За песчаным косогором севернее Серебряного бора молодой энергичный профессор, специалист по крепостному праву, Кирилл Иванович Пшеничников не раз и не два строил себе дачу.
Не ладились у Пшеничникова дела с дачей. Деньги он тратил бездарно, бревна воровали, пьяные шабашники по пьяни жгли едва начатую работу. Пролетели пять лет, а дом на профессорском пустыре так и не думал появляться. Пшеничников разлюбил свою идею и раз и навсегда перестал показываться на своем участке.
Прошли времена, когда одержимый идеями Пшеничников гостил у соседей по непостроенной даче — ночевал у подруги жизни — Ананасовой, останавливался у своего бывшего друга, художника Рескина, пропала нужда и в Тальянкине, десятилетнем пацане, с которым Пшеничников ловил рыбу в Москва-реке, бегал наперегонки и катался на велосипеде. Бежал от всех Пшеничников, чтобы побыстрее стерлась память о недавних золотых временах, когда зря пытался он застроить свой участок. Летом профессор Пшеничников кантовался на юге вместе с беззаботными институтскими друзьями, в остальное время работал на мойке машин в «СОВИНЦЕНТРЕ», пока в один прекрасный странный момент Пшеничников не переехал жить в Австралию, где и родил сына.
Соседи вспоминали и жалели Пшеничникова, наблюдая не раз горевший профессорский пустырь. Четверка соседей Пшеничникова так и не сдвинулась с места — бывшая надежда России — пловчиха Ананасова, чемпионка предпоследних Олимпийских игр, купец Мешков, сын районного губернатора Тальянкин и художник-мовист Рескин.
Иногда время принималось раскачивать людей, как колосья на ветру. Тальянкин, неистовый сын губернатора, даже отравился снотворным на почве страшной догадки об очевидной бессмысленности жизни, так что в дальнейших событиях непосредственного участия он не принимал. А жаль — у него были неплохие шансы на успех в своей гонке. Его увезли рано утром.
Так что можно сказать, что соседей по непостроенной даче у Пшеничникова осталось трое. Целых пять лет они не видели профессора. Вот поэтому ничего не слышал Пшеничников о смерти Тальянкина, хотя и был в Москве. Приехал погостить, взяв первый отпуск за четыре с половиной года.
Ананасова проснулась раньше всех, открыла окно и чуть не упала в обморок. На месте пустыря стоял каменный забор шесть этажей высотой. Ананасова побежала к воротам. Она была смелой женщиной и ценила себя за безрассудство. Ворота охраняла кошка, с виду совсем обычная тварь. По-видимому, нужно было проявить доброту и налить молоко в блюдце, но кошка пропустила Ананасову просто так. Может быть, Ананасова излучала добро, а, может быть, кошке надоели сотни людей, приседающие на корточки, черт знает о чем думающие, наглые, с вымученной улыбкой льющие в блюдце молоко. Ворота за Ананасовой закрылись и превратились в стену. Ананасова зажмурила глаза и завизжала, какбудто влезла в кипяток.
Рескин проснулся гораздо позже Ананасовой, вернее, не проснулся (проснуться он хотел в два часа дня), а отчего-то встал на ноги, и пошел ходить по квартире, обдумывая планы на вечер. В конце концов, напился крепкого чая с лимоном и пошел к окну — смотреть на пустырь Пшеничникова. Вид аккуратного пустыря успокаивал Рескина.
Никакого пустыря не было — на его месте появилась глубокая яма. Рескин подбежал к яме и лег на землю, пытаясь разглядеть дно. Далеко внизу раздавались женские голоса, веером складываясь в гул. Пробки одна за одной вылетали из бутылок с шампанским, салютуя в честь неведомого Рескину торжества. Рескину жутко захотелось вниз. Он лег на живот, пытаясь получше разглядеть дорогу. На другом краю ямы блестел врытый в землю позолоченный крюк.
Через пять минут Рескин спускался в яму по собственной нейлоновой лестнице, купленной в питерском секс-шопе во времена безрассудного ухаживания за скульптором Красовской, склонной к выдумке женщиной. "Жалко, что никто меня не видит", — подумал Рескин: "вернее, жалко, что я лезу туда один", — поправился Рескин, с противным постоянством путаясь в нейлоновых ступеньках.
Пока Рескин лез вниз, а испуганная Ананасова открывала глаза и приходила в себя, часть похоронной процессии Тальянкина (прямо скажем - примкнувший к ней сброд), разбудила Мешкова (остановилась перед бронзовыми воротами его виллы, долго теребила звонки, корчила рожи камере, требуя то денег, то стакан водки, то внимания и соболезнований, наконец, плюнула и пошла со всеми). Тут-то Мешков и проснулся. В отличном настроении и бодром расположении духа. Дела компании Мешкова шли в гору, к тому же рядом с ним сопела девушка, цвет волос которой очень нравился Мешкову, а все прочее устраивало. Если говорить про остальное (уже не говоря о девушке), то все вокруг Мешкова либо нравилось ему, либо устраивало. Все прочее он не терпел, и с этим безжалостно боролся. Так что заблудшей части похоронной процессии крупно повезло, что она не встретила Мешкова.
Мешков умылся и пошел на кухню — делать кофе для себя и подружки. После бурной ночи кухня была разгромлена и темна — пришлось сперва отвесить шторы и... — обычно, когда Мешков подходил к окну, он видел вполне устраивающий его пустырь профессора Пшеничникова. Но в этот раз за окном Мешков увидел гору. Мешков схватил трубку и набрал телефон профессора.
— Кирюша! Как хорошо, что ты здесь — закричал Мешков. — Прикинь — на твоем пустыре за ночь выросла гора. Приезжай, если тебе это интересно.
Пшеничников давно знал Мешкова и даже не стал переспрашивать. Пшеничников был умным человеком. Это никак не связано с тем, что до сих пор он не построил себе дачу. Просто мир так устроен. Пшеничников снова почувствовал, как дача сидит занозой в его сердце. Не надо объяснять Пшеничникову, что такое ностальгия. Он вам сам об этом наговорит с три короба, да и с собой завернет в дорогу.
— А что еще у вас там без меня случилось? — поинтересовался Пшеничников, чувствуя что чтото случилось.
— Тальянкин повесился, — виновато сказал Мешков.
— Положи трубку, — приказал Пшеничников.
Мешков успел перемыть посуду на кухне, вспомнить, что Тальянкин отравился, а не повесился, подобрать белье с пола и убрать хрустальные осколки с пола, прежде чем Пшеничников позвонил снова.
— Как это случилось? — спросил профессор. Голос его дрожал.
— Таблетки.
— Я виноват?
— Нет. Золотая молодежь долго не живет, — убежденно проговорил Мешков. — Нет нашей вины в этом...
— Мальчик привязался ко мне, а я его бросил, — сказал Пшеничников.
— Из него получился совсем плохой мальчик, он прожил в три раза больше тебя. Я не имею в виду время, — ответил Мешков. — Он сам себя кинул, а не ты его.
— Ты здорово поумнел, — выдавил из себя Пшеничников. — А что с Ананасовой?
— Она развелась, родила девочку, недавно спрашивала у меня твой телефон, купила канадскую норковую шубу, сделала себе на даче камин и паровое отопление, пыталась устроиться фотомоделью, но это вряд ли, хотя мода меняется, и шансы у нее есть.
— А как поживает мой бывший друг Рескин?
— Грустит как всегда, пьет парное молоко, плетет любовные треугольники и зазывает на арт-борщи богатых иностранцев. Кстати, он хорошо готовит.
— Картины покупают?
— Не то слово.
— Ты все еще ее любишь? — спросил Пшеничников.
— Ты об Ананасовой? Теперь нет. А ты как? — перебил его Мешков, чтобы не говорить о себе.
Пшеничников откашлялся.
— В основном, я живу в Австралии.
— В Австралии? — переспросил Мешков.
— Да. Там теперь проходит вся моя трудовая и семейная биография, езжу в командировки в Канаду, свой первый отпуск я провожу, второй день отсыпаясь в московской квартире, стараясь не расстраиваться из-за каждой неувиденной березки и зачеркнутых временем телефонных номеров. Честно говоря, больше всего на свете я боялся ошибиться, — признался профессор в ответ на молчание Мешкова.
— Я это знаю, — ответил Мешков.
— С Тальянкиным я здорово ошибся. Теперь придется что-то делать, — сказал Пшеничников. — Мне надо отвечать за это.
Тут Мешков удивился. Наверное, впервые за последние пять лет.
— Что делать?!
— С собой. Что-то с собой, конечно. Я опять стал бояться переживать.
— Я тоже, — признался Мешков.
— А ты не боишься снова полюбить Ананасову? — хищно спросил Пшеничников и добавил: — Кстати, сходи на гору и не забудь посмотреть, что случилось с моим пустырем.
И повесил трубку.
За время телефонного разговора с профессором Мешков успел принять душ, сварить кофе своей подруге, отправить почту и сделать зарядку.
Мешков немного передохнул и пошел к горе. Гора, скалистая и огромная, потрясла хрупкое воображение Мешкова. Мешков присвистнул, покачал головой и вытащил из-за пазухи телефонную трубку.
Через полчаса из подъехавшего джипа выскочил бородатый инструктор, выложил снаряжение и стал учить Мешкова им пользоваться.
Мешков заплатил, и, матерясь, полез в гору.
Пшеничников стоял у окна и, не дыша, смотрел на улицу. Он ничего не видел, кроме воздуха. Наконец, он собрался с духом и прошептал: Я хочу, чтобы Тальянкин был жив.
Сказав это, Пшеничников упал на пол.
Придя в себя, профессор еще раз повторил свои слова.
Ананасова открыла глаза и увидела прекрасного принца, того самого, которого каждый день видела во сне лет десять назад. Принц позволил себя поцеловать, потом показал ей парк, пригласил искупаться в фонтане, объяснил, где можно принять душ, наконец, повел Ананасову к белому столику для бесед. На столике лежали две фотографии. На первой был красавец — прекрасный принц (блондин, видимо, брат черноволосого хозяина сада), рожденный природой для того чтобы владеть, любить и жалеть. Принц был сфотографирован в обнимку с красавицей Ананасовой в одном из пригодных для жизни роскошной морей (позади на скалах стоял дом, принадлежащий принцу). На другом снимке был изображен прыщавый Тальянкин, следивший за незашторенными окнами Ананасовой.
Ананасова украдкой взглянула на своего прекрасного спутника, удивилась его острым глазам, внимательным и расчетливым. Принц предложил ей сесть. В наступившей тишине отчетливо раздавались осторожные шаги певчих птиц. Ананасова потянулась к фотографии.
— Не торопитесь, — сказал прекрасный принц.
Ананасова торопилась.
— Что я должна сделать, господин курьер?
Про себя Ананасова уже перестала называть его прекрасным принцем.
— Проголосовать, — ответил белоснежный курьер. — За себя, — тут курьер щелкнул по прекрасному принцу рядом с Ананасовой, — либо за самоубийцу, — тут он два раза щелкнул по фотографии.
— Вы хотите сказать, что если я выберу мальчика, то он оживет?
— Если наберет достаточное количество голосов, то да, — ответил хозяин фотографий.
— А что будет со мной? — спросила Ананасова.
— Это уже от вас зависит. Но подарка вы не получите. Будете жить сами по себе, — отозвался курьер.
— Я ведь заслуживаю любви, правда? — спросила Ананасова.
Гонец тут же кивнул, а через секунду понял, что выдал очевидную тайну. Но все-таки выдал. Ананасова тут же схватила фотографию Тальянкина — все исчезло.
В яме Рескина ждал триумф с шампанским и хлебом-солью. Румяные девушки в ярких национальных костюмах раскрывали объятия, хорошо одетые поэты читали не лишенные вкуса баллады о похождениях Рескина в Строгановском училище. Три сонета были посвящены его картинам.
Впереди был город.
— Идите быстрее — вас ждут, — торопил Рескина человек с бабочкой.
Рескин чувствовал, что не успеет взять даже сотой доли того, что этот город мог ему предложить. Человек с бабочкой превратился в лакея.
— Чем могу служить? — ежеминутно спрашивал этот расторопный человек. И служил!
На Рескина снизошло вдохновение. Через два дня он стал человеком года. Рескин везде успевал и во всем участвовал. Однажды даже принял роды. В другой раз, гуляя по берегу реки, Рескин спас жизнь гигантскому водолазу. Рескина полюбили еще сильнее. Да и он стал влюбляться, любил, пока не вспомнил о прекрасной нейлоновой лестнице, ведущей к Красовской, вспомнил, что в этом городе ему не хватает неба, тут же послал за лакеем.
— Чем я могу служить? — сурово и громко спросил его Рескин. — Надеюсь, я еще не продал душу вашей компании?
— Ну что вы! Вы не за тех нас принимаете. Более того, не я начал этот разговор. Его можно навсегда отложить. И без всякого вреда для вас. Вы меня понимаете?
— Понимаю! — неожиданно для себя рявкнул Рескин, и не дослушал собеседника, долго и нудно читавшего нехитрые правила выбора, двумя росчерками пера нарисовал на его спине улыбающегося Тальянкина.
"Это вам не занюханный водолаз моей мечты", — успел подумать Рескин. На тахте он обнаружил набор красок. То ли над ним решили подшутить, а, может быть, и вправду сделали подарок. Во всяком случае, Рескину стало приятно — краски он заработал честно. Он выпил чаю, подошел к мольберту. Вдруг ему захотелось написать Тальянкина. Рескин взял кисть и забыл обо всем на свете, даже о том, что случалось с ним в яме. Тальянкин на портрете выглядел как живой.
Мешков отдыхал на вершине горы и чувствовал, что вещи вокруг него стремительно улучшаются. Все началось с ботинок — разгладились складки, появился блеск, стала модной пятка. Мелькали цифры пробы на золотом браслете, пока не выскочили три девятки. В галстуке одна за другой появлялись тонкие платиновые нити, разбух бриллиант в застежке, легла в ладонь записная книжка, открылась, демонтрируя золотые, неизвестно чьим аккуратным почерком записанные телефоны. Визитки посыпались дождем.
Наконец, Мешков обнаружил в левой руке чашку кофе «Бальзак», который всегда пил на серьезных переговорах.
— Что вы от меня хотите? — спросил Мешков.
Собеседник не счел нужным появиться.
— Мы вам не сделаем ничего плохого, — раздался голос.
Пуля просвистела около головы Мешкова. Мешков съежился. Вздохнул и расправил плечи.
— Извините за неудачную шутку. Но это так, полезный совет, не относящийся к делу. Ну, вы сами знаете, что я имею в виду.
Мешков кивнул.
— А в чем же дело? — спросил он.
— Вам представляется шанс выбрать.
— Почему мне? — спросил Мешков.
— Ну, вы же первым поднялись на эту гору. С победителя спрос особый.
— А почему гора?
— Ну, вы же первым должны были на что-нибудь подняться.
— Понятно, — сказал Мешков и стал медленнее пить кофе. — Что от меня требуется?
— Ничего. От вас ничего не требуется, большинство уже проголосовало, пока вы тратили время на вопросы. В дальнейшем постарайтесь жить по совести и никого не убить, ладно?
— А что будет с моими улучшениями? — спросил Мешков.
— Какими?
— Ну, телефоны, ботинки, цепочка.
— Все, пора вниз, — ответил раздраженный голос.
— Подождите, а как мне быть с Ананасовой? Могу ли я получить совет?
— Не можете, — ответил раздраженный голос и спихнул Мешкова вниз.
Мешков упал на подоконник своей кухни. В окне напротив он увидел бреющегося Тальянкина.
Мешков схватил трубку (он так спешил, что даже забыл посмотреть на пробу своего браслета).
— Кирилл, жив твой Тальянкин, приезжай скорее! — закричал Мешков.
— Тальянкин мне сегодня звонил, — отозвался Пшеничников. — Там обо мне что-нибудь говорили?
— Честно говоря, я забыл спросить, — виновато отвечал Мешков.
— А о тебе что сказали? — спросил Пшеничников.
— Сказали, что надо жить по совести, — ответил Мешков.
— Ну, кто ж с этим спорит.