14.06.01. ЧЕТВЕРГ.
Сегодня мне приснилась осень. Да это и не удивительно, июнь похож на ноябрь; лишь изредка куски солнца, расчлененного решеткой, падают на пол. Тогда я, как изголодавшийся зверь, кидаюсь к ним и ложусь спиной на эти маленькие квадратики, ложусь и впитываю в себя добрый согревающий свет. Таким образом, я могу наслаждаться солнцем, покуда тучи вновь не проглотят его, и по стеклу не побегут слезы.
Однако осень в моем сне была другой. Прекрасная золотая осень конца сентября. Кленовые листья играли на солнце, все они были не похожи один на другой ни цветом, ни рисунком прожилок. Все вокруг было залито солнечным светом, природа пела свою волшебную песню, песню в которой не было ни одного минорного аккорда. Но, несмотря на все богатство палитры в моем сне, всегда сопровождающее осень ощущение одиночества не покидало меня.
С этим ощущением я и проснулся утром. Лежа на кровати, я безумно захотел позвонить Улафу (ведь я всегда звонил ему по утрам, если просыпался в дурном настроении), но через секунду я вспомнил о невозможности моего простого желания. Ощущение одиночества, пробудившегося вместе со мной, было теперь дополнено ощущением безысходности. Тоска сомкнула свои холодные пальцы на моем горле. Я закрыл налившиеся слезами глаза и пролежал так до самого прихода доктора Свенсона.
Доктор Свенсон вызывал у меня симпатию. Мы часто разговаривали, как близкие друзья. С ним было достаточно интересно (он являл собою весьма начитанного и образованного человека), я позволял себе беседовать с доктором о философии, о метафизике, о религии и даже о моей болезни. Доктор постоянно убеждал меня в том, что я уверенно иду на поправку, что осталось каких-нибудь несколько месяцев до моей выписки из больницы. И, как всегда после таких заверений, я сначала просил, а за тем и умолял его выпустить меня сегодня, сейчас, сию минуту. Я ссылался на прекрасное самочувствие, на отличнейшее настроение, но все это не приводило к желаемому результату. После моих слов доктор Свенсон, всегда вздыхая вставал с кровати и направлялся к выходу из палаты, и всегда, оборачиваясь перед дверью, бросал на меня свой «наигранный» расстроенный взгляд и, качая головой, говорил, что я его разочаровываю, что теперь он убежден в том, что я не так здоров, как говорю об этом. Затем он уходил, а я опять оставался в одиночестве.
Иногда, борясь с одиночеством, я кидаю хлебные крошки на карниз и, когда прилетевшие голуби, цокая по жести своими маленькими коготочками, воркуя, принимаются за еду, я разговариваю с ними. Я прошу их передать привет моим друзьям: Улафу, Хенриху и Исе. Прошу рассказать моим близким, как я тоскую по ним и как их люблю. Я понимаю, что глупо просить птиц о чем-либо, но все-таки это, какое-никакое общение. Порою я просто рассказывал им о чем-нибудь, например, о своем детстве. Я, наверное, не столько рассказывал им, сколько просто вспоминал какие-то истории, мурлыкая их себе под нос. Однажды за этим занятием меня застала сестра Хелен. Открыв дверь палаты, она увидела и услышала меня, что привело ее в восторг. Если Вы говорите с птицами, - сказала Хелен, - значит это надолго. Я не стал расспрашивать ее, что она имела в виду. Она вообще мне не очень-то нравилась. После ее визита ко мне опять приходил доктор Свенсон, и выражая крайнюю озабоченность, говорил, что общение с птицами не есть хороший признак, и что если я хочу убедить его в своем хорошем состоянии, то должен воздержаться от подобных проявлений слабости, иначе ему будет трудно убедить своих коллег в возможности моей скорой выписки. Слово «слабость» несколько удивило меня. Какая же тут слабость? Многие люди разговаривают со своими животными - собаками, кошками, птичками и тд. Почему же если я говорю с голубями, то это уже слабость. Странно все как-то. Ну да Бог с ним, не хочет, чтобы я разговаривал с птицами, значит, не буду. В конце концов, я могу разговаривать и сам с собой.
17.06.01. ВОСКРЕСЕНЬЕ.
Первую половину дня светило солнце. Мне даже показалось, что лето все-таки решило показать себя во всей красе. Однако после обеда зарядил дождь и кончился только что. Глядя на улицу, я вспомнил день, похожий на сегодняшний. Вспомнил свои чувства, ощущения и мысли. Тот день был, пожалуй, одним из самых печальных в моей жизни.
В тот день повсюду на дороге валялись кривые зеркала луж, в которых отражалось тяжелое небо, изучаемое ласточками. Я шел, не боясь промочить ноги и заболеть, мне уже было все равно. Множество разрозненных мыслей терзали сознание, но ни одна не могла обратить на себя внимание. Сигарета, истлев до фильтра, обожгла палец, будет волдырь…хрен с ним. Калитка, ржавая такая, а я и не заметил, когда входил. Я вообще мало чего замечал, пока шел туда. А вот обратно - все по-другому. И лужи, и небо, и птицы, и деревья – все такое выразительное и прекрасное в своей безмятежности. Воистину вечный покой. И я тогда точно знал, что стал частью всего этого. Теперь и я навеки был покоен.
До того самого дня моя жизнь была полной противоположностью того состояния покоя и отрешенности, в котором я пребываю теперь. С самого детства я с головой окунался во всяческие авантюрные предприятия. Помимо родителей меня воспитывали ночные улицы и заброшенные стройки, пропитанные сыростью подвалы и колонизированные голубями чердаки. Нетрудно себе представить, какое будущее ожидало меня, если бы я не оставил столь бурную, сопровождающуюся азартными играми и спиртными напитками деятельность, нередко привлекавшую внимание блюстителей порядка.
Пора юности безвозвратно покидала меня, оставляя один на один со взрослой жизнью. Рушились иллюзии относительно будущего, реальность медленно, но верно смывала с окружающего розовый налет. Жизненный темп уверенно набирал обороты. Я постепенно начал понимать, что являюсь частью некоего огромного механизма, маховик которого запущен и времени на отдых уже не будет никогда. Я никогда не позволю себе лежать на диване и, слушая тиканье часов, смотреть, как в лучах пробивающегося сквозь окошко солнца кружатся в каком-то своем танце, под какую-то свою музыку пылинки. Дни с катастрофической быстротой обращались в часы, и часы эти не тянулись бесконечно долго, как в детстве, а неслись с неподвластной пониманию скоростью.
Жизнь, как явление, ассоциируется у меня с кино. Первые двадцать минут, пока идет привыкание и погружение в атмосферу фильма, тянуться довольно долго. Последующие же шестьдесят, семьдесят минут проходят гораздо быстрее, чем те первые двадцать. И затем, когда на экран выплывают финальные титры, сожалеешь о том, что фильм такой короткий.
С таким сожалением иногда я вспоминаю свое прошлое. Целый огромный мир, где я пересекался с огромным количеством людей, где судьба преподносила мне невообразимые сплетения ситуаций и еще более невообразимые тому последствия. Но теперь у меня ничего не осталось. Тот человек, тот волшебник, подаривший мне этот богатейший мир, покинул меня. Несмотря на то, что он не всегда был рядом со мной, я все равно постоянно чувствовал его заботу и любовь, его тепло и духовную близость. Только сейчас, увы, я в полной мере могу осознать, чем обязан ему, только сейчас я понимаю, что все, что я из себя представляю, все, что происходило со мной и вокруг меня – все это было и есть благодаря моему волшебнику. Одиночество, безразличие и тоска отныне стали моими верными спутниками. Весь тот прекрасный и яркий мир остался там за моей спиной, в тот день я похоронил его. В тот день я похоронил маму.
Я и об этом рассказывал доктору Свенсону. Он считает, что именно с того дня во мне и начала развиваться болезнь. Он уверен, что душевное потрясение, которое я тогда пережил, является основой моего недуга. Но на мой вопрос - возможно ли вылечить то от чего не существует медикаментов, то, что не выражается в виде физической боли, то чему нет определения и названия, - доктор Свенсон сказал, что я не совсем прав, точнее, недостаточно компетентен. Потом он пообещал мне, что объяснит все несколько позже, когда сочтет возможным раскрыть мне некоторые «тайны».
Все происходящее вокруг кажется мне все более странным. Недомолвки, намеки, предостережения - все это мне не нравится. Единственное, во что я теперь верю – одиночество и безысходность. Мне кажется, что скоро тайное станет явным, что-то обязательно произойдет, что-то, что в корне изменит мое существование. Одиночество и безысходность взяли в свою компанию предчувствие.
20.06.01. СРЕДА.
Сейчас уже ночь, возможно последняя моя ночь. Сегодня я узнал страшную тайну, о которой обещал мне рассказать доктор Свенсон. Все эти дни я обманывал его, изображал из себя спокойного, уравновешенного больного, послушно выполняющего все наказы врачей. Затем я спровоцировал его на разговор о моей болезни, и он открыл мне всю правду. Правда же заключается в том, что я душевнобольной. Душевнобольной, который никогда не поверит в то, что болен, душевнобольной, способный на вполне логичные умозаключения, душевнобольной, не опасный для общества, но обреченный жить вне его. Я лишен общества по той простой причине, что оно может пагубно повлиять на мое душевное состояние, оно способно вызвать во мне состояние глубочайшей депрессии, оно может привести меня к попытке суицида. Именно по этой причине я нахожусь в клинике, именно поэтому доктор Свенсон избегал разговоров о моей выписке. Боже мой, столько времени я находился в заблуждении и неведении. Столько времени надеялся на то, чему не суждено было случиться. Я предчувствовал нечто, но не мог и представить, что все обернется таким образом.
Свобода для меня опасна, общество мой враг - какая бессмыслица, какой бред. Я словно некий редкий вид растения, а потому обречен существовать под колпаком, под неусыпным наблюдением специалистов. Нет уж, такое вряд ли кому понравилось бы, и я не исключение. Всю жизнь провести за решетками и заборами я не могу себе позволить.
Недавно я прочитал книгу, в которой подробно было описано, как человек сделал веревку из простыни. Думаю, у меня сегодня будет шанс проверить, знал ли автор, о чем пишет.
Все как-то глупо, мама.
P.S. А все-таки обидно, лето-то обещает быть солнечным.
Июнь 2001.