1
Наконец они вошли в дом, но лифт опять не работал, Злобин нажал мертвую кнопку, пожал плечами, а Медников с притворной досадой щелкнул языком. Как всегда, он пошел впереди, периодически, из-под мышки, оглядываясь на Злобина.
— Стены, возможно, имеют уши, — сказал Медников, — не в смысле прослушивающей аппаратуры, а так, природно… Где-то в структуре камня, в глубине, молекулы записывают звуки, и когда-нибудь все это можно будет разморозить и прочесть.
— Он сделал из тебя не только философа, но и поэта, — глухо отозвался Злобин.
— Как знать? Многое из того, что он говорит, есть истина в конечной инстанции, а многое — просто шутки. Попробуй тут, разберись…
Это был девятиэтажный панельный дом капустной постройки семидесятых годов, и путешествие предстояло долгое, аж на самый последний этаж…
— Он сказал, — сказал Медников, — что в школах отобрали субботу специально, чтобы углубить напряженность в обществе.
— Вот как? — отозвался Злобин. — Кажется, я понимаю ход его мыслей. Выходной день отбирается также у родителей и учителей, все лишаются возможности подрабатывать, и…
— Точно так. Это провоцирует забастовку учителей. Плюс непредсказуемые последствия во многих других сферах…
Они поднялись на почтовую площадку. Большинство ящиков было сломано и разорено: жильцы дома либо получали прессу на почте (элита), либо вообще не выписывали газет (нищета). Два-три ящика, принадлежащих представителям среднего класса, были дилетантски укреплены амбарными замками. Все смешалось в этом доме Облонских.
— Во-вторых, есть идея, что разрушение системы образования производится намеренно, чтобы воспитать безмозглое поколение рабов.
— Это я понимаю, — сказал Злобин. — Это в продолжение той мысли, что Россию, вообще, собираются превратить в мировую свалку отходов и одновременно — источник дешевой рабочей силы. Разместить здесь всякие вредоносные производства… Разумеется, тут надо одно-два десятилетия подготовки, чтобы выросло новое поколение ублюдков, способных только жрать, работать и подчиняться силе.
На площадке второго этажа не было ни железных дверей, ни даже половиков: зона дожития пенсионеров, запах вареной капусты, старости, смерти… Медников двумя пальцами брезгливо сомкнул ноздри, ускорился.
— Это касается не только внутренней политики, — сказал он. — Он считает, что и во всем мире принимаются всяческие меры, чтобы вырастить поколение ублюдков и рабов, сильных, беспринципных, агрессивных…
— Зачем? Какая тут может быть цель?
— Ах, ты еще не знаешь. Это его последняя мысль, высказанная третьего дня. Америка всерьез готовится к третьей мировой войне. Вот и разводит пушечное мясо, чтобы защитить элиту.
Они миновали площадку между вторым и третьим этажом. Рот мусоропровода был черно распахнут, оттуда несло холодный воющий воздух.
— Кстати, третья мировая война уже идет, — сказал Медников.
— Неужели?
— Да, он и об этом говорил. Война с мусульманским миром началась в Югославии. Через пятьдесят лет историки будут называть конец восьмидесятых периодом начала третьей мировой.
На третьем этаже заканчивалась зона дожития, уже перемежаясь с нормальной, жилой. Появились как половики, так и запах вареного мяса, одна дверь уже была черной, железной…
— Следующий раз наймем конспиративную квартиру чуточку ниже, — сказал Медников.
— Согласен. Скажи, а Облонские всерьез собираются продать эту квартиру?
— Думаю да, если найдут покупателя. Можно будет снять квартиру поближе к центру, в защищенном доме.
— Только не в доме с консьержем.
— Разумеется. Они народ тертый, наблюдательный…
Между третьим и четвертым этажом дверца мусоропровода была почему-то заварена. Кто-то из жильцов выбрасывал мусор прямо на площадку, с утра уже была навалена значительная куча.
— Между прочим, он говорит, — сказал Медников, — что правительство специально допускает этот мусорный беспредел, ссылаясь на нехватку средств и так далее. Цель, говорит он, все та же: надо дать подрастающему поколению привыкнуть к виду свалки вообще, чтобы на подсознательном уровне не возникало протеста, когда в страну со всего мира начнут свозить отходы.
— Забавно, — усмехнулся Злобин. — Мысль его воистину глубока.
Четвертый этаж был уже почти полностью бронирован. Единственная деревянная дверь выглядела жалко, деревянно… Именно за этой дверью жил какой-то подозрительный тип, который несколько раз видел, как они поднимаются в квартиру, и в прошлую среду бросил им хитрый, недвусмысленный взгляд…
— В принципе, нам нечего бояться, — сказал Злобин, кивая на дверь, — время глубокой конспирации прошло…
— И все же… — невнятно проговорил Медников.. — Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь, вообще, знал, что мы ходим сюда…
Площадка между четвертым и пятым этажом была облюбована наркоманами. На полу светились одноразовые шприцы, сдавленные банки из-под напитков, которыми так приятно утолить сушняк…
— Он говорит, — сказал Медников, махнув ладонью в угол, — что правительства всего мира негласно делят власть с мафией: одни торгуют алкоголем, другие — наркотиками.
— Эту мысль я уже слышал, — нахмурился Злобин. — Он утверждает, что алкоголь не менее сильный наркотик, чем героин.
— Любое правительство могло бы в два счета покончить с мафией, если это было действительно нужно. Но без криминальных авторитетов немыслимо держать народы в узде, так как человеку вообще свойствен криминал. Вот как он говорит.
Пятый этаж был вполне респектабелен. Здесь уже не пахло никакой едой, поскольку двери имели совершенную непроницаемость. Одна была оснащена домофоном. Пахло почему-то дерьмом, но природа этого веяния пока оставалась неизвестной…
— Он говорит, — сказал Медников, — что постановление президента о переходе на русские этикетки связано лишь с тем, чтобы заранее, еще за границей отсечь качественные товары от бракованных, и ни под каким видом не допустить проникновения в страну настоящих. Он говорит также, что эти русскоязычные товары содержат специально разработанные добавки, способные медленно превращать людей в идиотов.
— Прелестная мысль, — сказал Злобин. — Имеются в виду, конечно, прежде всего, детские товары, такие, как скажем, жвачка…
Площадка между пятым и шестым этажом служила для отдыха. Наркоманы поднимались сюда, чтобы уединиться и побеседовать. Здесь стоял старый продавленный диван, повсюду валялись гандоны.
— Он говорит, — сказал Медников, — что медицина, одна из трех древнейших профессий — дело самых циничных, самых безнравственных людей. Предлагает такой умозрительный эксперимент. Представь встречу врача и Бога. Последний говорит: с этого момента уничтожу в мире все болезни, если ты дашь на это добро. Как ты думаешь, что ответит Богу врач?
— Кстати, как его здоровье? — ответил Злобин вопросом на вопрос.
— Плохо. Стул все чаще и чаще с кровью.
— Ну и хорошо, — сказал Злобин.
Шестой этаж странно выпадал из общей тенденции. Здесь стояла кадка с фикусом, правда, засохшим, а граффити имели нарочито приличный характер. Это была обитель художников и музыкантов, которых жильцы дома Облонских наняли в качестве дворников и сторожей. Между тем, запах дерьма катастрофически усиливался…
— Он говорит, — сказал Медников, — что вся история с озоновой дырой в атмосфере была выдумана учеными, которым за это заплатили компании по производству холодильников.
— Откуда такие выводы?
— Все очень просто. О любом действии можно судить по его конечному результату. В результате всей этой шумихи по поводу фреона, прямую выгоду получили лишь продавцы и производители холодильников. К тому же, оказалось, что фреон всегда присутствовал в атмосфере планеты и никакого отношения к озоновой дыре не имеет.
На площадке между шестым и седьмым этажом лежала куча дерьма. Именно она и источала то подозрительное зловоние, что еще совсем недавно так поразило наших путешественников.
— Офицерами, сказал он, — сказал Медников, — принято считать людей мужественных, решительных... Они действительно выглядят именно так. На самом же деле военными становятся безвольные, безответственные люди, не способные принимать собственные решения. Офицер хочет всю жизнь прожить как у Христа за пазухой, хочет, чтобы думали за него другие...
— При чем тут офицеры? — спросил Злобин.
— Куча дерьма, — сказал Медников.
Седьмой этаж был царством абсолютной красоты и благополучия. Проход от жилой зоны к лифту был отгорожен ажурной металлической решеткой, изолируясь таким образом от лестничной клетки. Похоже, жильцы этого фешенебельного района имели свои мусоропроводы и даже отдельные выходы на улицу.
— Теоретически, сказал он, — сказал Медников, — причины любого действия заключены в его результате. Ну, например, кто-то хотел сделать как лучше, а получилось в итоге дерьмо… Следовательно, он и хотел изначально сделать именно дерьмо. Так ведут себя люди во втором, невидимом слое бытия. Казалось бы, каждому ясно, что массовое производство отравленной водки не имеет никакой другой подоплеки, кроме наживы… Ан нет, причина лежит в совершенно другой плоскости: просто таким образом последующее поколение физически уничтожает предыдущее. Вот как он недавно сказал.
— Скорее всего, — задумчиво проговорил Злобин, — они сочетают приятное с полезным. Ведь можно одним ударом и денег заработать, и стариков потравить…
На площадке между седьмым и восьмым этажом лежал труп. Медников и Злобин застыли на месте, медленно переглянулись. Тем временем труп столь же медленно пошевелился, сверкнув в полумраке глазом и что-то пьяно промычал. Друзья быстро просеменили мимо.
— Он считает, — сказал Медников, — что они не успокоятся, пока не превратят в бомжей все остальное население страны. Они не успокоятся, пока не высосут последние деньги из последних нищих, а тогда сядут в самолеты и улетят за границу, что будет делом нескольких часов, и бросят страну в огне и дерьме… Все будет доведено до абсурда: рэкетиры будут брать со старушек за вход в булочную, заказное убийство спустится до размера минимального оклада, детей будут похищать за бутылку водки.
— А людоедство? — поинтересовался Злобин.
— О да! Людоедство станет обычным делом в нашей многострадальной стране… Он неоднократно говорил об этом.
Восьмой этаж был несколько скромнее предыдущего, так как уже нес некую буферную функцию, частично принимая на себя непогоду. Близость крыши уже ощущалась в бурых влажных узорах на стенах и потолке…
— Он что-нибудь говорил о денежной реформе? — спросил Злобин.
— Да, что-то такое пробурчал, — пробурчал Медников, — он сказал, что в любом случае выиграют они, а проиграем мы.
— Истинно говорит.
Пол на площадке между восьмым и девятым этажом был сплошь покрыт какой-то густой слизью, подошвы прилипали, и каждый шаг сопровождался плотоядным чавканьем, чем символизировалось нечто вызывающе неприличное, эротическое… И некогда было осмотреться вокруг, понять, что это такое…
— Говорил ли он что-нибудь о литературе? — спросил, наконец, Злобин.
— Разумеется! — воскликнул Медников. — Он сказал, что близкая гибель литературы является всего лишь следствием гибели письменности вообще. Ведь письменность была нужна людям прежде всего как средство связи, а теперь, когда изобретены новые, гораздо более эффективные средства, цивилизация завершает письменную фазу своего развития. Письменность уйдет из обихода человечества, как ушли, скажем, какие-нибудь ритуальные танцы под барабан… Ты представляешь, какая это великая мысль!
Оба мужчины переглянулись и вдруг захихикали: один — довольно невысоким баритоном, другой — тоненько, так, что захотелось оглянуться, нет ли поблизости ребенка…
— А еще он сказал, — сказал Медников, — что христианки тоже дают, преимущественно, в жопу.
— Что? Какие христианки?
— Женщины такие. Которые исповедуют христианство. Так вот, они дают, в основном, в жопу.
— Почему? Какая тут связь?
— Ах, милый, ты и не понимаешь… Все дело в том, что христианская вера не позволяет делать аборт, с другой стороны, христианам строго-настрого запрещены презервативы. Остаются только народные средства, травы там разные, а где их теперь, в городе, взять? Вот и получается: в жопу.
— М-да… — протянул Злобин. — Глубокая мысль…
Девятый этаж представлял собой убогое зрелище. Двери лифта вовсе отсутствовали. Лифт сюда даже и не заходил. Местным жителям приходилось порой пользоваться веревочной лестницей.
Медников сказал, задыхаясь:
— Вот мы и пришли, наконец. Я просто сгораю от нетерпения.
— Я тоже, — также задыхаясь, сказал Злобин. — Особенно, эта странная слизь…
За дверью, которую Медников торопливо открыл скрипучим ключом, оказалась скромная однокомнатная квартира с низким потолком. Вечно журчал унитаз. Паркетины скрипели при каждом шаге. Было ясно, что эта площадь уже не первый год сдается внаем.
Злобин сказал, задыхаясь:
— Я чуть с ума не сошел, пока шел за тобой по лестнице, глядя, как ты виляешь попкой, из-под мышки выглядываешь.
Медников сказал, также задыхаясь:
— А я специально вилял попкой, чтобы тебя подразнить. И из-под мышки выглядывал.
— Я больше не могу, не надо никакого душа.
— Тем более, что душ не работает, милый.
2
— Он сказал, — сказал Медников, — что истина потому неприемлема в человеческом мышлении, что она претендует на человеческую свободу. Поэтому люди так или иначе стараются умертвить носителей истины, таких, каким является он сам.
— Если бы не его счастливая болезнь, — сказал Злобин, — я бы своими руками умертвил его, и не потому, что он несет какую-то там истину или нет.
Они вышли. Медников осторожно запер дверь на ключ, стараясь произвести как можно меньше шуму. Соседняя квартира также была конспиративной, ее также снимала влюбленная парочка. За дверью слышалась тихая музыка, из замочной скважины сочился запах перегара и женской секреции.
— Как по-твоему, — спросил Злобин, — долго нам еще скитаться по чужим углам?
— Не более трех месяцев, если по-моему… Он с каждым днем сильно теряет в весе и уже не может обходиться без морфия. Кстати, кончается последняя упаковка. Мне нужны деньги.
— Я не дам денег на его наркоту.
— Но он очень страдает…
— Это ему полезно. Надо же как-то расплачиваться за великие истины… Но почему тебя так беспокоит его организм? Может, ты его все еще любишь?
Медников молчал. На площадке между девятым и восьмым этажом, в углу, сидело крупное, с кошку величиной, насекомое. Именно оно и выделяло сизо-белую слизь, которая так озадачила наших неутомимых путешественников.
— Может быть, ты его по-прежнему любишь, — продолжал допытываться Злобин, — а мне просто кружишь голову? И жопой мне крутишь? Из-за денег?
— Мы прожили с ним восемь лет, — вздохнул Медников.
— Любишь ты его, падла, или нет? — вскричал Злобин. Он схватил Медникова за воротник и несильно ткнул спиной о стену.
— Нет! — выдохнул Медников. — Я его ненавижу.
— Так-то, — миролюбиво протянул Злобин. — Значит, не будет ему никаких ампул.
На восьмом этаже стоял мальчик лет десяти и, упершись лбом в стену, отрешенно онанировал. Друзья посмотрели на него с молчаливым одобрением.
— Ты представить себе не можешь, как я тебя люблю, — сказал Медников. — Я люблю твои глаза, твои руки, твой сладкий голос. Я люблю каждый твой волосок, твои губы, ноздри. Я люблю каждую каплю твоей слюны, солнце мое, твоей спермы. Я без ума от твоей попочки, от твоей узенькой дырочки, которую я бы лизал и лизал до конца своих дней…
— Слушай! — прервал его Злобин. — Слышишь? Какой-то подозрительный звук…
— Ну да, — неуверенно пробормотал Медников. — Да ведь это же…
— Лифт!
Они бросились вниз, на седьмой этаж, перепрыгнув через бомжа на площадке, уже и вправду умершего, вниз и вперед, к ожившей багровой кнопке…
В лифте уже был пассажир — женщина, высокая и стройная, в красивой лисьей шубке… Все трое застыли в напряженном молчании, вслушиваясь в дребезжание механизмов…
— Кстати, о женщинах, — сказал Медников, когда они покинули лифт. — Знаешь, что он говорит о женщинах? Он говорит, что у женщин вообще нет никаких мозгов, то есть, их мозги устроены иначе, чем мозги мужчин, а именно: их мозги способны лишь телепатически генерировать мышление на мозгах близлежащего мужчины.
— Вот это здорово! — рассмеялся Злобин. — Это действительно великая мысль. Это самая настоящая правда.
Путешествие подошло к концу. Медников распахнул перед Злобиным парадную дверь и пропустил его вперед. Затем вышел сам. В доме Облонских воцарилась тишина. Его стены продолжали сортировать и складывать в молекулярные ячейки слова, с тем, чтобы навсегда сохранить только что прозвучавшие здесь истины.