верно? Занятно. Чудно. Впрочем, у всего, даже у звёзд должен быть отец. Создатель. А раз должен быть – значит, есть. Солнце прошло половину своего пути с востока на запад. Я ещё не завтракал. Но голода нет. Сегодня утром на храмовом базаре мама купила хороший кусок говядины и сварила к обеду суп – с чечевицей, диким чесноком и бататом. Суп на плите ещё тёплый. Но я не хочу его сейчас есть. Сейчас я пишу. Я это хочу сейчас. Я всегда делаю то, что хочу. А если… если не получается, то… то хочу то чего делаю. Я умный. Конечно. Судить об этом не мне. Но почему-то уверен, что так оно и есть.
В Иерусалимбурге идёт снег.
Снег с дождём. Снежинки липкие и серые. А капли мутные. Крупные. И студенистые какие-то. Такое же небо. Мутное. Склизкое. Серое. А ведь капли дождя есть часть неба. Частички его, упавшие оттуда, чтобы туда же и возвратиться. Так же вот и человеки – падают и воспаряются. И я. Только вот я какая-то странная капля. Я не капля влаги. Я капля ртути. Итак. С чего всё это началось? Сначала. Сперва было начало. Потом середина. А после конец. Счастливый конец. Он должен быть счастливым. Хотя что есть счастье? Скорее всего, этот вопрос мне и предстоит решить при помощи своей жизни. Но довольно. Я же ведь пишу не дневник, – а… нет, даже не автобиографию. А благовещание. Евангелие. Я грамотен. Писать, правда, могу лишь по-палестински. Но понимаю… стал понимать и латынь, и санскрит, и готский. Это, скорее всего, и есть одно из подтверждений моего предназначения. Я пишу для истории. Я пишу историю. Точнее, для тех, кто будет читать эти строки через много поколений – и будет уверен в том. Что написанное есть их прошлое.
Возможно, когда-нибудь и изобретут устройство, способное копировать текст – а пока эти мои строки поколения человеков наверняка будут переписывать от руки тысячи раз и – наверняка исказят смысл – неважно, в каком направлении. И поэтому мне необходимо писать больше чем правду, для того, чтобы истины проступили четким контуром сквозь пресс наслоившихся искажений.
Меня будут ненавидеть. А я хочу. Чтобы меня любили. Ведь я есть Добро.
За что человеки ненавидят добро?
Если хочешь, чтобы тебя любили, – пойми, за что тебя ненавидят.
И я, кажется, понял. К примеру. За что жители Иерусалимбурга ненавидят вандалов? За то, что они завоеватели!? Но ведь ненависть к бледнокожим и желтоволосым северянам кипит подобно бурлящему битуму, которым смолят потекшие кровли. Она черна и раскалена. Их-то за что так. И я понял, за что так палестинцы, и не только палестинцы, ненавидят вандалов. Я-то ведь учился нашей когтистой грамматике по книгам царей. Редко-редко наша благословенная земля не была кем-нибудь завоевана. Но никаких завоевателей не ненавидели так.
Нам, предкам моим по матери, отрезали уши за недовыплату налогов мытари Саламансара-ассириянина. Наших младенцев скармливали крокодилам ради забавы наемники фараона Аменхотепа. Наших юношей сжигали заживо в медной пасти Ваала жрецы по приказу халдея Навуходоносора. Наших жен, на глазах их мужей, насиловали воители фарса Камбиса. Преторианцы басилевса Анти-Ога сирийского гадили в нашем Великом Храме. Все. Все-все они грабили, убивали и насиловали наш народ. И так было тысячи лет. Не так было лишь во времена Давида и Салмана, наших царей, которые считаются великими именно за то, что сдирали кожу живьем со своих подданных не как сатрапы чужеземных владык, а от своего собственного имени. Они теперь с упоением почитаются именно за то, что их не менее кровавые указы есть не перевод с фарси или урду, а написаны на родном иврите.
Вандалов мой народ и почти все народы, входящие в их Великую Империю Запада, ненавидят именно за то, что они добрые завоеватели. За то, что их рексы пытаются быть справедливыми и следовать логике и здравому смыслу.
Я понимаю, что более всего возмущает наш синдреон, – это то, что он может вынести любой приговор за нарушение наших законов, законов Муисея, любой… кроме смертного. Смертная казнь утверждается гауляйтером.
Наши торговцы (а какой иудей не торгаш?) ненавидят, ненавидят люто рекса вандалов Гейзериха II за то, что он запретил продавать людей в рабство за долги. На всей территории Империи – от столбов Мелькатра до устья Евфрата, от порогов Нила до порогов Борисфена – никто более не становится говорящим скотом, если у него не хватило талеров для уплаты процентов. За что еще? За то, что рекс Гейзерих III запретил беспредел ростовщиков и разрешил любому человеку молиться тем богам, которым он поклоняется. Этот грустный желтоволосый язычник нашел в себе силы сказать: “Я не знаю, есть боги – или нет их. Но если есть – пусть будут все. Кроме ложных и злых”. Ненависть духовных вождей народа взбурлил указ рекса Гейзериха IV, разрешающий за кровь платить виру. Бешеная пена изо ртов забрызгала пейсы фарисеев, когда на Храмовой площади герольд гауляйтера огласил этот указ рекса. Теперь за зуб, за око, за быка, за осла можно платить не кровь, глаза и зубы, а талеры и драхмы. Ну а если их нет, гнить в темнице – но не калеченым нищим выклянчивать подаяние на ступенях храма. Неверных жен и шлюх теперь запрещено публично забивать камнями до смерти. И наши женщины (испокон веков слабые на передок) плюют вослед вандальским легионерам, патрулирующим улицы.
Даже в гуннском гетто кривоногие скуластые бестии, созданные дьяволом по своему образу и подобию, в раскосых глазах лелеют пекучие угли злобы. За что?! А за то, что с ними не поступили так же, как они поступают с пленными вандалами. За то, что их пощадили. За то, что их не содержат в цепях и колодках. Мне рассказывал старый Хенген, рассказывал с упоением, что самая лучшая кожа для боевых барабанов – это светлая кожа северян, и звук их особенно изощрен, если кожу эту содрать с еще живого пленника. А ведь Хенген уже даже забыл клекочущий гуннский говор. Он здесь живет почти четверть века после того, как был взят в плен во времена Великого пограничного сражения в скифских степях.
Я хочу, чтобы меня любили. Так ли это? Искренен ли я? Да! Я хочу, чтобы меня любили те, кого люблю я. И ненавидели те, кого я ненавижу. Но я! Я-то должен любить всех.
Итак – кто я? Мое имя… Впрочем, то имя, под которым нас знают, выбираем не мы. Поэтому скажу так: моя мать дала мне имя Криис. Отец не возражал. Имя моей матери Майриам. Имя моего отца земного Иосиф – отца же небесного… Трудно найти звукосочетание, правильно передающее суть этого понятия. Первосвященники в храме, наверное, в чем-то правы, запрещая простым смертным произносить его вслух. Лишь в великий праздник Исхода они передают его друг другу на ухо гортанным вдохом: “Иа-ахвэ-э”. Но в этом, скорее всего, и есть суть фарисейства. Запрещать можно лишь то, что действительно можно запретить. А как можно запретить произносить этот звук про себя? Ведь это звучит в сознании. Запретить человеку думать невозможно. Следовательно, запрещать что-либо вообще не имеет смысла. Ведь так?
Я родился в городе Вифлеемштадте, гау Палестина, в тринадцатый год правления рекса Гейзериха IV, в 5202 году от сотворения мира отцом моим. Сейчас мне тридцать. На престоле в Карфагене рекс Гейзерих V. Гауляйтером Палестины уже второй год Зигфрид фон Пилат. Сегодня начался день седьмой с того самого момента, как я понял, кто я есть. Это произошло в полночь. После третьей стражи. В узкое окошко смотрел мертвый зрачок луны. Дебора чего-то там промурчала во сне и перевернулась на бок. Потянула покрывало на себя. Ее левая грудь с тихим шлепком легла на правую. В лунном свете соски казались почти черными – они смотрели на меня немигающим взглядом. А длинные косы распластались на подушке словно спящие змеи. Она не расплетала их на ночь, так как знала: их упругий тугой шелк возбуждает меня. Еще час назад она извивалась и стонала в моих объятьях. Она не знала, чьи это ласки. Да я и сам не знал.
Ее бедра крепко сжаты колено к колену. Там между ними – в женской сути – часть меня. Или уже не меня. Они, сжатые бедра, хранят это – как цепные псы миску с объедками с праздничного стола… Праздник кончился… Зачем? Зачем… Зачем. Теперь-то я знаю, зачем. Тогда это осознание ввергло меня, мою человеческую суть в шок. Именно тогда во мне и проснулся и очухался не-человек. Нелюдь. Бог. Отец мой. И дух его. Это продолжалось лишь мгновение. Он дал мне понять, что он есть. Он здесь. Он во мне. Мгновение кончилось. И я опять стал человеком. Криисом бен Иосифом, плотником, сыном плотника, как ни странно грамотным, живущим во грехе с куртизанкой Деборой, довольно смирным подданным доброго рекса Гейзерих V.
И вот день седьмой. Полдень. В Иерусалимбурге идет снег. Мне пора идти. Началось.
ДВА
Сороковой день. Холод. Он всочился в тело сквозь хламиду из верблюжьей шерсти, как влага. Мое тело набухло холодом, словно шерстяная ткань водой. Колкий мерзлый песок скрипит на зубах. Третью неделю питьем мне служит ледяная корка, которой покрываются поутру смерзшиеся дюны – пищей не служит никто. А я служу Господу. Третью неделю я сплю на голой земле в расщелине между двух выветрившихся скал. Но в моей груди нет даже хрипов. В моем теле легкость. Только вот голова кружится. Только вот зубы выбивают дробь, по такту похожую на ту, которую издают гуннские барабаны, сопровождающие дикую “пляску с ножами” вкруг костра. Вторую неделю над Палестиной сумрачное небо. Эта январская непогода самая лютая на моей памяти. Здесь, в расщелине, я спасаюсь от мерзкого пронизывающего ветра. Но не от мыслей. Мысли копошатся в моем мозге, словно черви в куске протухшего мяса. Здесь, в пустыне, разум мой должен очиститься, а дух – укрепиться. Я готовлюсь к своей миссии. Миссии мессии. Но я пока еще не знаю, в чем она состоит.
Нет. Знаю. Я просто боюсь в это поверить. Я ищу в себе, в небе подтверждений, что знание – это сложно. Все человеческое во мне вопиет против этого. Отец мой! Ведь это бесчеловечно – то, что ты мне предназначил. Впрочем, ты-то ведь не человек. Ты Бог. А я? Сын твой! Я-то ведь сын человеческий. Мне ведь ничто человеческое не чуждо… А тебе? Неужели тебе чуждо все человеческое? Я не хочу знать то, что меня ожидает – но знание это твердое и холодное медленно входит в сознание, словно нож в масло… Масло… Масло с белым, теплым, поджаристым хлебом. А сверху мед.. Толстый янтарный слой. Мед искрится. Медленно так сползает за край ломтя. Корочка щекочет растресканные губы. Хлеб хрустит на зубах. И только. Теплое молоко из глиняного кувшина. И кусок свежей брынзы. Белой. Ноздреватой. Я растираю ее языком. Мед сладок. Масло нежно. Сыр солоноват… Я мессия! Я должен забыть, что у меня есть желудок.
Я мессия народа моего.
Я должен принести ему новую мораль…
…и новый порядок.
Но кто ты есть, мой народ?
Разве гордые сентиментальные вандалы не мой народ?! Разве скуластые скифы не мой народ?!
…Скифы… Из них вандалы комплектуют полицию для всех гау своего райха. Вандалы считают ниже своего достоинства нести фискальную службу. Скифы хорошие полицаи. Неподкупные. Это оттого, что им хорошо платят. Теперь они тысячами бегут из своей русийской степи под натиском полчищ гуннов. Гунны помирили двух извечных врагов – Западный райх вандалов и степную империю скифов, от которой, говорят, остались лишь жалкие ошметки… Они еще дергаются, извиваются. Великое степное государство растоптано копытами кудлатых гуннских коней… Теперь очередь Запада.
А гунны? Разве они не есть мой народ?! Даже смирные с иерусалимбургском гетто, они вызывают отвращение – как гадина с вырванным жалом. Но я должен любить их.
Господь! Ты нечеловек. Ты не можешь любить. Я должен сделать это за тебя. Возможно, в этом и есть моя миссия. Я есть любовь твоя к людям. А… какому человеку свойственно причинять самую большую боль? Конечно, любящим… Любимым. Я Боль людская. Я Вира твоя. Я монета. Любовь – Я – Боль.
Я не хочу этой боли. Я боюсь ее. Да! Я боюсь. Я страх. Я мессия. Кстати, как будет мессия по-готски? По-моему, “фюрер”. Я фюрер всех людей. Всех, кто считает себя таковыми. И тех, кого считать таковыми нельзя. Я должен стать для них Богом. Как холодно. Как хочется есть.
- … «Здравствуй, сын человеческий».
Знакомый голос незнакомого человека… Впрочем, почему незнакомого. Впрочем, почему человека. Вот и он.
- Ну что, отобедаем, чем Бог послал.
- Его можно обвинять в чем угодно, только не в отсутствии чувства юмора. Он веселый. Он лукавый. Он садится напротив меня на корточки. Он откидывает капюшон. Он обыкновенен. Не стар. Не молод. Его глаза прозрачны. Но такое ощущение, что свет солнца они не отражают. В них водят хороводы не радужные искорки, а тусклые стекляшки, похожие на мерзлый прах пустыни, носимый колючим ветром. Его руки (кожа на них нежная, ногти подпилены, блестят) не спеша, достают из тертой ковровой сумки снедь. Не спеша же раскладывают ее на аккуратно расстеленной стираной дерюжке.
…Круглый каравай хлеба. Румяный. С тресканной поджаристой корочкой…
…На тонких, почти бескровных губах полуулыбка бродячего джокера. Скользкая такая полуулыбка. Не веселая. Но и без печали.
…Полушар сыра, покрытый красным воском, с огромными дырами в желтых (как шевелюра вандалов) внутренностях… Большой круг кровяной колбасы. Набухший, видно поджаренный на противне с кипящим маслом…
…Нос тонкий. С горбинкой. С трепещущими крыльями ноздрей…
Копченый кусок свиного бока с ребрышками и бордовыми прожилками. Весом фунта полтора. Он режет его тонкими ломтями блестящим с широким лезвием из маргианской стали. Зеркало ножа мутнеет от соприкосновения с салом. Он ловко облизывает нож широким языком, похожим на разломанный гранат…
…Брови сломаны почти посередине, но растут кустиками, в разные стороны. Кожа на высоком лбу, похожем на коленную чашечку, сморщена в гармошку…
…Огромная кисть винограда. Ягоды продолговаты, величиной с голубиное яйцо. Зеленоватые. Мутно-прозрачные. Кувшин с вином. Да. Это вино… Красное. Он наливает его в глиняные пиалы…
…Две залысины ото лба уходят клиньями к вискам и прячутся в кучеряшках бесцветных нечесаных волос…
Он жадно вгрызается в колбасу. Она брызгает. Полчашки вина следом. Ломкие красные ленты ползут от уголков рта к ходящему острому кадыку. Капли подрагивают на колкой седой щетине. Он утирается тыльной стороной ладони. Словно медью поскреб о слюду. Обнажает зубы в улыбке. Зубы мелкие. Желтые. Ровные. На веселоватый оскал похожа улыбка-то.
– Да ты ешь. – Он протягивает ломоть хлеба с блестящим куском свинины. – Ну что ты, право слово. Хоть виноград попробуй. Фрукт. Вещь полезная.
Рука дающая поросла рыжим пухом с такими же рыжими точками на коже. Что ж, виноград, пожалуй, и можно. Я втираю в сухое нёбо растресканным языком сочную ягоду. Он хмыкнул и сожрал протянутый было мне кусок. Затем, чавкая, сжевал колбасу. Еще стакан вина залпом. Утер лоснящиеся губы краем своего войлочного капюшона.
– Понимаешь… Все зря.
– Что зря? – спросил я и сжевал еще одну виноградину.
– Все. – Он резко вскинул ладони с растопыренными пальцами, словно хотел что-то от себя отодвинуть. – Все! Все-все-все. Мир рухнет. Пойми, рухнет. Этот мир. И причем в прямом смысле. Не в духовном. Не в моральном. И твоя новая мораль ему ни к чему. Это подобно золотому талеру во рту покойника. Нет ни Стикса. Ни Харона. Оставь эту монету себе. Купи вина. Выпей за упокой души сгинувшего мироздания. А будущему миру не нужны неоидеи. Они уже есть. Самое блестящее новое – это самое затертое старое. А самое лучшее прошлое – это то, которого никогда не было. Самое лучшее прошлое – это прошлое придуманное. Самая верная память – память ложная. Это все уже есть. Послушай меня. Не перебивай. Вникни. Я все просчитал. Я не такой уж и плохой. Я вовсе не исчадие ада. Я такой же сын человеческий, как и ты. Только папы у нас разные. Но об этом позже. Я хочу помочь тебе. Мы ведь братья. Мы, пожалуй, единственные братья по разуму. Итак. По поводу мира. Русийская империя скифов уже пала. Ее нет. Гунны разделились. Атилла провозгласил себя кайзером. Его брат Тотилла объявил себя фюрером. Двухмиллионная орда уже сосредоточена в Паннонии. Тотилла сокрушит все, что зовется цивилизацией Запада. Он пройдет огнем и мечом через Иллирию, Германию, Галлию, Иберию – до Океана. Кто остановит гуннов? Готы?! Вандалы раздавили их в свое время. Гунны растворят в себе готов. Нет. Ничто их не остановит. Атилла же обрушится на Юг и Восток. У него сто туменов жадных азиатов. С ним пойдут и скифы. Они покорены и озлоблены тем, что покорены. Атилла пройдет через Кавказ, Левант, Египет – в Магриб. Блистательный Карфаген Вандальский падет. Атилла и Тотилла встретятся у столбов Мелькатра. Что дальше? Догадался? Кайзер и фюрер начнут выяснять, кто из них достоин титула “император Ойкумены”. Гунны сойдутся в последней битве победителей. А потом на пепелищах городов, заваленный трупами, начнется Великая Чума. Из сорока миллионов людей, населяющих Запад, останется двадцать тысяч разбросанных от столбов Мелькатра до берегов Гриканского моря. Они будут строить свой новый сверкающий мир. Но им не будет нужна твоя жертва. У них будет и своя мораль, и своя история. И свое прошлое, которого никогда не было. Светлое, великое, блистательное прошлое – в котором будешь и ты, и твоя мораль, и твоя жертва. Но жертва эта не потребует материального воплощения. Память прервется. Связь времен нарушится.
– Прости, что перебил тебя. – Я делаю глоток вина. Оно терпкое. Хмельное. Теплое. Нежным бархатом протерло мою глотку. Закрываю глаза. В голове пошли розовые круги. Я поднял набрякшие веки и, не отводя взгляда, всмотрелся в глаза собеседника. В них дергались словно прижженные серые точечки. И мое лицо с запавшими щеками отразилось там.
– Я не силен в географии. Я не политик. Я плотник. К чему мне царства. Их рождения. Их смерть. Даже если ты прав (хотя мне не хочется верить, чтобы Создатель допустил подобное), то… Ты говоришь, их останется 20 тысяч?! Что ж. Через две тысячи лет их будет 2 миллиарда. И зерна, посеянные мной, взрастут. И…
– Да-да-да-да. Согласен, – он перекривился, словно хлебанул уксуса. – Всё. Всё верно. “Не убий”, “не укради”, “не прелюбодействуй” и чего там еще? Так все это будет. Они будут знать это. Следовать этим своим скучным откровениям. Почитать тебя. Верить, что ты пролил свою кровушку за них. Строить тебе храмы. Но для этого всего совсем не необходимо умирать. Ты мне нужен живым, брат мой… Дослушай меня, а уж потом скажешь свое мнение.
– Ты кощунствуешь, нечисть. Не я брат тебе, а волк.
– Я же говорю: брат по разуму. По разуму. По крови-то мы не родичи… Да и по духу так же. К твоей матери прилетел голубь. К моей приполз скорпион. Или гадюка. Не знаю точно. Но разве в этом дело. Рожденный ползать летать не хочет. Я прошу тебя, дослушай. Ведь нам некуда спешить. Давай спокойно поговорим. Безо всяких там фокусов. И ты. И я. Умеем делать фокусы. Чудеса, если угодно. Но зачем мне возносить тебя на стену храма, если ты все одно не прыгнешь с нее. Зачем тебе превращать камень в воду, когда у нас – вот, смотри – есть что выпить и чем закусить. И поверь мне, эта жратва куплена за деньги, которые мне достались не в результате превращения свинца в злато.
Я задумался. В чем-то он прав. И отщипнул кусочек сыра. Свинину нечистый пусть жрет сам. Тем более кровяную колбасу. А вслух говорю, разламывая краюху:
– Не хлебом единым жив человек.
– Во! – Он воздел палец. – Че-ло-век. Но ведь мы-то, мы-то, бра… – Он шутливо прикрыл рот пальцами: молчу, мол. – Мы-то не совсем люди…
– Я есть сын человеческий, а ты (если это, конечно, ты) есть порождение нечистоты. Почувствуй разницу.
– Я… Я-а-аааа… Странен ты, сын человеческий. Кто же, как не я. – Это существо, похоже, начало резвиться. У него есть повод. Я ем его хлеб. Но это более честь для него, чем позор для меня. – Впрочем, ладно. Не хочешь быть нелюдем – не будь им. Но ты Криис бен Иосиф, да и я…
– Кстати, как твое имя?
– Имя? Нечеловек делает имя себе сам. Любое. Зови меня любым моим именем. Ведь ты их так много знаешь. Я сын Лейлиан… Имя же отца моего тебе известно. Так же точно, как и мне твоего… Продолжу. Мы с тобой. Не можем перестать быть тем, кто мы есть, как бы нам этого ни хотелось. Мы сейчас находимся в этом мире, под этим солнцем, в этой слабой, податливой любому твердому острому предмету плоти. Мы с тобой. Кто? А?
– Ну и…
– Мы сверхчеловеки. Вот истинный синоним слова “нелюдь”. Мы есть высшая раса, состоящая из двух существ. С этим-то ты согласен?
– Ты изощрен в споре. Но мне скучно с тобой. И скука эта укрепляет дух мой. Уйди. Иди куда шел.
– Подожди. Ты сбил меня… Впрочем, кому как не тебе дано меня сбивать, путать мои мысли и дела… Ты плотник, не политик – метко сказано. Политик есть я. И по духу своему, и по сути. А что за политика без подлости, обмана, предательства (ну разве что политика меланхоличных вандальских рексов). И это нормально. Это естественно. Ведь если бы я был простым человеком, я бы стал просто политиком. Каким-нибудь злым канцлером при добром кайзере. А я хочу быть при тебе. Я хочу быть подмастерьем плотника. Ты есть великий плотник. Из чурбанов людских душ ты хочешь выстрогать деревянные куклы-марионетки и дергать их за ниточки своей морали… Все-все-все… Об этом после… К чему все это? Не нужно быть мной, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: мир, мир привычный, мир, в котором мы живем, скоро рухнет. И нашествие гуннских орд – это не причина. Гунны есть продолжение свободы воли. Это слишком сложная игрушка, которая досталась злому ребенку слишком рано. И он, вместо того чтобы использовать ее по назначению, колет орехи этим хитрым механизмом. Конечно же, вместо орехов черепа. К делу. Ты слыхал (а, кстати, кто слыхал?) о… скажем, школьном учителе из местечка Хоренея Плутархе? О некоем сельском старосте Титусе Ливии? О деревне Рим, в которой он живет? О хромом бомже Гомере? О бродяге и попрошайке Геродоте? О горьком пьянице Фукидиде, пасущем овец в предгорьях Пинда? О полуграмотном землепашце Гесиоде и еще о десятках им подобных? Все эти людишки, мечтатели и графоманы, обитают в глухих урочищах на юге Балкан и Апеннин. Они (не без моего наущения, чем горжусь) пишут несуществующую историю своих медвежьих углов, из-за нищеты которых кровавые гунны, скорее всего, поленятся прочесать эти края… Если бы ты только прочел их писанину… Но они талантливы. Ей-же-ей талантливы. Конечно же, они все вымрут, если не от гуннских бичей, то от голода или чумы. Ты когда-нибудь слыхал о сиятельной цивилизации эллинов – сокрушителей восточных деспотий? О благородных вождях и героях – образцах морали и доблести? Нет?! Так ты ведь вскорости сможешь прочесть об этом. И потомки выживших после нашествия ведь примут все это за истину. Или же за ее значительную часть. Все эти книги пишутся! Корявые гекзаметры Гомера этого станут образцом для пиитов. А, к примеру, полевой лагерь шестого легиона карийской армии вандалов, возможно, объявят когда-нибудь руинами Великого Илиона. А ты слышал когда-нибудь об Афинах? Возможно, и слышал. Ведь ты грамотный плотник. Это ведь резиденция гауляйтера Македонии. Там есть казармы военного округа. Оказывается, если верить этим писаниям, то это вовсе не казармы, а храм какой-то богини и, понятно, вершина архитектуры. Самое смехотворное то, что этот мраморный сарай назван Пар-Фенон – так же, как и зимний чертог рекса в блистательном Карфагене. А сам Карфаген…
О! Он говорит долго, очень долго. Речь его журчит. Слова сливаются в один клокочущий высокий звук. Я уже не различаю его смысла. Идет время. Идет не спеша. Чинно. Словно первосвященник в храме, несущий агнца к жертвеннику. Кажется, подвывающая волчьим воем пустыня превратилась в огромные песочные часы. Отец мой небесный! Спаси и сохрани. Дай хлеб насущный на сей день. Избавь от лукавого и козней его! А он, лукавый, все говорит. Речь его азартна. Изощренна. И занимательна…
За что он так ненавидит людей.
Нет… людей он презирает, а вот…
Я опять сосредоточиваюсь на конкретных смыслах его словосплетений, словно ныряю в липкую маслянистую жидкость.
– …Самое занимательное – это то, что о хваленых справедливых вандалах почти ничего не упомянуто. Ничего хорошего уж точно. Они, их язык, их культура, их города, их храмы – все-все-все, как дым, исчезнет из памяти человечества. Но им еще предстоит своим мясом ослабить гуннскую мощь. Гунны не достойны править миром. Они брезгуют человечиной – даже если голодны.
– За что ты так ненавидишь вандалов?
Он ощерился. Зло. Эмоционально. На миг задумался. Покусал нижнюю губу. Казалось, вот-вот зарычит. Но он мерзковато улыбнулся и ответил:
– Они добрые завоеватели.
Что ж, здесь он прав. Завоеватель не должен быть добрым. Добрым к завоеванным. Он должен иметь право сказать: “Пусть ненавидят – лишь бы боялись”. А вандалов не страшатся. Им завидуют. И ненавидят.
А я? Я-то ведь тоже завоеватель.
Я должен завоевывать сердца и души.
Меня должны любить и бояться.
Я есть слово.
Любовь без страха есть похоть.
А он продолжает:
– Слушай теперь самое главное, Криис бен Иосиф. Ведь ты хочешь принести себя в жертву, не ты, понятно, ты-то как раз желал бы , возможно, и без нее обойтись. Он этого хочет. Он наделил тебя свободой воли. Он наделил тебя разумом. Так используй же дары эти. Не оскорбляй отца своего тем, что дары эти отвергаешь. Смири гордыню-то… Суть же вот в чем. Тем, выжившим, будет неважно, был Иллион или нет. Как назывался Великий Западный Райх – Римской империей или, скажем, королевством вандалов. Им будет также неважно, посадят тебя на кол или же прибьют к столбу. Они уверуют в то, что прочтут. А я-то ведь уже и писак подобрал. Тута, в Палестине. Они еще несмышленыши. А когда подрастут, то будут учиться по книгам, которые уже теперь стряпает моя веселая компания графоманов и патриотов. Как звать будущих благовещателей? Изволь. Один Лука, второй Маркус – найдем и еще. Они напишут Евангелие твоей жизни. Со всеми похождениями и притчами, судом, казнью, воскрешением. Но зачем воскресать, если можно не умирать? И разве так уж важно, как будет именоваться Палестина – провинцией или гау? И разве важно то, что Иерусалимбург будет звучать как Иерусалим или, скажем Арафатабад? И разве так уж оно важно, кто будет править Великим Западным Рейхом – рекс Гейзерих или, скажем, принцепс Тивериус какой-нибудь? Главное что? Суть в чем? “Не убий”. “Не укради”. “Не прелюбодействуй”. “Возлюби ближнего своего”. В этих-то словах не будет изменено ни единой буковки. Ведь это главное! Ведь это цель! Зачем же умирать в муках? И воскресать? А воскресать – это что? Ты воскресал когда-нибудь? Я нет. А может ведь и не получиться. Да и умереть тебе будет не так уж и просто. По крайности, как ты (или кто там) рассчитываешь. По закону-то – пусть и не праведному, но писаному. Dura lex, sed lex. А ежели non dura? Тогда как? Тогда что? Это уже и не закон, что ли? Гауляйтер фон Пилат – милейший человек. Он никогда не утвердит смертный приговор, даже если ты действительно призовешь разрушить храм и объявишь себя фюрером Палестины. В худшем случае получишь 20 лет тюрьмы. Тебя посадят на цепь в темницу, будут кормить моченым ячменем и поить ржавой водой. Согласись, сын божий на цепи в подвале, облепленный блохами, – это нонсенс. А так… Если ты меня послушаешь, у нас откроются новые блистательные перспективы. И заметь, обрати внимание – безо всякого ущерба для будущего, для высокой морали грядущих поколений, о которых мы так заботимся. А теперь послушай. Ты говоришь, что плохо знаешь географию. Я знаю ее хорошо. Мир огромен. Кроме Запада есть Восток. Мы совершим туда паломничество. Мы принесем гуннам новую мораль. Мы создадим новый мир. Мы научим людей строить корабли морские и небесные. Люди сами научатся. Они смышленые творения. Умные тварюшки. Попадаются образчики. Тем же гуннам мы принесем новую мораль. Мы превратим тигров в кошек. И они будут ловить для нас мышей. Ты учитель. Ты мастер. Я хочу быть с тобой. Я хочу быть тобой. Я хочу быть частью тебя. И эта часть поможет тебе выжить и возвеличит не только твой дух, но и твое тело. Великий дух, дух отца твоего, должен быть в здоровом теле. В живом теле. Все ведь так просто. Континенты и иные миры станут внимать тебе… Так для чего же гробить великий свой дар в грязной вонючей провинции уже обреченного мира? Тем более бесполезно. Ведь об этом никто не узнает.
– Ты глуп, сын Лейлиан. Тайное всегда становится явным.
– Это не так. Докажи.
– Зачем? Ведь это я сказал. Я сам напишу Евангелие о себе.
– Глупец! Ты глупец, сын человеческий… Если оно не устроит тех… тех, кто… его объявят апокрифом. Как и десятки других. Верь мне. Я знаю природу людскую. Она одинакова. И у кровожадного гунна. И у благородного вандала. И у туповатого скифа. И у меркантильного палестинца.
– Для меня нет ни вандала, ни иудея. Для меня есть человек.
– Да пойми же ты, Криис бен Иосиф, этот самый человек никогда не откажется от блистательного, но ложного прошлого ради тусклого, но правдивого будущего. Быдлу, вырвавшему из пасти рока диадему герцога, не нужна правда о его позорном прошлом. Он перегрызет глотку тому, кто будет настаивать на этой правде. Правда чужда природе людской. Она как яд на открытую рану.
– Она лекарство. Ложь – вот яд.
– Э-э, нет! Ложь есть наркотик. Зелье. Лекарство. Она облегчает страдание. Лучшее же лекарство ото всех болезней – это смерть. Смерть – вот единственная неоспоримая правда. Но разве она нужна людям?
– Я дам им бессмертие.
– Бессмертие души. Да. Но что есть душа?
– А что есть истина?
– Истина? Это… Ее нет!
– Ты говоришь. И довольно. Нам пора идти, но мы пойдем разными путями. Я пойду одним путем. Ты пойдешь другим путем. Мы разные люди. Мы дети разных родителей. Твой отец мрак. Мой родитель свет.
– Но Криис бен Иосиф! Ведь ты же скажешь – сын за отца не отвечает! Возьми меня с собой! Мы братья, Криис! Я хочу света.
– Ты хочешь света – как пищу. Как женщину. Желание твое есть похоть, жадность и зависть. Делай что делаешь.
Я встал. Он встал. Всеблагой отец мой, спаси и сохрани. Я чуть было не пожал его протянутую руку. Мы ушли. Он на запад – я в другую сторону. Пустыня осталась за нашими спинами.
ТРИ
…Армении больше нет…
Гунны переправились через Кавказский хребет, и целой страны не стало. Об этом говорят все. Жужжат, словно мухи над раздувшимся трупом. Везде. Да – везде. Потому что если даже здесь, в пивной на окраине Капернаума, за кружкой черного портера об этом говорят и думают хмельные бродяги – то понятно. Об этом говорит и думает вся страна. И Иерусалимбург. И Назарет. И Вифлеемштадт. И Хайфа. Следующей будет Сирия. А потом и Палестина. Неужели лукавый в чем-то прав? Впрочем, прав он в одном. Не нужно быть святым духом, не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять: жадность варваров бездонна, а их кровожажда неутолима. А что их может остановить? Лукавый радостно констатировал: ничто. А он ведь и вправду глуп, этот сын Лейлиан. На все воля Бога. Воля Всевышнего остановит все. Ибо сила его безмерна. Так есть. Но вот в чем она состоит? Хм. Это спрашиваю я?! И у кого?! У себя. И что? Молчу в ответ.
Богом быть легко.
Трудно быть сыном Бога.
Говорят, на детях гениев природа отдыхает – а на детях…
…В пивных мне больше нравится проповедовать, чем в синагогах. Диалог с народом в храме требует соблюдения определенного ритуала. Здесь же условности отсутствуют полностью. К тому же давненько не брал я в руки ни рашпиля, ни рубанка. И хоть Бог дал мне крепкое здоровье, есть-то все одно чего-то надо. В синагоге за проповеди никто, понятно, ничего не платит, а то и прихожане, подстрекаемые завистливыми служителями культа, побить норовят. К тому же у меня нет лицензии синедриона на право говорить перед людьми. Сейчас, в смутное время томительного ожидания войны, на это смотрят сквозь пальцы, но неделю назад по наущению раввина Бора-Бенкхобы меня отстегали кнутами скифы-полицаи. Уж чем-чем, а нагайкой кривоногие степняки владеть умеют. Стегают не калеча, но болюче. Спина ноет до сей поры. А здесь… здесь за меткую фразу или удачный монолог всегда поднесут кварту пива, угостят тарелкой копченой рыбешки или же несколькими лобстерами. Мясо лобстеров мне нравится, особенно выловленных в Красном море. Закон пророка Муисея запрещает потреблять их в пищу. Но я сам себе закон. Что полезно – то не запрещено. В мясе лобстеров есть много полезного. Его в основном заказывают вандальские солдаты. Из Магриба морем и сушей в Палестину прибыло уже два имперских легиона ипапистов. Воители в чешуйчатых золоченых панцирях наводнили села и города моей страны. И все же их мало. Слишком мало. И хотя выучка легионеров сравнима с четким механизмом, вряд ли у них получится остановить мутную лавину гуннских полчищ.
Неужели сын Лейлиан прав? Хм. Почему я все время возвращаюсь к его речам? Воистину слова нечистого ядовиты и прилипчивы. Даже ко мне… Хотя… Да! Я помню, как потухли глаза этого существа, когда ему не удалось задуманное… А чего он задумал? Искусить меня. Но ведь это же глупо. А он не глуп. Он хитер. Хитрее меня.
Лу-ка-вее.
Мысли его примитивны. Понятны. Тем, кстати, и соблазнительны. Нет ничего соблазнительней простоты и ясности. А ведь мир не прост.
Всем уже известно, что рекс Гейзерих V назначил рейхсмаршала Аэция главнокомандующим Востока. На днях доблестный генерал прибудет в Иерусалимбург и примет руководство войсками. Это шанс. За его плечами победы. Легионы верят в него. Победителя скифов и усмирителя готов. А главное – он, именно он остановил первую волну гуннов в Великом пограничном сражении на Балатонских полях в Паннонии. Может, все обойдется. Может, все рассосется.
Господи! Куда направлен ход моих мыслей! Кому я должен проповедовать “Не убий”? Вандальским легионерам? Чтобы кого они не убивали?! Гуннов?!! Тех самых гуннов, которые за неделю вырезали 500 тысяч армян, а из царя Асатура и его наследников изготовили боевые барабаны?.. Да… Впрочем, будь здесь Лукавый, он наверняка бы изощрился в софистике, и с дьявольской логикой доказал, что если правильно истолковать понятие “не убий”, то как раз и получится “убивай”. О демагог. Опасный демагог.
За двумя сдвинутыми столиками напротив сидят шестеро вандалов. Они выпили уже довольно прилично. На столике громоздятся горы выеденных панцирей омаров. Вандалы, обнявшись, раскачиваются на табуретках и поют свою любимую песню, выстукивая ритмичный такт кружками с пивом.
Ах, мой милый Гиммерлих,
Гиммерлих, Гиммерлих.
Ах, мой милый Гиммерлих,
Все прошло. Все.
Скрипят кожаные портупеи. Бряцают мечи в ножнах. На воителях золоченые чешуйчатые панцири. Солдаты. Завтра их турма вместе со всем легионом будет брошена на берега Евфрата.
Они есть корм для уже рычащего зверя войны. Они смертники. Они уже трупы. Я вижу это. Я чувствую это. Я знаю.
Вандалы любят золото. Это есть свойство их характера. Но любят они его иначе, чем палестинские ростовщики. Те любят деньги. И если бы талеры изготовлялись из сушеного коровьего навоза и имели бы ту же суть, то для наших менял не было бы ничего милее запаха дерьма. О, как бы трепетали их волосатые ноздри.
Вандалы же любят красоту золота. И даже если бы оно мало чего стоило, желтоволосые все одно умилялись бы его блеску. Они любят все блестящее. Не зря ведь они золотят свои доспехи и конскую сбрую. Эфесы их клинков сверкают изумрудами и сапфирами. На их шеях бряцают литые цепи из платины и золота. Их лбы украшают алмазные диадемы. Но мне кажется, надраенная латунная пряжка ценнее для желтоволосых, чем измазанный в глине золотой самородок. Я слышал, их столица блистательный Карфаген – блистательный в прямом смысле этого слова. Мне рассказывал один торговец из Галилеи, возивший в столицу арабийские благовония, что в Карфагене клозетные чаши в общественных нужниках отлиты из червонного бактрианского золота. А дорогу в бухту Гейзериха Великого корабли находят безо всяких лоцманов и маяков. За десятки миль от берега капитанам достаточно даже лунного света, чтобы найти путь в порт Карфагена. На огромном куполе чертога рекса сотни тысяч самоцветов, собранных в причудливую мозаику, даже бледное сияние ночного светила оживляют в своих гранях. Купол чертога сверкает подобно звездам и солнцу – в любую погоду.
…Солдаты заканчивают петь. Заказывают еще по кварте пива и пинту водки. Пьют. Их хриплый готский говор отрывист и хлесток. Тост за доброго рекса Гейзериха V. Потом за смерть кайзера Атиллы и фюрера Тотиллы. Потом за победу вандальского оружия. Потом за маршала Аэция. Потом за войскового трибуна какого-то Велизария. Потом за главнокомандующего Западом Стилихона. Желают ему разгромить Тотиллу так же, как они вскоре разорвут Атиллу. Потом за Великий Западный райх вандалов. Потом друг за друга. Потом…
А я вижу, вижу ясно, как когтистые руки в золотых браслетах подносят кружки к оскаленным черепам, обросшим желтыми негнущимися волосами, похожими на солому. Я вижу это четко.
И опять ощущение всевеликой силы Создателя наполняет меня. Как кружка с шипением наполняется пивом. Я уже полон ею. Она уже пенится на уровне моего лба.
Ведь я один могу заменить все легионы Запада и Востока. Я один! Если… Если… Я один могу остановить гуннов. Я вижу. Как бы это могло быть…
Я иду.
Иду один.
За моею спиною пустыня. Степь. Безлюдная и тихая. А навстречу мне тьма. До самого горизонта серая масса людей и коней. Порыв ветра доносит мерзкий запах, выворачивающий нутро наизнанку. (А интересно, какова она, изнанка божьего нутра?) Мы медленно движемся навстречу друг другу. Я и они. Тишь. Абсолютная тишь. Слышно травы под дуновением ветерка этого самого зловонного. Впереди всей этой звериной массы на кудлатой коротконогой кобылке едет кайзер Атилла. На нем одежда из шкур крыс и тушканов. Извращенные гунны почему-то предпочитают мех этих мерзких тварей и шьют одежды исключительно из него, вместо ниток использую жилы людей и животных. Лицо Атиллы непроницаемо. Широкие скулы. Приплюснутый нос. Бескровные губы раздвинуты в равнодушной полуулыбке, обнажив мелкие черные зубы. Скошенный подбородок покрыт редкой порослью. Это даже нельзя назвать бородкой. Так себе. Не похож этот мелкий сморщенный человечишка на повелителя сонма кровавых бестий, звук имени чьего заставляет сердца покрываться инеем. Я иду навстречу толпе головорезов, каждому из них так же естественно перерезать глотку человека разумного, как мне – выломать клешню лобстера вареного. Даже гуннские кони научены поедать людятину, когда овес становится дорог.
Атилла медленно поднимает руку. Людская масса до горизонта за его спиной всколыхнулась и замерла, повинуясь ленивому мановению вялой длани. Это все равно, если бы морские волны остекленели, подчиняясь кивку головы создателя.
Останавливаюсь и я. Наши взгляды встречаются. Взгляды мессии и кайзера. Зрачки Атиллы – это две преисподних. (Интересно, а что он узрел в моих.) Это взгляд Зверя. Но он не глуп. Нет. Не зря ведь остановил свою орду пред одиноким странником в степи. Разрез моих глаз стал подобен щелям, из которых струится испепеление. И вся орда попятилась. Дрогнула. Колыхнулась. Как ожившее стеклянное море. Сначала медленно. Ползуче. Затем все более суетливо. Массы в последних шеренгах, окамененные волей кайзера, не знали, что шеренги передние, из-под власти воли этой вышедшие, попятились назад. Толпы варваров медленно, но неотвратимо сдавливали, спрессовывали себя, словно пластилиновая пружина. Массы человекообразных растаптывали и переламывали себя. И, самое страшное, молча. Даже кони не ржали. Только хруст костей, черепов и чавканье месимой человечьей плоти. Живой. Рычащей и храпящей сквозь стиснутые до крошенья зубы. Чудом оставшиеся в целости косматые всадники брызнули в разные стороны – словно ртутные шарики из разбитого сосуда.
А за спиной неподвижного кайзера осталось огромное пространство, шевелящееся в предсмертных судорогах.
Одного моего взгляда хватило (хватило бы), чтобы не стало тьмы восточных гуннов. А передо мной на недвижном жеребце восседал кайзер Атилла. (Только легкий ветерок шевелит косматую гриву лошаденки и сальные космы повелителя, выбивающиеся из-под потертого треуха с огромным алмазом на лбу.) Варвар склонился к моему лицу. Его раскосые глаза стали круглыми и веселыми. И добрыми-добрыми. Из расщепившегося рта пахнуло сырым мясом.
Отец мой небесный! Да ведь это же лицо сына Лейлиан. Он говорит хрипло и ласково на языке мне не знакомом, но понятном.
– Здравствуй, брат мой! Я служу тебе. Видишь, как все оно просто. Я есть часть тебя. Я хочу Добра. До-бра. Видишь, как мы прекрасно поработали. Я волей своей и Создателя (как же без него) собрал миллион подонков. Недочеловеков. Быдла кровоядного. Блевотину людскую. Тварей. И ты их уничтожил. Мы их уничтожили. Я сеть твоя – ловец заблудших душ. Ты чист. Ты свят. Я за тебя сделал всю грязную работу. Тебя даже нет необходимости что б судить. Ты будешь только карать. Я пастырь козлищ. Ты пастырь агнцев. Видишь как всё хорошо. Как всё логично. Как целесообразно. Какая гармония!
... Чего-то здесь не так. Я могу сделать сие. Но я не сделаю этого никогда. И я не знаю почему. Суть моя человеческая, хоть и вяло, призывает свершить подобное. Но я не сделаю этого. Не сделаю добровольно. Не знаю почему. Просто не сделаю. Потому что мне нельзя этого делать. Но, с другой стороны, разве Богу может быть чего-то нельзя? В конце-то концов, я Бог – или тварь дрожащая?.. Тварь Божия… Тварь Бога… Тварь – Бог… Сын человеческий… Я – это я! Я есть Любовь! Я люблю вас, люди! Я люблю вас, гунны! А тебя?! Люблю ли я тебя, сын Лейлиан, брат мой по разуму? Ведь ты же тоже, возможно, сын человеческий… Нет. Но я тебя уважаю. За что? За то, что ты меня боишься… “Пусть ненавидят, лишь бы боялись…” – подобное ты говоришь. Я же говорю так: “Пусть боятся – лишь бы любили”. Почуйте разницу, чтецы этих строк. Сглотните бугристый ком скуки. Вникайте дальше. Истина. Амэн.
Из дрожащей ауры этих размышлений меня вырвал низкий хрипловатый голос на родной речи.
– Если ты есть Криис бен Иосиф, учитель справедливости, иди к нам. Поговорим.
Это из-за соседнего столика приветливо и фамильярно машут мне рукой трое моих соплеменников. Один из них есть кучерявый фарисей. Щеки его налиты багровым румянцем, пейсы слиплись от частого окунания в кружку с пивом. Брюхо упирается в край стола, другой, судя по цветастой хламиде, торговец. Третий худой, горбоносый. Его я, по-моему, видел в канцелярии муниципалитета, когда регистрировал свой аусвайс, дабы жить в Капернауме на законном основании. Чиновник. Мелкий. И тоже пузатый. Как фарисей.
Я подсаживаюсь к ним. Знакомимся. Точнее, я выслушиваю звуки их имен, так как сам в представлениях не нуждаюсь. Название фарисея есть Абрахам. Торговец зовется Иоакимом. Чин администрации имеет обозначение Вениамин.
– Так вот ты каков, Криис бен Иосиф.
Фарисей, щурясь, рассматривает меня, словно листает каталог в публичном доме, размышляя, какая из шлюх на репродукциях наиболее скромна на вид и вместе с тем, одновременно с тем максимально развращена на ложе. Взгляд же торговца Иоакима заинтересован. Ему хочется увидеть во мне того, кого хочется. А не получается. Это все одно что с трепещущим сердцем ребенка идти в заезжий зверинец, чтобы поглядеть там на жирафа, чудо чудное африканских саванн – а разочарованно видишь просто пятнистую корову с длинной-длинной шеей. Чиновник же Вениамин задает вопрос, на который не надеется получить ответа. Такие вот вопросы задают мытари на пограничной таможне, осведомляясь у караван-баши, нет ли в тюках с товаром, оттягивающих верблюжьи горбы, чего-либо запрещенного к ввозу. За все 5232 года с тех пор, как сотворен мир, ни один из караванщиков не ответствовал: “Есть”. Вот так под мешками с миррой припрятан тюк шайтан-травы. А у меня в поясе зашиты неполновесные драхмы, в каждой из которых не хватает по полскиля серебра.
Искать надо, господа мытари. Или на слово верить. Но если люди будут верить друг другу и жить по законам божьим, зачем тогда полиция, мытари и прочая. Ох, тяжело жить без надсмотрщика лукавого – ибо от полицая верхового, небесного взяткой не откупишься, а так… Вопрошение Вениамина таково: “А ты что, и вправду мессия Криис бен Иосиф?” Я с раздражением чувствую, как уголок моего рта растягивается в улыбке. Нехорошей такой улыбке. Ответствование стандартно. Избито. Банально. Что, впрочем, ответу не мешает быть единственно верным на подобный вопрос: “Блажен, кто верует”,
Альтернативы нет. Благости жаждется всем. А раз хочется, значит, верить нужно. Но никто не хочет верить на слово. Даже если это слово сына Божия. На слово верят лишь самому Создателю, и то лишь оттого, что у него нет четкой границы между словом и деянием. Слово и дело (!) Господа неразделимы.
…На подобный вопрос все они ждали подобный ответ. Оно и понятно. Все читали Тору. (По крайности, никто из грамотных не сознается в том, что ее не читал.) Все слышали о Великих Пророках. Они знают, верят, что были Исайя, Иеремия, Иезекиль и прочие. Они верят и знают, что они были живыми и стали мертвыми. И что, вполне возможно, их устами говорил Господь. И что слова эти замысловаты и оттого верны. Это естественно. Неестественно другое. Не верится в следующее. Не представляется, скажем, такое: что с Пророком, к примеру, с тем, чьим языком говорит Всевышний, можно сидеть за одним столом и пить пиво. Что у него, кому подвластно создание грядущих поколений, нет талера, чтобы расплатиться за то же пиво и тарелку копченых анчоусов. Что он, чьи мысли и слова станут сутью для потомков, сейчас, после очередной кружки пряного портера, отправится в нужник, чтобы облегчить мочевой пузырь. И моча его в выгребной яме смешается с мочой простых смертных. Они, эти простые, эти смертные, не могут понять, что дело не в моче, не в содержании желудка и даже не в талерах, которыми это содержимое оплачено. Они не в силах своей примитивной убогости осознать, что он останется навсегда в сознании миллионов их потомков, а они лишь в генной памяти оных. И для них, возможно, самое главное, самое великое счастье в жизни, самое великое событие муравьиного существования заключается в том, что они могут видеть его (меня), разговаривать с ним и имеют хлипкий шанс остаться в веках, как ракушка прилипнув к днищу корабля его величия. Они не понимают этого не оттого, что глупы, а потому, что им этого очень не хочется понимать. Понять чужое величие – это значит осознать собственное ничтожество. Осознать величие современника, знакомца, который пьет пиво за твой счет, чавкая, хрумкает копченую рыбешку. На подобный интеллектуальный подвиг способен далеко не каждый. Далеко не самый умнющий. Далеко не самый утонченный человек. Но мне нужны именно такие люди. Способные на такие деяния. Ибо нет пророков во временах своих. А мне нужно кровью, жизнью, добротой, болью доказать, что есть. Не себе. Не Отцу моему. А тем, кого он создал. А я возлюбил.
За мной за одним столом сидят не люди. Это и не агнцы. И не козлища. А овцы. Бараны. Чуваки. Только у них кастрированы не семенники, а души. Они позвали меня за свой столик, чтобы услышать истину. (Ха! А ведь то, что есть истина, в глубине души знает каждый.)
Заядлый ворюга знает, что воровать есть плохо. Даже кровавый маньяк в глубине своего деготного сознания понимает аномальность своих поступков – но эта тема суть отдельная. Они ведь все не стремятся уяснить суть вещей, а лишь убедить себя в том, что их представление об этой сути верное. Они хотят, жаждут убедиться в том, что я – это не я. Для человеческого существа, не перешедшего определенную грань, нет ничего сладостнее, чем убедиться в том, что другие ему подобные за этой гранью находятся. Для человека из народа нет на душу более ласкающего бальзама, чем убедиться в том, что, скажем, правитель, чью волю он до поры выполнял с трепетом и даже страхом, которого считал образцом государственной мудрости и даже морали, вдруг оказывается слюнявым маразматиком или, еще лучше, пассивным педерастом или импотентом! И чего уж может быть милее духу богобоязненного обывателя, если мессия, претендующий на звание Сына Божия, вдруг оказывается шарлатаном или тем же гомосексуалистом. Воистину самое сладостное зрелище для чопорного джентльмена – узреть принцессу на панели. Если пророк, чьи речи кем-то всерьез считаются божьим откровением, заикается, косноязычен, не может связать двух слов и на самом деле является даже не блаженным, а просто глупым, а еще лучше запойным алкоголиком или конченым наркоманом. Что может быть сладостнее этого? Пожалуй, единое – раздавить в себе сомнения, что это так, что он – пророк, мессия – действительно тот, кто есть. Вдруг он действительно гений, пророк, не говоря уже о сыне Божьем.
Люди! Любите друг друга. Люди, уважайте друг друга. Ведь скоро частица меня будет в каждом из вас. И для этого мне нужно умереть. Я не хочу этого. Я страшусь этого. Но я-то знаю: бесполезно просить вас принять новую мораль без жертвы. Вам не нужны слова. Вам не нужны доводы. Вам не нужен разум. Вам нужна кровь. Моя кровь. Вам не нужен я, изрекающий истину. Вам нужен я, умирающий в муках. Что ж, берите меня таким. Но ведь тогда, возможно, вам нужны и гунны. И гуннам вы. Вы звери, люди??? Люди, вы звери!!! И гунны люди. И вы нужны им так же, как вам – моя кровь. Но люди! Я знаю, что слова мои есть глас вопиющего в пустыне – но все одно я буду повторять их до последнего вздоха. Люди, будьте людьми. Люди, будьте бдительны, ибо по пятам сына Марии бредет сын Лейлиан. Он сказал, что я ему нужен живым. Он, как всегда, слукавил. Я ему тоже нужен умершим. Но умершим своей смертью. В теплой постели. От старости. Окруженным любящими внуками. Но таким я не нужен вам. А вас я люблю. Все же люблю. По-своему, правда. Не так, как вы любите друг друга. Я люблю вас, кем бы вы ни были – подонками, ворами, гомосексуалистами, проститутками, даже гуннами. Но я не хочу, чтобы вы были такими. Любая женщина ведь желает, чтобы ее избранник был не только умен, добр, атлетически сложен, желательно без вредных привычек и небеден. Так почти никогда не бывает. Но так хочется. Так будет. И для этого нужна моя жертва, чтобы так было. Хоть когда-нибудь. Я люблю вас. Мой народ – ты моя женщина…
– Какое пиво ты больше любишь, пророк, темное или светлое? – спросил торговец Иоаким и принялся возиться со шнурком на своем кошельке, набитом рейхсталерами.
– Темное, – отвечаю я.
– Зря. – Торговец покривился, извлекая двумя пальцами монету из кошелька, словно пищащую мышу за хвост. – Светлое лучше. Оно полезнее. Попробуем светлого. Я угощаю. Эй! Официант. Нам сюда четыре пинты светлого маккавейского. И копченых анчоусов. Только покрупнее. С нами сегодня пьет мессия.
Он пытался говорить серьезно, без доли иронии. Но это у него плохо получалось. Но ему было страшно. Он-то уже меня боится, но еще не возлюбил. Именно поэтому его скользкие, словно политые оливковым маслом глаза бегают, а пальцы, сжимающие талер, подрагивают.
Официант приволок на деревянном подносе глиняный кувшин с пивом и большое блюдо с копчеными анчоусами, присыпанными зеленью.
– Закажи хлеба, добрый человек, – попросил я торговца. За него ответил фарисей Абрахам, утерев с губ густую пену:
– Странны твои вкусы, пророк. Кто же пьет пиво с хлебом?
– Голодные, – ответствую я. – Сытые пьют пиво с истиной.
– Остроумно! Это ты о нас?! Хорошая мысль. Водки хочешь? – Иоаким хлопнул в ладоши. Похоже, он решил, что я своими речениями отрабатываю выпивку и закуску. А для куража не помешает чего-либо горячительного.
– Нет. Это я не о вас. Это я об истине.
– А ты знаешь, что есть истина? Расскажи нам о ней. – Торговец обглодал рыбку. В глазах его мелькнула скука.
– Подожди! – Иоаким-фарисей выпил залпом кружку пива и вновь с бульканьем дополнил ее до краев. – Это слишком простой вопрос для пророка… Не удивляйтесь, друзья… Не обижайся и ты, Криис бен Иосиф. Но, надеюсь, вы согласитесь со мной, что настоящий пророк, провидец (!) – он воздел ввысь указательный палец с золотым перстнем, – если его устами действительно говорит Господь, он должен, он может, у него должно получиться делать прогноз не только по общим перспективам и понятиям, но и по конкретным, касающимся непосредственного бытия того электората, мессией которого он является. Иначе какой же он мессия? Какой пророк? Если мессия не может дать точный ответ на конкретный вопрос – то мессия есть атавизм общества, бородавка на щеке лика страны. А если он ошибается в прогнозах или прогнозы расплывчаты – чем тогда отличается он от базарной гадалки? Мессия должен давать правильный ответ на правильный вопрос. Ты готов ответить мне, Криис бен Иосиф?
– Мой хрустальный шар разбился, – это я отвечаю. – Мне не нужно знать будущее. Я оно и есть. Я готов выслушать твой вопрос, но не уверен, готов ли ты выслушать мой ответ.
Абрахам покачал головой.
– Ты умеешь красиво говорить. Тебя занятно слушать. Но общие откровения скучны. Человеку хочется чего-нибудь остренького. Я слышал в синагоге твою проповедь. Ты учил терпению. Ты учил любить хороших людей. Ты учил любить плохих людей и утверждал, что любовь делает их лучше. Ты говорил о святости и нерушимости брачных уз и вместе с тем почти слово в слово повторял параграфы указов вандальского рекса, запрещающего убивать неверных жен. Но я не об этом. Вот скажи мне, сто лет назад в нашу страну вторглись легионы Гейзериха II. Мы перестали быть великим герцогством. Палестина превратилась в один из десятков гау Вандальского райха. Да! Вандалы снизили налоги. Да! Вандалы покончили с уличной преступностью. Да! Вандалы построили хорошие дороги и каналы. Но. Они отменили многие наши законы. Законы великого Муисея, данные ему богом. Так? Что он, Бог, думает по этому поводу? Ведь тебе должны быть известны мысли его.
– А тебе, любопытный человек, тебе известны ли мысли отца твоего? Или матери твоей? Или брата твоего? Или зверя лесного? Мысль невысказанная есть тайна. Но и мысль сказанная не всегда истинна, а часто есть одежда, сшитая из ткани лжи, дабы прикрыть наготу сути… Я не могу сказать тебе то, о чем думает Бог. Но я могу сказать то, о чем думаю я. Вопрошай.
– Хм. Тогда слушай. Бог через Муисея дал нам законы. Вандальский гауляйтер отменил их. Многие из них. Так не пора ли нам объединиться с гуннами и прогнать вандалов? Да. Гунны жестоки и кровожадны. Да, гунны ограбят нас. Да, гунны изнасилуют многих из наших жен и зарежут многих из наших юношей. Но гунны приходят и уходят. Но гунны не меняют внутренних законов народов, которые они порабощают. Так скажи мне, может быть, гунны есть помощь Бога народу своему, для того чтобы народ этот вернулся к своим традициям. И тот погром, который они устроят в Палестине, есть кара за то, что мы сто лет не живем по древним традициям предков. Да, наш народ немногочислен. Наша земля невелика, но обильна. И во времена империй вряд ли может существовать вне границ чужеземных держав. Но каких? Ответь, мессия, как считаешь ты, что сказал бы по этому поводу Всевышний: что лучше для Палестины жить под властью вандалов, надругавшихся над нашими древними законами, данными нам этим самым Всевышним, над нашей моралью, которая тысячи лет сохранять народу свое эго, – но позволившие нам богатеть. Набивать мошну и желудки, с презрением относиться к служителям культа и церковным идеологам и хаять святыни – или же встретить цветами гуннов? Они, это известно всем, забирают две трети имущества и самых породистых женщин – но не ставят своего баскака, не вмешиваются в наши кодексы и обычаи, требуя с покоренных лишь одно – своевременно выплачивать непосильную дань. Но, может быть, так и лучше? Может быть, живя в нищете и страхе, только так мы сможем сохранить свои души и остаться верными заветам Всевышнего? И гунны зло. С этим я не спорю. Но и вандалы зло. Какое зло лучше для нас, ответь, мессия. Как ты считаешь, что Бог думает по этому поводу? Только конкретно: или – или. И главное – мотивируй свой ответ. Ты ведь призываешь, с одной стороны, думать о спасении души, с другой стороны, сохранять тела, в которых эти души живут. Ты ведь говоришь – я сам слышал – “Не убий”. А так ведь не получается, чтобы и душа, и тело. Чтобы ни гуннов, ни вандалов. Чтобы и торговать, и не обманывать. Чтобы любить мать, почитать отца и не думать о наследстве после их смерти. Мы внимает тебе. Итак.
Фарисей Абрахам, видно, из тех служителей культа, которые полностью разделяют мнение лидеров нашего синедриона, считающих, что нет такой цены, которую нельзя было бы заплатить, чтобы они, как и в старые времена, могли упиваться властью над нашим несчастным народом, спекулируя на утерянных идеалах былого величия. Сытые, откормленные, лишенные заботы о куске хлеба насущного, эти люди иссушают свои сморщенные как вяленые финики сердца неутолимой жаждой владычествовать над себе подобными, пусть даже доведенными до животного состояния. Эта жажда власти и гордыня, подобно гною раздувшая разум, не раз доводила мой народ, мою страну до погибели. Что нужно человеку? Одно – жить в достатке и честно. Чтобы честно жить было выгодно. Так думаю я, а значит, и тот, которого они называют Создателем, такого же мнения. Человеку нужен хлеб, чтобы не испытывать чувства голода. Человеку нужна женщина, чтобы продолжить свой род. (Впрочем, женщина тоже человек, которому нужен мужчина для тех же целей.) Человеку нужна возможность, не переступая законы, этот самый хлеб заработать и накормить им свою женщину и своих детей. И еще человеку нужен Бог. Зачем? Не знаю. Даже я не знаю. Но знаю другое: если бы его не было, его следовало бы выдумать. Но люди! Создатель избавил вас от мучительного изобретения ложных кумиров. Люди! У вас есть я! И пока жив, пользуйтесь этим. Я есть закон неписаный. Я есть закон живой. Я есть слово Божие. Слушайте его. Ведь вы же имеете уши. Пауза затянулась. В хитрых навыкате глазах Абрахама вожделение: он так рад, что его вопрос вызвал затруднение у пророка. Он глуп. Я люблю вас, люди. Я должен вас любить. Но я не должен любить вашу глупость. Вашу жадность. вашу подлость. И выжгу их каленым железом из ваших душ. По крайности, буду выжигать до той поры, пока буду жить на этом вашем свете. Меч. Меч я вам несу. Тонкий, как шило. И раскаленный добела.
– Можно мне твой кошелек ненадолго? – это я обращаюсь к торговцу. Он кривовато ухмыльнувшись, протянул мне атласный мешочек с монетами. Извлекаю из него золотой талер с чеканным профилем Гейзериха Великого и серебряную драхму времен базилевса Анти-Ога. Кладу монеты перед Абрахамом. Говорю.
– Какая из двух монет тебе больше нравится? Выбирай.
Стараясь избежать какого-либо подвоха с моей стороны, заинтересованный фарисей вопрошает:
– В каком смысле?
– Во всех смыслах. Выбирай.
Поколебавшись, он все же ткнул пальцем в золотой талер.
– Ну и?..
– Вот видишь, из двух монет ты выбираешь большую. Почему же из двух зол ты не можешь выбрать меньшее?
– Ты хочешь сказать, что деньги есть зло? – Вениамин чуть не подавился рыбкой.
– Он хочет сказать, что вандалы есть добро. Ты любишь вандалов, пророк? – Абрахам явно раздражен моим ответом.
– Я не говорил, что деньги – зло. Я не говорил, что вандалы – зло меньшее, а гунны – зло большее. Вы сказали это сами.
– А что есть добро, пророк? – спросил торговец, засовывая монеты обратно. – Или это тоже скользкий вопрос?
– Почему же? Извольте. Добро – это когда одному человеку хорошо и другому человеку от этого не плохо.
– Но так не бывает!
– Но так должно быть. И так будет! Если мы будем жить по законам. Если вы будете жить по законам.
– По за-аконам?! – Абрахам зло ощерился. – Вон смотри… – указал пальцем на стойку, где хозяин пивной расплачивался с поставщиком: худощавый мужичонка с печальными глазами, судя по исходящему запаху, рыбак приволок две корзины лобстеров, и теперь ожидал, когда хозяин их переберет, пересчитает, проверит, нет ли дохлых и расплатится по таксе (такса – фартинг за штуку). – Видишь? Это Петер. Рыбак. Но он не ловит рыбу. Он ловит грязных лобстеров, жрущих падаль, до них православному и дотронуться есть мерзость. А почему? Их любят вандалы. Их жрут вандалы. С нашим пивом. И платят за них. И платят неплохо. И я не уверен, что сам Петер, несмотря на свою набожность, не пробовал их хоть раз. Вандалы – зло. Они разлагают наши души. Нашему народу не нужны золотые с профилем Гейзериха. Нам достаточно серебра. Или лучше медь. Но пусть на медных ассах будут вычеканены лик Салмана и звезда Дэвида. И верь, пророк, стоимость их будет выше для народа нашего. Не все то золото, что блестит. Так-то, про-рок.
– Так-то оно так… Но ты-то выбрал “блестящее” золото.
– Я его выбрал не за блеск. А потому что неглуп. А народ прост. Люди наши просты. И что положено одним, то не положено другим. Закон равен для всех. Но не все равны перед законом. И то, что положено, скажем, тебе, если ты, конечно, воистину мессия, то не положено, скажем, тому же Петеру. Или мне. Неужели ты не понимаешь этого, пророк? Это же так естественно. Люди-то ведь разные. Раз-ные. И пожирателей падали я не могу назвать людьми. По крайности, людьми равными мне. И уж точно они не должны властвовать надо мной и моим народом.
– Я тоже ел лобстеров.
Абрахам смешался. Но тут же глаза его вспыхнули.
– Это лишь подтверждает мои слова. Если ты действительно пророк, то тебе можно то, что закон запрещает другим. Хотя мне лично не хотелось бы, чтобы у того, кто учит меня истинам, исходил изо рта запах падали.
– Но они вкусны и полезны.
– Ха! Грех тоже сладок.
– Что есть грех, Абрахам? Грех и сладость – не одно и то же. Вот скажи мне: если один человек режет другого ножом – это грех?
– По большому счету да. Ты же ведь сам так учил. Как там? “Не убий”.
– Хорошо. А если один человек есть лекарь, а другой – больной. И лекарь ножом вскрывает гнойную рану?
– И после этих слов ты, Криис бен Иосиф, будешь обвинять фарисеев в пустой софистике? Ты есть царь изощренности, Криис бен Иосиф.
– Ты слушай далее… А если у лекаря дрогнула рука и вместо спасения от боли он принес страждущему гибель? Совершил ли он грех убийства? Переступил ли он закон? Не тот закон, по которому его осудят за халатность – а закон своей совести, который заставил его несмотря на похмелье (или еще чего там) оказать помощь страждущему. Да! Совесть (если она у него, у лекаря, есть) будет мучить его. Но достоин ли он осуждения окружающих? А может, он более достоин сочувствия?
– Ты этим, пророк, никак, хочешь сказать, что торговцы лобстерами чисты перед законом, который запрещает есть падаль?
– Я хочу сказать, что я тот лекарь, у которого не дрогнет рука. Никогда.
– Ты в этом уверен? У меня нет такой уверенности.
– У тебя нет веры, Абрахам. Соблюдать закон из страха – это одно. А потому, что он справедлив – это другое.
Абрахам сощурился. Он оценивающе разглядывает меня. Иоаким и Вениами не без любопытства слушают нашу дискуссию (не забывая чавкать анчоусами и пивко прихлебывать). Понятно, несмотря на то, что беседа занятна – их помыслы на стороне товарища. Абрахам же жадно выпивает рюмку тутовой водки, затем, навалившись на край стола, раздельно цедит сквозь зубы:
– Я не знаю, Криис бен Иосиф, мессия ты или нет. Но знаю другое: нам не нужен мессия, который живет не по нашим законам…
…Вандалы опять затянули песню про своего “милого Гимерлиха”… Петер пересчитывает выручку и было собирается уходить. Я встаю из-за стола и по дороге в нужник подхожу к нему.
– Ты! Пойдешь со мной… я дам тебе ключи от неба. Dixi.
У него отвисает челюсть. Он смотрит на меня широко открытыми глазами. И я смотрю в них. Смотрю долго и строго. Постепенно его взгляд приобретает осмысленность и удивление. Потрясение даже. Что ж? Понятно. Взгляд сына Божия вынести непросто, даже если его суть не кара, а предложение, от которого нельзя отказаться. Петер пытается.
– Но я... Я? Я ведь всего лишь ловец лобстеров.
– Ты будешь теперь ловцом душ человечьих.
Что ж... Ежели мессия рода человечьего проповедует в пивной, то почему бы ему там не повстречать своего апостола? Повстречал. Нам пора идти. Нас ждет грядущее. Но сначала нужно зайти в туалет.
ЧЕТЫРЕ
Вновь и вновь я возвращаюсь в мыслях своих к тому дню в Капернауме, когда призвал первого своего апостола Петера, ловца лобстеров.
В пивной (она, кстати, называлась “У дюка Дэвида”) сложилась все же иная ситуация, отличная от той нити, которую мойры, мои злые сестры, прядут на небесах. Чье здесь вмешательство? Мое? Всемогущего отца моего? Или случая? Глупы те, кто уверены, что в мире, созданном Господом, нет случайностей. Мой отец есть создатель и их. Случайность, ты единокровная сестра моя.
Должно было быть все не так. По крайности, значительная часть этого “всего”. Я вхожу в ситуацию как-то неправильно. Не так. Словно перчатку на правую руку натягиваю на левую. И я чувствую это. Точнее, чую своей сутью человеческой. Ведь даже суть свою божественную, предощущение ее, ожидание оказалось иным, отличным от реальности. Что есть реальность? Пожалуй, проще, для меня проще, объяснить, что есть истина, нильскому крокодилу с человечьими мозгами.
Почему-то у меня присутствовала уверенность, что Петера я должен был повстречать на берегу Галилейского озера. И он все же должен был ловить рыбу, а не лобстеров. Да. Так. Именно его приход в пивную и изменил логику развития ситуации.
Ведь я почему-то знаю точно, что не случайно вандальские легионеры заглянули “к дюку Дэвиду” попить пива перед костоломной мясокруткой гуннского фронта. И если бы я не узрел своего первого апостола Петера, произошло бы так. Фарисей Абрахам, как и все фарисеи снедаемый жаждой провокации и изощренным желанием унизить меня, скорее всего, послал бы от нашего столика к столу воителей флягу тутовой водки с предложением выпить за здоровье фюрера местных аборигенов. Какой-нибудь доброжелатель, конечно же, перевел бы слова Абрахама. По-готски это прозвучало бы как предложение выпить за фюрера Палестины...
Вне поля брани вандальские воители обычно миролюбивы и смирны. Но сейчас они пьяны и взвинчены перед неминучей фронтовой костодробилкой. Скорее всего, крайний из желтоволосых, которого камарады именовали Гансусом, возмутился и заявил (громко, во всю хриплую пропитую глотку), что у всех стран и народов, входящих в Великий Западный Райх, есть только один фюрер, только один вождь – это добрый рекс Гейзерих V... Потом? Потом веер вариантов.
Один из них.
Пивной путч, перерастающий в национально-освободительный бунт. Глупый и беспощадный. Несколько покалеченных. Возможно, убитых.
И весть.
Черной бабочкой, порхающей от поселка к поселку: вандалы избивают местных мирных обывателей лишь за то, что они любят своего безобидного пророка (меня то бишь).
Но.
Они меня не любят. Это я люблю их. Всех. У меня сложилось какое-то смутное предощущение, что проповедуя в пивных, я закладываю основы какой-то изощренной традиции, следуя которой, потомки гуннов и фарисеев начнут взращивать семена мыслей своих учений за столиками, уставленными пивными кружками. Любой пророк, любой вождь, любой фюрер начнут свое восхождение по шаткой лестнице власти именно из недр пивных подвалов. У меня есть мечта. Я надеюсь. Искренне надеюсь, они скопируют не только форму, но и суть. И семена, которые они будут сеять в душах, явят: разумное, доброе, вечное. Веч-но-е!!!
...Только вот они будут так начинать свой путь к власти и последующей гибели... а я только к гибели. власть мне не нужна. она у меня есть. Только как ей правильно воспользоваться, я еще не понял. Это все одно что человеку, никогда не садившемуся в седло, достался во владение горячий арабский скакун. Что с ним делать? Куда ехать? Как?
...Самое главное – как...
А тогда, выйдя из Капернаума, я продолжил свое бродяжничество по Палестине. Но не один. За мною след в след ступает Петер. Вряд ли он надеется получить от меня ключи от рая, где блаженство хранится. Он тащится за мной, находясь на грани безумия. Он морщит в гармошку лоб. Хрипло и глубоко вздыхает, пытаясь понять, как это он решился бросить все и направиться за первым встречным. Что ж, человекам свойственно совершать поступки такого рода. Иногда они, поступки эти, приводят к пагубным последствиям. Иногда нет. Не приводят. В данном случае Петеру повезло. Ведь его мог увлечь за собой какой-нибудь шарлатан, коих последнее время немало шатается по селам и весям. Они заговаривают воду. Играют в наперстки. Обещают светлое будущее. Некоторые довольно безобидны. Некоторые весьма опасны. Но все они забавны. Многие из них алчно ищут встречи с сыном Лейлиан, чтобы предложить ему свои сомнительные услуги. Но брат мой по разуму хоть и не брезглив, но разборчив.
В городишке Нижний Бен-Орфа я наблюдал раз комичную сцену в придорожном шалмане. Встретились за столиком два шарлатана. Один из них, напустив на себя мрачную многозначительность, пытался выдать себя за князя тьмы. Или, по крайности, его легата. Другой, вполне искренне веря в отсутствие души, пытался получить у него за эту самую душу пригоршню звонких талеров. В результате он, второй, отдал лжелукавому свое последнее серебро на похмелье в надежде, что оно превратится в золото и возвернется к нему. Наивность мелких жуликов умильна. Ведь истинный подмастерье дьявола добывает свое золото не из свинца, а из крови. Ибо чистое золото только там. Хоть и в количествах мизерных. Ибо чтобы добыть гран, нужно выпарить цистерну.
Да. Земля наша, страна наша, несмотря на свою обильность, иногда все же испытывает и мор, и глад – но никогда не было недостатка в пророках, а среди них никогда не было нехватки шарлатанов, всегда избыток подонков, готовых добывать себе золото из чего угодно. Хоть из крови. Хоть из слов. Некоторые пытаются делать это даже из воздуха...
...Следом за Петером бредет брат его Андрий. Он моложе Петера. Он его смышленее. Он его наивнее. И у него такие же честные глаза, как и у Петера. Как и у прочих моих апостолов, которые есть и будут. Они ведь будут проповедовать мое слово от моего имени. Им должны внимать. Им должны верить. Они будут просить милостыню. Им должны подавать. Ведь и мне, и им необходим хлеб насущный. И желательно с маслом. Сливочным. Сливочное масло очень полезный продукт. Оно придает силы. Обостряет зрение. Укрепляет ум. Люди! Ешьте побольше сливочного масла, а для этого необходимо работать, работать и работать. А чтобы вам было легче и проще работать, мне и моим апостолам необходимо думать, думать и думать. Но я не собираюсь думать за вас. Мне хватает моих мыслей. И я порой с ужасом осознаю, как иногда они похожи на ваши – как гадюка на скорпиона.
Ни я, да и, понятно, апостолы мои, не собираемся возвращаться к прежним своим занятиям – каждодневному изнурительному труду ради хлеба этого самого. Конечно же, я умею, должен уметь превращать тернии в злаки, а воду в вино. Но я сын Бога, а не чародей. И моя миссия заключается отнюдь не в том, чтобы превратить созданий божьих, наделенных разумом и свободой воли, в животных, которые спешат к кормушке с одной мыслью – чтобы там чего-то было, и не имеющих желания задуматься, откуда это что-то берется. Для этого отцу моему не было необходимости посылать в этот мир сына своего. Проще было бы сбросить с небес какую-нибудь машину, изрыгающую жратву и пойло. Впрочем, не требуется изощренности князя тьмы, чтобы представить, чем обернется подобный подарок. Побоищем у кормушки. Железом в груде плоти у жерла, изрыгающего бесполезные хлебы. И струя вина из краника, впадающего в ручейки крови, текущие из перерезанных глоток. Скорее всего, моя мораль и понадобится вам, люди, чтобы подобного не было, если такое когда-либо может случиться. И если эти мои размышления верны, то... тогда... тогда отец мой готовит чадам своим какой-нибудь сложный дар... А возможно, и испытание. Ибо предвидит, что противник его изощрен в выдумке какого-нибудь извращенного искушения.
Пути Господни неисповедимы. Мои предрешены. Люди! Бойтесь не-людей, дары приносящих. Всех. Кроме Бога. И меня. Сына его. Но я вам несу не дар – а серп. Он сожнет мораль нечестивую. И молот. Он забьет в ваши лбы мораль новую.
Но сначала он забьет гвозди...
...Другие гвозди...
...В...
Мне страшно. Я все время пытаюсь избежать искушения использовать свое умение предвидеть будущее. Ведь там я увижу свою смерть. (Впрочем, до сей поры кого, кроме Бога, в будущем ждет что-то иное? Но у Бога нет будущего. У него вечность. Вечное настоящее.)
...Смерть плоти моей...
Чем нечеловек, чем сверхчеловек отличается от обыкновенного человека разумного. А тем лишь, что знает час и день своего конца.
Трудно быть Богом бессмертным и всемогущим. Но какая это пытка – быть Богом смертным... Простым смертным ... Богом. Но нет! Я все же найду в себе силы заглянуть туда. За пологом. За занавес. Для чего? Для того, чтобы понять, почему мне этот мир кажется таким чужим... таким не моим... Не знаю... Знаю другое. Люди! Не путайте дар божий ни с чем другим. Ибо он я есть... Я люблю женщину... Люблю безумно... Как может это человек... Как может это только бог... Но я не могу назвать даже ее имени... Потому что эта моя любовь будет лишней для тех, кто будет читать и почитать это писание. Но я могу позволить сказать здесь (Бог я или не Бог?!): будь счастлива, звезда моя... Как будет “звезда” по-халдейски... Га-ан-нет... Анна... Или как там. Суть не в том. Внимайте словам моим, люди. Вершите дела свои согласно им. Не уподобляйтесь свиньям, грызущим жемчуг.
Я не хочу быть кормом (даже для тебя, любимая и далекая). Но если мне суждено им стать, то я хочу быть кормом для людей. А не для свиней. Люди! Не будьте свиньями... Пожалуйста...
И главное, я знаю – если даже будет так, если вы все же отведаете моей плоти и крови – вы перестанете быть каннибалами. Моя кровь должна отбить у вас вкус к людятине.
Людоедство должно перестать быть вашим естественным свойством. Мысль утолять голод человечиной должна разбить лоб о закрытые ворота вашего разума. Помните, россказни лукавого о сладости человечины – ложь. Она подобна бессовестному вору, которого вы из жалости впустили на ночлег в дом своей души. Мне! Откройте мне двери в него. И замуруйте вход. Ибо следом за мной, по следам моим идет сын Лейлиан – а за ним толпы изощренных лжепророков и вся мерзость мира. Они, подобно псам, вылакают вино ваших душ – и бутылки ваших тел окажутся хоть и живыми – но пустыми.
...Андрий... Он вообще еще ничего не понимает. И как сие ни парадоксально, умудрился поступить вопреки словам моего постулата, смысл его не извратив. Я излагал: “Оставь отца своего и мать свою и всех родичей своих и иди за мной”. Он же увязался за братом... Что ж, люди, пример вам. Если у вас нет разума идти по стопам Бога, то прислушайтесь к чувствам своим добрым и идите по стопам апостолоса сына Божия. Этот путь к спасению хоть и длиннее, хоть и извилистее – ведет туда же.
У Андрия все еще впереди. Помимо честных глаз у него еще и хорошая память. Он запоминает мои слова. Он благодарный слушатель. Он даже немного знает скифский язык. Это полезно. Особенно когда говоришь с полицаем на понятном ему языке. Тогда он сначала слушает, а уже после тянется к нагайке, засунутой обычно в кирзовый сапог. А в противном случае наоборот. Нагайка. И вообще скифам очень по нраву некоторые тезисы моего учения. И если бы их проповедовал не чужак – палестинец, а, скажем, их земляк с берегов Танаиса, да еще из приличной семьи, то они бы все крестились поголовно. И воды Танаиса или, скажем, Борисфена, вышли бы из берегов от вошедших в них толп.
Да.
Крещеная полиция в безбожном государстве – эти ли есть не всевеликая победа Духа. Хотя, конечно же, им, скифам, больше нравятся буквы моих законов, чем дух, в них таящийся. Буквы, из которых сложены слова, завиты, как глаголица – а смысл их строг и прост, как шрифт готический.
Что ж, Андрий, скифы твои. Еще двое братанов прибились к нам. Сие Яков и Иван – браконьеры, промышляющие хариусом галилейским во время нереста.
Весна. Дурманяще цветет смоковница. Впрочем, она цветет круглый год. Мы идем по обочинам мощеных дорог из города в город. А по самим дорогам маршируют стройные колонны хмурых вандальских легионеров в золоченых доспехах. они идут на север. Без песен. Без обычного завывания флейт. Только глухое позвякивание доспехов. И скрип портупей. Они идут на неминучую погибель. А навстречу рваной лентой ползут колонны беженцев. Их взгляды затравлены. Близки к безумию. Много тихопомешанных, которые чудом остались в живых и имели возможность лицезреть результаты нашествия. Повозки с ранеными и калечеными. У некоторых женщин отрезаны груди... Говорят, это любимая забава преторианцев кайзера после надругательства над пленницами (мальчиков кастрируют, мужчинам выкалывают правый глаз и отрубают левую руку по локоть). Арьергард кайзера Атиллы прорвал евфратский кордон. Сейчас первые волны гуннов захлестнут Верхнюю Сирию. Идут слухи, что под городом Халеб было большое сражение. Легат Аэция Нарцесс разбит наголову. Сам он пал смертью храбреца. Сирийские пограничные легионы уничтожены. Смелость и выучка вандальских солдат оказались бессильны перед мощью гуннского натиска, перед презрением варваров к жизни своей и чужой. А главное – их числом. Они надвигаются неотвратимо. Подобно саранче – они и есть саранча. Только огромная. Двуногая. Вооруженная. И на конях.
Города Халеба больше нет.
Впрочем, как и всех поселений на пути орд кайзера. Говорят, гуннов хотят остановить под Дамаском... Последние дни лица идущих на убой солдат повеселели. У них появилась надежда. В Иерусалимбург прибыл непобедимый маршал Аэций. Главнокомандующий Востока. Любимец двух последних рексов. С ним – новые свежие легионы. Марокканская конница. Иберийские стрелки. И даже ирландские наемники. И главное – надежда. Это ведь именно он усмирил гордость готов. Он покорил Великую Британию. Он навсегда развеял амбиции скифов. Он единственный, кому удалось остановить гуннов, когда отец Тотиллы и Атиллы великий каган Ласло впервые двинул свои косматые орды на завоевание Запада. А ведь Ласло всего за год уничтожил русийскую империю скифов, с которой Западный Райх воевал почти четверть века. (Кстати, тому же Аэцию удалось остановить последнюю волну скифской экспансии, потом скифам стало не до райха.)
Глупые, глупые люди (речь идет о вандалах). Вы надеетесь на человека, который научился в академии (пусть даже неплохо) манипулировать на карте синими и красными стрелками и ромбиками легионов. Который является, возможно, добрым по натуре, не морщась при этом от запаха человечьей крови и готов без колебаний послать тысячи двуногих в мясорубку(это есть якобы проявление воли и твердости). Все для чего? А для того, чтобы в результате этой мясной победы десятки тысяч уцелевших могли с урчанием набивать желудки и размножаться, плодя новый материал для убоя... Что ж... среди маршалов всех времен и народов Аэций, возможно, не самый бездарный, не самый безжалостный, не самый циничный, не самый вороватый... Возможно, один из самых удачливых... Глупые, глупые люди – не надейтесь на маршалов, надейтесь на придорожных бомжей типа меня. Один из них ведь может оказаться не просто удачливым генералом, а сыном Божьим. Поверьте в него, в меня, смиритесь перед ним, перед мной, просто попросите, взмолитесь (!) и, возможно, переступив через свою суть, возможно, нехотя я и спасу вас от обжигающего удара бича Божьего, хребет ломающего, коим и является кайзер Атилла.
Да. Да. Да. Эти маршалы и полководцы, возможно, не раз спасали вас (основную массу вас – но конкретно как оказаться в этой массе? Каждый лично знает как? А?), в прошлом. Спасут и в будущем... Возможно. Но не сейчас. Когда я дышу с вами одним воздухом. Возлюбите меня, ну хотя бы как непобедимого маршала, а не как мессию. Возлюбите меня как вождя. Как фюрера.
И я прощу вам вашу непочтительность.
И я спасу вас.
Нет же!
Вы находите себе ложных кумиров. Даже из золота – если дефицит человечины. И тем самым провоцируете меня не заботиться о ваших насущных заботах, а думать о будущем ваших детей. И детей ваших детей. Забота о детях – вот главная забота Господа. Обо всех детях. Ибо у Бога нет чужих детей. Люди! Оставайтесь детьми – и Бог возлюбит вас. Но не будьте злыми детьми. Не обижайте меня – дитя Господа родное. Ибо как бы ни был Господь велик и безмерен – он отец. Отец всего. И меня прежде всего. Не обижайте меня, люди. Сына отца своего, чтобы не будить гнев отца моего. Ибо если господь отец – он тоже человек. Бог есть Человек с Большой буквы. Возможно, поэтому вы так и пишете это слово с большой буквы.
Бог есть Слово.
Так скажет Иван... Должен сказать. И здесь неважно, с какой именно буквы начинается это слово – с “Б” или “G”.
Здесь важен Дух.
И дух господа и сын его едины... А вандалы все идут... и идут...
– Стойте! Платите пошлину. Вы пересекаете границу округа. Если у вас нечем платить, идите другой дорогой, в нашем районе не нужны чужие бомжи.
Мы подошли к границам гау Иерусалимбург. Недавно я прочел (бесплатно) лекцию на холме близ Эллиона и вылечил (тоже, естественно, не за деньги) несколько здоровых людей, считающих (искренне) себя больными. Они просто психопаты. Затравлены, как крысы в крысоловке. Крысоловкой для них оказалось бытие в этом мире подлунном.
Я погладил их. Я пожалел их. Они ожили. Выздоровели. Даже мертвец, которого травили всю жизнь, оживет, если его пожалеть и понять. Если сказать ему в остывшее ухо слова, которые он, еще не успев стать мертвым, ждал всю жизнь земную.
– Кто ты есть? – спрашиваю я человека, требующего деньги у нищих.
– Я мытарь придорожный Матфей. Вот мой аусвайс. Деньги давайте.
– А что? Те, кому ты служишь, голодны? Или их мучит похмелье?
После этого моего вопрошения за спиной мытаря появился невесть откуда взявшийся скиф-полицай. Он натянул нижнюю губу на верхнюю и лениво похлопывал нагайкой о раскрытую ладонь левой руки. Скиф был сыт – но никогда голод стражей порядка не бывает утолен. Он был подпит. Но жажда служителей Фемиды безмерна. В суме у Матфея звякают деньги. Но деньги стали уже казенными (после того, понятно, как часть их уже изъята и поделена между мытарем и охранником).
На беженцев мы не похожи, так как идем с юга на север. Но мы не похожи и на тех, у кого есть лишние деньги, так как все же идем пешком, а не едем верхом.
Сбор подати и мзды придорожной введены моим соплеменником Иродом, бургомистром Иерусалимбурга, верным псом вандальского рекса. Бургомистр есть настолько же жаден, насколько и неумен. его презирает гауляйтер – как вора и проходимца. Его ненавидит священный синдреон – как коллаборанта и атеиста. Его не любит народ, как... Впрочем, народ не любит всех чиновников, так как все они одинаковы. Одинаково алчны и продажны.
Я смотрю в глаза мытарю. У него хорошие глаза. Честные. И честность эта не замутнена рыбьей чешуей казенного серебра, зашитого в пояс. Он искренне полагает, что ограбить Ирода не грех. Мзду придорожную все одно будет кто-нибудь собирать, так пусть это будет Матфей – не самый поганый из мытарей.
– Оставь свои дела и пойдем со мной. Ты нужен мне. Я есть Криис бен Иосиф. Ты слыхал обо мне.
Конечно же, он обо мне слышал. Обо мне слышали многие. И, главное, не оттого, что ознакомились с моими тезисами, которые я прочел в апреле, взобравшись на элионскую гору, а в основном оттого, что раввины в синагогах не рекомендовали по наущению синдреона прихожанам внимать мне.
Когда я окончательно понял, кто я есть, то долго тренировался перед зеркалом управлять своей мимикой, взглядом, голосом. Теперь я это все делать умею. Теперь мне достаточно захотеть, достаточно посмотреть – и человек мой. Он бросает все. Он хочет любить меня. Ему радостно от того, что он слегка побаивается меня. Здесь главное не отвести взгляд. Я тренировался на кошках. Берешь мурку за шкирку, подносишь к лицу и смотришь в черточки зрачков – пока тварюга не заорет... потом до меня дошло: эффект должен быть иным.
И получилось.
Киска под моим лучистым взором начинала блаженно мурчать и ластиться – даже в подвешенном состоянии. Перед тем, как приступить к экспериментам на людях, я попрактиковался на псах. И даже на пардусах в зверинце. И даже на птицах небесных. Теперь если мой взгляд случайно встречается с живчиком зрачка парящего коршуна – стервятник спускается и садится мне на плечо. Это производит неизгладимое впечатление на внимающих. С людями и проще, и сложней.
У некоторых хватает воли отвести глаза.
У некоторых они, глаза, бегают – такие в апостолы не годятся. А вот Матфей сгодился. Он уже присоединился к нашей группе, сунув суму с драхмами, талерами и квитанциями в руки оторопевшему скифу.
Мы прошли молча полпарсанга. Матфей подал голос.
– Учитель, вы идете в Иерусалимбург?
– Так.
– Не ходите.
– А чего не случилось?
– Там сейчас опасно. В гуннском гетто восстание.
– В гетто? Восстание?
– Да, учитель. Рассказывают, что по прибытии в столицу рейхсмаршал Аэций велел обнести гетто решеткой и запретил оттуда выходить без нагрудного аусвайса. (Кстати, знаком этим являлась сушеная крысиная шкурка – национальный зверь варваров.) Войска кайзера в трех переходах от наших границ. Гунны в гетто решили, что их хотят попросту перебить. На месте Аэция их вожди ведь поступили бы именно так. Они напали на полицейский арсенал. В кварталах восточного города началась резня. Они, конечно, обречены... Но... в столице сейчас очень опасно, учитель.
Да, мытарь Матфей прав. Перманентная война между Великим Западным Райхом вандалов и сначала степной империей скифов, а теперь вот каганатом гуннов длится с перерывами полвека. В русийских болотах однажды погибла целая армия доселе непобедимого генерала Лициния, но вскоре вандальская мощь сломила скифскую неукротимость. Сначала полководец Гейзериха III Траянус, а после Стилихон и Аэций отбросили скифов за Борисфен. Еще двадцать пять лет назад река Танаис была восточной границей райха.
Вандалы не убивают пленных. Во многих городах приграничных провинций появились гетто. Сначала в них жили скифы, а теперь вот гунны. Их учат готскому языку и законам райха. Скифы за несколько лет впитали суть вандализма, его культуру и обычаи. Они полностью вписались в педантичную среду райха. И теперь полностью покинули гетто. Я уже говорил: полиция всех приграничных гау полностью укомплектована скифами (чистопородные вандалы вообще-то брезгуют фискальной службой). Скифы же несут службу свою псовую с остервенением. Именно на них направлен основной поток раздражения покоренных племен. Вандалы умны. Зарвавшихся полицаев они публично наказывают. Ретивое рвение остальных подогревают привилегиями и подачками. А вот гунны... За сорок лет с тех пор, как первые эшелоны пленных спецпоселенцев были доставлены с полей побоищ, эта мерзопакостная порода человеков дрессуре не поддается. Вандальские людоводы в своих методах приручения предпочитают разум и “пряник”. Гунны же понимают только язык бича. И то, что их не уничтожали, не рассадили по галерным скамьям карфагенских армад, они искренне считают отнюдь не проявлением благородства победителей, а их слабостью. Слабость гунны презирают. Перед силой смиряются. Все остальные ощущения полностью отсутствуют в эмоциональной гамме варваров. Что же. Теперь обитатели гетто обречены. Аэций не фон Пилат. Они прекрасно понимает, что значит восстание в тылу воюющей армии. Так что вряд ли в Иерусалимбурге еще опасно. Скорее всего, против восставших рейхсмаршал не колеблясь бросил боевые легионы. Мои соплеменники помощь мятежникам не окажут. Если вандалов палестинцы ненавидят, то гуннов презирают и боятся. Ужасаются.
Гунны же презирают всех.
Не боятся ничего... Никого – сказать не могу... Не Бога, нет... Нарушить приказ кайзера – вот что для них страшнее смерти.
Скоро Пасха. Конечно, перед Пасхой порядок в городе будет восстановлен.
Я больше чем уверен: в Иерусалимбурге больше нет гетто. И – пока – нет больше гуннов. Вандалы уважают чужие традиции, но свято чтут свои законы. Измена для них вне закона.
Земля же в гетто будет передана муниципалитету. Скорее всего, бургомистр Ирод уже начал азартные спекуляции с недвижимостью.
Навстречу нам, мерно покачиваясь в седлах, движется трое всадников. Это вандалы. На них чешуйчатые панцири – но не золоченые, а вороненые. А в каждой чешуйке – серебряная заклепка. На плечах – черные плащи с белым подбоем. Желтоволосые головы покрыты серебристыми шлемами, по форме похожими на человечьи черепа. На двух касках – бычьи рога, третью украшают крылья коршуна. Даже я, человек мирный, знаю, что это такое. Кто они. Полевая жандармерия, или попросту “черные”. Их полномочия действительны только во время войны. Но они, полномочия эти, неограниченны. Ни Аэций, ни до того фон Пилат пока не ввели в гау осадного положения, но империя вандалов официально находится в состоянии войны – войны великой. Войны не на жизнь, а на смерть. Войны в Азии и в Европе. Войны на Западе и на Востоке.
Жандармы – это передовой отряд всемогущей вандальской контрразведки. Жандармы могут покарать любого военного и гражданского. По своему усмотрению. Без суда. На месте. При условии, что место находится на расстоянии не более ста готских миль от района боевых действий. Что означает появление “черных”? А то, что передовые тумены кайзера уже вышли к Дамаску и находятся в нескольких переходах от границ гау Палестина, а может быть, и еще ближе к Иерусалимбургу. Гуннская конница за один переход преодолевает полторы тысячи парсангов. Они рядом. Только чудо может остановить нашествие варварских орд. Все надежды райха – на военный гений маршала Аэция. А “черные” появились не зря. Они, щурясь всматриваются в понурую вереницу беженцев. Выискивают что-то. Или кого-то. “Черные” подчиняются только своим командирам. А гранд-жардам – лишь главнокомандующему Запада (или Востока).
А префект контрразведки подотчетен лично доброму рексу Гейзериху.
Вот трое жандармов спешились. Лающая команда “Хальт!” Вереница беженцев испуганно остановилась, словно окаменела. Двое “черных” спешились и выдернули из толпы человека в дорогой хламиде с повязкой на голове, ржавой от крови. Ему делово заломили руки за спину и бросили к копытам коня, на котором восседал “черный” в крылатом шлеме. На его лице окостенела улыбка. Он медленно так склонился и когтистым движением сорвал с шеи коленопреклоненного шнурок. На шнурке костяная пластинка с рунными знаками. Ясно. Поймали гуннского шпиона. Доказательство? Вот оно. На ладони “черного”. Так называемый фирман кайзера. Куда и откуда шел этот человек? Куда опоздал? Куда успел? Считал ли шеренги вандальских легионеров? Или нес какое-нибудть повелдение кайзера в восставшее гетто?
Уже неважно.
Его судьба ясна и определена. Сейчас ему перережут глотку и оттащат в придорожную канаву. Присобачат табличку на двух языках:
PARTISAN
ПАРТИЗАН   
    И будет труп лежать непогребенным, пока шакалы и стервятники не обглодают скелет. А те, кто проходит мимо, будут опасливо коситься на это жуткое зрелище и благодарить бога, что избежали соблазна раньше времени выслужиться перед новыми возвожными хозяевами страны. Если ты сын Бога, если в тебе есть всевеликая сила дарованная Создателем, то можно превратить воду в вино, змею в рыбу, камень в хлеб, больного в здорового, мертвого в живого.
Впрочем, этим всем я мало отличаюсь от обычных людей. Они, похоже, тоже все это умеют. Только в обратном порядке. Наоборот. Хлеб в золу. Вино в мочу. Здоровых в калек... Живых в мертвых... Мир – в пепел. А так как в мире этом все относительно (dixi!), то значит, умение мое и просто смертных сопоставимы.
... Они хотят чудес...
Люди! Вы хотите чудес?
Сейчас у вас на глазах свершится страшное чудо. В голове, которая через несколько минут отделится от тела, находится целый мир. Вселенная. Там есть боги. Ложные и истинные. Звезды. Солнце. Луна. Мириады человеков. Тысячи тысяч ощущений. Все это живет. Взаимодействует. Связано между собой тончайшими нитями в узор, который подвластен только пальцам Создателя. и все это через несколько мгновений превратится в тьму. Сложнейшее создание, которым является живое человеческое тело, способное воспроизводить себе подобных, способное... да на много чего еще способное – превратится в падаль.
Это ли не есть чудо?
Что в сравнении с этим восход солнца?
Что в сравнении с этим пять хлебов, которыми я накормил толпы?
Но вы не замечаете этого чуда, страшного чуда. Вы не осознаете ужаса этого, до тех пор пока к вашему горлу не приласкается холодная сталь клинка. И тогда вы взвопите ко Всевышнему с молитвой, чтобы он избавил мир от чудес. Вы станете готовым отказаться от веры, от Бога, от его возможностей творить чудеса.
Только вы забываете, что не Бог творит подобные чудеса. А вы. Сами. Своими руками. Вы злобные волшебники люди.
Я добрый.
Но я не волшебник.
И разве Бог ножом разжимал губы Адаму и вбивал ему в глотку это... проклятое яблоко? Эва виновата? Ага. Если вы никогда не пробовали сулему и ваша женщина (пусть даже по наивности, не по злобе) предложит хлебнуть (мол, соседушка рекомендовала, что вкус исключительный и от кашля помогает) – вы что, сразу же приложитесь к горлышку штофа, даже не взглянув на бирку?
Не верю.
Богу делать чудеса не трудно. Людям легко. Непросто только мне, сыну человеческому. Дитю Бога и жидовки.
Впрочем, ядовитые языки фарисеев распространяют грязный поклеп, что отцом моим является какой-то безымянный гунн. Или даже несколько гуннов, Мол, моя мать Мэйриам случайно оказалась ночью в гетто и там подверглась насилию. И, мол, свидетельство этому – широкие азиатские скулы мои. Я не обижаюсь на фарисеев. Я люблю их, Но! Если Отец мой небесный отсушит раздвоенные языки и сделает так, что из их ртов вместо слов будут выползать змеи, я не буду просить за них. Я буду неискренен.
А я искренен...
Я хочу быть искренним. Я буду таковым.
Аминь.
А сейчас мне предстоит свершить чудо, в сравнении с которым воскрешение моего друга Лазаря есть уловка фокусника в цирке шапито, когда он распиливает шлюху надвое в ящике.
Я обращаюсь к черному всаднику.
– Позволь узнать твое имя, добрый человек.
Обращаюсь по-готски. Он бросил на меня взгляд скользкий, удивленный. Как мелкая морская галька есть брошенный взгляд.
Удивляться ему есть отчего. От жандармов шарахались все. Хотя, если честно, без повода они еще не прирезали никого (упивание властью не есть природная черта вандальского характера. И если разобраться по большому (точнее, по человеческому) счету, цель их работы как раз и заключается в том, чтобы защитить армию и обывателей прифронтовой полосы от шпионов, диверсантов и террористов. И дело свое они знали четко. Ошибались редко. Возможно, суть страха перед “черными” и заключается в том, что они имеют право на ошибку (в отличие от гражданской полиции и суда). Право узаконенное. Если “черному” покажется, что я или Петер или вот тот вон калека на повозке или один из чеканящих шаг легионеров есть гуннский диверсант или партизан – то любой из нас окажется в кювете с перерезанной глоткой и осиновым колышком, вбитым между ребер, а на колышке – вышеупомянутая табличка.
Очевидно, оценив мою смелость, жандарм небрежно приложил к виску серебряного черепа-каски два пальца и довольно иронично ответил:
– Оберцентурион Рихард фон Зорг. Полевая жандармерия. А ты кто такой? У тебя есть какая-нибудь информация о врагах райха? Если это так, тебя ждет награда.
– Я есть Криис бен Иосиф. Ты, наверное, слышал обо мне.
По сощурившимся глазам я понял, что слышал он. Еще бы. Ведь полевая жандармерия – это всего лишь передовая когорта ВэКа (вандальской контрразведки). Несомненно, в архивах этой организации есть досье на всех более-менее значительных людей нашего гау, которые могут представлять интерес для властей. К чьим мнениям прислушиваются. И с ориентировками на этот контингент, конечно же, ознакомлен весь комсостав “черных”, вышедших на большую королевскую охоту за диверсантами.
Кто из сексотов и осведомителей в своих рапортах именует меня пророком, кто мессией, кто лжепророком, кто шарлатаном, кто блаженным... Кем бы я ни был, я, несомненно, представляю интерес для палестинского департамента тайной канцелярии вэка. Меня знают и охлос, и аристократия гау. Меня слушают. За мной идут. Я могу быть кем угодно. Но только не шпионом. Было вспыхнувший интерес в глазах оберцентуриона потух (в компетенцию полевой жандармерии “идеология” не входила, разве что пропаганда явная).
– А-а-а... Так ты тот самый бродячий раввин, который говорит, что законы райха не так уж и плохи. Молодец. Но сейчас не до тебя, – его взгляд опять приобрел ястребиность. Он кивнул на столпившихся в стадо за моей спиной апостолов. – А это что за люди? Они с тобой? Ты их знаешь? Кто такие? Аусвайс имеется?
– Да. Это есть мои ученики. Документы у них в порядке.
– А у тебя самого есть аусвайс?
Он перехватывает мое движение руки к пряжке на хитоне за жетоном, удостоверяющим личность. Скупо улыбается. Поднимает ладонь.
– Не надо. Я верю.
Очевидно, “черный” вспомнил мой словесный портрет из ориентировки. Удлиненное лицо. Волосы пепельные. Вьющиеся. Глаза маленькие. Круглые. Голубые. Скулы широкие. Гуннские. Лоб высокий. Рост выше среднего. Средней упитанности. Телосложение правильное. И особые приметы: косой шрам над левой бровью. И родинка на правой щеке. Круглая. Размером с лепту.
– Так чего тебе нужно? Говори кратко, здесь не синагога.
– Что вы хотите сделать с этим человеком? – Я кивнул на шпиона, которому один жандарм уже оттянул голову затылком к лопаткам и приготовил трепещущее горло с ходящим кадыком, а второй жандарм, извлекши из ножен кривой нож, смотрел на командира, ожидая кивка. Лицо фон Зорга вновь напряглось.
– Ты знаешь его, раввин? Это есть твой родственник? Отвечать.
– Я его вижу в первый раз.
– Тогда иди куда шел. И не мешай правосудию. Он диверсант. Мы выслеживаем его от самого Рамаданбурга.
Он поднял руку. Через миг она упадет. И нож рассечет горло от уха до уха.
– Помилуйте его, офицер.
Вместо того, чтобы опустить поднятую руку, “черный” открыл рот. Он смотрит на меня многозначительно. Оценивающе. Но за этой многозначительностью таится отсутствие нужных слов. В глазах “черного” интерес.
– Послушай, раввин... Или ты глуп. Или смел. Но это уже неважно. Если ты мне сейчас не приведешь убедительный аргумент, почему я должен пощадить врага райха, то я задам тебе следующий вопрос: почему я должен буду пощадить тебя, просящего за врага райха? И если на этот вопрос я не получу убедительный ответ, ты разделишь его участь. Один из вас подохнет как враг, а другой умрет как дурак. Итак, я жду.
Я улыбнулся. Улыбнулся обезоруживающе, искренне. Мне показалось, солнечные зайчики запрыгали по каске оберцентуриона.
– Я не прошу пощадить врага империи. Я не прошу простить террориста. Я прошу у сильного милости для падшего. Для человека, ставшего врагом райха не по доброй воле. Который больше не сможет причинить вам вреда. Прояви брезгливость. Не раздавливай гадюку с вырванным жалом босой ногой. Посмотри на него. Он не гунн. Он палестинец. Или сириец. Почему он служит гуннам? Вряд ли за золото. Гунны не платят золотом. Они его забирают. Они берут заложников. Возможно, у этого несчастного в гуннских клетках томятся сын или дочь, или мать, или брат. И он принужден за их жизни выполнять приказы злобных варваров. Ты отнял у него фирман. Без него он бессилен, как скорпион без яда. Не дави гадину – только испачкаешь свою душу. Гунны не внемлют оправданиям. И никого никогда не прощают. Его родичи обречены. И сам он обречен. Помилуйте его, господин офицер.
Прошу вас.
Я прошу вас. Именно вас. Потому что ты вандал, а не гунн. Приказав перерезать ему глотку, ты уподобляешься гунну. Мне бы хотелось, чтобы вандалы вандалами так и остались. Мне не хочется, чтобы моей страной управляли иностранцы. Завоеватели. А кому хочется? Но если этого нельзя избежать, пусть ими будут вандалы, а не гунны.
Вы.
Я прошу у тебя милости именно потому, что вы это вы. Согласись, было бы, мягко говоря, неуместно просить милости у какого-нибудь гуннского темника. Помилуйте его.
Я! Поручусь за него. Я возьму его в свои ученики. Я научу его добру. Он никогда больше не причинит зла райху.
И еще.
Вы, вандалы, умеете пользоваться властью. Я надеюсь на это. Ты обладаешь властью, офицер. Большой властью. Страшной силы властью. Воспользуйся ей! Полностью! Во всю мощь. Я осмелюсь напомнить тебе, оберцентурион: власть – это не только возможность карать. Но и право помиловать. И, поверь мне, прелесть первого не больше сладости последнего. Вкуси сладость милосердия, оберцентурион. И ты убедишься: она еще более упоительна, чем утоленная жажда мести.
К тому же... злая слава гуннских убийц в подтверждениях не нуждается, а добрая слава благородных людей требует постоянного подтверждения. Убийцей и вором достаточно побывать один раз, чтобы остаться им на всю жизнь. Клеймо Каина не вырвать даже с мясом. Но чтобы быть милосердным, им нужно быть всегда. Чтобы быть справедливым, им нужно быть всегда.
Я! Прошу милосердия, офицер. Я хочу предложить тебе отведать сладкий плод милосердия. И верь мне, это зачтется. Угощайся милосердием, оберцентурион. Лишь любовь женщины сравнима с ним по вкусу. И за него, за милосердие, Всевышний награждает щедрее всего.
Черный центурион закусил губу. В нем сцепились два начала. Он исподлобья глядит мне в глаза. Наши взгляды встретились. Мы долго смотрим. Мир вокруг нас, этот мир, затих. Замер. Наконец “черный” сплюнул сквозь зубы под копыта своего скакуна и, с трудом выдавливая слова из своего горла, промолвил.
– Хорошо, Криис бен Иосиф. (Пауза.) Я, кажется, понял, почему ваш синдреон запрещает твои проповеди. Он, – кивок в сторону диверсанта, – твой. – К жандармам: – Оставьте эту мразь.
“Черные” опустили человека с перевязанной головой и синхронно запрыгнули в седла.
– А ты! – предложил фон Зорг, обращаясь к жадно дышащему шпиону, – благодари своих богов за... Впрочем, благодари лучше этого сумасшедшего проповедника – он твой Бог. Благодаря ему ты родился во второй раз... (Вот оно, чудо! Но никто его не замечает. Никто!!!) За мной.
“Черные” пришпорили коней и скрылись в клубах пыли из-под копыт.
– Как твое имя? – спрашиваю я своего нового ученика, аккуратно поправляя бинт на его голове.
– Имя? – Что-то знакомое звучит в его голосе... – Пусть оно будет Джуда, – и он взглянул мне в глаза. Это был взгляд сына Лейлиан. – Я твой. Заклинаю, не гони меня. Я тебе пригожусь...
ПЯТЬ
Завтра мы войдем в Иерусалимбург.
Мы – это я, Криис бен Иосиф, которого называют пророком, мессией, юродивым, сумасшедшим, лжепророком, лжемессией, демагогом, коллаборантом, сыном бога Иеговы, сыном плотника Иосифа, сыном безымянного гунна, шарлатаном, гомосексуалистом, светом, тьмой – вот сколько у меня имен. Я войду в ход, неся всех их как печати на аусвайсе, выданном в небесной канцелярии создателя этого мира. А следом за мной войдут мои апостолы – Петер, ловец душ и хранитель ключей, Андрей, будущий мессия скифов, Яков и брат его Иван (это они расскажут грядущим поколениям о том, что их ждет), Фома, желание которого верить в меня бессильно бьется о стену неверия в его душе, Матфей, бывший мытарь придорожный. И прибившаяся к нашему братству придорожная шлюха Мария... И Джуда, гуннский шпион, для которого я добился пощады. Может, какому другому мессии и мало семерых апостолов, а мне, Крииису бен Иосифу, довольно и этих. И проблем, с ними повязанных. Я не верю в магию чисел (как и вообще в магию). Но все же... А какие числа люди почему-то считают счастливыми? Тройка... Семерка... Дюжина... Двадцать одно... А вот тринадцать – число несчастное... Вряд ли меня ждет счастие... Но я почему-то не хочу быть тринадцатым... Я буду восьмым... А раз так, то мне хватит семерых. Впрочем, все это есть суеверие.
...Суета веры... Не суетитесь, те, кто уверует в меня, когда уверует... Служение господу не терпит суеты... Дело не в числе... Лучше меньше да лучше... Впрочем, до развязки этого гордиева узла еще далеко и, возможно, число моих апостолов полнится. Тем более что один из них женщина. Что же, женщина – тоже апостол... апостолица... Лучше, оптимальнее было бы, чтобы ИМ оказалась ОНА. Это же ведь так логично. Это придаст процессу бытия завершенность. Ведь именно женщина обрекла человека на... на то, что ему необходимо есть, пить, дышать, размножаться – стать рабом своей плоти, стать наркоманом своего тела. Постоянно находиться в состоянии абстиненции: воздуха! пищи! сна! Дух, душа находится в каземате из мяса и костей. Я дам ей свободу. Только я!
Мне стыдно, когда я испытываю голод.
Мне страшно, когда женщина заходится в сладостном стоне, находясь в моих объятьях.
Мне страшно от того, что в этот миг я готов забыть... много о чем забыть.
Мне страшно, что я не могу забыть тебя, моя единственная Гаан-нет. Но моя любовь и моя жизнь – это две несовместимые вещи. Евангелие моей любви и Евангелие моей жизни – это две разные книги. Ты такая прекрасная, такая земная.
А я...
Я – это Я!
Абстиненция голода страшнее любого похмелья. Абстиненция любви страшнее голода. Любого голода... Ладно... Но я знаю, о чем говорю... Сколько я там постился в пустыне до того, как встретился с сыном Лейлиан? До сей поры содрогаюсь при воспоминании о спазмах, сжимающих мой желудок.
Сытость – вот искушение.
Жить, чтобы испытывать это чувство – в этом суть человека разумного? Кто это сказал?
      Я говорю: Есть вещи поважнее сытости.
Я говорю: Есть вещи поважнее похоти.
Я говорю: Мы живем не ради детей.
            Я говорю: Я знаю, что мы живем не для этого.
Я говорю: Не знаю, для чего мы живем.
Я говорю: Я знаю, что ничего не знаю.
Я говорю :Я не хочу знать этого.
Я боюсь это узнать. Я боюсь оттого, что действительно могу сделать это. Нет страшней силы, чем знание. Нет страшнее наказания, чем знание. Нет тяжелей ноши, чем знание. Господи! Отец мой, избавь меня хоть от этой ноши. Хоть от части ее... Хотя бы от этой... Тяжко мне... Велико, ох, велико искушение подсмотреть грядущее... Но... Ааа!..
Это не Магдалина.
Эве простилось искушение мужа своего, потому что она женщина... Мы же ведь прощаем собаку свою любимую, если она по глупости своей животной цапнула нечаянно зубами руку хозяина, дающую кость сахарную. Но мы не прощаем мужчину даже за бранное слово, сказанное осознанно. И за слово часто вирой служит кровь.
Да!
Дочери Эвы коварны, лживы, глупы, похотливы, холодны, ядовиты, из них вытекают нечистоты, они жадны и ограниченны, они горды и заносчивы, они пусты и любопытны, но они достойны лишь презрения, а не ненависти. Предавшего же меня должны ненавидеть. И ненависть людей к этому человеку по силе должна сравнима быть с любовью ко мне, сыну человеческому. Воистину лучше бы ему не родиться. Но он рожден. Он среди вас, люди.
Так же, как и я.
На эту роль более подходит Джуда, гуннский шпион, человек с глазами сына Лейлиан.
Глаза эти легко отличить ото всех прочих. Его взгляд может быть кротким, как взгляд жертвенного агнца. Добрым-добрым, как взгляд отца впервые узревшего долгожданного первенца. Счастливым, как взгляд юноши, пьяного от первого поцелуя. Жестоким, словно зырк воителя, всаживающего меч по рукоять в живот врага... Но меня это не обманет. Всмотритесь в его зрачки. Пульсирующие зрачки умного зверя. Они имеют форму – всмотритесь! – форму шестиконечной звезды. Иногда остроконечной пентаграммы. Иногда – вытянутого ромбика – в зависимости от того, какая пакость копошится в его мозгах. Люди! Бойтесь себе подобных со зрачками некруглой формы. Люди! Всматривайтесь в глаза друг другу. Верьте не сургучной печати на пергаменте, а верьте печати Господа на душе. Печать эта и есть зрачок.
Там мир.
Вход в него.
Что рассказал о себе Джуда? А ничего. Он только подтвердил мою версию о том, как он стал гуннским шпионом. Но я чую (кому, как не мне чуять сие) в теле этом, в душе этой сейчас нет духа сына Лейлиан. Пока нет. Но душа эта ждет его прихода, как невеста на брачном ложе ждет прихода суженого. Ждет терпеливо. Пока он омоется. Пока умастит свое тело маслом. пока хлебнет вина для вдохновения. Она, душа эта, ждет. Ждет сладостно и с вожделением. И готова отдаться ему вдохновенно и с похотью. Дабы в блуде этом зачать величайший грех. Величайшую подлость. Предательство меня. Бога и сына Бога.
В Иерусалимбург мы войдем завтра. Утром. И не потому, что свое вхождение в град мечты мой, град обреченный, я хочу сопоставить с восходом солнца. А потому, что ворота закрыты. В столице комендантский час. В городе расквартированы отборные легионы вандалов. Это надежда райха. Последняя. Ее опора – грандмаршал Аэций – во главе их выступит завтра навстречу гуннским полчищам железного кайзера Атиллы. Для боя. Последнего и решительного.. После второй стражи ворота закрываются, а утром в город пускают, тщательно проверяя аусвайс.
Мы остановились в придорожном шалмане невдалеке от Ен-Рогена. Ночлежка забита народом, не успевшим попасть в город, и жужжит, как растревоженный улей. Кто спит вповалку на полу. Кто, склонившись над миской с бобами, жадно работает челюстями. Кто пьет вино. Кто – пиво. То там, то здесь шныряют шлюхи. Хозяин шалмана за две драхмы с каждой сдает им угол за ширмой. За этот час шлюха зарабатывает талер... А денег из нашего ящика для милостыни как раз хватило на то, чтобы снять закуток за фанерной стенкой, поужинать кастрюлей жидкого супа с чечевицей на оливковом масле и запить все это двумя кувшинами вина, кислого и некрепкого.
Фома было намекнул мне, что неплохо бы добавить. Пожалуй, только меня Фома любит больше, чем алкоголь. Я указал на пустой ящик для подаяний. Он потупил глаза. Ясно, чего он хочет. Ему жаждется, чтобы вода в латунном тазике превратилась в вино. И он верил, искренне хотел верить, по крайности, что мне по силам сотворить это.
– Ты хочешь вина или чуда? – спрашиваю я апостола.
– Вина... – Хотя он хотел и того, и другого, но о “чуде” попросить не решился.
Я извлек золотой талер, припасенный на черный день.
– Возьми и купи. Только хорошего. Если есть – хиосского.
Кислое вино покупал Джуда. Он среди нас заведовал хозяйством. Он был скорее жадным, чем экономным. Магдалина же ублажала тела прочих апостолов божьих. Вот и сейчас она барахтается вместе с Петером и Матфеем. С Петером она любится по-галльски – ртом. А Матфей, знавший ее еще со времен мытарства на трассе, пристроился сзади к стоящей на четвереньках блуднице. Они думают, им хочется так думать, что в темноте ничего не видно. Они сопят. Постанывают. Кусают губы, сдерживая сладострастные стоны.
Слаба плоть человеческая.
Зыбок дух ее.
Но они знают, что грех свальный простится им. Простится мною. И они пользуются этим. Пользуются добротой божьей для оправдания своих слабостей. Я их не оправдываю. И не прощаю. Я их просто ни в чем не виню.
Вообще-то Магдалина увязалась за нами исключительно из-за меня. Я приглянулся ей. Точнее, она влюбилась в меня, как течная кошка в ангорского самца, до такой степени, что предложила мне свое тело бесплатно. Но даже когда еще во мне не проснулось “это”, я брезговал придорожными шлюхами. Хотя, конечно, Мария выглядит совсем не потасканно (ей еще нет 17 лет) – теперь же, когда стало ясно, кто я – ясно мне... то... то женская ласка страшит меня. Быть отцом внука Создателя – эта стезя страшит меня.
...Хорошо еще, если внука...
В конкретное же время женщины вызывают во мне лишь одно ощущение – брезгливость.
Да! Они живые.
Да! Они теплые.
Они соображают.
Они забавны...
Но...
Разве то же самое нельзя сказать, к примеру, о крысе? А вот в хищности и ненасытности они превосходят грызунов. Женщина – это крыса, на задних лапах ходящая, одетая в соблазнительную плоть. Ибо если отбросить в этих существах все, что дано им для возбуждения у человека инстинкта продолжения рода, то оставшаяся часть ее существа есть вещь упрощенная, примитивная, неполноценная. Женщина есть существо второго сорта. Приложение к человеку. Приспособленное для увеличения популяции человека разумного и воспроизводства приспособлений для этого увеличения. Это есть закон. Это правило. Слава создателю, в каждом правиле есть исключения, а в данном их много.
Мария совсем не глупая шлюха. Конечно, она раба своей природы. Отдаваясь за деньги, она не только зарабатывает на хлеб, но и лелеет свои низменные инстинкты. Самое же главное заключается в том, что искра божия разума (женщина все же есть часть человека, часть разумная! Хоть и низшая), так вот, эта искра пожгла кожуру инстинктов и похоти, в которой находится интеллект этой тварюшки божьей – и позволила ей осознать, кто я есть. Точнее, почувствовать это своим мозгом – как кожей. Ощутить это. Так же, как женская суть чует, ощущает плоть мужчины. И, свершив этот духовный подвиг, она поднялась выше сонма мужчин и женщин, рабов и господ. И теперь только одна женщина в мире стоит выше ее. Выше всех. И лишь на ступень небесную ниже Отца моего и меня. Это мать моя. Ей, чтобы подняться на столь зияющие высоты, пришлось свершить деяние, сравнимое с сотворением мира. Родить меня. Будь благословенно имя ее...
...Магдалина не дает только Джуде. У Джуды нет физических недостатков. А жажда женского тела в его душе не меньше, чем жажда вина в душе пьяницы Фомы. (Кстати, во время одного из моих уроков Фома отвлекся, думая, что я его не замечаю (а я замечаю все) и хлебнул глоток браги из любовно спрятанной под хитоном фляги.
Я тут же вопросил его, указав пальцем. Вопрос был постоянен, в отличие от ответов: “Что есть истина?” Фома подавился алкоголем и прохрипел машинально: “Вино...” Он хотел сказать “виноват” – и сам того не хотя открыл одну из частей девы Истины... Ее ноги... А может, копыта.) Так вот, эта жажда Джуды сравнима разве что с его жадностью. Даже если бы любовь вандальской принцессы стоила лепту, он постарался бы ее сэкономить, положась на свое мужское обаяние, в коем этот человек почему-то не сомневался. Впрочем, на принцессу, возможно, и потратился бы. Раздавленная гордыня его души извивается, подобно ужу на которого наступил кованый солдатский сапог-калигула.
Джуда и Фома пьют вино. Пью его и я. Андрий и Яков, укрывшись пыльной попоной, содомируют в том же углу, где дергаются тела Петера, Матфея и Магдалины.
Что ж, мои апостолы – часть народа моего. А среди какого народа нет педерастов? Активных и пассивных... Иван не ест, не пьет и не совокупляется. Стилосом на вощеной дощечке он пытается стенографировать. Но я больше молчу… А он все пишет. Кто из них... Кто...
Я не хочу заглядывать в будущее.
Если бы кто знал, какая это мука, какое искушение иметь возможность узнать, что будет, даже как будет, и... воздержаться от этого.
Но это еще и развлечение – пожалуй, единственное развлечение, мне оставшееся – вычислять, кто. Это занятно. Это азартно.
Весь этот балаган (страна наша в миниатюре) ест, пьет, совокупляется, спит, считает барыши. И с трепетом жаждет узнать свое страшное грядущее. Глупцы! Это ведь так просто. Ведь это так ясно. Для этого не нужно быть ни магом, ни богом. Ведь вы все знаете, люди. Вы-то уж точно знаете свое будущее. У него нет альтернативы. Сказать?!!
Но ведь вам не интересно, что будет на самом деле – вам любопытно знать, что было бы, “если бы...”. А ведь это “если бы” есть пустота. Вот ваше Будущее.
Вас ждет, всех ждет – Смерть.
Ждет терпеливо.
Она не алчна.
И не суетлива.
Но в этом великом ожидании она не одинока. Вас еще ждет и Спасение.
Спасение ваших бессмертных душ, если вы, конечно, преодолеете мразь, в них взболтанную, и уверуете.
И бездна бездн. Тьма тьмы – если поленитесь найти в себе силы от этой мрази очиститься.
Будьте же чистоплотны, люди.
Задремал Фома. Затихли Петер, Матфей и Мария. Угомонились Андрий с Яковом. Похрапывает пьяный Джуда. Свернувшись в клубок, сладко посапывает Иван. За стенами ночь. Ночь темна. Ночь тиха. Ночь холодна. Желтый талер луны на небе не блестит, а мерцает. Луну палестинцы называют вандальским солнышком. Спят усталые апостолы. Спят грешники и праведники. Только я один не сплю. Я живу и слушаю. За перегородкой слышна беседа коммерсантов из гильдии “торговцев-по-мелочи”. Палестинские торговцы – самые шустрые среди всех торговцев райха. С торбами дешевого барахла они, как тараканы по столу, снуют по просторам империи. Везут из Мемфиса в Лондонбург, к примеру, бронзулетки с яшмой. В Египте покупают их по драхме, в Британии сдают по талеру – там на эти деньги закупают оловянные миски или янтарные бусы. В Парфии на той же бусине наваривают по драхме.
Дурман наживы въелся в кровь народа моего.
Каждый палестинец, даже тот, кто не умеет читать и писать, мечтает торговать. Продается всё. Покупаются все. Торговля считается престижной по той простой причине, что она наиболее быстро приводит к обогащению. А для чего оно нужно? Что есть богатство?
За звонкую монету можно купить парную ягнятину и плоды манго, но нельзя сделать так, чтобы, насытившись сегодня, не испытывать голод завтра. За деньги можно купить доступ к влагалищу женщины, но нельзя сделать так, чтобы ласки ее были искренними. За деньги можно нанять искусных работников, но ни за какие деньги нельзя заставить зодчего создать шедевр, а поэта – написать удачную строку... А продавца – иметь совесть. Совесть, она или есть, или ее нет (впрочем, как и деньги). Деньгами нельзя откупиться от тех же гуннов. За деньги нельзя купить аусвайс в царство Божие. Его даю я. И цена за него в золоте не выражается. У них, у торговцев, нет времени думать о душе, о будущем своем. Их будущее – в тугих кошельках. Обуянные алчностью, они ссужают деньги под бешеные проценты и не спят ночами, извиваясь в мыслях, как бы возвратить долг.
Сейчас для торговли не самый удачный период. Война. Впрочем, война для кого гибель, а кому прибыль. Но не эта война. Война с гуннами – гибель для всех.
...За стеной голоса. Сербание вина из чаши. Чавкание. Один отвечает на вопрос, очевидно, второго, который сейчас с хрустом грызет фундук. Вопрос заключается в том, что: “правда ли, что парфянский шахиншах со своими легионами спешит на помощь Аэцию, чтобы вместе остановить гуннскую лавину. Ответствующий, очевидно, недавно с караваном возвратился из Ктефистиона на Тигрисе.
Голос первый: “Это бред, Исаак. Все города Месопотамии пусты. Население Междуречья, устрашенное участью армян, почти поголовно сбежало на восток. Я впервые в жизни видел пустые неразрушенные поселки. Их вид удручает больше пепелищ. Только бродячие собаки, кошки и вороны. И тишина. Самое страшное – это тишина”.
Голос второй: “А шах Реза? А его легионы?”
Голос первый: “Ха! Шах Реза со своим двором и гвардией укрылся в Мазандеране, краю дайвов. И ты знаешь, они, возможно, и переживут гнев божий. А Месопотамия пуста. Парфяне бросили все. Ты ведь бывал в Ктефистионе – там жило почти сто тысяч человек – когда я уехал, осталось несколько сотен. И сбежавшие в чем-то правы. Цель кайзера – Карфаген. Парфия, ее восточные сатрапии по крайности, останутся в стороне. А мы на его пути. Так-то.
Второй голос (что-то жуя): “Но Аэций, говорят, непобедим. Ты видел вандальскую мощь? Нет? Завтра посмотришь. Говорят, в распоряжении рейхсмаршала сто пятьдесят тысяч отборных ипапиастов. Это лучшие легионы Магриба. А, впрочем (тот, кого звали Исааком, очевидно, утер с губ кожуру от орехов), нам-то что? Что гунны... Что вандалы... Говорят, кайзер не вмешивается в обычаи покоренных народов... Ему нужна лишь покорность”.
Третий голос: “Не скажи... В Европе я потерял все. Не знаю. Может, Тотилла хуже своего брата, но я видел Дрезден после того, как теми краями прошли полчища фюрера...”
Первый голос: “Кстати, Дан, ну как там в Европе?! Ведь ты недавно из Лютеции. Что говорят? Что туда везти? Галеты? Бинты? Целебные травы? Во время войн этот товар должен хорошо расходиться”.
Третий голос: “Там уже нет торговли. Полония и Дойчландия подобны пустыне. В Галлии – ужас. Дороги опасны. Обермаршал Стилихон объявил тотальную мобилизацию. Когда наше судно покинуло порт Масилии, герольд гауляйтера Косматой Галлии объявил, что полчища фюрера форсировали Верхний Рейн. Главнокомандующий Запада Стилихон с десятью легионами вандалов, готов и галлов идет ему навстречу... Возможно, судьба Европы уже решена. Армия райха и гунны должны встретиться где-то на Марне. Не знаю. Может, уже встретились. И я боюсь, исход встречи предрешен. Теперь очередь за Аэцием. Скажу так: если Аэций падет, гунны избавят нас не только от вандалов, но и от имущества. И. может, от жизни. Так-то.
Второй голос: “Не преувеличивай, Дан. Наша родина пережила не одно нашествие. Но, хвала Создателю, мы живы. И процветаем. Переживем и гуннов”.
Первый голос: “Армяне тоже так думали”.
Второй голос: “А! Они, как всегда, оказались слишком хитрозадыми. Если верить слухам, царь Тигран пытался торговаться с кайзером, что будет, если они пропустят гуннов через свою страну без боя. А с кайзером торг неуместен – так же как с тигром, с которым ты случайно оказался в одной клетке. Остается одно – надеяться, что он сыт. А если есть для него какой другой корм – кроме собственного мяса – отдать хищнику не задумываясь. В нашем синдреоне заседают умные люди. Мы изъявим покорность. Я лично знаю Кайифа... Он разумный человек. И хитрый”.
Первый голос: “Ты хочешь сказать, что... (Пауза.) Говорят, в гетто творилось что-то ужасное. Ведь ты же сам видел столбы на Илионской дороге. И что к ним прибито. Вандалы прощают все... Кроме измены”.
Второй голос: “Да тише ты... О какой такой измене идет речь? Пусть Бог пошлет победу грандмаршалу в битве с Атиллой... А если... если... Всевышний не пошлет, не внемлет нашим молитвам, тогда... Мы кто? Маленький народ беззащитной страны. Покорность – вот наша судьба. А еще лучше, – голос превратился в шепот, но я различил смысл слов. – Еще лучше пусть вандалы и гунны перережут друг друга, и тогда...”
Первый голос: “Тогда придут парфяне...”
Второй голос: “С парфянами можно договориться. Наши предки двести лет жили под властью шахиншаха. И что? Вспомни! Есфирь из Назарета стала любимой наложницей царя царей – и мы получили автономию. Тогда торговля процветала. А Даниил, прапрадед первосвященника Яанн, стал оберканцлером при шахиншахе. Он-то признан пророком. Все мы читали книгу Даниила... По крайности, парфяне, а уж тем паче гунны, не станут учить, под какие проценты давать кредиты... Не то что эти...”
Я почувствовал: мне на плечо легла рука, а левую щеку щекотнул край капюшона, натянутого на голову, склонившуюся к уху.
– Не поворачивайся, Криис бен Иосиф. Внимай. Сейчас ты встанешь и... тихо-тихо пойдешь вслед за мной. К выходу. Думаю, воображение тебе подскажет, что будет, если моя просьба тебе покажется неубедительной. Смотри сюда.
Перед моими глазами – раскрытая ладонь, на которой лежит круглый металлический жетон. В дрожащем свете коптящего светильника на нем различима гравировка “В. К.” и цифры... Понятно. Со мной говорит какой-то чин из тайной канцелярии. Из тех, кого зовут “люди-без-лица”. Это цепные псы безопасности райха. Итак, мессия Криис бен Иосиф понадобился вандальской контрразведке. Зачем? Здесь широкое поле для домыслов. Но зачем до-мысливать? Домысливать что-либо сравнимо с поеданием объедков. Не нужно меня домысливать. Мои мысли и есть пища. В контрразведке работают неглупые люди... Возможно, они голодны. Я чувствую, что нужен департаменту имперской безопасности совсем не для того, чтобы понести наказание за какое-нибудь выдуманное преступление. Тогда для чего?
Скорее всего, произошло (или произойдет) что-то неординарное. Страшное. То, что заставило изощренных в аналитических комбинациях вандальских контрразведчиков обратить свой взор на меня. Спасителя человечества. Только вряд ли им нужно то, что я могу им дать... Я не только не жаден, но и не горд. Я иду следом за человеком в плаще-домино с накинутым капюшоном. Я аккуратно переступаю через людей, забывшихся в тревожной пьяной дреме. На пороге я обернулся и встретился взглядом с приоткрытым глазом Джуды, сверкнувшим в полумраке. Он проводил меня быстрым зырком. А может, мне показалось. Впрочем, молиться нужно, когда кажется.
ШЕСТЬ
Это подземелье. Здесь сыро и прохладно. Масляные лампады на стенах, сложенных из бутового камня, порождают причудливые тени от каждого движения.
Это где-то в городе. Скорее всего, под бывшим дворцом царя Седекии, где ныне находится штаб округа. Меня везли в закрытой повозке с повязкой на глазах.
Напротив в глубоком жестком кресле восседает человек. Перед ним стол. На столе лампада и пачка пергаментов. Фигуру человека скрывает все тот же балахон-домино, голову – накинутый капюшон. Это своеобразна униформа “людей-без-лиц”. Так вот она какая! Святая святых тайной канцелярии вандальского райха. Здесь мрачно. Но здесь не страшно. Пытки запрещены еще рексом Гейзерихом III. Впрочем, смотря что понимать под пыткой. Впрочем, сейчас и время военное. Райх на грани краха. Мир на грани краха. Я на пороге вечности. Впрочем, мир-то не рухнет. Крах ждет цивилизацию вандалов. Уютную, рациональную цивилизацию Запада. Впрочем, суть ее, цивилизации этой, и зиждется на нерушимом каноне, изреченном когда-то первым оберканцлером империи фон Карояном, соратником Гейзериха Великого, основателя райха: “Пусть даже Карфаген падет, закон должен быть соблюден”. И он блюдется. Блюдется люто. Свидетельство чему – повстанцы из гетто, посаженные на кол, коих лицезрели торговцы из шалмана.
Я огляделся по сторонам. Для посетителей здесь стульев не было. Нависла тишина. Ее, словно стеклянный стакан об пол, разбил голос из-под капюшона:
– А ты не похож на бога, Криис бен...
Он говорит с каркающим готским акцентом. Оборвав фразу на полуслове, “человек-без-лица” зашуршал пергаментом и чему-то ухмыльнулся. Плеснул на меня тьму из-под капюшона, затем продолжил:
– Впрочем, чей ты есть сын, нам еще предстоит разобраться. А пока давай знакомиться.
Он поднес к моим глазам круглый платиновый жетон, болтавшийся на шейной цепочке. На тусклой пластинке, кроме вензеля “В. К.”, было вырезано готическими буквами “вице-рекс”.
– Ты понял, кто я?
Да. Конечно, да. Я понял. Передо мной восседал один из самых могущественных людей Великого Западного райха вандалов. Никто не знал его имени. Почти никто. Он есть первое лицо среди “людей-без-лиц”. И всем известны его должности и титулы. И всем известна власть, которой он обладает. Оберканцлер тайной канцелярии. Грандфюрер вандальской контрразведки. Рейхсляйтер управления имперской безопасности. Группенцентурион преторианцев чертога рекса. Протектор Магриба и Нумидии. Только этот человек мог обладать жетоном вице-рекса. Его знает в лицо, его истинное лицо видит лишь добрый рекс Гейзерих V. И еще двое. Главнокомандующий Запада обермаршал Стилихон и главнокомандующий Востока грандмаршал Аэций.
– Итак, Криис... Многие считают тебя фюрером Палестины. А кем считаешь себя ты сам?
– Я есть сын человеческий.
– Значит, все-таки не бог.
– Кого ты – прости, не знаю имени – считаешь богом? Если Одина с его молотом или Юпитера с его молниями – то я не они.
– Это зря... Лучше бы ты имел молнии и мог пепелить врагов – это пригодилось бы райху. Кстати, обращайся ко мне грандмэтр... Ты не голоден?
– Твое предложение посетить эту, – я окинул взглядом сводчатый потолок, – обитель, я получил сразу после ужина. Благодарю.
Грандмэтр резко, пружинисто встал. Обошел меня по кругу. Возвратился на свое место. Но сел не на стул, а на край стола. Из-под серого плаща-домино выглянули точеные лайковые сапожки работы царских мастеров Тигранакерты, столицы Армении. Нет мастеров. Нет царя. Нет столицы. Нет Армении. Кто бы мог подумать, что сапоги из красной кожи переживут все это. Их острые носки окаймляют пластинки с круглым шариком на конце.
Судя по тому, что я слышал о том, как “люди-без-лиц” владеют рукопашным боем, это не простое украшение.
– Как ты думаешь... Зачем ты здесь?
– Я нужен людям. Вы тоже люди. И ты тоже человек, грандмэтр.
– Что же, сведения о том, что твои речи занимательны, пожалуй, верны. Если честно, я тебя представлял несколько иным.
– Что ты подразумеваешь, грандмэтр? Я есть то, что есть.
– И что же ты есть? (Пауза.) – Если не Бог...
– Я есть Добро.
– Во-от даже как. (Пауза. Долгая.) – И все же я представлял тебя другим. Человек, который убедил черного жандарма отпустить шпиона... должен быть... В общем, се человек! Кстати, о добре... Ты действительно считаешь, что совершил добро, избавив диверсанта от заслуженной, законной кары? Так? Отвечать!
– Я спас человека. Человеческую жизнь. Не мне судить, плох человек или хорош. Но жизнь дана ему Богом. И Богу принадлежит. К тому же я никого не спасал. Твой подчиненный, как его...
– Фон Зорг.
– …фон Зорг проявил здравомыслие и милосердие.
– Да ты, пожалуй, не так умен, как мне показалось, фюрер Криис... Спас жизнь, говоришь... Человеку, говоришь... Кстати, оберцентуриона Рихарда фон Зорга ты также считаешь человеком?
– Он не самый плохой из людей. Он достоин царства Божия, так как его благой поступок зачтется ему на Суде Высшем.
– Ну до Суда Высшего дело пока не дошло, а вот военно-полевой трибунал состоялся. И там это улика несколько иного рода. Угадай-ка, фюрер палестинский Криис, знаток законов Божьих, какой приговор вынес трибунал? Он вынес его ведь во многом благодаря тебе. И ответь теперь ты – мне. Можно ли назвать добром то, что шпион и предатель (независимо от причин, по которым он им стал) избежал заслуженно, – грандмэтр воздел вверх указательный палец, – законного наказания. А солдат, честный солдат, которому твои сладкие речи помешали выполнить свой долг – покаран.
– Что?! Оберцентурион казнен? Я не знал, что вандальское правосудие, которое я считал не самым худшим, способно... способно на такую ошибку. Упокой Господь душу этого человека. На небе его ждет блаженство.
– На небе не знаю... А насчет правосудия райха ты прав. Оно не самое глупое. Рихард фон Зорг за проявленную халатность и преступное мягкосердечие не казнен. Сейчас каждый хороший солдат на счету. Он изгнан из корпуса жандармов, разжалован в рядовые и отправлен в штрафной легион. Вряд ли он останется жив. Впрочем, как десятки тысяч других доблестных сынов райха. Но на поле боя он умрет с большей пользой для империи, чем под топором ликтора. Ну да ладно… Суть же вот в чем. Тебя хочет лицезреть, с тобой хочет разговаривать сам главнокомандующий Востока рейхсмаршал Аэций. Но перед тем, как разрешить тебе предстать перед светлым ликом последней надежды райха, с тобой поговорю я. Это моя работа. Ты мне, кстати, тоже кое в чем интересен. Рейхсмаршал, едва ступив на землю Палестины, затребовал твое досье, я отдал приказ найти тебя. А досье твое вызывает некоторые вопросы. У меня.
– И зачем же я нужен маршалу? Из меня получился бы плохой солдат. Я плотник, а не стратег.
– Не забывайся, Криис. И не юродствуй. А зачем ты нужен маршалу, он расскажет тебе сам. И кстати зачем ты нужен мне лично – спросить не хочешь?
– Очевидно, для того же, для чего и всем прочим людям.
– Не уподобляйся фарисеям, которых ты презираешь, а они тебя ненавидят, Не разочаровывай меня. Мысли-мысли-мысли. Мысли без опасений, соображай. Итак, зачем? Отвечать конкретно. Ну?
– Хорошо. Ты хочешь задать мне вопросы и получить на них ответы.
Тьма под капюшоном задрожала от негромкого хриплого смеха.
– Ты забавен, Криис… Ей-же-ей забавен. Только с одним уточнением. Мне нужны правдивые ответы.
– Я не умею лгать.
– Чтобы не говорить правду, не обязательно лгать. А мне нужна правда. И только правда.
– А что есть правда?
– А ты не так наивен, как хочешь казаться. Но я отвечу тебе. Отвечу в последний раз. Дальше отвечать будешь только ты. А правда – это… Это суть вещей, которая не меняется в зависимости от слов, которыми эти вещи называются. Будь искренен. И если ты действительно мессия или полубог – этого будет вполне достаточно. Итак. Что нам известно. – Грандмэтр взял пергамент на столе и поднес его к капюшону вплотную, очевидно, он был близорук. – Вообще-то не прошло еще и двух суток с того момента, как я прибыл из Европы, и в дела вашего гау в деталях вникнуть не успел. Я полагаюсь на добросовестность своих резидентов и префекта Палестинской тайной канцелярии, составивших этот отчет. Они люди весьма надежные, но, вполне возможно, также не застрахованы от ошибок, а посему поправь меня, если что не так… Перед тем, как превратиться в несколько гау Вандальского райха, твоя страна Палестина была сатрапией Парфянской империи, до этого – египетским номом, до этого – независимым государством Из-Раиль. На иерусалимбургском престоле находились герцоги из династии Дэвида. Дюк Дэвид и его сын Салман были весьма жизнелюбивы, и теперь каждый третий палестинец считает себя принцем и потомком этих двух, в том числе ты, Криис. Хочешь возразить? Есть что?
– Да, грандмэтр.
– Ну и?
– Грандмэтр, я могу оценить твою иронию, но позволь дать тебе совет. Насколько я понимаю, имперская внутренняя политика направлена на интеграцию всех народов райха и приобщения их к гуманным ценностям вандализма, а посему непочтительные, а тем более презрительные отзывы о тех, кто считается национальной гордостью населения, не вызовет у электората тех чувств, которые…
Тьма из-под капюшона прервала меня на полуслове и некоторое время смотрела оценивающе. Затем голос:
– Что ж… Ты, пожалуй, прав. Я принимаю твой совет. Однако надеюсь, твои чувства не задеты. Думаю, ты со мной согласишься, что чувства фюрера и его паствы, э-э-э, не суть едины.
Да! Власть, дарованная этому человеку рексом земным, сравнима с разумом, дарованным ему рексом небесным. Если он, от шевеления брови которого (а она, бровь, шевелится, хоть и нечасто) могут слететь десятки голов, как сухие пальмовые листья от порыва горячего ветра, так спокойно признает свою ошибку – то он очень умен. И очень опасен.
Голос из-под капюшона:
– Так, получается, Криис, ты есть патриот своей страны. Так?
– Я есть патриот всех стран и народов.
      – Это отрадно. Это многообещающе, конечно, при условии, что ты есть тот, кто… Кем желаешь казаться. Я, кстати, в этом еще далеко не убедился.
– А ты поверь, грандмэтр.
– О! Это было бы слишком просто, Криис, фюрер палестинский. Ты, видимо, забыл суть моей профессии – не верить никому и никогда. На слово. Но продолжим. Во все времена писанной истории гау существовал так называемый институт пророков. Вот их имена. Это некто Муисей, Даниил, Исайя, Иеремия и прочие. Все они в своих печатных трудах и устных проповедях, во-первых, пытались выработать общенациональную мораль, во-вторых – общенациональную идею. Суть идеи заключается в следующем. Если большая часть народа будет следовать вышеупомянутым принципам морали, то бог по имени Иегова, который является небесным протектором этой земли, пошлет населению спасителя – фюрера, возможно, даже связанного с ним духовными узами. Этот фюрер-мессия откроет собой новую эру в истории Палестины. Он изгонит иноземных завоевателей, осудит грешников, даст справедливые законы и проследит за тем, чтобы они были неукоснительно воплощены в жизнь, ну и так далее. Судя по имеющимся у меня документам, на подобную роль претендуешь ты, Криис…
Я отвечаю: «Ты говоришь».
– Э-э… Нет. Это говорят факты. Это говорят наши агенты. Это говорят социологические опросы. И у меня пока нет оснований всему этому не верить. Но не это главное, Криис… Не это. Не все так просто. Ты действительно оригинальная личность, настолько оригинальная, что пробудила к своей персоне интерес рейхсмаршала.
– И ваш, грандмэтр.
– Не скрою, и мой. Но он отличен по своей сути от тех иллюзий, которые испытывает по твоему поводу Главнокомандующий Востока великий Аэций. Мой интерес чисто профессиональный. Пойми, все было бы слишком просто, если бы ты объявил (или тебя объявили) очередным пророком, которого посетило видение или как там… божественное откровение и который по здравому расчету или для выгоды, либо по глупости, а может, из-за помутившегося рассудка… Молчать! Не сметь перебивать… начал свою мессианскую деятельность. И поверь мне, как личности, держащей в своих руках нити информации райха, не только в Палестине имеется избыток проходимцев, шарлатанов, блаженных и юродивых – но ты-то! Ты-то объявил себя потомком не какого-нибудь пыльного герцога Дэвида, а самого бога Иеговы, небесного протектора.
– Ты сказал.
– Да нет, не я… Об этом говорят многие. Вот смотри, это результаты допросов. – Он потряс перед моим лицом пачкой пергаментов. – По-ка-за-ния. И главное даже не в этом. Если, к примеру, меня объявить Гейзерихом Великим, то я, по крайности, скажу, что это не так. А вот напрямую не отрицаешь, что являешься сыном Бога.
– Я сын отца своего.
– Во-во. Чуть позднее мы попытаемся разобраться, кто есть твой отец. На это “свято место” кроме Бога Иеговы имеются еще претенденты. Молчать. А вот теперь ответь, верно или не верно то, что ты есть сын Бога, или…
– Я могу лишь повторить свой ответ. Я есть сын отца своего.
Пауза. Неожиданный смех из-под капюшона.
– Я, кстати, тоже. И, кстати, так же толком не знаю, кто он, и… Но это тайна вандальского двора и к нашим делам прямого отношения не имеет. Ладно. Ответь тогда вот на что. Тут написано, – он опять приблизил пергамент к капюшону, – о чудесах, которые ты вытворял. Так… Лечение парализованных… Устранение расстройства менструального цикла… Изгнание бесов… Вода в вино… Воскрешение Лазаря… Ага! Вот чего меня заинтересовало! Это правда, что ты накормил несколькими буханками и рыбинами пять тысяч человек? Из накормленных опрошено 500 индивидов. 10 процентов! Все они под присягой подтвердили, что испытали в ротовой полости вкус хлеба и рыбы и чувство сытости в желудке. Это серьезный факт. Эти люди не могли сговориться. Послушай, Криис… Не так уж важно, чей ты сын… Если ты действительно способен творить подобные вещи, если это не фокус, не иллюзия, то поверь, это очень важно. И для райха. И для всего человечества – чьим патриотом ты являешься. Ответь мне, Криис… Ты действительно умеешь творить чудеса или… (Пауза.) Или все это, – он положил растопыренную ладонь на пачку пергаментов на столе, – плод воспаленного человеческого воображения? Поверь, если бы на моем месте, или месте грандмаршала, или, скажем, фон Пилата был кайзер Атилла или фюрер Тотилла, то уж они, чтобы убедиться, было чудо или нет, поступили бы проще.
– Как?
– А то ты не догадываешься, раввин… Кайзер приказал бы вспороть животы всем пяти тысячам и убедиться, есть ли в их потрохах потроха рыбьи – или их нет там.
– И это называется найти правду?
– Это и есть правда. Правда – вещь жестокая, Криис… Но не такая правда нужна вандалам. Мы не гунны. Гунны не мы. Поэтому ответь мне искренне, так это или не так.
– Они хотели быть накормленными. Я хотел накормить их. Они очень хотели есть. И я очень хотел. А если чего-то очень захочется, то получается. У меня, по крайности. Согласие есть продукт непротивления сторон. Стороны не противились. И согласие породило сытость. Это все, что я могу сказать тебе по этому поводу, если ты, конечно, хотел услышать искренний ответ. Я не знаю как. Я захотел – и получилось. И все.
– Значит так, Криис. Разговора у нас не получается. Пока не получается. Следуем за мной.
Спускаемся вниз по скользким мшистым ступеням. Затем довольно долго движемся по лабиринту подземных коридоров. Нас сопровождает человек-без-лица в неизменном домино, в руках – чадящий смоляной факел. Со скрежетом открывается замок на двери-решетке. Мы входим в низкий сырой каземат. Человек-без-лица оставляет факел и, повинуясь чуть заметному кивку капюшона грандмэтра, удаляется. В дрожащем свете пламени я различаю в углу каземата копошащееся на ворохе соломы существо. Это человек. Мужчина. На нем лохмотья. Он зарос и немыт. Он далеко не молод. На нем кандалы. На шее ошейник. От него – цепь. Она тянется, позвякивая, к кольцу, вмурованному в стену. Перед узником – долбленая деревянная миска. Из подобной посуды жители Иерусалимбурга обычно кормят дворовых псов. Капюшон поворачивается ко мне. Голос из мрака:
– Знакомься, Криис-фюрер. Это твой отец…
Семь
– …Ты удивлен, Криис?
– Нет. Фарисеи из синедриона называют меня незаконнорожденным сыном какого-то гунна.
– А это и есть тот самый гунн. Его имя Пандеро. Это последний гунн из гетто… Он был вождем и вдохновителем восстания. Желаешь с ним поговорить? Я не вижу на твоем лице радости по поводу встречи с родственником.
– Грандмэтр, то, что вы выбрали мне в отцы этого несчастного, не делает изощренней утонченность работы ваших сотрудников.
– Вот как ты заговорил, Криис… А ты что, предпочел бы увидеть на цепи в каземате тайной канцелярии самого Бога Иегову?
– Ты богохульствуешь, грандмэтр. Да простит тебе Господь слова эти. Я буду молиться за тебя.
– Ты лучше изгони из меня какого-нибудь беса. или вообще – яви чудо… Не хочешь. Ладно. А по поводу утонченности, изощренности… Запомни, Криис, тайная канцелярия в целом и вандальская контрразведка в частности никогда не опускаются до дешевой провокации, основанной на пустом месте. За этой скуластой бестией числится немало грехов. И расовое преступление среди них не самое страшное. (Я вспомнил. Ну конечно, расовое преступление, пожалуй, единственный вандальский закон, вызывающий в душе омерзение. Его параграфы гласят, что гуннам и скифам, проживающим на территории райха, запрещено вступать в половые сношения с женщинами не из их племени. За это они карались каторгой на галерах, а подданные райха подвергались огромным штрафам. Сейчас эти законы, правда, в смягченной форме действуют для всех подданных карфагенского рекса. Раньше, еще до моего рождения, расовый закон свято блюлся только среди вандалов. И с их точки зрения это имело некоторое логическое основание. В результате, к примеру, брака чернокожего нубийца и русоволосой готки мог родиться, скажем, либо ребенок с белой кожей, либо с темной. Если же вандал или вандалка совокуплялись с представителем другой расы, то потомство однозначно носило черты не вандальские. Так уж устроил создатель этого мира. …Таким образом расовые законы, введенные еще предшественником Гейзериха Великого, пытались сохранить лицо народа. Светлый образ вандалов, так сказать. Точнее, белокожий и желтоволосый. Конечно, случалось всякое. Но вандальские законы в этом случае предлагали родителям родившихся в результате этого брака выбор: либо ребенок признается полноправным гражданином райха со всеми вытекающими отсюда последствиями, но при этом подвергается варварской операции стерилизации, либо лишается права носить гордое имя вандала, но может предаться плотским утехам – или в гетто, или вне пределов империи. По глухим слухам – а может, это легенда – подобная дилемма встала даже перед отцом нынешнего рекса, когда его дочь, сестра Гейзериха V, принцесса Даздемона, понесла от какого-то квестора преторианцев чертогов рекса, в состав которых входят чернокожие мавританские стрелки… А грандмэтр продолжает.) ...Он дал показания, и как удалось установить, показания правдивые, что тридцать два года назад, ему было тогда двадцать два, он имел сексуальный контакт с подданной рекса, некоей женщиной палестинкой по имени Мэйриам. Твоя мать подходит под это описание. Да и время совпадает. Причем, заметь, контакт добровольный. Не то она его пожалела, не то он ее соблазнил (грандмэтр как-то тяжело вздохнул и прицокнул языком.) Господи! Какой сюжет для драматурга! Любовь гунна и палестинки. (“А мавра и вандальской инфанты?” – подумал я.)
Жаль, я не пишу пьесы. Эта пьеса наверняка бы заработала платиновую ветвь маслины на фестивале в Гальской Ривьере. Ты, кстати, любишь театр? Впрочем, да – ты же ведь плотник и пророк. Лицедейство тебе противно. Ограниченный человек. Так что скажешь по поводу услышанного?
– Что будет с этим человеком, грандмэтр?
– Ах Криис, Криис... Неужто у тебя для меня нет других вопросов? Сейчас война, Криис. Страшная война. Скоро она будет здесь. Пойми, Криис, осознай: теперь человечья жизнь упала в цене ниже медного фартинга. Жизнь всех нас. Наверное, в данную минуту где-то в Европе или под Дамаском умирают от железа тысячи юношей. Вандальских солдат. Гордости райха. А ты спрашиваешь меня об этом... Насколько я понял, за родственника ты принять его не желаешь... Не знаю я, что с ним будет. Не до него. Я отдал приказ не кончать его лишь для того, чтобы понаблюдать за твоей реакцией на вашу встречу. Впечатление у меня сложилось. Так что тому, что это животное живо, оно обязано, в принципе, тебе. Ему даже незаслуженно повезло. Пандеро будет тихо придушен. Согласись, это легкая смерть. В отличие от той, которую приняли те, кого он и ему подобные подбили на бунт. Ну пойдем. Рейхсмаршал уже наверняка готов нас принять. Или же ты хочешь с этим животным переговорить? Тогда торопись. Времени очень мало.
Я присел на корточки перед Пандеро. Он оскалился, казалось, вот-вот зарычит. В раскосых глазах бесы щелкали хвостами как бичами. Я протянул руку, чтобы дотронуться до его лба. Резким звериным движением старый гунн рванулся ко мне и цапнул зубами за палец. Дурачок. Я ведь хотел ему помочь. Я умею снимать боль и раздражение, дотронувшись кончиками пальцев до лба. Я хотел ему помочь...Грандмэтр среагировал мгновенно. Блесткой в свете факела сверкнула на его сапоге пластинка с шариком. Носок угодил точно в лоб узника, с такой силой, словно в лоб этот попал свинцовый шар из Давидовой пращи. Затылок припечатался к мшистой стене каземата. На месте лба зияет черная яма.
– Ну вот и все... – грандмэтр зачем-то отряхнул руки, хотя ими ничего не касался. – Они опасны, эти гунны. Видишь, как опасны. Он тебя не покалечил? Все просто решилось. У тебя уже нет этой проблемы. Нет человека – нет проблемы. А мы есть. И у нас их навалом. И нам их решать. Пойдем.
Что ж. Кое в чем он прав. Я же (получилось так!) действительно облегчил страдание своего мнимого родственника.
Впрочем, почему мнимого.
Все люди братья.
Даже отцы и дети.
Только одни братья наши большие, другие меньшие. По крайности, его не ждет мучительная смерть на столбе. Прав грандмэтр и насчет проблем. Ждут они своего решения. Мне бы ваши проблемы, люди. Впрочем, каждому свое. Богу Богово. Человеку человечье. А мне, “сыну человеческому”, и то, и другое. Мы поднимаемся вверх. По лестнице.
Вход в покой грандмаршала охраняют два черных офицера. В полном вооружении.. Старший поста, бросив ледяной взгляд на жетон вице-рекса, отсалютовал алебардой. “Черные” вытянулись по стойке “смирно”. Провожаемый настороженным взглядом застывшего часового, я вхожу к великому маршалу Аэцию, последней надежде райха. Действительно последней.
Аэций не производил впечатления кадрового вояки, он не походил и на великого полководца всех времен и народов. Впрочем, первый встречный и меня вряд ли найдет похожим на прямого потомка Создателя этого мира, впрочем... Да, именно тогда, когда я впервые перешагнул порог чертога рейхсмаршала, эта страшная, леденящая разум мысль посетила меня. И засела в сознании, как жало пчелы в коже. След этого укуса раздулся в опухоль на моей душе. она болит, печет, ноет. теперь каждое мгновенье. Но началось это тогда.
Маршал выглядел потерто. Тонкие губы со складками по краям. Глубоко посаженные живые глазки жухло-василькового цвета. Ежик седых, абсолютно седых волос очерчивал низкий, но неестественно широкий лоб. Он был чуть ниже среднего роста. Жилист. Невзрачен. Никаких знаков различия. На нем грубый хитон. Потертая кожаная кираса. Все это. вся эта простота, только оттеняла массивную золотую цепь на шее с платиновым жетоном главнокомандующего.
На жетоне не было знаков, их заменял огромный, величиной с голубиное яйцо рубин. Кроваво-прозрачный. Жителям Ойкумены было известно всего три таких камня – красный, зеленый и голубой. Зеленый украшал жетон Главнокомандующего Западом Стилихона. А голубой вделан в верховную диадему рекса вандалов. Когда империя находится в состоянии войны, носителю подобного знака подчинены все, кроме, понятно, повелителя райха, восседающего на престоле в Карфагене. Даже вице-рекс...
Посередине комнаты находился огромный стол, на котором искусно изготовленный макет-карта восточной части Великого Западного райха – пространство империи, заключенное между Нилом, Тигром и южными берегами Скифского моря. Здесь можно было как бы обозреть с высоты высот полимперии. Здесь были и реки из голубой слюды, и моря из синего стекла, и горы из точеных гранитных камешков, и леса из проклеенной зеленой губки. Были обозначены дороги, и мозаичные планы городов. Не было только людей. Людей заменяли желтые кубики вандальских легионов и черные ромбы гуннских полчищ.
Безо всяких там предисловий маршал обращается к грандмэтру:
– Это он?
– Да, ваше сиятельство.
– Он действительно есть то, что я о нем слышал и что вы мне докладывали?
– Возможно.
– У вас в этом нет уверенности? (согласно канонам, Аэций не обращался к вице-рексу по имени, так как это противоречит правилам “людей-без-лиц”. И без титулов. Сегодня действует только один титул – Главнокомандующий. Как и все вандалы высших кругов, в вопросах протокола и этикета Аэций был весьма щепетилен. Однако в слове “вы” звучало достаточно искреннего почтения, правда, с некоторой долей брезгливости. Карфагенские вельможи не любили “людей-без-лиц”, хотя именно из них вербовалась даже большая часть рядового состава ВэКа. что касается армии, особенно офицеров, то свое презрение (скрытое, понятно) к ВэКа и особенно к полевой жандармерии выразить они повод никогда не упускали.) Так?
– Я говорил с ним. Я не могу сказать ни да, ни нет. Он человек. Скорее всего, не самый худший из местных аборигенов, возможно, не самый правдивый, так как не отрицает, что может творить чудеса. Но мне лично кажется, что его заблуждения искренни.
Рейхсмаршал впился в меня взглядом. Я глаз не отвел. Он со свистом втянул воздух сквозь крепко сцепленные зубы, на мгновение прикрыл веки, затем глаза его вспыхнули холодным прозрачным светом.
– Вот что, Криис бен Иосиф, или как тебя там. Я лично посылал на верную смерть тысячи людей, но никогда не делал этого зря. Если ты есть тот, кто я думаю, то ты останешься жив, цел и свободен. А если шарлатан, то... В общем, так, Криис бен Иосиф, тебе сейчас предстоит узнать то... то, что является государственной тайной райха. Если ты – это Он, ты нужен райху. Райх помнит добро. Надеюсь, тебе как грамотному человеку известны принципы вандализма. Итак, кто ты? Бог или не Бог?
– Позвольте реплику, ваше сиятельство. (Это голос из-под капюшона. Маршал раздраженно кивнул.) Так вот, насколько я понял, из беседы с ним вы не получите конкретный ответ. Он вам скажет, что в это, как ни смешно звучит, надо поверить. А для нас с вами как людей конкретных и ответственных, людей Запада, это сделать довольно проблематично. Он кажется прост. Но он не глуп. Это обнадеживает. К тому же, как мне кажется, не особенно дорожит своей жизнью. А главное, он не боится. Не боится нас настолько, чтобы... Хотя смерти, возможно. страшится, но не настолько, чтобы... И еще. У меня сложилось впечатление. что он умеет многое из того, что неподвластно другим. По крайности сам в это верит. И еще. Этот самый Криис следует определенным принципам морали, которая не чужда канонам идеологии вандализма, и поэтому вам все же имеет смысл с ним поговорить. У меня все. Я удаляюсь.
– Вы не хотите присутствовать при нашей беседе?
– Нет, грандмаршал. Для меня ведь не существует тайн. Его сиятельству об этом известно. Но мне бы не хотелось напрямую участвовать в вашей затее.
– Вам не хочется делить со мной ответственность?
– Ну что вы. Нет, конечно. Я ответственен перед рексом и райхом (так же как и вы) – за все. Я просто не верю, что из этой затеи что-нибудь получится.
– Ну что ж. Встретимся через (маршал, щурясь, глянул на водяные часы в углу зала) час... Я думаю, мне хватит этого времени, чтобы... (Маршал прервался и тяжко вздохнул. Морщины на его лице стали четче и глубже. Я почти физически ощутил, как тяжело давит на него груз неотвратимой ответственности и забот. И я увидел... Господи! Я опять увидел лицо без кожи и мяса. Череп. Смерть. Да ведь он уже покойник. Время для меня, сына человеческого, воспринимается несколько иначе, чем у простых людей. И даже не-людей. И мне дано видеть, как душа в теле, закутавшись в саван, присела на дорожку на баулах, в которых любовно упакованы все грехи и добродетели. Через некоторое время она, душа, вот так же тяжко вздохнет, прервав вздохом затянувшуюся тишину, поднимется – и уйдет из плоти. Время это “некоторое” для одних час, для других год. Для меня оно есть миг.
“Человек-без-лица” удалился. А рейхсмаршал, упершись кулаками в край стола, исподлобья глянул на меня и, как бы с трудом разжимая зубы, выговорил:
– Я жду ответа, Криис бен Иосиф.
Что мне ответить этому живому трупу, когда-то незлобному человеку, храброму солдату и, наверное, талантливому стратегу. Отвечаю так:
– Если доблестный воитель собирал обо мне информацию, то, возможно, читал кое-что из моего учения, и ему, возможно, известна такая моя концепция: “Не упоминай имя Божие всуе”.
– Судьбу райха ты называешь суетой? (Маршал заиграл желваками. Он умеет сдерживаться. Он контролирует себя.) Кстати, и чье же имя ты предлагаешь не поминать? Юпитера? Или он не бог? Тогда Одина? А может быть, Сета? Или Ваала? Или парфянского Ахурамазду? Кого? Кто твой бог? Как имя твоего бога, Криис бен... Бог?
– Нет бога кроме Бога, доблестный воитель.
– Кстати, что ты понимаешь в военной стратегии (пауза) “доблестный воитель” (пауза) Воитель... Обращайся ко мне “рейхсмаршал” или “грандмаршал”, или “ваше сиятельство”. Понял? Криис бен Бог палестинский. Или хочешь чтобы я именовал тебя рексом палестинским? Или вождем? Криис бен Фюрер палестинский. Или просто фюрером, а?
– Пока я жив, рейхсмаршал, неважно, как называют меня те, кто видит.
– А (пауза) когда тебя не будет, это станет важно?
– Да. Многие лжепророки назовутся именем моим.
– Здесь ты ошибаешься, фюрер евреев или рекс Палестины. Если верить донесениям нашей полковой разведки ( я верю им), в соседней Арабии объявился еще один фюрер симмитов, он утверждает, что Бог, тот самый, кроме которого нет другого, шепчет ему на ухо свои откровения, которыми он каждый день делится с аборигенами. Его имя, по-моему, Мугамет. А по парфянским предгориям бродит пастух Заратуштра, и тоже чего-то вещает скотоводам у костров. А ты, кажется, плотник или жестянщик?
– Мой отец земной был плотником. Он учил этому ремеслу и меня.
– Хм. Так ты плотник душ человеческих. Мне доложили, что в своих проповедях ты учишь не воровать и не убивать. А главное – соблюдать законы райха вандалов.
– Я никогда не уточнял в своих проповедях, о каком райхе идет речь.
– То есть?
– Я говорил как о райхе небесном, так и о райхе земном. Я говорил: “Рексу рексово – Богу Богово”.
– То есть?
– Я говорил, что налоги, предписанные кодексом, необходимо платить честно, независимо от того, справедливы они или нет. Я говорил, что Бог возьмет себе свое, то что ему положено, независимо от того, хотят этого человеки или нет. Я призывал быть верными своему слову, но я не призывал давать клятв...
– Довольно. Ты изощрен в споре, плотник-фюрер. В твоих словах есть истина, но истины произносятся не всегда людьми высокоморальными. Меня сейчас интересует другое. Префект тайной канцелярии предоставил мне сведения, в которые трудно поверить даже мне, если бы не виза вице-рекса. Он здесь всего сутки, но многое уже успел сделать. Я здесь тоже не так давно и тоже успел немало. Но... Наши силы, даже наши (!), не беспредельны. Скажи. Это правда, что ты лечишь прокаженных, превращаешь воду в вино, оживляешь умерших? Я не требую от тебя демонстрации. Я хочу от тебя услышать – так ли это? Мне, в принципе, не важно знать, сын ты бога или гунна. Мне важно знать, есть ли у тебя сила. Слушай меня, Криис бен Иосиф или как там тебя, слушай о том. что известно лишь мне, вице-рексу и еще нескольким прибывшим с ним из Европы...
Европы больше нет. На Каталунских полях в Галлии произошла великая битва. Армия райха уничтожена. Триста тысяч отборных солдат, цвет нашего воинства, изрублены. Они бились как львы, пытаясь опрокинуть лаву варваров. Они пали, не отступив. Своими телами они перегородили реку Марн. Она потекла вспять. Кровью. Гуннов уничтожено вдвое больше. Но их осталось втрое больше, чем истреблено. Легат фюрера Кара-Ягелло вторгся в Британию. По Великому мосту. Галлия – пустыня. Полчища Тотиллы вторглись в Иберию. Даже вице-рекс не знает, изменил обер-маршал Стилихон райху или нет. Известно лишь одно: он мертв. А знак главнокомандующего Западом болтается на грязной шее фюрера гуннов. Так-то, Криис. Так-то. Говорят, что три великих моста через Ла-Манш, Босфор и Гибралтар построены киммерийцами, детьми древних божеств Ойкумены, и людям не под силу их разрушить. Через четыре декады Тотилла перейдет пролив у столбов Мелькатра, и ему откроется прямая дорога на блистательный Карфаген. На меня... на твою страну надвигается кайзер Атилла. Ты знаешь, что произошло с Танаисским царством скифов, с Аланией, с Албанией, с Арменией, с Сирией... Это же произойдет и с Палестиной, и с Египтом, и с прекрасным вандальским Магрибом.. Ты был когда-нибудь в вандальском Магрибе? Нет, конечно.. .Это райский, сказочный край. Там очаг цивилизации. Там моя родина. А здесь твоя родина... Понимаешь? А райх – это наша общая родина, понимаешь? У кайзера почти полтора миллиона конных варваров. У меня под рукой 120 тысяч солдат. Из них вандалов всего шесть легионов... Я разумею так: оставить в Иерусалимбурге сильный гарнизон.
Он склонился над картой. Глаза горят. Губы приоткрылись. Воитель наконец-то нырнул в родную, любимую стихию. Его пальцы с набухшими суставами и аккуратными ногтями плюхнули на карту в то место, где находится мой город, желтую фишку, в которой содержалось тысяч 20 человеческих жизней.
– ...А с остальной армией... – его рука ловко и легко двинула по карте жменю желтых фишек – сто тысяч обреченных на гибель мужчин, – сюда. Я обойду Дамаск и сосредоточу легионы вот здесь. В долине реки Пиндар, у города Исс. В горных теснинах. Таким образом я окажусь в тылу у кайзера. Аттила не пойдет дальше на Иерусалимбург, имея в тылу мои легионы. Он знает, как вандальские волки могут рвать за пятки гуннского тигра. Он развернется и обрушится на меня. Всей мощью своей. Но здесь, в теснине, где конница лишена маневра, его варвары превратятся в говорящее мясо для убоя. Каждому моему ипапиасту, лицом к лицу, будет противостоять лишь один варвар – второй, за спиной, будет ждать своей участи. Выйти нам в тыл не позволят горы. Видишь? И море. Здесь я имею шанс остановить гуннскую лавину. Я! Уничтожу полчища кайзера. Один мой ипапиаст стоит 10 гуннов... Если они, конечно, не окружат его, как гиены раненного льва...Ты видишь? Ты понял? Я все просчитал. 19 лет назад, в Паннонии, мне удалось остановить полчища кагана Ласло (правда, тогда гуннов было вдвое меньше, чем сейчас, а нас вдвое больше... чем сейчас... не намного больше... Удастся ли сейчас... Но... но сейчас, когда у меня в тылу появятся полчища Тотиллы, победа, возможная победа, станет бессмысленной... Спешить на помощь беззащитному Карфагену? А следом за мной Атилла... Под стенами Блистательного они, вдвоем, раздавят меня. Развеют мои легионы, Дать сражение Атилле? Если даже я выиграю его... Тогда орда фюрера (а он не глуп) пройдет мимо Карфагена – чтобы вернуться, а перед этим рассеять мои войска, ослабленные побоищем с кайзером. Нет выхода!
Аэций ударил кулачком по карте-столу. Фишки легионов брызнули в разные стороны. Я нагнулся и поднял одну из них. На моей ладони лежат тысячи человечьих жизней, пока еще подвластных воле этого человека. Он ищет выход из тупика. И когда разумом понял, что выхода нет, то решил обратиться к Богу. Также разумом. Он глуп, этот рейхсмаршал. Впрочем, как и все вояки, всех времен и народов. Большинство из них тупы и жестоки. Этот же просто глуп. Хоть и не злобен. Люди! Не верьте воителям, которые говорят, что проливают кровь во имя Бога. Пусть даже они переступают собственный страх. Пусть они даже храбры. Пусть даже не бесталанны в своих милитаристских игрищах. Все их умение, все тысячи тысяч головорезов подвластных их воле, бессильны перед волей Создателя. Перед карой Его. Перед гневом Господним. И это касается всех их. И рейсхмаршала Аэция, загнанного в крысоловку обстоятельствами. И упоенного великой победой над Западом Тотиллу. И жаждущего крови Атиллу. И всем-всем-всем... будущим повелителям вооруженных полчищ... А рейхсмаршал (или грандмаршал) продолжает...
– ...Пойми! Не будет ничего. Блистательный Карфаген превратится в пепелище. Цветущий вандальский Магриб – в пустыню. И твоя страна станет пеплом. Западный райх вандалов, оплот культуры и цивилизации – исчезнет как пар, как древняя держава киммерийцев, от которой остались лишь три Великих моста... которые не под силу разрушить смертным.
– И что же непобедимому маршалу нужно от плотника, учителя прописных истин?
– Помоги райху.
– Из меня выйдет плохой солдат.
Маршал слова впился в меня взглядом, словно когти ястреба вонзились мне в щеки, чирканули кожу и оставили свои кровяные дорожки у самых глаз.
– Сейчас райху нужен каждый солдат. Каждый честный солдат. Ты-то ведь честный, Криис бен Иосиф?
– Да. Но я все же не вандал. И не солдат.
– Ты нужен райху, Криис. Ведь ты же умен. Ведь ты же видел беженцев. Ведь у тебя есть уши. Ведь ты говорил, что... ты много чего говорил. Ты говорил – “не убий”.
– Так. Но тогда я действительно не могу понять, чем могу помочь райху. Уничтожить гуннов? Ха! Что дальше, грандмаршал?! Дальше? Дальше? А? Узрев это чудо, вы ведь, ты знаешь (!), потребуете новых. И последним будет – бессмертие, рай, скатерть-самобранка... А это уже было. Бог не повторяется. Он просто не умеет этого делать. За дерзость и гордыню народы и были наказаны Великим потопом... Возможно, этим народом и являлись киммерийцы, потомки древних, несуществующих        Град Гоморра, в сравнении с которым Блистательный Карфаген – деревня, испепелен. А Карфаген должен быть разрушен. Это ведь тоже есть кара. А гунны – такая же кара, как и потоп.
– А какая же кара ждет гуннов, пророк? А?
– Они уже покараны.
– И как же?
– Они пошли за своими фюрерами, перестав быть людьми. Они уже не-люди. Но даже ведь зверь лесной достоин милости Господней – ведь и оно создание Его. А гунны есть Его создание. Они есть Бич Божий. И даже если допустить, что Я (!) смогу остановить его, гуннов, – кто придет вместо них... Что придет? Карфаген должен быть разрушен. Кара осуществлена.
– Но за что!? За что, пророк!!? Наши законы справедливы – ты сам признал это. Наши обычаи гуманны – сравни, что творят с пленниками скифы и гунны. Наши гауляйтеры честны. Наши рексы добры. Наша империя процветает. Мы поощряем искусства. Мы веротерпимы. Мы придумали театр. Театр есть изобретение вандалов. Стихи наших поэтов ласкают слух. Я не знаток изящных искусств. Но ведь флейта (!), заставляющая идти в ногу тысячи солдат, а сердца истекать смолой слез – изобретена фон Бакком, вандалом. Военные гимны наших композиторов заставляют души наполнятся гордостью за райх... а солдат совершать подвиги. Наши инженеры и зодчие построили Блистательный Карфаген – светоч цивилизации Запада. Криис бен Иегова. Или Иосиф. Мне не важно, Бог ты или диавол... Но у меня есть сведения, что ты умеешь творить чудеса... Я не прошу тебя уничтожить гуннов, уважая твой принцип “не убий”. Для этого есть мои легионы и мой гений стратега.
– Так что же тогда тебе необходимо, неустрашимый воитель... прости, рейхсмаршал?
– А почему ты так упорно не хочешь называть меня ваше сиятельство?
– Нет такого сияния которое заставило бы меня сощуриться. Мне нечего терять, все свое я ношу особой. А вот ты страшишься потерять империю. Свой мир. Мне же мой мир еще только предстоит создать.
– Ты дерзок, пророк. Что ж... Ты имеешь к этому некоторые основания. О чем я прошу тебя? Услышь. Если ты действительно сын Бога живого, сын бога карающего за смертные грехи, то помоги. Как? Если тебе это самому не по силам, то попроси Отца своего, испепеляющего города грешников и заливающего земли водами – пусть он разрушит Великий мост у столбов Мелькатра, чтобы полчища Тотиллы не могли вторгнуться в Африку. А с Атиллой я разберусь сам. Без помощи богов. Карфаген должен быть спасен. Я сказал.
– Рейхсмаршал! Я не умею сжигать мосты, созданные, как ты говоришь, потомками не-людей. Я умею спасать души. Я не могу спасти Карфаген. Карфаген должен быть разрушен. Моя плоть во власти людей и страстей. Моя душа лишь во власти Создателя. Бог есть в моей душе. Чего нельзя оказать ни о тебе, ни о тех, кому ты подвластен, ни о тех, кто подвластны тебе. Ваша плоть и душа перемешаны. Они как коктейль. И вместо льда туда кинуты примороженные кубики разума. Дела разума растают, как лед под солнцем. Душа же, смешанная с плотью, превратится в дурно пахнущую жижу. Карфаген должен быть разрушен... Но я не хочу этого. Не я хочу этого.
– А кто?! Кто этого хочет?! Бог? Тогда мне не нужен этот бог.
– Бог не разрушает города. Их разрушают люди, вызвавшие гнев божий.
– Но чем блистательный Карфаген прогневил бога? Ответь!
– Тем, что он блистательный. Гордыня вандальских рексов покрыла купола чертогов изумрудами. Их блеск слепит небеса. И блеск этот порождает алчность бесов. Бесы вселились в гуннов. Вся нечисть Ойкумены стеклась к империи вандалов, чтобы вырвать самоцветы из глазниц идолов ваших богов и утолить свою жажду власти и крови. Да! Сейчас вандальский райх – цивилизованное государство. Да! Ваши законы справедливы. Да! Ваши наместники честны. Да! Ваши обычаи относительно гуманны. Но вспомни, рейхсмаршал, как создавался Великий Западный райх. Вспомни хвастливые хроники, в которых говорится, как Гейзерих Великий, бывший пират, изменник, убийца своего герцога, с ордой диких варваров прошелся огнем и мечом по странам и народам. Вспомни сожженные горда мирных готов. Вспомни миллионы галлов, обращенных в рабов. На их костях стоит Карфаген. Теперь за все это нужно платить. Платить вам. За то, что свершили ваши предки с готами, галлами, скифами, ливийцами и многими прочими. И расплата за это неизбежна. Также потомки гуннов расплатятся за то, что они сотворят с вандалами. С вами. Такова воля Господа. Карфаген должен быть – чтобы быть разрушенным.
– Но ведь так есть всегда! Таков закон мира!
– Таков старый закон, старого мира. Я есть новый закон. Я есть новый мир. Я говорю: “не убий”, “не укради”, “не возжелай жены ближнего”, “не блуди”, “не лги”, “не клянись именем Господа”. Этот кровавый круговорот прекратится когда мир людей станет жить по этим законам. Лишь тогда спасутся и душа, и плоть. Пока же я могу спасти только души тех, кто мне внял. Это все, что я могу. Я есть не рекс Палестины. Я есть не фюрер Ойкумены. Я, если угодно, фюрер душ человечьих. Живи по моим законам, рейхсмаршал, и ты спасешься. Пусть Карфаген живет по моим законам – и он спасется.
– Но так жить нельзя!!! – Аэций почти кричит.
– Тогда Карфаген должен быть разрушен.
Последняя капля упала в водяных часах. Время в них кончилось. В покои неслышно вошел “человек-без-лица”. Без доклада сюда мог войти только вице-рекс. Он и есть. Интересно, как определяет время – время, которого нет, – тот, кто считает себя вне времени. Голос из-под капюшона:
– Ну что, ваше сиятельство, из него, – кивок в мою сторону, – не получилось новое чудо-оружие?
– Похоже, что нет, – устало ответил Аэций. – Он не умеет сжигать мосты.
– Что ж. Сжигать мосты из гранитных глыб, сложенных киклопами, тяжело даже Богу. Однако... не может или не хочет?
Мне показалось, из-под капюшона мелькнул раздвоенный язычок кобры.
– Это разбирайтесь с ним... Меня же интересует следующее. Мне доложили, что...
– Одну минуту, ваше сиятельство. Насколько я понял, этот полубог узнал достаточно, чтобы даже теоретически не иметь возможности поделиться впечатлениями об аудиенции с вами.
– А если он действительно полубог и просто не хочет... Нет. Крови пролито достаточно. Кровь не вода. Я не хочу умывать руки кровью. К тому же если он действительно полубог.
Грандмэтр обращается ко мне:
– Ты хочешь жить, пророк. Ты неглуп. Ты понимаешь, что после услышанного тебя необходимо умертвить, то есть сделать так, чтобы звуки, впитанные твоим слухом, не покинули этих стен. У тебя есть желание? Какой смертью ты хотел бы умереть? Если пожелаешь, я могу убить тебя лично. Ты же видел, как я это делал? Практически не больно. А главное – быстро. Итак?
Он говорит мягко, тихо, равнодушно, словно забойщик, который нежно почесывает свинку за ушком перед тем, как всадить ей в горло длинный заточенный клинок.
Отвечаю:
– Я не сделал вам ничего плохого. Я не нарушал законов райха. Я ничем не могу помочь, потому что не могу сделать то, о чем вы просите... и не хочу.
Голос из-под капюшона:
       – А ты слышал, Криис, о таком понятии, как государственная необходимость?
       – Кое-что.
– Тогда ты должен знать, что ради высших интересов целесообразно уничтожить одного человека, чтобы спасти жизни тысяч. Согласен? Это необходимо.
– Даже если этот человек я?
– А кто ты такой?
– Я – это Я.
Вице-рекс развел руками, и капюшон склонился. Очевидно “человек-без-лица” рассматривал носки своих сапожек. Судя по всему, убивать он не только умел, но и любил. Голос подал грандмаршал Аэций:
– Послушайте, – к вице-рексу, – его молчание необходимо лишь в течение двух суток, (пауза) – я думаю, в ваших казематах на этот срок найдется уютное гнездышко. Впрочем, можете подержать его там и подольше... Но я почему-то не хочу его смерти, и если в ней нет стопроцентной необходимости, то...
– Грандмаршал! Ваше сиятельство! Кому как не вам знать, что лучшее хранилище государственных тайн – пустая черепная коробка их владельца. Могила – вот лучший каземат. А проблемы палестинцев гауляйтера не волнуют. Личные проблемы. Проблемы их духовного фюрера. Их богов. Как там говорил этот раввин: “Богу богово. Рексу рексово”. Каждому каждое. Всем все. Впрочем, вы Главнокомандующий Востока, у вас верховная власть, – кивок капюшона в сторону рубина на груди маршала, – я подчинюсь любому вашему решению. А с каким чувством – это мои проблемы.
– Я не хочу его смерти, вице-рекс. По мановению моей руки, (он повертел кистью перед своими глазами, и похоже что-то новое увидел в узорах кожи на ладони)  тысячи людей принимали смерть. Пусть один примет жизнь. Хотя, конечно же, вряд ли надолго, – он возложил кисть на рубин власти. – Вот моя воля. Я Главнокомандующий Востока грандмаршал райха, герцог Магриба Аэций Паннонский властью, данной мне добрым рексом Гейзерихом V, дарую тебе жизнь Криис бен... пусть будет Иосиф, однако в силу того, что ты, хоть и не по своей воле, стал носителем государственной информации особой важности, департаменту ВэКа, тайной канцелярии райха, повелеваю заключить вышеупомянутого Крииса бен Иосифа в одиночную камеру спецказемата контрразведки на срок... на необходимый срок. Ответственным за это назначаю вице-рекса От... – он осекся. Произносить подлинное имя протектора ВэКа запрещалось даже ему. В присутствии посторонних уж точно. (Откуда я все это знаю? К примеру, о сути законов райха? И много чего еще. Все просто. Я много читаю. Много думаю. У меня есть на это время. Пока есть.) Да будет так. Что скажешь на это, пророк?
– Твое решение можно назвать мудрым, но нельзя назвать справедливым, -так я отвечаю маршалу Аэцию. И все же мне захотелось сделать ему что-то хорошее. И я говорю: – Предрекаю тебе, доблестный воитель: ты останешься непобедимым. Непобежденным. Тебе не суждено видеть крах своего райха. И падение Карфагена. Я сказал. Амен (истина то бишь).
Он криво (но довольно) ухмыльнулся и ответил:
– И на том спасибо.
– Не стоит благодарности.
Провожая меня в каземат, “человек-без-лица”, грандмэтр и вице-рекс молвил на прощание:
– А ты знаешь, Криис-фюрер, твоя смелость достойна уважения, твоя наглость достойна изумления, а твоя дерзость достойна смерти. И смерти не ЛЕГКОЙ, – он тяжело вздохнул. – Однако живи пока... пока.
Похоже, это умное существо поняло, правильно поняло суть моего последнего предсказания маршалу Аэцию. Впрочем, это не предсказание. Это так есть.
ВОСЕМЬ
Там наверху жара. А здесь на глубине десяти ярдов прохлада. Даже холодновато. К тому же здесь тихо. И темно. Воздух и пятна солнечного света попадают сюда через кривой вентканал. Мне оставили даже кувшин с холодной, ломящей зубы водой и миску с холодными бобами, спрыснутыми оливковым маслом, а сверху кусок черствой лепешки. Это хорошая пища для здешних мест. Обычно узникам дают в день котилу моченого ячменя. Даже крысы здесь тихие. Не шуршат. Эти слуги Люцифера относятся ко мне со страхом и почтением. Вот одна, крадучись, подкралась к моей миске. Встала на задние лапы. Цапанула зубами фасолину. Шевеля усами, сжевала ее. Я всмотрелся в глаза зверька. Вместо зрачков там чернели звездочки. Здравствуй, сын Лейлиан. Ты не можешь говорить? Но ты смотришь. Ты не ответствуешь на вопросы. Но ты имеешь возможность задавать их. И я отвечаю на них. Лучи-звездочки пульсируют... Точка... Тире... Точка... Тире... Тире. “Ты уверен, Криис, что все есть так, как есть?”
– А как же оно все еще может быть?
“А не так”.
– А к примеру?
“К примеру (...точка ...точка ...точка) Что ж. Слушай. Смотри точнее. Смотри внимательно. Сейчас мне действительно жаль, что я есть крыса, а не удав, а ты не кролик. Сожрав тебя, я бы изрыгнул яблоко и скормил его какой-нибудь шлюхе, которой суждено стать женой какого-нибудь порядочного человека, от сути мыслей которого зависят судьбы этого мира. Надеюсь, что дрянь поделилась бы огрызком своего плода с...”
– Так ты пришел ко мне, чтобы поделиться мечтами о какой-нибудь своей очередной подлости?
“Конечно, нет. Возвратимся к примеру... Только можно я утащу из твоей миски еще одну фасолину?”
– Если бы я хотел тебя прогнать, то прогнал бы. “Делись с ближним” – тебе известен этот мой принцип, по которому я живу.
“Ты назвал меня ближним! Это весьма обнадеживает”.
– Не обольщайся...Твоя форма теперешняя бесконечно далека от моей сути, но она в сравнении с духом твоим есть более близкое.
“Где ты так научился играть в слова... Ах да! Кто знает все – тому нечему учиться”.
– Я, по-моему, тебе изрекал концепцию о сути познания. “Я знаю, что ничего не знаю”. Однако ты заикался насчет каких-то там примеров.
“Ну да. Пожалуйста. Итак. Значит, как все должно быть в том мире, который может быть не только справедливым но и реальным. Скажу лишь одно. И этого будет достаточно. В том мире, который должен быть, ты и только ты должен сидеть на престоле в чертоге рекса и вершить судьбы людские. О неподкупности, мудрости, справедливости, гуманности подобного правителя я не распространяюсь. А как на самом деле? В этой реальности? А? Ты сидишь в одиночной камере каземата следственного изолятора ВэКа, а не на престоле в чертоге. Разве это есть справедливо? Я не говорю уже о том, сколько порядочных и честных человеков влачат жалкое существование, преждевременно гибнут в муках и нищете. А сколько подонков процветает? Сколько откормленных ничтожеств упивается сытым существованием. Сколько мрази упивается от обладания награбленным? Правда, все это скоро кончится. Вот появится кайзер – кайзер всех рассудит, – вкрадчиво: – Надеюсь, неотвратимость этого события не вызывает у тебя возражений?”
– Кайзеры приходят и уходят. А мир остается таким, каков он есть. Никакой кайзер и никакой фюрер не в силах его переделать. Это доступно, это по силам только мне. И у меня есть эта сила.
“Бич! Бичом ты будешь гнать людские толпы в свое светлое будущее. Если это так, то, поверь, Создатель с этим справится лучше – а я (!) не хуже. А если так, то ты лишний, Криис. Третий лишний в данном раскладе”.
– Ты глуп, сын Лейлиан. Похоже, шкура крысы уменьшила твои мозги до размеров фасоли, которую ты пожираешь из моей миски. Слушай и запоминай. В моей руке не бич – но меч. Ибо те, кто не хочет идти из тьмы – во тьме и останутся. Ибо у меча не есть удар бича. Им можно ударить лишь раз. И право это имеет только Бог. И он это право дал мне и только мне. Ибо только я могу воспользоваться правом, согласно воле Всевышнего. Молчать! Молчи-молчи-молчи... не сверкай глазами. Ты опять ничего не понял. Я не собираюсь тащить человечество обратно. В потерянный рай. Я дам ему новую мораль. Новый порядок. И право выбирать их. Вместо морали старой. Вместо мира старого. Право остаться в прошлом. Или право идти вперед. В будущее. Ибо Создатель дал человеку свободу воли. Аминь.

“Э-э... брат мой... Это ты ничего не понял. Это другой мир”.
– Молчать! Молчи-молчи-молчи. Не сверкай глазами. Ты опять ничего не понял.
– Это ты ничего не понял, брат мой... Это другой мир. Иной мир.
– Ты хочешь сказать, что в другом мире мне пришлось бы беседовать не с крысой, а, скажем, с гадюкой? Какая разница?
– Она есть. Почувствуй разницу. Ведь в этом мире, мире Вандальского райха, блистательного Карфагена и гуннских степей, гуаву с древа познания Эве принесла крыса, а я сын Змея. Я, рожденный ползать, здесь вынужден бегать. Ладно, мне пора. Думай, брат мой по разуму. Мне ведь здесь тоже неуютно... Возьми меня с собой, а? В мир иной. Это все что я у тебя прошу. Возьми меня не в тот мир, который ты хочешь создать, а хотя бы в тот, из которого ты хочешь создать свой, сияющий.
Прихватив еще одну фасолину, крыса юркнула в нору. И только длинный лысый хвост, извившись, подобно раздавленному ужу, помахал мне на прощание из черной щели. Да! Я вижу во тьме. Не нужно мне завидовать. Тьма создана совсем не для того, Чтобы в нее всматривались. Не ищите во тьме приятных очертаний. Там мерзость. Свету – свет. Тьма – тьме. Миру – мир. Война – войне.
Что там эта тварь говорила про гуаву? Вспомню-ка я Моисея. Стоп... Стоп... Как это я произнес? Мо-и-сей. А ведь, ей-богу, Моисей звучит уютней, чем Му-и-сей. А почему мой слух так карябает простое готское слово “фюрер”? Ведь фюрер по-палестински это “мессия”, а по-скифски – “вождь”. Впрочем, все эти понятия прижились в нашем языке. И готское, и скифское, и палестинское стали синонимами. Вандалы говорят по-готски. Ладно, не буду разбираться в этих своих ассоциациях. Самокопание чуждо, должно быть чуждо мессии... или вождю... или фюреру... спасителю короче. Спасителю душ. Пастырю бескрайних стад людских. Тому, кто знает, как надо. Итак, что же там у Му... Мо... Муисея. Как и все грамотеи, я учился по Торе. Книга Бытия... книга рексов... книга арбитров... книга пророков. Как и положено, страницы, первые страницы каждой книги заучиваются на цитаты... Фарисеи, раздувая щеки, сыплют этими самыми цитатами, доказывая свою ученость. Мне ученость показывать незачем. Я сам книга. Сам Слово. Слово, которое заключает в себе суть всех слов Ойкумены. Итак, Книга Бытия, глава 3. “...Крыса была хитрее всех тварей полевых, которых создал Господь Бог. И сказала крыса жене: “Подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни с какого дерева в раю”?” И сказала Эва: “Плоды с древ мы можем есть, только плоды с древа познания...” Ну и так далее. Дальше... дальше... Нигде не говорится о гуаве! Плод... Дерево... Крыса... Подожди, Криис бен Иегова, подожди... Вспомни-ка страницы своего же писания... Страница 27, глава не то З, не то 4, как там: “...Никто не вбивал в рот Адаму это проклятое яблоко...” ЯБЛОКО! Откуда это взялось? Я сказал тогда “яблоко”. Но ведь всем известно: плодом с дерева познания была гуава! Известно и другое: я зря никогда ничего не говорю. А я сказал “яблоко”. Что из того следует? Глупый, глупый сын Лейлиан. Он навел меня на то, что меня так беспокоило. На объяснение этого беспокойства. Ведь если я есть я, что есть факт, то получается, что мир, в котором я живу, не есть мой мир, это не тот мир. Мир иной. А если я живу в ином мире, то создатель, автор этого мира есть не мой Отец, который является не человеком, а Богом – следовательно, этот мир, воздухом которого я дышу, создал не... не нелюдь. Не Бог, а... ЧЕЛОВЕК!!!
Вот откуда это его несовершенство. Вот откуда его гибельность. Вот откуда его обреченность. Но! Но! Но! Я – это Я! Сын Божий. Это факт... Значит, тот, кто создал этот мир, взял меня из мира другого, перенес меня (меня!) из мира реального (о, люди! вы действительно умеете творить чудеса!), где плод с древа познания был яблоком, а не гуавой, и поместил сюда... в мир, историю которого, если верить сыну Лейлиан, еще напишут пьяные бомжи, после того как он будет растоптан копытами гуннских коней. И... меня... они... тоже выдумают, вне зависимости от того, есть я или нет. Так, что ли!? Нет... Я уже есть. Я это я. Я. Я. Я. Я-ааа! Но тогда создатель этого мира больше чем бог? Тогда он тоже не-человек? Но Бог только один! Нет Бога кроме Бога. И я пророк Его. Я сын Его единородный. Второго не дано. Он человек, создатель этого мира. Я чувствую сие... Богочеловек!? Как пока и я? Но такого не быть не может. Я! – единственный и неотразимый... Но так есть...
Разберемся еще раз. Мир, в котором я живу, создан не Богом, а человеком. Воображением его. И человек этот не может найти антитезу Лукавому, и... и предлагает это сделать мне... Он же просит меня... Он молит меня... Ему ведь больше не к кому обратиться... Но если так, то он придумал и моего отца, которого нет в этом мире, В ЭТОМ МИРЕ НЕТ БОГА. Вот почему он мне так неуютен. В этом мире только я. И мне не на кого полагаться. Я сирота. Подкидыш. Не может же сын Божий молиться простому смертному человеку... просить его о чем-то.
...Господи! Как же ему трудно!..
Он оказался на месте... не на своем месте. Человек не на своем месте – это ужасно. Но если это место есть место Бога – это чудовищно.
Придумал! Вот оно, ключевое олово. Я есть Слово! Значит, я есть часть текста этого мира... Но я же и пишу этот текст. Все правильно. Я это Я. Я есть персонаж собственного святого писания. Вещь в себе. Только если оно так... то оно, писание, получается не святое, так как...
Тогда как?
Псевдосвятое?!!
И тогда... Ах ты, лукавый... Ах ты, мерзость серая. Вот она, суть одного из твоих самых всевеликих искушений.
Искушение Придуманного Мира!
Ты хочешь, чтобы Я бросил писать это...
...Придуманный мир...
Искушение... суть его есть уйти из мира и наказать того, кто его придумал, за святотатство.
Не бойся, создатель. Я добрый. Если ты придумал этот мир, то, возможно, ты и придумал отца моего в нем. Но не меня. Я есть. Я един в двух лицах! В трех лицах!!! Я это Я. Я сам есть и Бог, и Сын Его, и Дух Их. Тебе это трудно понять. Мне это тебе трудно объяснить. Если это так, то я должен быть сильнее всех. Сильнее самого себя... Я должен найти выход для себя Бога единого в трех ипостасях и для тебя, слабого человека, создателя этого мира. Я должен спасти все миры. Всех. Ведь человек – это мир. Вопрос – как? Как... Ведь если в этом мире нет Бога, нет его предначертания, то... мне даже некого молить “о чаше”. Мне даже некому, не к кому обратиться о просьбой об искуплении душ людских. Мне здесь нечего искупать.
Разве что грехи жалкого человека, создателя всего этого, и меня, сироту Господню, молящего о помощи. Нецелесообразно по большому счету. Эта цель средства не оправдает. Но если оно так... то я ведь действительно смогу избежать крестных мук... ведь может получиться, что скажешь создатель, а?
Нет.
Ведь то же самое мне предлагал сын Лейлиан – пусть его устами. Тогда мне необходимо... получается, мне необходимо повелеть Лукавому предать меня. Но если это так, то получается, я сознательно переступлю свою же заповедь “не убий” – ведь тем самым я фактически совершу суицид. Грех грехов.
Ты загнал в ловушку не только себя, создатель этого мира, но и меня. Меня. Ты – Меня. Ты, создатель-сочинитель, загнал в крысоловку меня – Бога. И в этой крысоловке мне, сыну человеческому, предстоит сцепиться с крысой размером с человека... Лучше бы она была действительно скорпионом или змеем каким-нибудь. Зачем же ты так, создатель? Крыса ведь животное действительно безжалостное и умное. А может, бросить все... Бросить мне писать эту “больше чем правду”... Тогда я просто засну. Растворюсь в небытии. А это мое благовещание останется неоконченным. Но я привык кончать все свои начинания. Я человек. Я мужчина. Я испытывал это мерзкое чувство неоконченности творимого акта. Этот мир будет моим. Даже шлюха придорожная испытывает оргазм, оказавшись в одной постели с таким мужчиной, как я. Я не пользую придорожных шлюх. Но если она оказалась там, где оказалась, там, где могла бы оказаться...
“Господи, господи... или... или Ламасавахани?” Впрочем, Ты меня не оставлял. Ты меня не брал. Здесь Тебя нет. На Твоем месте восседает мужчина, еще не старый, но старше меня года на три-четыре, он состоит из комплексов, его нельзя назвать высокоморальным человеком, он... он оказался в ненужный момент в ненужном месте. Он оказался на месте бога – создателя этого мира. Мира, рожденного его разумом. Как же мне хочется сказать: “Это твои проблемы, Создатель”. Но! Я это я. И я не могу сказать так. Почему? А разве правители земные все эти рексы, базилевсы, герцоги, полицай-президенты, кайзеры, первосвященники – именно те человеки, которые по праву или даже не по своей воле занимают те престолы или белые чертоги, которые они занимают? А ведь многие из них незлобны. Многие даже несчастливы. Кое-кто даже честен. Это их беда. Это не вина. И разве вина этого несчастного, неудачливого человека в том, что он благодаря воле создателя его мира оказался на престоле создателя этого мира.
Не кручинься создатель! Я помогу тебе. Постараюсь помочь. Правда, пока еще не знаю как...
Сын Лейлиан... Что ж, я не знаю точно, чей ты сын. Но. Я знаю точно, что ТЫ мой Враг. А Джуда...
В углу каземата шорох. Это не крысы. И не шорох это, а голос. Хриплый, свистящий голос Джуды.
– Ты здесь, Учитель. Это я. Я же говорил, что еще пригожусь Тебе.
ДЕВЯТЬ
Камень в углу каземата отодвинулся. Из открывшегося отверстия появилась сначала голова, а потом и плечи моего ученика Джуды. Вот он и весь. Целиком.
Он обнимает мои колени и радостно смотрит в глаза. И зрачки его не звездятся. Они идеально круглые. Они преданные.
– Я пришел спасти тебя, учитель. Здесь есть подземный ход. Лаз. По нему ушел герцог Седекия вместе с родственниками, когда Навуходоносор взял Иерусалимбург.
– Но мне ничего не угрожает, Джуда, мой любимый ученик, чья преданность, конечно же, радует.
– Ты не прав, Учитель. Мне известно доподлинно – власть вандальского рекса на исходе. Вандалы подлы и коварны. Узников всех государственных тюрем ждет судьба обитателей гуннского гетто. Поторопимся, Учитель. Нас ждут.
Когда я втиснулся в лаз, то поймал себя на мысли, что не успел даже спросить, кто нас ждет. Ибо то, что меня ждет, мне, в принципе, известно. Кто? Вот в чем истинный вопрос! Надеюсь, эти “кто” есть мои ученики. Истинные ученики. Истинный Учитель должен гордиться своими учениками, которые превзойдут его. Мне не суждено гордиться своими учениками. Мне суждено терпеть, что они есть. Такие, как они есть. Это мой выбор. Это не моя воля.
Зачем же ты так, создатель текста этого мира… Ну ладно. Пусть Магдалина будет шлюхой. Но зачем Иван и Яков гомосексуалисты? Впрочем, если женщине можно быть шлюхой, то почему мужчине нельзя быть педерастом? Но, с другой стороны, быть шлюхой для женщины естественно. А что естественно, то не безобразно, а иногда даже приятно. Это сказал не я. Но я согласен с этим. Я не презираю дочерей Эвы. Я не считаю их существами низшими. Они просто могут меньше, чем люди. Нельзя презирать собаку за то, что она не умеет разговаривать и ходит на четырех лапах, а не на двух. Нельзя плохо относиться к женщине за то, что она хуже, чем мужчина, играет в шахматы. Просто у них, у женщин, нет силы отказать позывам своей плоти. Своей сути. Мужчина же как существо, созданное Богом по своему образу и подобию, должен найти в себе силы превозмочь это. Они есть в нем. Но если он ленится в себе искать силы эти, то он становится хуже шлюхи трассовой, к примеру, тем же педерастом. Женщины – это сестры наши меньшие, как говорящие кошки или собаки. И спрос Господа с них соответствен. Мужчины же, ставшие педерастами, подонками, маньяками, это есть существа, добровольно опустившиеся на четыре кости, добровольно ставшие собаками говорящими, и, что самое опасное, часто собаками бешеными, чей отстрел не только целесообразен, но и необходим. Нечто подобное говорил умнющий вандал вице-рекс. Но в своей изощренной логике он не учел одного, главного. Решать, является собака бешеной или нет, может только Бог. Хотя… хотя в этом мире нет Бога. Да. В этом мире, придуманном человеком, нет Бога. но в нем есть Я! И через мир я войду и в его создателя. Жди меня, создатель. Я уже ползу. Ползу вослед за Джудой. Ползу по лабиринту, похожему на крысиные ходы… Меня не нужно было спасать. Но я не могу отказать своему ученику в возможности доказать прилежность постижения моего учения. Похоже, он возлюбил меня. Пошли, создатель, всем учителям таких же учеников, как Джуда из Кариота, бывший гуннский шпион. Он ведь превозмог страх за собственную жизнь и приполз спасать меня. А интересно, где он узнал о подземном лазе? Планы древних дворцов хранятся в канцелярии синедриона, и я имею основания полагать, что даже всемогущая вандальская контрразведка не имеет точных копий чертежей, иначе вряд ли бы я оказался в каземате, из которого можно бежать. В одном вице-рекс прав: лучшее хранилище тайн империи – пустая черепная коробка их владельца.
Мы ползли довольно долго. Лаз закончился в канализационном коллекторе. Джуда прекрасно ориентируется в полумраке. Бредем по колено в нечистотах, подхватив руками полы хитона. Путешествие по подземным лабиринтам Иерусалимбурга довольно опасно. Здесь, если верить слухам, затаились остатки повстанцев из гетто. Они совсем озверели. Но у этих гуннов есть некоторые основания для надежды. Через сутки-другие решится судьба Востока. Через несколько часов Аэций со своим воинством выступит навстречу лавинам кайзера. Несмотря на пятнадцатикратное превосходство числом я бы не стал безоговорочно отдавать победу Атилле. Аэций есть Аэций. Его солдаты верят в своего маршала. И вандальский ипапист действительно стоит нескольких гуннов. И до сей поры маршал действительно не знал ни одного поражения. И его гений стратега способен отбросить восточных гуннов. Правда, это означает всего лишь отсрочить падение Вандальского райха. С запада, через Великий мост, на блистательный Карфаген надвигается фюрер Тотилла, опьяненный кровью и победой. И, несомненно, как бы гениально Аэций ни организовал кампанию, вандалы дорого заплатят за победу, вряд ли их останется больше трети. А перед Тотиллой, разгромившим европейские армии Стилихона, больше нет ничего. Кроме стен Карфагена и корпуса преторианцев чертога рекса… Однако… если Аэцию все же удастся разбить кайзера, у империи Запада появится хоть призрачный, но шанс. Так что рейхсмаршал есть действительно последняя надежда райха.
Однако мы, похоже, действительно близки к цели. Джуда сворачивает в какой-то коридор, и мы поднимаемся по скользким ото мха ступеням. Вот и комната. По виду из окна (а за окном уже сумерки) я понял, куда мы попали. Это Дом правосудия. Место, где проходят обычно заседания Священного синедриона, духовного правительства Палестины.
Вот и зал, освещенный масляными светильниками. А вот и те, кто меня ждут. Это не мои ученики. Это не апостолы. Это первосвященники. Служители культа бога, которого нет. Нет, конечно же, Бог есть. Но он живет не в этом мире. Этот мир создан человеком. Эти люди этого не знают, но это не делает их религию менее кощунственной. Сами того не зная, они служат создателю, который есть не бог, а человек. Впрочем, мне кажется, им все равно кому служить – золотому тельцу, смертному человеку, создателю этого мира, или Богу бессмертному, создателю мира иного, мира истинного. Вожди фарисеев Яанн и Кэйиф заседают за круглым столом. На столе вино и фрукты. Они пьют вино. Растирают мясистыми языками о небо нежную мякоть плодов земли нашей. Они облегченно сглатывают, увидев нас с Джудой. Говорит Кэйиф:
– Здравствуй, раввин Криис. Мы рады видеть тебя... живым.
Как это ни странно, он не лжет. В данный конкретный момент времени он действительно предпочитает видеть меня не мертвым. Хотя, я уверен, еще сутки назад он бы предпочел живым меня не видеть. А еще лучше, чтобы меня вообще не было. И то верно, любой монополист предпочитает, чтобы конкурента не было вообще, чем даже гарантированно его уничтожить. Во мне же они видят конкурента себе по торговле духовным опиумом для народа. Но я не торгую дурманом. Я торгую Истиной. Точнее, я вообще не торгую. И не торгуюсь. Когда речь идет об Истине – здесь торг не уместен. Я сказал. Аминь. Истина то бишь. Отвечаю:
– Радость моя от встречи с тобой есть. Но она меньше твоей.
Кэйиф насупил брови, а затем раскатисто расхохотался – но все одно Фальшивенько как-то, Яанн с силой растянул губы в улыбке, так что кончики усов щекотнули широкие волосатые ноздри. Он как бы нехотя похлопал в ладоши. Беззвучно. Кэйиф резко оборвал смех. Наполнил до краев кратер янтарным вином. Протянул его мне.
– Пей, Криис. Пей за твое чудесное спасение. Да воздастся каждому по делам его.
– И чего же я сделал такого, чтобы удостоиться воздаяния священного синедриона, до сей поры приравнивавшего мои проповеди к зелотской ереси?
– Ты, Криис, оказался патриотом.
– Я? Патриотом?! В твоем понимании этого слова??!
– Ха! слово “патриот” толкуется однозначно. Ты что? Действительно не понимаешь? Тогда внимай. Мы прощаем, страна прощает, народ прощает тех, кто искренне заблуждались, но нашли в себе силы встать на путь истинный и посвятить себя службе отечеству.
 Пью вино. Вино хорошее. Крепкое. Кружит голову. Ласкает вкус. Мускат... Запах муската приятно щекочет ноздри. Вино теплом расползается по жилам. Ничто человеческое мне не чуждо. Вино греет это нечто. Кто не пьет вино во доброй воле, тот не умен. Кто злоупотребляет им, тот глуп. Кто лишен возможности пить, тот несчастен. Лишь женская ласка может сравниться с опьянением. Но вино сильнее любви к женщине. Здоровым людям оно помогает забыть о женщинах. Больным и старым – не вспоминать о том, что они есть. Блажен, кто умер во хмелю. Смерть в бессильной злобе клацает зубами когда черный ангел прилетает за душой пьяного человека. Оскал небытия не страшит упоенную вином душу... Я говорю о вине. Именно о нем, Дитю виноградной лозы и солнца. Даже варвар каннибал не вырубит виноградную лозу. Даже гуннский кайзер, который, говорят, пьет только чистую ледяную воду и горячую свежую кровь, поощряет виноделие. Если так, то кайзер не глуп. Предрекаю горе и несчастье народу корчующему лозу. Речь не идет о водке. (Так же как, говоря слово “девственница”, нормальный мужчина подразумевает отнюдь не “старую деву”.) Конечно, говорят, есть страны, где вечно не тают снега. И, возможно, стакан хорошей тутовой водки и помогает спастись от холода... Но здесь в жару ее пьют только вандалы, идущие на погибель, и... и кое-кто еще. Водка дешевле и дурманит больше. Напившийся водки подобен свинье. Впрочем, человеку разумному иногда полезно выйти из человечьего состояния и побыть немного животным. И если он действительно разумен, то у него хватит сил почувствовать разницу. И сделать выбор. Нет вещей полезных или злых. Нет лекарства, которое не могло бы стать ядом. Булыжник может стать орудием охлоса для проламывания черепов ближних, а может лечь в фундамент дома, в котором будут жить благие люди. В этом мире лишь я есть абсолютное добро. Лишь я в силах понять, что оно есть, и рассказать о нем... А что есть патриотизм? Прибежище фарисеев. И Кэйиф рассказывает мне о патриотизме!? Ну-ну. Вот что говорит он.
– Во-первых, Криис, ты спас Джуду. Он выполнял поручение вождей страны |своей. Мы, патриоты страны, решили – довольно нашей родине жить под игом чужеземцев, которые считают наши древние обычаи варварскими. Но это наши законы. Это наши традиции. От имени народа палестинского приношу тебе благодарность. Ты сделал доброе дело.
– Я спас не патриота. Я спас человека.
– Только патриот может считаться действительным сыном своей родины Палестины. И только истинного палестинца можно назвать истинным человеком, представителем народа богоизбранного. Надеюсь, ты не станешь возражать тексту святой Торы – что мы, палестинцы, есть народ богоизбранный. Не разочаровывай нас. Молчишь? Тогда слушай далее. Джуда нес весть от кайзера. Великий Аттила принимает нашу преданность. Но он справедливо требует ее доказательств. Судьба вандалов решена. Через сутки их легионы будут растоптаны. И ничто не поможет Западному райху. Бог отвернул лик свой от наших угнетателей. Если мы поднимем восстание после того, как уйдет основная армия, уничтожим гарнизон Иерусалимбурга и откроем ворота перед Атиллой. Кайзер обещает простить нам позднюю преданность и не разорять город и храм. Он поклялся именем бога войны Пурру, что его гунны удовлетворятся: всем желтым, всем белым и половиной длинноволосого. Это будет, конечно же, тяжким испытанием для народа. Однако нет такой цены, которую не стоило бы заплатить за свободу.
– И ты веришь словам кайзера, Кэйиф?
– А почему нет, а? – Это уже Яанн, до сей поры методично жевавший грушу за грушей. Он стряхнул с пушистой бороды капли душистого сока и продолжил. – Почему нет? 3ачем гунны завоевывают страны и народы, а? Я тебе отвечу. Им нужно желтое золото, белое серебро и длинноволосые женщины. Им нужно набить желудки, удовлетворить похоть и взлелеять гордыню. И все. Все, слышишь?! У нас немало золота. У нас много женщин. Поделимся этим с Атиллой. И все. Гунны не оставляют в покоренных странах наместников и гарнизоны. Они требуют лишь дани и покорности. Это они получат от нас. А нам дадут свободу и автономию. И все. Слышишь – всe! Мы будем .жить по своим законам. Мы сами будем управлять своими людьми. Мы…
– А если гунны потребуют ваши души!?
– Души?.. Конечно, в философствованиях о душе ты изощрен. Но кому как не тебе знать: гунны равнодушны к чужим богам. А вот вандалы с их так называемым “бременем желтоволосого человека”, с их псевдокультурой, с их... Да к тому же кому как не тебе знать, чего стоит хваленая вандальская справедливость. Ты, призывающий соотечественников соблюдать верность рексу Гейзериху, оказался в подземном каземате, откуда, заметь, вытащили тебя мы! Мы, лучшие люди этой страны, заслужим милость кайзера и спасем свой народ от гибели. Ты согласен с этим?
– У вас тяжелый выбор. Однако, делая его, вы не руководствуетесь божьими
помыслами. От меня-то вам чего нужно?
– Чтобы ты выполнил свой долг, – это уже Кэйиф.
– И в чем же он заключается?
Яанн:
– Мы имеем сведения, что тебя удостоил аудиенции его сиятельство грандмаршал. О чем вы говорили? Пойми Криис, это очень важно. Ведь если у Аэция есть хоть какой-то шанс на победу, нас всех... наш народ ждет гибель. Пойми, если маршал остановит Атиллу, а мы поднимем восстание, месть вандалов будет ужасающей. Они же сотворят со всем Иерусалимбургом то же, что и с гуннским гетто. Если же мы промедлим с бунтом, а Атилла сокрушит легионы вандалов, гнев кайзера будет испепеляющ. Вспомни ужасную судьбу армян. Нас, если так, ждет такая же. О чем ты говорил с главнокомандующим Востока? Это очень важно. Ты спасаешь отдельных людей – теперь можешь спасти целый народ. Ведь ты же спаситель всего человечества!? Начни спасение это со своего маленького народа . Помимо этого дай благословение тем, кто тебе верит, на участие в восстании. По крайности, не запрещай им этого. Тебя, к сожалению, слушают многие наши люди. И поверь, в новом правительстве Палестины тебе найдется достойный пост. Мы же свои люди. Мы же всегда договоримся. Кайзер умеет быть благодарным. Мы тоже. Пост министра пропаганды тебя устроит? А хочешь, займешь место Ирода? Повторюсь: гунны умеют быть благодарными.
– А мы? – это я.
– Не понял, – это Кэйиф и Яанн в унисон.
– Мы. Ты. И ты. И я. Мы умеем быть благодарными?
– Кому? Вандалам? Этим пожирателям падали и любителям неверных жен.
– Нет, Богу.
– Какому богу, Криис!?
Я что-то хотел сказать им, но осекся, вспомнив, что в этом мира нет Бога, есть только культ его личности. И его служители. Они загнали себя в крысоловку эти служители культа, вместе со страной своей, вместе с народом мои вместе со мной. Впрочем, я уже давно там. Впрочем здесь все мы ни при чем.
Это сотворил создатель. Он слабый человек с больной совестью, возомнивший себя Создателем. Он не от мира сего. И не от мира того. И не справился с управлением им же созданной виртуальной машины бытия. Это как там говорил сын Лейлиан: “…мы создадим корабли небесные и земные...” Если, к примеру, у кормила корабля небесного поставить... ну, скажем, во-он того человека, примостившегося в углу... Что будет? Падение в бездну... а это, надо полагать, слуга или охранник. И. судя по его присутствию, слуга преданный, а охранник надежный. Ведь что получается, создатель? Ты заставляешь меня быть больше чем богом! Ведь мир иной принадлежит мне по праву рождения – а этот, твой мир, ты что? Предлагаешь мне завоевать? Покорить?! Так? Шалишь, создатель. Я не завоеватель.
Я не воитель. Я. – ЭТО Я.
Я мессия. Я спаситель. НЕ-завоеватель. К чему? К чему ты меня толкаешь? Чтобы я вступил в союз с сыном Лейлиан? Что бы ты потешился, наблюдая за этими перипетиями. Я что, гладиатор? Я не гладиатор. И тем более не клоун. Бог не может быть клоуном. Ты доиграешься, создатель. Да! Я знаю. Знаю. Ты хочешь, чтобы я (как мне и положено) спас этот мир. Тебе жалко людей. Но этот мир уже вышел из-под твоего контроля и живет по своим законам. Своей жизнью. Но я тоже живу по своим законам и своей жизнью... Да! Я могу уничтожить гуннов, не нарушив причинно-следственной связи даже. Но я же не могу сделать это. Это будет уже не по моему закону. Так-то, создатель. Да и тебе ведь будет так интересно. Не для того ведь ты строил блистательный мир райха желтоволосых вандалов, не для того ты напустил на него полчища гуннов, чтобы я вот так вот просто решил все проблемы. Ты слаб, создатель. Но ты изощрен. А что если моим отцом действительно является мертвый гунн Пандеро? Сам-то ты уверен в том, что я есть Криис бен Иосиф? Что я являюсь сыном создателя мира, в котором ты живешь? Или же хочешь проверить это так изощренно? A? Нет. Так-то. Кстати, там, у тебя, мое имя земное наверняка звучит как-то иначе. Но суть не в имени. Суть не в терминах. Суть в сути. Суть в себе... Ладно, чего же мне ответить первосвященникам? Да! Я не давал грандмаршалу слова хранить тайну. Но. Я не хочу, чтобы Кэйиф узнал о том, что главнокомандующий Запада Стилихон разгромлен, Европы больше нет, а полчища Тотиллы неотвратимо движутся на Карфаген. И уж, конечно, гунны сметут два охранных легиона на Великом мосту у Столбов Мелькатра. Узнай он об этом, колебания фарисеев исчезнут и отдадут приказ поднять мятеж против вандалов. Горе тебе, Иерусалимбург!
А если Аэций все же разобьет Атиллу? Тогда... тогда издыхающий вандальский лев ударом страшной лапы в предсмертных судорогах уничтожит эту страну... Мою страну. Вандалы обречены. Палестина обречена... Что? Сделать так, чтобы Аэций никогда не победил Атиллу? Но это же... так нельзя! А помыслы синедриона, похоже, направлены именно в эту сторону. Что там придумали эти безумцы? Я ведь даже не могу призвать их молиться. Кому молиться? Мне? Да они расхохочутся в лицо, забрызгав тягучей слюной щеки мои. Уповать на Бога? Где он, бог? Уповать на создателя? Но. Это кощунство. Это святотатство – молиться простому смертному человеку. Обожествлять его.
Уйти.
Мне уйти. И бросить все... оставить все на растерзание сыну Лейлиан... Стоп.
Он же просил забрать его с собой. Забрать? Ему-то тоже здесь не так. Впрочем, любая мерзость прекрасно адаптируется в любой среде. В любом мире. Но. Если я уйду просто так, то получается, я бессилен. Бог не может расписаться в собственном бессилии. А если я уйду, даже забрав с собой и его, то он победит меня. А этого допускать нельзя. Зло не должно торжествовать. Даже в мире которого нет в натуре. Даже если... а в мире, в котором есть или был я – зло не должно торжествовать. Что получается? Добрый, умный маршал Аэций, который фактически спас мне жизнь, последняя надежда империй, единственный, кто имеет хоть призрачный шанс спасти мир от коричневой гуннской чумы – является лишним, является нечаянной угрозой для жителей этой страны, которую искренне жаждет спасти. Завтра он погонит свои легионы на убой. Сделает это талантливо.. С присущим ему размахом... Допустим, остановит кайзера. А... через месяц полчища фюрера уничтожат остатки райха вместе с моей страной... Фюрер появится не из кувшина, как джинн – а с Запада. А с Востока должен появиться Я. С Востока свет, с Востока сила... Алеет Восток... кровью моей... Что посоветовать мне народу моему? Бежать за Евфрат? Отдаться под власть шахиншаха? Но ведь не нужно быть геополитиком, чтобы понять: через год отъевшиеся гyнны вторгнутся в Иран. И Парфянская империя перестанет существовать, так же как до того Скифская, так же как и Великий Западный райх вандалов, так же как и Маньчжурская империя Тан, и еще десятки царств на пути гуннской лавины.
Где выход? Эти люди (имеются в виду первосвященники) не понимают, что творят, когда добровольно отдаются под гуннское иго... А я? Что я могу? Остановить гуннов?.. Или... Нет! Прочь! Прочь мысли подобные. Решай сам, создатель. Теперь я потешусь, и понаблюдаю за тобой. Назвался богом – имей разум. Имей силу воли. Имей смелость. Забудь жалость. Перестань наконец быть человеком. Не можешь... Тогда... Однако мне пора отвечать. Я не умею лгать. Ответ мой таков.
– Мы говорили с маршалом на общие темы. Скажу одно: он не желает зла ни вам, ни нашей стране... Он...
– Криис! – Кэйиф останавливает меня движением ладони. – Ты можешь презирать нас. Ты можешь ненавидеть нас. Возможно, мы и дали тебе повод для подобного. Но согласись, мы не давали тебе повода, чтобы считать нас недоумками. Итак. О чем? Конкретно. А не то...
– Что?
– Криис бен Иосиф, я не хочу тебя пугать. Ты не глуп. Сейчас такое время -кто не с народом, тот против него.
– Так вы и есть народ?
– Истинно так. Слушай меня внимательно. У тебя нет выбора. Ты слишком много узнал. И если ты... ты будешь не с нами, то ты не будешь ни с кем.
– Да что вам всем от меня нужно? Что? Я учу людей морали. Я не лезу ни в идеологию, ни в политику, что вам всем нужно от меня!!?
– Ответь хотя бы, зачем ты был нужен великому маршалу?
– Он опрашивал меня, смогу ли я уничтожить один из Великих киммерийских мостов.
И Кэйиф и Яанн расхохотались, а Джуда побледнел. Прекратив смех Яанн уже серьезно вопросил:
– И что же ты ему ответил?
А он, похоже, просто глуп, этот служитель культа, возомнивший себя вождем народа. Он, похоже, ничего не понял. Он даже не спросил, о каком из трех Великих мостов идет речь. Не то Кэйиф. Похоже, он с трудом, но соображал. Его лоб сморщился в гармошку. Он осушил фужер вина, и...
– А что бы ответил ему ты? – мой вопрос адресован Яанну.
– Я? Даже сошедший с ума старый вандал рейхсмаршал не спросил бы меня, нормального человека, о подобном. Ты воистину великий шарлатан, раз смог внушить вандалам подобные иллюзии о своих возможностях. А до Кэйифа дошло. Наконец-то.
– А о каком из Великих мостов шла речь? Впрочем, отчаяние вандала, очевидно, достигло предела. Можешь не отвечать. Мост у столбов Мелькатра! Это значит, случилось то, что и должно случиться. Тотилла сокрушил Запад. Гунны на пороге вторжения в Африку. Карфагену конец. Ты... ты-то палестинец, зачем ты так цепляешься за обреченных вандалов? Тебя же слушают люди. Многие люди. Oни верят твоему слову. Они нужны нам. Их руки нужны нам. Их жизни нужны Родине. И ты их можешь дать. Сейчас нам нужен каждый. Принимай же решение. Я кое-чего слышал о твоих принципах. Если ты скажешь “да”, мы поверим тебе на слово. Если скажешь “нет”, то... то у нас нет тюрем, которые хранят молчание живых узников, но есть тайные могилы, где хранятся их тела. Ты в этом случае, скорее всего, умрешь. Но не потому, что мы не согласны с твоим учением и не потому, что ты побежишь к вандалам с доносом. Просто так надежней. Целесообразней. Тебе известно, что такое государственная необходимость? Если не будешь помогать своему народу, ты станешь ему мешать. Вольно или невольно. Это уже не важно.
– И кто же поднимет на меня руку? Ты первосвященник Кэйиф? Или ты первосвященник Яанн? А может быть, этой “чести” вы удостоите моего апостола Джуду? Сверкнувший взгляд Кэйифа заставил прикусить язык было открывшего рот Джуду. Кэйиф печально цыкнув уголком рта и воздев брови, молвил:
– Нет, раввин Криис. Ты, ставящий на одну доску фарисейство и ханжество, на этот раз ошибаешься. Моей руки не касалась и никогда не коснется кровь человеческая. Это глупо. Если не знаешь – то знай. Убить человека и просто, и сложно. Если умеешь – просто. Если нет – сложно. Сейчас кровь стоит дешево. Время такое. И если твое тело найдут в сточной канаве, то вряд ли это кого заинтересует. Просто не успеет заинтересовать. Через сутки народ поднимется на борьбу за свою свободу... А тебя убьет человек, знающий толк в этом деле. Познакомься, его имя Варрава. Он патриот. По приказу родины и синдреона он убивал и гуннов, и вандалов, и, конечно же, коллаборантов. Убьет и тебя. Быстро и не больно. Профессия у него такая.
– Не так давно мне было обещано нечто подобное.
– Это еще раз подтверждает то, что вандалы бросают слова на ветер. Однако мы ждем ответа. Да или нет.
И тут не выдержал Джуда. Он метнулся к Кэйифу, рухнул на колени, обнял ноги служителя культа и запричитал:
– Благородный Кэйиф! Умоляю, не убивайте этого человека. Не вели это делать. Он честен. Он талантлив. Он никому ничего не скажет. Вандалы же пощадили его. Неужели мы, народ избранный, окажемся неблагодарнее вандалов!?
– Он еще не ответил.
Джуда оттолкнут, как несвоевременно ластящийся пес.
– Однако его красноречие, похоже, возымело на тебя действие. Ты что!? Действительно вообразил себя его апостолом? Ха! Тогда выбирай, кто ты – апостол или патриот. Он тоже пусть выбирает, кто он – патриот или пророк. Ибо: для пророка главное, чтобы любое его пророчество оказалось правдивым, неважно благо оно для отчизны или нет. Для патриота же важно, чтобы все то, что приносит зло его родине, оказалось ложью. Выбирайте оба.
– Он же скажет “нет”, – Джуда почти воет. – Но он же никому не причинил зла! Он еще понадобится народу нашему. Не совершай непоправимое, благородный Кэйиф.
Я смотрю на Джуду с доброй улыбкой и спокойно говорю ему:
– Не делай за меня мой выбор, патриот из Кариоты. Они не убьют меня. И не потому, что я скажу “нет”.
– А он прав, – хриплый голос принадлежит Варраве. Штатный киллер синдреона встал во весь свой рост, два готских ярда. У него плечи атлета, руки душителя, лицо заросло бородой, похожей на каракуль, такая же шевелюра. Круглые, почти без белков глаза походят на блестящие спелые маслины. Ноздри трепещут. Взгляд приморожен, но смышлен. Он убийца, а не солдат.
– Этот пророк прав, мои господа... Нам не следует убивать его.
Кэйиф изумленно покачал головой.
– Похоже, этот проходимец действительно обладает какой-то гипнотической силою, если даже у патриота пропало желание перерезать глотку коллаборанту. Он очаровал и тебя?! Очнись, Варрава! И помни свою клятву у алтаря Господня. Клятву ненависти к врагам Родины. Или что?! Ты действительно веришь, что ему по силам оживлять мертвецов, разрушать гранитные перемычки между материками и, главное, быть чем-то полезным народу Палестины?
– Он может быть более полезен, чем вреден, дослушай меня, досточтимый господин мой…
Эти люди говорят обо мне как о насекомом. Впрочем, для них я и есть большой жук с цветастыми крыльями – а то, что они именуют народом, это муравьи, копошащиеся в груде земли своего муравейника, который для этих и есть отчизна. Муравейник вещь, конечно, полезная, но несколько сотен насекомых можно раздавить, можно сжечь, можно отдать на растерзание кайзеру. А вот что делать с жуком, туда попавшим? Сожрать или не сожрать? Точнее, сожрать сразу или использовать чуть позднее. Вот суть проблемы, которую решают теперь отцы-матки народа моего. Впрочем, маршал Аэций к своим солдатам относится так же. Только он не глуп. Не так глуп. Он их экономит. Но если нужно жертвовать, делает это без колебаний.
Люди. Люди. Люди.
Эти человеки считают, что вправе решать, кому жить, кому не жить. Ладно бы еще простым смертным, поднявшимся по уровню своего интеллекта чуть выше животных, – но и меня, сына Божия. Я не боюсь смерти. Я не хочу ее. Потому что ее не будет. А будет Мука. Мука, после которой я воскресну. А это мука не меньше, чем смертная. Ибо что может быть ужасней, чем рождение в сознании и при памяти. Я воскресну. И я уйду из этого мира, чтобы принять муку в другом мире. И вернусь сюда. И потом вернусь туда. И так до бесконечности. Господи! Как БОЛЬНО быть богом. Как это мучительно.
Но.
Если здесь вместо Бога что-то другое, кто-то другой, то кому тогда нужна моя жертва? Себе самому себя жертвовать что ли? Чьи грехи искупать? Гуннов, поголовно вырезавших целые страны и народы? Уж кому как не мне знать, что самый безобидный гунчонок в кровожадности не уступит ни самому кайзеру, ни фюреру, его младшему брату. Или этих отмороженных насекомых, моих соплеменников? Вандалов? Они обречены… Китайцев или индийцев? Я знаю, что они существуют, что они двуногие, но я даже не знаю, люди ли они… А может быть, моя жертва нужна, чтобы открыть путь в царство небесное создателю текста этого мира? Если так, то гордыня его безмерна. Он тогда, получается, хочет чего? Обречь меня на муку, чтобы я искупил собою грехи всего-навсего одного человека, создателя этого самого? Если так, то сын Лейлиан не так изощрен, не столь изощрен, как… Ну да ладно, послушаю, что скажет Варрава. Почему это он проявил такую гуманность? Впрочем, это вряд ли… Наверное этому человекообразному просто показалось целесообразным пока оставить мне жизнь. Я ловлю себя на мерзкой мысли: мне вдруг жутко захотелось посмотреть, как они будут умирать. Господи! Неужели я опять становлюсь человеком… Обыкновенным человеком. Да! Человек может на какое-то время обрести бессмертие, даже стать подобным Богу. Но бог?! Бог может умереть, но никогда бог не может стать человеком… Но я-то бессмертен. Я это точно знаю. Я уже всегда, всегда (!) буду жить в тексте этого мира, и в текстах других миров. Тогда получается, что я человек… Бессмертный человек… Вечный… Вечный палестинец. Так вот какое испытание ты мне уготовил, Создатель? Ты хочешь чего? Чтобы мои поступки соответствовали логике развития текста этого мира? Но это ставит меня в тупик. Постоянно загоняет в капкан. Я не могу творить добро, постоянно находясь в логической ловушке. Я не могу проповедовать мораль, высокую мораль, постоянно понуждаемый к свершению не по своей воле, и главное, не по воле отца моего небесного Бога Иеговы, к свершению поступков, глубоко аморальных с моей точки зрения. (Неужели это и есть суть жизни человеческой, бытия людского… Нормального бытия?)
Я не хочу этого делать. Но логика развития безбожного мира диктует варианты поведения без третьего пути. Плохо и плохо. Как? Чтобы быть щедрым, необходимо быть богатым. Чтобы быть честным, необходимо быть сытым. Чтобы быть справедливым, необходимо быть свободным от условностей. Я беден. Я голоден. Я состою из комплексов. Что из того, что я многое могу? Что из того, что я талантлив? Что из того, что во мне горит искра Божия? Что с того, что сам я бог? Кому это надо? Тем, кто хочет заставить меня воровать, лгать, бояться совершать поступки, за которые не то что богу – простому смертному должно быть стыдно? Так чего же вам от меня нужно, человеки, созданные даже не человеком, а воображением человека. Вы фантомы. Вы призраки. Не хотите меня слушать – не слушайте. Хотите меня убить – убивайте. Но отстаньте от меня. Не принуждайте меня жить по вашим законам. И по ним же вырывать зубами кусок парного мяса из пасти у ближнего. Вы ненастоящие. Но мясо вы жрете настоящее. Живое. Зачем вы живете? Для чего вы живете? Отчего вы так ненасытны? Ваша гордыня настолько же мелочна, насколько и жадна.
Черви.
Черви, копошащиеся в клубке.
Возможно, поэтому создатель и решил уничтожить вас всех. Вы не получились. Но при чем здесь я?! Зачем он запустил жука в муравейник? Зачем он запустил меня в ваш мир? В этот мир… А вандалы? Завтра они, словно роботы, пойдут на убой, повинуясь звуку флейты своего генерала. И будут они с профессиональным рвением, доведенным до автоматизма, резать глотки гуннам, которые тоже, несмотря ни на что. люди… Кстати о генералах… О грандмаршале сейчас и говорит Варрава:
– …Он ведь, – речь идет обо мне, – единственный из палестинцев, кто видел Аэция в лицо и может стопроцентно опознать его. Криис, – киллер обращается ко мне, – ты действительно везуч как бог. У тебя действительно есть возможность послужить народу своему, при этом не поступившись принципами.
– Занятно. И как? – я, не спрашивая разрешения, беру из вазы краснобокий персик и, брызгая соком, надкусываю его. Что ж. Так получается, я сам себе лукавый, сам себе змей, сам себе крыса. Если уж мне суждено искупить грехи всего мира, то их количество не имеет значения. Важно, кто их совершает. Их может совершить и мессия. Люди! Не верьте тем, кто говорит, что пророки безгрешны. Грешен я. Грешен. Грешен и Господь. Все дело в том, что понимать под грехом. Мне нельзя то, что позволено самому благородному, самому честному из людей. Мне нельзя ошибаться. Ошибка Бога и есть грех его. Но! Есть грех прелюбодейства. И есть грех любви. Есть грех скотоложества. И есть грех любви к тварям безмолвным больше, чем к людям голодным. Есть грех равнодушия. Этот грех более всего мил духу лукавого. Посему это самый мерзкий грех. Это мой грех. Я несу этому миру истину и мне в принципе все равно, примет он ее или нет.
Но.
Я без этого мира никто.
Но.
Мир этот без меня ничто.
Так-то…
…Варрава просит меня, если что (что?!!), помочь ему опознать маршала Аэция наверняка. Ведь я действительно единственный из палестинцев, кто видел его, говорил с ним. И завтра последний парад. Имперская служба безопасности, пресловутая ВэКа, осторожна и изощрена. Аэций, последняя надежда райха, должен дать свой последний и решительный бой. Но, похоже, профессионального убийцу мало волнует система охраны маршала. Он боится лишь убить не того.
Что ж… В стиле вице-рекса будет поместить в маршальскую парадную квадригу какое-нибудь чучело в генеральских доспехах. Зачем нужен этот последний парад перед последним боем? Ясно даже мне, в подобных делах неискушенному. В городе остается небольшой гарнизон. Вид марширующего вандальского воинства (а зрелище обещает быть впечатляющим) должен, во-первых, приглушить страх перед гуннами, во-вторых, скорее всего, до контрразведки дошли глухие слухи о готовящемся мятеже, и демонстрация мощи райха должна разжечь страх перед возможным возмездием за измену. Подобной же цели служат обитатели гетто, чьи тела разлагаются на крестах и колах вдоль Аппиевой дороги из Иерусалимбурга в Дамаск. Их, столбов и колов, почти шесть тысяч.
Смерть Аэция предрешит исход битвы с кайзером и исход мятежа. И убийство это, возможно, не вызовет массовых репрессий... Не будет просто времени для них. Пока... Фанатик же Варрава, возможно, пожертвует собой. Или своими людьми... А мне-то что делать... А то... Если я не укажу на маршала, то это наверняка не остановит ни киллеров, ни покушение. Жернова адской мельницы уже завертелись. Просто произойдет ошибка. Погибнет другой человек. Рядовой. Но для меня нет ни маршала, ни рядового. Перед лицом Бога все равны. Нет ни гунна, ни вандала, ни дикого эллина, ни близкого по крови палестинца.
Есть люди. Есть жизни.
И если мне, даже ценой жизни совей, не спасти жизнь другого человека (без разницы, кто он), то зачем жертвовать своей? Целесообразно. Проклятье!!! Но ведь верно... Верно... Да! Все одно без толку. Я тоже хочу жить. Пока хочу. Мне еще немало предстоит. Я киваю. Я говорю.
– Хорошо. Если увижу маршала, укажу на него. Аминь. У тебя есть свобода воли. Делай свой выбор. Но скажу: вы безумцы, я презираю вас. И я сделаю это совсем по другой причине, чем та, которую родили ваши подлые мысли. Вы мерите других по себе. Вы мерите меня по себе. Но мне вас даже не жаль.
Кэйиф, Яанн и Варрава в унисон заиграли желваками. Взгляд Джуды смятенно метался по их лицам. Наконец Варрава бессильно клацнул мечом в ножнах на поясе и, фальшиво рассмеявшись, молвил:
– Он нужен нам. И знает это.
Кэйиф выпучил глаза и воздел вверх указательный палец.
– Но он не знает всего.
Теперь все они (кроме Джуды) громко, раскатисто расхохотались. Джуда же жалко как-то лыбился. Тихо. Без звука. Вымученно. Похоже, он тоже не знал всего. Впрочем, эти глупцы в своей уверенности знания будущего тешат меня. Будущего не знает даже Создатель. Он только хочет, чтобы оно стало таким, каким бы ему хотелось. Вся его беда, в том, что он сам не знает, чего хочет. Но он добр. Точнее, не зол. Но мало просто хотеть добра. Нужно еще уметь его творить. Нужно знать, как это делать.
Да! Добро – это лекарство. Но нет такого снадобья, которое не могло бы стать отравой. Все дело в дозе. Все дело в мере. Все дело в знании этой меры. Ведь знание есть сила. Нечеловек, сверхчеловек имеет одно основное отличие от простых смертных: он знает меру.
Знает точно.
ДЕСЯТЬ
На храмовой площади парад. Вой флейт. Гром фанфар. Грохот барабанов. Храмовая площадь огромна. Изощренны дела твои, Создатель. Я бомж, бывший плотник, бродячий философ, наблюдаю величественное милитаристское зрелище с правительственной трибуны, правда, из-за спин лучших людей страны. Вот эти спины: гауляйтер фон Пилат, первосвященник Кэйиф, первосвященник Яанн, бургомистр Ирод, обергенерал фон Теодорикс и еще какие-то важные спины. И, конечно, плащи-домино с остроконечными капюшонами. Капюшоны, капюшоны, капюшоны “людей-без-лиц”. Бряцание шейных цепочек и жетонов аусвайсов. То, что “людей-без-лиц” легко узнать по плащу-домино, есть впечатление обманчивое. “Люди-без-лиц” обучены и выдрессированы. Они обладают прекрасной реакцией. Они могут мгновенно, незаметно для чужих глаз скинуть свое верхнее одеяние (несмотря на внешнюю неказистость плащи-домино изготовлены из тончайшего китайского шелка и легко сминаются в кулаке, засовываются под хитон или в какую-нибудь щель) – и вот уже “человек-без-лица” испарился и вместо него – бомж, торговец, солдат, префект, гунн, палестинец, вандал – кто угодно. Так же незаметно они и появляются, всегда неожиданно. И всегда вовремя.
Центральная часть огромной площади Бен-Гуриона огорожена от толпы канатами и рядами скифов-полицаев в парадной форме.
Вот в очередной раз взвыли фанфары. Парад начался. Его открывают нумидийские всадники. (Варрава горячо дышит мне в ухо. Глаза его, очевидно, блестят. Вид милитаристских зрелищ, надо полагать, его вдохновляет.) Две турмы на великолепных палевых жеребцах. Чернокожие всадники сидят на попонах из леопардовых шкур. На телах кирасы из кожи носорога, на головах рифленые шлемы. Блестящие. С султанами из страусовых перьев, крашенных сурьмой. Следом на площадь выходят ирландские наемники. Они идут мрачными нестройными колоннами. Из-под рыжих насупленных бровей хмуро косятся на толпы смуглокожих зевак. На них были панцири из сыромятной кожи и волчьи шкуры. Северянам было жарко. Однако они с легкостью несли на широких плечах двухпудовые стальные булавы с огромными шипами. Ирландцы всегда пьяны, однако здесь, несмотря на жару, их не брала тутовая водка. Они знали, куда идут. Они понимали, на что идут. Они знали: им некуда возвращаться. Каган Ягелло уже властвовал над их туманными островами. Их сородичи на три четверти вырезаны во время остервенелого сопротивления легату фюрера Тотиллы.
Потом шли иберийские копьеносцы.
Потом – марокканские стрелки.
Потом – ливийские пращники.
Вот идут галлы.
Вот батальоны готов.
Следом на закованных в броню жеребцах с лязгом, с тугим шелестом знамен на площадь выезжают турмы полонских катафактров с огромными крыльями, приделанными к полаткам медных кирас. Полония давно втоптана в пыль. Многие их сородичи по жестокой необходимости встали под знамена Тотиллы. Вот батальон скифов-добровольцев в кожаных панцирях с секирами и луками. Добровольцы-солдаты, трижды проверенные на преданность рексу и райху, – так под рукой Атиллы сюда движется несколько скифских туменов, также поневоле ставших союзниками гуннов. Но, помня старые обиды, с вандалами они режутся люто...
Родосские серпоносцы. И еще какие-то союзники из незнакомых мне стран. Это все остатки европейских корпусов, перемолотых гуннским молохом в Европе. Эти отряды входили в Восточную армию райха, где наемники служили вандалам уже не за деньги. Залогом их фатальной верности служила ненависть к гуннам, испепелившим их страны и города и уничтожившим большую часть соплеменников.
После прохода подразделений союзников площадь на некоторое время опустела. Последние шеренги скрылись в направлении северных ворот, где за стенами города легионы строились в походные порядки. И вот вновь взвыли фанфары. К ним присоединилась мерная дробь барабанов, заставившая тела зрителей покрыться “гусиной кожей”. Вот к этим звукам присоединился свист флейты, заставляющий кровь пениться в жилах. И вот слух толпы на площади наконец уловил печатный шаг тысяч ног. Все это звучало в какой-то завораживающий унисон. На площадь выходят имперские легионы.
Каждый легион представлен одной когортой. Шеренги вандалов ровны, как натянутая струна. Квадраты марширующих манипул казались единым целым. Плечо к плечу. Копье к копью. Каска к каске. В унисон бряцают мечи. В унисон скрипят портупеи. Чешуйчатые золоченые панцири отражают солнечный свет одним боком. Казалось, на площадь вышли не чеканящие шаг солдаты, а механические насекомые, которые все вместе являли собой единый смертоносный механизм... Шестой “железный” легион... Девятый “неустрашимый”... Второй легион – “рекс Гейзерих”... Четвертый – “мертвая голова”... Первый – “роза Магриба”...
Вандальская мощь, что ни говори, впечатляла. Но и это было не все. Когда с площади скрылся последний штандартен квестор с серебряным грифоном на шесте в вытянутых руках – хоругвью последнего легиона, то после короткой паузы фанфары взвыли с особенным надрывом. На площади появились когорты “старой гвардии”. Личной гвардии грандмаршала Аэция, так называемые “непобедимые”. Их всего пять тысяч двести. Они шагают вроде бы вразвалочку, но если присмотреться, каждое небрежное движение синхронно, выверено. На головах у них мохнатые шапки из шкуры гризли. Под ними каски без султанов и забрал. Из-под касок, как и у прочих легионеров, выбиваются длинные негнущиеся волосы. Только не желтые, а седые. Панцири на них не золоченые и не чешуйчатые. Это кирасы из мутной маргианской стали. Они отдраены до блеска. Но если приглядеться, на доспехах видны следы рихтовки. Ветераны Аэция никогда не отступали. И не сдавались в плен. Они умирали там, где их поставил приказ главнокомандующего. Или побеждали. Точнее, всегда побеждали. Почти всегда. Но приказ выполняли всегда, без “почти”. Редко врагам райха удавалось увидеть мертвого гвардейца и долго жить после этого. В паннонских оврагах гвардейцы отбили тридцать две атаки шести туменов гуннской конницы, не отступив ни на шаг. Это их упорство и позволило тогда Аэцию стать единственным генералом, сумевшим остановить гуннов. Это было один раз. Это было двадцать лет назад. Но это было. Тогда еще обергенерал Аэций сумел остановить паническое бегство легионов после первого страшного гуннского натиска, перегруппировать войска и отбросить орды кагана Ласло от границ райха.
В Товтенбургском лесу восставшие готы и бургунды, чья храбрость бесспорна, обратились в бегство, как только услышали боевой клич ветеранов. Скифский царь Децебал, слывший не столько непобедимым, сколько неуловимым, был пленен именно “непобедимыми”, взявшими штурмом его логово у порогов Борисфена. Децебал, объявивший награду в талант золота за голову каждого гвардейца. Скифские сокровища подземелий столицы Децебала Кийява были конфискованы в пользу райха, однако по повелению Аэция (одобренному рексом Гейзерихом IV) каждый из “непобедимых” получил по таланту сверх законной добычи. Децебал же кончил свои дни почетным гостем-узником чертога рекса в Карфагене, под охраной манипулы тех же “непобедимых”.
Если бы у маршала под рукой было не шесть когорт, а хотя бы шесть легионов подобных бойцов, то ни Тотилла, ни Атилла не были бы страшны Карфагену. Но кости гвардейцев как раз в искомом количестве за двадцать пять лет разбросаны от Евфрата до Эбра. От Борисфена до Нила... За свои победы гвардия дорого платила. А ее поредевшие шеренги всегда пополнялись лучшими. Сейчас пополнять их нечем. Это прошли последние. “Непобедимые” превратились в “незаменимых”.
Сразу за гвардией появились серпоносные колесницы. Тяжелые квадриги, запряженные четверкой парфянских рысаков. Ужас слонов шахиншаха Надира. На первой, покрытой золотыми пластинами с чеканкой, и должен был ехать сам грандмаршал. Но человек в пурпурном плаще и серебряном шлеме-полумаске с крыльями орла, милостиво кивающий ликующей толпе, не был похож на того, с кем я разговаривал в штабе округа, а вот...
– Это он? – голос киллера синедриона всочился мне в ухо.
– Нет, – отвечаю я, – на него больше похож вон тот мужичок. Его возница.
Действительно, этой “колесницей истории” управлял седой невзрачный человек в потертом кожаном панцире. Он был скромен и сосредоточен. Третьим членом экипажа квадриги был “человек-без-лица”. Могу поспорить. Под капюшоном-домино, скорее всего, скрывался вице-рекс. Он лично, словно цепной пес, стерег последнюю надежду райха. Сказать об этом Варраве. Может быть, имя всемогущего вице-рекса остудит его пыл. Конечно, поручиться за то, что в колеснице именно рейхсмаршал, я не могу. Хотя это так похоже на грандмэтра. Обман в обмане. Показать тысячам глаз, среди которых немало пар шпионских, маршала во всей красе. Дублера. И дублера дублера. Пусть видят. Наверняка в стан Атиллы уже собираются гонцы. Несмотря на все кордоны и блокпосты кто-то из них доберется до ставки кайзера.
И перед боем, и во время него за головой маршала и верховным знаком главнокомандующего Востока начнется великая королевская охота. А кому как не мне знать, что от подлой изощренности беспринципных спецслужб не спасет никакая стальная гвардия. Но силы равны. Вандальская контрразведка – достойный противник любых заговорщиков, даже таких бесстрашных, как Варрава. А то, что его наглое бесстрашие смертельно опасно, бесспорно.
Ведь этот киллер, штатный палач синедриона, не устрашился напялить на себя накидку с капюшоном “людей-без-лиц”. А на его бычьей шее болтается цепь. А на ней жетон с вензелем ВэКа. И не так уж важно, фальшивый жетон или нет. И за его кражу, и за его подделку наказание одинаково. Одинаково жестокое. Как и за подделку любого другого знака государственной власти. Это преступление считается даже более тяжким, чем чеканка фальшивых имперских талеров. Виновного скармливали черным сахарским крысам. Начиная с ног. А чтобы несчастливец не умер раньше времени от болевого шока и мог видеть, как его голени освобождаются от мяса, казнимого пичкали сильными наркотиками. Вандалы прощают все, кроме измены. Они свято блюдут договоры и законы. Любой житель гау имел выбор либо принять присягу и быть верным подданным рекса, либо жить в гетто, во взаимоотношениях между обитателями которого законы райха не применялись. В вандальском Магрибе смертная казнь была отменена вообще, а на территориях приграничных гау применялась только за умышленную измену и подделку аусвайсов. Так что киллер Варрава знал, чем рисковал. Сейчас я чувствую, что он глядит на меня с каким-то сожалением. Вот он шепчет:
– Ты действительно везуч, Криис. Тебя бы необходимо зарезать. Но прямо здесь и прямо сейчас у меня нет возможности... Я спешу. Именно поэтому я тебя не зарежу потом. Пошли.
На мне, как и на Варраве, балахон “человека-без-лица”. Неслышно мы соскальзываем с правительственной трибуны. Жандарм-стражник лишь кивнул, глянув на предъявленный аусвайс, скифы же из оцепления просто шарахнулись. Варрава растворился в толпе. А я озираюсь по сторонам, чтобы никто не узрел, ловко и незаметно стащил с себя балахон, скомкал и сунул его в урну. Туда же полетел платиновый жетон.
Нет ничего опаснее знаков власти земных.
Лоб мой покрывают капли холодного пота. Господи, отец мой небесный, и ты, создатель этого мира, – как же я рисковал! Как же я расслабился! Как же я подставился лукавому! Да! Я готов умереть. Да, я готов принять крестную муку. Но за что? За воровство? За изготовление фальшивых жетонов? За шпионаж? Нет. Я готов пострадать только за идею. Только за высокую мораль. А ты подл, Создатель. Гони от себя сына Лейлиан. Он на ухо шепчет тебе сюжет этого бытия. Ты хороший. Я помогу тебе. Я с тобою, создатель. Успокойся. Сосредоточься. Давай с тобой вместе доведем это повествование до конца согласно законам жанра. Прошу тебя, не создавай больше подобных ситуаций. Не нужно. Я многое могу. Ты хочешь денег? Они у тебя будут... Когда-нибудь. Возможно, скоро. Ты честолюбив и хочешь накормить свое честолюбие? Я дам ему корм. У тебя будет слава земная. Ты хочешь, чтобы женщина, которую ты любишь, была твоей? Будет и это. Она будет твоей и душой, и телом. Она твоя. Ты хочешь счастья? Этого я не могу тебе пообещать, потому что ты не знаешь, что скрывается под этой сутью. Давай же, создатель, я готов. Чего там дальше?
А дальше покушение на маршала. Все же удалось. Я видел это своими глазами, когда уже собирался уходить с парада, чтобы отыскать своих апостолов. Я видел это. Когда квадрига с маршалом (или лжемаршалом) совершала почетный круг по площади, из толпы прямо под копыта коней вытолкнули маленькую девочку. И Аэций натянул вожжи. Зачем он вообще сел в колесницу? Почему не затерялся среди солдат? Не знаю, Скорее всего, грандмаршал, будучи воякой до мозга костей, не мог отказаться, чтобы самолично принять участие в последнем параде. И скорее всего, вице-рексу стоило немало трудов уговорить рейхсмаршала отдать свой парадный доспех другому. На это он согласился. Но не на то, чтобы уступить место в маршальской колеснице.
В лицо рейхсмаршала знала только старая гвардия и кое-кто из ветеранов и генералов. Именно для них, идущих в последний бой, наличие вождя было необходимо. И вот маршал без раздумий посылавший тысячи тысяч на гибель, натянул вожжи и остановил тяжелую колесницу. Кони встали на дыбы. А девчонка, которую чьи-то умелые руки жестоко толкнули под копыта, шарахнулась назад.
Ну что ж, за этот благой поступок, Аэций! Ты попал в царство небесное. И создателю этого мира зачтется то, что он оставил жизнь невинному созданию. Тексту этого мира все равно, был бы безвинный ребенок перемолот копытами и колесами или нет. И его жизнь и смерть никак не повлияли бы на исход сюжета. И город. И страна. И люди в этой стране обречены. И все же. Девочка осталась жива. А дальше... Восторженная подобной благостью толпа прорывает оцепление и облепила колесницу. Чучело в маршальских доспехах милостиво кивало по сторонам. Метнувшиеся со всех сторон “люди-без-лиц” склубились у имперской квадриги, чтобы очистить ее от верноподданных. Среди капюшонов был и тот, который покрывал голову Варравы. он ударил возничего стилетом в горло. Впоследствии мне удалось узнать последние слова последней надежды райха. Всего две фразы. Первая касалась Варравы, которого схватили тут же “Поступите с ним по закону, только по закону”. Вторая фраза адресована, скорее всего, мне. “Он прав. Я не увижу крушение райха”. После этих слов Аэций захлебнулся кровью и испустил дух. Этого я услышать не мог. Но то, что я увидел, меня поразило. Над мертвым маршалом склонился “человек-без-лица”, скорее всего вице-рекс. И тут простые смертные впервые увидели, как “человек-без-лица” откинул капюшон и лицо это обрел. Это было чернокожее лицо старого мавра, по щекам которого струились ручьями мутные слезы.
Формально, для врагов и подавляющего числа людей, покушение на главнокомандующего не увенчалось успехом. Погиб тот, кто управлял колесницей. Колесницей истории. Уходящие в поход войска возглавил обергенерал Теодорикс. До падения мира, до решения его судьбы оставалось чуть более суток. Репрессия против палестинцев, если таковые и были намечены, не проводились. Или, скорее всего, были отложены. Цейтнот. Вандалы не злопамятны. Не добропамятны. Они просто памятны. За зло и за добро они старались воздать одинаково. Вдвойне. Но они целесообразны. Рациональны. И твердо помнили одну из заповедей своего первого рекса, основателя райха Гейзериха Великого, бывшего бандита и каторжника: “Месть – единственное из горячих блюд, которое следует потреблять остывшим”. Обергенералу Теодориксу с трудом удалось удержать от погрома Иерусалимбурга батальоны союзников и даже части имперских легионов. Не допустить погром Теодориксу помогла, как ни странно, именно старая гвардия. Почему странно. Потому что, пожалуй, только “непобедимые” знали истинную суть происшедшего. Аэций был для них полубогом. Но они были истинными солдатами. А для истинных солдат есть один бог – приказ начальника. Приказ не допустить беспорядки был отдан. “Непобедимые” его выполнили. Их боялись даже сослуживцы. Связываться с ними боялись. Последствия знали. Вот поможет ли кто обергенералу осуществить изощренный стратегический план мертвого маршала... Варрава через несколько часов предстанет перед судом. Судом вандальским, скорым и справедливым. Приговор практически предрешен. Варраву распнут. Но распнут по закону. Судьба его ясна.
Мир и город также застыли в ожидании своей судьбы. Все надеются на чудо. Даже штатный палач Варрава, наверное, все же надеется. И только я один надеюсь на самого себя. И тебя, создатель. На то, что когда ты будешь создавать следующую главу, тебя кто-нибудь похмелит.
ОДИННАДЦАТЬ
– Здравствуй, Криис...
Меня обнимают мои апостолы. В их глазах слезы радости и умиления. Преданно заглядывает в лицо Петер. Целует руки Иван. Глушит чашу за мое здоровье Фома. Тискает плечи Матфей. Воркует у моего пояса Магдалина. Все апостолы цокают языками и лучезарно улыбаются. И ждут от меня руководства к действию. А что я могу им сказать? До конца этого мира, этой цивилизации осталось менее двух суток. До конца моего существования в этом мире осталось чуть больше суток. За это время меня должны предать и казнить. А если не успеют… Нет, убить меня, как и тысячи других людей, успеют. А вот предать… Кто предаст? И кому предаст? А может быть, мне суждена лютая смерть от палачей кайзера?
Я могу, конечно, заглянуть в будущее. Любой человек может закрыть глаза и прокрутить время назад. Минута за минутой. День за днем. Месяц за месяцем. Нужно только напрячься. Но я могу крутить время в любую сторону. Но не хочется мне это делать. Напрягаться не хочется. Больно мне, и не только поэтому. Почему? Да неужели не ясно? Ведь даже мне, не совсем человеку, страшно, да! Именно больше страшно, чем больно (боль и страх – близнецы-братья) увидеть воочию собственную агонию. Пережить, лишний раз пережить, почувствовать смертную муку. Это все одно что умереть лишний раз. Многие не против лишний раз родиться – а лишний раз умереть, а? И один раз гибнуть невыносимо больно. А если это повторить – то можно лишиться рассудка. А что может быть омерзительней и чудовищней сумасшедшего Бога? Я не имею права сходить с ума. Я не имею права заглядывать. В будущее. У меня нет ни прошлого, ни будущего. У меня есть вечное настоящее. Я настоящий и вечный. Независимо от того, словом текста какого мира я являюсь.
Во всех мирах, очевидно, есть палестинцы (или те, кто… возможно, они носят другое название). Во всех их изгонят из Египта, так как в каждом мире есть Египет. Свой Египет. И почти в каждом мире есть Бог. Но не в каждом мире есть я. Ибо не всем мирам суждено быть спасенными. Миров много – а я один. Каждый человек есть мир. Но не всем человекам суждено царство Божие. Но люди этого мира все же имеют основания благодарить Создателя за то, что он поселил здесь меня. Точнее, вселил в меня дух отца моего. Я спасу души уверовавших, ибо царство небесное едино для всех миров. Для душ всех людей. Где бы эти души ни обитали – в мирах иных, мирах придуманных, мирах, над которыми восходит иное солнце. Люди! Где бы вы ни были, помните: вы мои. По крайности, у вас, у каждого из вас есть шанс стать моими. Торопитесь грешить, чтобы успеть покаяться. Но горе тому, кто покаяться не успеет. Особенно это касается тех, кто живет в этом выдуманном, несуществующем мире. Но и у них все же есть шанс попасть в царство Божие. Но вряд ли этот шанс они используют. По крайности, большинство из них. Большинство подавляющее. О! Как оно давит. Как жмет это проклятое большинство. Но почему тогда оно, большинство это, так тупо, так жестоко, так бездарно. Может быть, оттого, что человек есть мир? А мир – понятие глубоко индивидуальное. Не могут миры собираться в толпу, в стаю. Если люди собираются в стаю, они перестают быть людьми, созданными Богом – они тогда есть дети стаи.
Человекомуравейник состоит хоть из двуногих, но все же муравьев, подчиненных животным, не человечьим, не божеским инстинктом поведения. В этом суть всех царств земных – и они рушатся рано или поздно, как карточные домики. В этом суть всех армий, всех миров – рано или поздно они терпят поражения. В этом суть всех лжепророков, собирающих людей в толпы – эти лжепророки рано или поздно изобличаются.
– А где мы будем праздновать Пасху? – вопрошает меня Петер. Что мне ему ответить? Ведь как я скажу, так и будет.
– Увидишь человека с ведром, в котором вода. Попросишь его приютить Учителя Справедливости вместе с учениками. Он даст тебе помещение.
И пошел Петер. И встретил на окраине города человека, таскающего воду из колодца, дабы наполнить емкости в доме своем. Человек этот либо слушал в синагоге мои проповеди и они ему пришлись по душе, или просто был человеком гостеприимным, либо поражен наглой непосредственностью Петера, бесцеремонно напросившегося в гости вместе с компанией. Имя этого человека никому не известно – но он тоже будет в царстве небесном за гостеприимство, оказанное сыну Божьему. (Если, конечно же, он не окажется сексотом синдреона или агентом тайной канцелярии.) Может быть, этот безымянный гостеприемец и есть тот, кто предаст меня. Хорошо, если бы это было именно так. Верить в непорядочность малознакомого человека всегда удобней и приятнее, чем в измену одного из близких, не говоря уже об учениках и апостолах. К сожалению, вряд ли это будет именно так. В предавшего ведь должен вселиться дух сына Лейлиан. И вряд ли Лукавый устоит от соблазна выполнить предначертание о том, чему быть суждено. Если верно, что месть есть то блюдо, которым следует угощать остывшим, то предательство – та отрава, которую лукавый преподносит руками ближайшего друга или родственника.
Предать друга может лишь только друг. Предать брата может лишь брат. Если хочешь предать ближнего, ты его должен сначала возлюбить. Что бы стать предателем, необходимо быть братом, другом, женой. А иначе какое же это предательство? Донос может быть только на ближнего. Если же он не близок, то донос есть бескорыстная помощь гражданина или подданного органам правопорядка. Выполнение общественного долга так сказать. Палач лишь выполняет приговор судьи. Судья лишь воплощает в приговоре дух и букву закона. Закон лишь констатирует суровую необходимость соотношений между людьми. А законы пишут люди. Люди! Неужели вам не надоело жить по вашим жестоким глупым законам? Живите по моим. По тем, что я принес вам. Живите по ним – и вам будет уготована жизнь вечная.
Был вечер. Была прохлада. Мы пили вино. Ели рыбу. Мои ученики радостно и с вожделением внимают мне. Где-то в сотне-другой парсангов от этого места решается, окончательно решается судьба империи, Вандальского райха. Он существует уже 110 лет. Впрочем, для меня не важно, сколько – 110 или 11. Для меня важно, сколько будет глав в этой книге. Эта одиннадцатая. Это человеку важно, сколько лет он проживет – 110 или 11. Империи достаточно родиться. И если она настоящая империя, то она останется навсегда. Потомки будут шептать: “Слава!” или “Хайль!” – и заходиться в сладостной истоме над старыми географическими картами.
Но я! Я вечный рекс тысячелетнего райха.
В этом мире третьего не дано.
Я рекс и райх в одном лице.
Там вандальские легионы сошлись с полчищами кайзера в бое – последнем, решительном и, главное, смертельном. А здесь, в комнате с облупившейся штукатуркой, тоже окончательно решается судьба – но не райха, а мира. И что же делать с ним, создатель? Как спасти обреченный мир?
Конечно, после падения райха Атилла и Тотилла устроят дележ завоеванной Ойкумены – и новорожденная гуннская империя захлебнется собственной кровью. Так предрекал сын Лейлиан. И он, пожалуй, в этом прав.
И что дальше? Кто останется в этом мире, чтобы усвоить мораль, ту самую мораль, которая должна помочь смертным вернуться в Эдем. Люди! Ведь вы можете создать рай земной, который будет отличаться от рая небесного лишь тем, что его обитатели будут смертны, но после смерти вознесутся в кущи рая истинного, словно перейдут из одной комнаты своего дома в другую.
Я хочу, чтобы вам было так. Всем.
Всё всем. Всем – всё.
Но.
Только лишь “не убий”, “не укради”, “не прелюбодействуй”, возлюби ближнего своего как самого себя”, “возлюби господа”, “почитай родителей”, “не пьянствуй”, “не обжирайся”, “не лги”, “будь терпелив”, “смири гордыню” и так далее и тому подобное.
Что?
Кто-то из вас не знал этого?!
Не фарисействуйте.
Да неужели для того, чтобы эти слова перестали быть просто словами, мне нужно принять крестную муку?!
…Слова… Слова… Слова…
Моей смерти жаждет синдреон (Варрава – киллер искусный, но не единственный). По законам райха я также могу быть обвинен в измене и казнен согласно законам военного времени. Но вам, господа простые обыватели, вашей совести – зачем ее покою нужна кожа, содранная с моей спины? Зачем? Зачем? Зачем? А полевая жандармерия уже наверняка получила на меня ориентировку. Теперь с “черными” лучше не встречаться. Впрочем, корпус жандармов почти поголовно вместе с остальными легионами рубится где-то под Дамаском.
Иван и Яша колдуют над котелком с кипящим молоком – в нем они вываривают дикую коноплю, собранную у дороги. Эти апостолы великолепно умеют изготовлять дурманящее зелье – оно по-ливийски называется “манагуа”. В Ливию этот рецепт попал из гетских степей, раскинувшихся за Гриканским морем. Что ж, апостолы торопятся грешить перед всеобщим спасением. Вскоре на них должна снизойти благодать. И они знают это. И тогда им будет уже нельзя спать с проститутками, заниматься гомосексуализмом, употреблять наркотики, напиваться до зеленых чертей … А пока… Вонючую темно-зеленую жижу через тряпочку отжимают в чашу, анашу пускают по кругу. От глотка “счастья” никто не отказывается. Кроме меня. Я предпочитаю вино. Через полчаса лица апостолов покрываются умилением, каждое мое слово вызывает на их лицах добрые улыбки.
Если вино есть кровь моя, то это зеленоватое пойло есть жидкость, текущая в жилах сына Лейлиан. Я пробовал подобные вещи. И отвар мака, и дым от листьев сушеной конопли, и ирландский “экстези”, и это самое “манагуа”, и много чего еще, в том числе маньчжурский героин, – до того, как во мне очнулась божья суть. Впрочем, эта зараза прилипчива даже к сыну бога. Она даже его может превратить в ублюдка Господня, сожрав его божью суть. Но не мне стать убожеством. Не мне.
И я пытаюсь рассказать этим людям, одурманенным наркотиками и страхом потерять меня, своего пастыря, прописные истины.
Прописные истины – это великая сила.
Вся суть в том, кто их произносит.
Если их говорит сын бога – они становятся откровением. Если их произносит фарисей – слова эти становятся иллюстрацией к уроку ханжества, если юродивый – кривлянием, шлюхой – кокетством, простым смертным – пустым звуком… слова… слова… слова… Но если произношу их я – это СЛОВА … СЛОВА … СЛОВА.
    Апостолов совсем разморило. Они пускают слюни, разливают вино, тянут дрожащие руки к сиськам Магдалины. Она томно разговаривает и не противится. Скоро, ох скоро этой трассовой шлюхе предстоит раскаяться и стать святой женщиной. Нет на свете, пожалуй, ничего мерзостней, чем вид пьяной женщины – разве что вид пьяной шлюхи. Если пьяный мужчина приобретает вид животного, то пьяная женщина обретает свою истинную суть, в сравнении с которой суть свиньи довольно мила, а суть гадюки весьма безобидна. Я рассказал им, что ждет меня и что ждет их после моего ухода. И что кто-то из них предаст меня. А когда пьяный Петер, раскинув руки крестом, полез обниматься и, пуская тягучую слюну, принялся божиться в своей преданности, мне стало противно и я изрек, что петух еще не прокричит, как он от меня отречется. Дважды! Он не унимается. Трижды!!!
Насчет “трижды” я, пожалуй, погорячился. Однако сказанного не вернешь. Слово не воробей, вылетит – лови его! Держи вора! Держи карман шире!
Но я не собираюсь ставить силки на слова. Тем паче слова, сказанные мною, материализуются, в отличие от всех прочих слов. Так, Петер. Ты предашь меня трижды. Но… по мелочи. Не всерьез. Мне же нужен тот, кто предаст меня всерьез. Всерьез и надолго.
Навсегда.
Я выхожу на улицу. На небе звезды. Какое это счастье – видеть звезды. Что они из себя представляют? Дырки в небесном своде, сквозь которые сочится свет? Огромные светила, отодвинутые на огромные расстояния? А может, это тухнущие зрачки умирающих языческих божеств? Или мерцающие души праведников? Или просто изыск конструкторской мысли создателя? Не создателя текста этого мира, а создателя всех миров Ойкумены. Создателя меня.
Создателя всех создателей.
Ночной воздух прохладен. В нем смешан причудливый коктейль из звуков цикад и аромата цветущих вишен и абрикосов. А запах из сточной канавы даже придает некоторую пикантность – так же как косточка в жареной куриной ноге. Завтра Пасха. Для большинства моих соплеменников это повод набить желудки тушеной говядиной, сваренными вкрутую яйцами, мозги залить вином, пивом и водкой. И все это заесть сдобным хлебом.
Муисей, бросивший в свое время вызов фараону и выведший с берегов Нила несколько тысяч моих соплеменников, так и не стал свободным. Из всего скопища живой и неживой биомассы только мне удалось, почти удалось перестать быть рабом.
Они навсегда остались рабами своих желаний – тщеславия, похоти, инстинкта про одолжения рода. Они остались рабами желаний вечной сытости, вечной жизни. Они рабы несбывшихся желаний.
Я единственный свободный человек в этом мире, потому что только бог может быть свободным. Поэтому я Бог. Сын Бога. Отец духа свободы.
Бог есть Свобода.
Я один, люди, могу дать вам свободу. Поэтому я и пришел к вам незваным и нежданным.
Я пришел дать вам волю!
Но я пришел не чтобы забить свободу, как гвоздь, в лоб, – а пришел вытащить из ваших мозгов корявую занозу рабства.
Будьте свободны, люди!
Сейчас у истоков Иордана решается судьба империи. Впрочем, она решена давным-давно. Предрешена. С тех самых пор, как азартный и бесталанный проходимец, пират, каторжник, убийца, надел на голову диадему рекса Западного райха и объявил себя Гейзерихом Великим.
Скоро! Ох, скоро диадема эта скатится к ногам кайзера Атиллы, в сравнении с которым живорез Гейзерих – невинное дитя. И что из того?
Спят усталые апостолы. Они сыты и пьяны. Они преданны и нежны ко мне. Они любят меня. Они верят, что общение со мной принесет царство Божие. Блажен, кто верует. Не спит только Джуда. Он искал меня и нашел. Вот он идет ко мне навстречу с распростертыми объятьями.
– Наконец-то я нашел тебя, учитель. Наконец-то.
– Зачем ты искал меня, Джуда?
– Я твой апостол.
– Ты патриот своей страны. Ты слуга двух господ. Двух истин. Иди куда шел.
– Но я шел к тебе, Учитель. Я нашел тебя. Я нужен тебе. Я знаю. Скажи мне, зачем я тебе нужен? Скажи мне, что делать?
Я заглянул в зрачки Джуды. Бедняга. О, как они звездятся. Как пульсируют лучики звездочек, в которые они превратились.
Отвечаю я апостолу своему.
– Делай что задумал. И делай это скорей.
Джуда смешался. Опустил глаза. Его правая щека задергалась, пухлые губы искривились, словно судорога их свела, что внутри у него происходила борьба какая-то. Но вот она кончилась. Лицо обрело выражение натянутого белого полотна.
Джуда с трудом разлепил губы.
– Но… я не хочу этого делать.
– Не хочешь – не делай… Только ведь не получится так. Верно?
– Но ведь это должен кто-нибудь сделать? Правда?
О! Как он жаждет от меня простого короткого слова “да”. Он заглядывает мне в лицо с вожделением и надеждою. А там должна быть по сценарию безысходность. А ее нет там. Глупец! Не ты первый не ты последний лелеешь надежду, что подлость и предательство могут как-то, чудом (!) превратиться в благой поступок. Таких чудес не бывает.
Наоборот – да. Бывает. Воистину дорога в ад вымощена благими намерениями. Но никогда – слышите, никогда – дорога в рай, дорога к спасению не бывает вымощена поступками, коим имя – мерзость.
Отвечаю этому человеку, не нашедшему в себе силы превозмочь беса, вселившегося в его душу. И не надо говорить, что такова его судьба. И не его вина это. Сын Лейлиан – существо расчетливое и меркантильное. Оно никогда не тратит свои семена на почву, не готовую их принять. Счастливо поле души незасеянной. Вслух говорю ему:
– Правда. Все правда. Но лучше этому человеку не родиться.
– Но я же родился!!! Разве я виноват, что это так?! Разве вина человека в том, что он родился? Несправедливо это. Не по-божески.
– Джуда. Запомни. В этом мире нет Бога.
– А как же ты, Учитель?
– Я сын Бога.
– А раз так, ответь, почему ты презираешь меня за эту подлость, на которую сам и толкаешь. Почему ты не остановишь меня. Ведь это же так просто. Ведь стоит тебе захотеть, и…
– Я много чего могу остановить. Я могу остановить кайзера. Я могу остановить время. Но я не могу повернуть его вспять. Вернуть ушедшее время неподвластно даже Богу. Бог есть время. Я сын своего времени. Я герой своего времени. Моему времени суждено гордиться мной.
– И я тоже!
– Не богохульствуй. Ты жалок. Найди в себе силы. Будь мужчиной. Будь человеком. Чтобы стать настоящим человеком, требуется усилие. Сделай его. Быть просто человеком тоже нелегко. Но и плохим человеком быть тоже непросто.
– За что все же ты меня так презираешь, Учитель? Не за то ли, что я служил гуннам во благо своей страны? Но я не хотел этого. Я не хотел становиться шпионом. Но этого потребовало отечество наше. Синдреон. А даже если это не так, не совсем так, то, поверь, Учитель, шпионом может стать каждый независимо от его воли. (О! Как звездятся его глаза!)
– Ты хочешь сказать, что шпионом может стать если не Бог, то сын Божий? Так ли я тебя понял?
– Именно так, Учитель.
– Я никогда не стану шпионом.
– Ты уверен в этом, Учитель?
– Ты переходишь границы, апостол патриотизма. Верши свои дела.
– Ты ошибаешься, Учитель!
– Я никогда не ошибаюсь.
– Ты заблуждаешься, Учитель!!
– Я никогда не заблуждаюсь.
– Ты лжешь, Учитель!!!
– Мне даже уже не жаль тебя.
– Ты глуп, Учитель. – Долгая пауза. – Убедись в моей правоте.
Джуда, как бы пытаясь обнять меня напоследок, ловким движением бывалого наперсточника набрасывает мне на шею стальную цепочку с амулетом. Я поднес к глазам жетон. Это фирман кайзера. Необходимая принадлежность любого гуннского шпиона. А Джуда отпрянул, словно убийца, по рукоять всадивший нож в грудь жертвы. Но взгляда не отвел. Его зрачки превратились в значки бубен на игральных листах. Формально он прав. Теперь и я шпион. Формально. Для закона. И доказательство налицо. Точнее, на шее. А вот и слуги закона. Из темноты вынырнули люди в капюшонах. Они заломали мне руки. Они поймали очередного агента кайзера. Шпионом в безбожном мире, оказывается стать легко даже богу. Но ты не прав, сын Лейлиан. Я буду защищаться. Я предпочту умереть не как шпион, а как вождь, как мессия, как фюрер. Умереть как богу у меня что-то не получается. И это не моя вина. И это не моя беда. Это ваша вина, люди. Это ваша беда, люди. Это твои проблемы,
Созд-атель ....
(Окончание текста утрачено (если оно, конечно, существовало).)
Перевод с готского с заменой непереводимых слов терминами литературного русского языка и других языков осуществлен переводчиком с готского.

Февраль - Октябрь 2000. Соленое озеро.