Все началось с того, что я решила, помимо всего прочего, подарить папе котенка.
На птичьем рынке было много котят. Я выбрала самого симпатичного и не наглого, — тихонькую полуперсидскую кошечку пепельно-голубого цвета с белым пятнышком на груди. Мордочка у нее была не плоская, как у персов, зато пушистость повышенная. На ушах у нее были кисточки, придававшие ей особенно очаровательный вид.
Пока несла ее к дому, поражалась; котенок абсолютно ничего не весил, косточки как у птички, худенькая, совсем бестелесная.
Дома она поначалу едва слышно шипела, но гладить себя позволяла. У нее сразу становился покорно-жалкий вид, мол, делайте со мной всё что хотите, все равно я слишком маленькая и слабая, чтобы сопротивляться. Почему-то при взгляде на этого котенка на ум приходили какие-то мягкие, шуршащие звуки: шорох, шёлк, ш-ш-ш. Я решила называть ее пока Шушей, а потом родители, если захотят, переименуют.
Шуша очень мало ела и делала это очень вежливо, безо всякого нахальства. «Какой воспитанный котенок!», — умилялась я. Я знала, что родителя, как и я, не любят бесцеремонных кошек (особенно рыжих), с хриплым настырным голосом, урчащих над миской и всегда стремящихся урвать лишний кусок. Жизненная сила в таких, несомненно, есть, но нам такая сила (за счет других) в корне чужда. Мы любим интеллигентных кошек и свою ангорку Мяу я воспитала именно такой.
Кстати сказать, Мяу крайне отрицательно приняла котенка. Она так урчала и шипела на него, как еще никогда в жизни. Раньше к нам заходила соседская кошка, однажды забежала ничейная из подъезда, но никогда еще у Мяу не было такой реакции. Почему-то она воспринимала этого котенка как абсолютно инородный объект, как нечто до того чуждое, что никак не могла примириться с его существованием.
Шуша к ней не лезла. Она вообще была удивительно тихим ребенком. Посадишь ее на место — сидит там, уйдешь, — уснет, вернешься, — просыпается и играет. Как игрушка. Один только раз, когда я принесла ее в комнату и посадила на диван, а потом опять унесла, Шуша молниеносно (и опять таки, с самым наискромнейшим видом) вернулась и сама вскарабкалась по дивану наверх. Ей хотелось побыть рядом со мной. Меня это тоже восхитило. Сообразительная какая!
Но окончательно она поселилась в моем сердце только ночью. Я проснулась от жалобного, очень тихого писка и выскочила в коридор. И там я увидела, как в темноте ко мне спешит маленький комочек с трогательно задранным хвостом. Добежав до меня, она замурлыкала. Надо сказать, что котята задирают так хвост только тогда, когда чувствуют себя в безопасности, тогда, когда бегут к маме или мама рядом. Шуша поняла, что я у нее осталась единственной защитой и опорой и тут же безоговорочно приняла это, стала абсолютно мне доверять.
На следующий день Шушу первый раз вырвало. Вырвало слюнкой. Это было сразу после еды, и я подумала, что она просто лишнего съела, у котят такое случается. Хотя конечно, мне это сильно не понравилось, и я стала с утроенным вниманием наблюдать за Шушей.
Помню, она сидела на диванчике в кухне, а я рядом с ней на корточках. Мое лицо было вровень с ней. Шуша мурлыкая, долго меня разглядывала, словно запоминая на всю жизнь, потом подошла и очень нежно толкнула меня носом в нос. Потом отошла, вернулась и опять. Это выглядело как высшая степень признания. Я отодвинулась — она была так изумлена и растеряна моей подлостью, что даже мурлыкать перестала. Я погладила — моторчик опять заработал. Звук был очень тихий, как у совсем малюсенького трактора. Потом легла на край, свесив голову, и смотрела иногда на меня. Гладишь — мурлыкает. Перестаешь — замолкает.
Стала ее кормить, она ела молча. Доела, облизывается, глядя на меня. Долго смотрит. Я ей: — «Кисеночка!» В ответ — мурлыканье.
Накануне папиного дня рождения в кухне взорвалась лампочка. В это время Шуша была там. Лампочка разорвалась прямо над ее головой и Шуша оказалась вся в мелких осколках стекла. Но, слава богу, целая и невредимая. Я вытащила осколочки из ее пушистой шерсти, потом просто присела рядом, чтобы убедиться, что с ней действительно все в порядке. Шуша посмотрела мне в глаза и замурлыкала.
Когда взорвалась лампочка, у меня чуть сердце не остановилось. Только в этот момент я почувствовала, как глубоко в мою душу врос этот котенок. Я восприняла это как знак: нельзя так сильно привязываться, иначе жизнь оторвет, не позволит прикипать.
Моя родная Мяу как будто чувствовала, что любовь у меня теперь не целая, а словно поделенная. Она стала дичиться меня, смотреть чужими глазами и совершенно перестала мурлыкать. Это была не ревность, а что-то другое. Мяу как будто отступала, уходила в тень, замыкалась в себе. А я сердилась на нее и не могла понять, почему она так плохо относится к котенку.
Даже мой муж, спокойный к животным и то почти влюбился в Шушу. У нее было такое негромкое обаяние и такое доверие к нам, перед которым невозможно было устоять. Это был просто идеальный котенок; хочешь с ним поиграть, — играет, не до него — тут же ложится спать. Да еще такая слабенькая, худышечка, что у меня просто сердце щемило от жалости. «Ничего, родители ее откормят», — успокаивала я себя, ощущая под пухом тоненькие легкие косточки.
Я стала готовить для нее коробку. Изнутри застелила красным бархатистым материалом, снаружи обклеила золотистой подарочной бумагой, а на крышку нацепила бантик. Потом отпечатала на компьютере узенькую полоску бумаги наподобие тех, что кладут в коробки конфет. Надпись на ней гласила: «Очень хороший котенок. 1 шт.».
Папа и мама были рады подарку, но к счастью, не успели привязаться к котенку так же сильно, как мы с Валерой. Потому что через два дня Шуша умерла.
Накануне вечером ее несколько раз рвало слюнкой, она ослабла и отказалась от еды. Но все еще мурлыкала. Я сидела с ней три часа, не зная как помочь; время было позднее и к ветеринару я ее увезти не могла.
А утром было уже поздно. Ее похоронили в той же коробке, в которой я ее подарила и в которой она жила все оставшееся время.
Мне до сих пор тяжело вспоминать те дни. Даже мой муж, узнав про смерть Шушы, заплакал. Что уж говорить обо мне. Тем более что история на этом не закончилась.
Не успела я вернуться домой, как у Мяу обнаружились те же симптомы: рвота слюнкой, подавленный вид, отказ от еды. Может быть, она не смогла простить мне любовь к котенку или это проявлялась болезнь, но смотрела она на меня совершенно чужим взглядом, как обычно смотрит на посторонних.
Муж старался меня убедить, что с нашей кошкой все в порядке. Мяу действительно была почти нормальная, но вот это-то «почти» сразу после гибели котенка мне и не давало покоя. Я сварила куриный бульон и принялась насильно выпаивать его Мяу. Она, разумеется, сопротивлялась, и в результате мы обе оказались перемазанные жиром. Моя чистоплотная кошка в этот раз даже не захотела вылизываться; слипшаяся от бульона шерсть возле мордашки придавала ей особенно больной и жалкий вид. Я чувствовала, что происходит что-то нехорошее, серьезное, неизвестное мне, поэтому позвонила в общество защиты животных, надеясь, что там меня успокоят, сказав, что тревожиться не из-за чего. Но получилось наоборот.
— Были контакты с другими кошками? — спросила у меня Татьяна Семеновна, председатель общества.
— Да, я приносила котенка.
— Что с ним?
— Он умер.
— Сейчас же, если еще не поздно, звони ветеринару! Когда я вижу понурую кошку, мне сразу слышится похоронная мелодия. Это кошачья чумка. Она очень-очень плохо лечится!
С этого момента вся моя жизнь помчалась в сумасшедшем ритме. Единственной моей мыслью на ближайшие две недели стала: «Только бы Мяу выжила».
Я отвезла ее к ветеринару, где ей сделали шесть уколов и дали несколько ампул с собой. Денег с меня не взяли.
— Все за счет общества.
Я пыталась поспорить, но переубедить не смогла. Странно жизнь поворачивает; я хотела быть полезной обществу защиты животных и поэтому в него вступила, а получилось так, что общество оказалось полезно мне.
Мяу безропотно вынесла все процедуры.
— Мне это не нравится, — сказала ветеринар, молодая, но очень профессионально работающая девушка, — кошка совсем не сопротивляется. Она вся белая?
— Да, вся.
— Это плохо. У белых понижен иммунитет. Котят от чумки вылечить почти невозможно, а у взрослых кошек смертность пятьдесят процентов. У белых этот показатель еще выше. Позвоните мне вечером. Ей должно стать лучше.
Вечером Мяу стало еще хуже. Она почти не реагировала на окружающее, и только и делала, что, сгорбившись, дремала.
— Ей срочно нужно поставить хотя бы еще один укол того лекарства, что я вам дала, — сказала врач, — Есть кто-нибудь из соседей, кто умеет это делать? Или поставьте сами. Я к вам сейчас приехать не могу, у меня на руках еще несколько животных в не менее тяжелом состоянии.
Соседи уколы кошкам ставить не умели. Ветеринарные фирмы, чьи телефоны я нашла в газетах, или уже не работали или предлагали самый легкий вариант: усыпление. Поэтому я, подробно расспросив по телефону как это делается (в тот раз, когда уколы делали при мне, я не успела ничего толком рассмотреть, я не знала, что мне это понадобится) решила сделать укол сама. Муж пытался держать Мяу, я лезла к ней с шприцем и мы оба так волновались и шумели, что в итоге страшно напугали бедную кошку. Она стала выворачиваться из рук, и укол в итоге пришелся немного не туда, куда было задумано. Ставила я в верхнюю часть задней ноги, в мягкое место, как мне и сказали, но Мяу от этого укола вдруг стала хромать. «Лишь бы живая осталась, а хромота это уже мелочи», — успокаивала себя я.
Утром Мяу уже не хромала, но вид у нее по-прежнему был больной. Вдобавок она исхудала, а ее мех свалялся. Я поставила ей еще два укола (уже без помощи мужа, завернув Мяу в свою старую кофту и оставив на виду только голову и ногу. Голову, чтобы ей не страшно было). Мяу так страшно орала, что у меня начинали дрожать руки.
— Кисонька, маленькая, потерпи, — уговаривала я ее, пытаясь выбрать место для иглы в пушистой шерсти. Честное слово, мне было бы легче вырезать самой себе аппендицит, чем причинять боль кому-то еще. Пусть даже для блага.
Меня беспокоило, что она уже второй день ничего не ест (а может и больше, меня ведь не было дома, а муж не следил).
— Еду ей не давайте пока, даже если она попросит. У нее в кишечнике идет гнилостный процесс, нельзя давать ему топливо, — сказала мне ветеринар, — Главное, чтобы у нее хватило сил и запасов энергии пережить этот период.
Мяу уже не вставала. Я боялась спать, боялась проснуться и узнать, что Мяу больше нет. Я положила ее на кресло, развернула его к кровати и каждые минут пятнадцать просыпалась и напряженно всматривалась: дышит или нет. Свет я не выключала. Иногда мне казалось, что Мяу затихла и я в отчаянии чуть не кричала, зовя ее, хлопала рукой по кровати, чтобы привлечь внимание и успокаивалась только тогда, когда в ответ слабо дергалось ухо: «Жива!».
На следующий день Мяу сходила под себя.
— Думаю, вы сами понимаете, что шансы на благополучный исход уменьшились настолько, насколько это было возможно. Это очень плохой признак,— ответила врач, услышав эту новость, — Почему-то у вашей кошки совсем нет воли к жизни. Она не сопротивляется болезни, даже не пытается. Я такое встречаю впервые.
Я решила бороться до конца. У меня кончилось лекарство, и я поехала за ним к врачу. Мяу я с собой брать побоялась. Она настолько ослабла, что такой стресс как поездка, могла и не пережить.
Вдвоем с мужем мы поймали машину. «Быстрее, быстрее», — мысленно подгоняла я водителя. Состояние Мяу ухудшалось прямо на глазах и я переживала из-за того, что оставила ее одну. По дороге мы почти не разговаривали, но напряжение чувствовалось. Я забежала в подъезд, взяла лекарства (их оказалось очень много; ампулы, шприцы с уже готовым раствором, всякие скляночки и бутылечки), подробно записала что, с какой периодичностью и куда колоть и выскочила обратно. Я не взяла пакет, и водитель вытаращил глаза, увидев у меня в руках такой специфический набор. Наверное, он принял нас за наркоманов; по крайней мере, обратно довез нас еще быстрее, чем туда и высадив, сразу газанул. Возле нашего подъезда тусовались подростки, у которых буквально поотпадали челюсти, когда они увидели нас со шприцами в руках. Они проводили нас минутой молчания.
Сразу по приезду я начала ставить Мяу уколы. За раз надо было поставить двенадцать штук. Через три часа еще шесть. В общей сложности я за неделю поставила ей более пятидесяти уколов. Я уже так наловчилась их ставить, что Мяу теперь орала только тогда, когда я пеленала ее в кофту. То есть тогда, когда ей заведомо было не больно. А во время уколов царила тишина. Просто Мяу не нравилось быть завернутой.
Несмотря на все эти крики, выздоравливать она по-прежнему не собиралась. Мне казалось, что она до сих пор не может простить мне котенка. Может быть, она посчитала себя лишней? Решила, что я ее разлюбила и она мне больше не нужна? Может быть, в этом была причина ее малой сопротивляемости? Я как могла, пыталась разуверить Мяу и часами сидела с ней, поглаживая и приговаривая тихонько:
— У меня самая лучшая на свете кошка, самая красивая, самая любимая. Мяунечка, Кисонька моя, я очень тебя люблю, ты мне очень нужна, не умирай, пожалуйста! Ты ведь самая лучшая кошка в мире…
Мяу изредка поднимала голову и очень серьезно, изучающе смотрела мне в глаза, словно пытаясь понять, правду ли я говорю.
Почему-то я не могла тогда плакать. Я как будто окаменела сердцем и жила как автомат; ставила уколы, спала урывками в десять-пятнадцать минут и старалась не думать, есть ли какой-нибудь смысл в моих действиях, есть ли надежда.
На четвертый день, а точнее уже под утро, проснувшись в очередной раз и тревожно взглянув в сторону кресла, я обнаружила, что Мяу уже не лежит, жалко сгорбившись, пряча под себя живот, а сидит прямо, и не отрываясь, очень внимательно, смотрит на меня. Наверное, она так сидела уже давно. Я много бы тогда отдала, чтобы узнать, о чем она думала и какое приняла решение. Сейчас мне кажется, что именно в тот момент Мяу наконец поверила, что я по-прежнему ее люблю.
Я опять задремала, а проснувшись в следующий раз, увидела, что Мяу уже перебралась ко мне в ноги и сидит там вылизывается. Затаив дыхание, я не меньше часа следила за ней, а в моей душе играла музыка. Победа! Болезнь отступает!
С этих пор Мяу пошла на поправку. В этот же день она неуверенной походкой пришла на кухню и робко попросила есть. Врач сказала, что кошка у меня умная и раз не ела до этого, значит, сама чувствует, когда ей можно есть, а когда нельзя, поэтому теперь, после курса лечения, если попросит, то надо покормить. Поэтому я сварила для Мяу яйцо вкрутую (чтобы не напрягать желудок) и со счастливой улыбкой смотрела потом, как она его ест. Ела она не спеша, словно не голодала до этого неделю, а поев, взглянула на меня и замурлыкала.
И глаза у нее были совершенно прежние, — спокойные и уверенные в моей любви.
Июнь 2001