Вместо предисловия: Что такое ожидание? Что такое любовь к недостижимому и непостижимому? Что есть вера отдельно взятого сходящего с ума человека перед не теми, у кого нет любви? Это просто: это просто маленькое чудо. Даже если оно сюрреалистично.
"Проснулся, цыплёнок?" - спросил Монах у медленно распускающегося цветка Солнышка. Замерев на секунду, словно в ожидании ответа, Монах улыбнулся каким-то своим мыслям и подслеповато обвел взглядом линию горизонта. Море ещё сливалось с отступающей ночью на западе, но на востоке лазурь воды уже играла с утренним бризом и лучами отражающегося утреннего света. Монах включил радио и, жизнерадостно напевая, отправился выбирать мелкую рыбацкую сеть. Выпустив обратно половину улова Монах вернулся обратно и под невнятное бормотание службы новостей, не переставая изрядно фальшивя мурлыкать под нос модный мотивчик, ловко вычистил рыбу. Вскоре в маленький походный котел были брошены пригоршня сушеных овощей, и огонь живчиком запрыгал по бумажной упаковке топливного брикета. На запах пищи из кустов вывалился огромный рыжий мятый кот, перемазанный прибрежным илом и облепленный сухой жухлой травой и паутиной. "Кошки - самые чистоплотные животные!" - назидательно сказал Монах и размашистым пинком отправил отчаянно мяукающего рыжего в воду. Через несколько минут обиженный кот вернулся и, не скрывая оскорблённого достоинства, стал вылизывать мокрую солёную шерсть. "Выёживаешься?!" - удивлённо крякнул Монах - "Жрать не получишь!" При слове "жрать" кот мгновенно бросил напускное безразличие, испустил утробный звук, который можно было скорее принять за урчание голодного желудка тигра-людоеда, но уж ни как не за кошачье мурлыканье.
Стоящее в зените Солнце удивлённо смотрело на мир внизу, где на маленьком, не более пары квадратных миль, островке лысеющий рыжебородый мужик увлеченно долбил по клавишам пишущей машинки. Машинка стояла на вполне солидном двух тумбовом столе из тяжелого благородного дерева, но вся солидность и респектабельность на этом заканчивалась. Стол стоял на скалистой проплешине, окруженной потрёпанными ветром и выгоревшими на солнце чахлыми кустами. Ядовито-оранжевый не промокающий тент, ввиду отсутствия даже намёка на облачность, валялся рядом. Мужик, тиранящий машинку, был шоколадного цвета. Но вкрадывалось подозрение, что тёмный цвет кожи был не только и не столько вызван загаром, что "загар" этот вполне реально отпарить в горячей ванной. Только ванны на острове не было. Была палатка - огромная, принадлежащая раньше спасательной группе. И даже некое подобие первобытного комфорта в этой палатке присутствовало. Только использовалась она как склад, рассчитанный на изолированное существование одного человека. Того самого, кто сидел за столом на скалистой проплешине в набедренной повязке и увлеченно печатал на машинке, поправляя сползающие очки и иногда отвлекаясь на рыжего кота, безуспешно пытающегося одновременно поймать пену на кромке прибоя и не угодить под очередную волну.
В ящике стола запищал будильник. Монах отложил отпечатанные листы в папку, аккуратно накрыл "кабинет" тентом, зацепив оранжевую ткань карабинами к вбитым в скалу кольцам и нырнул в палатку. Через несколько минут он вышел, полностью преобразившись. Вместо грязной набедренной повязки на нём теперь была льняная сутана, выкрашенная в серый мышиный цвет и подпоясанная грубой толстой пеньковой верёвкой. Космы волос, сплетенные в тугую длинную косу, спрятались под нависающим над глазами капюшоном. Пальцы перебирали четки. Степенным шагом Монах обошел свой лагерь, и, оставшись довольным, встал на берегу. Через несколько минут на горизонте показалась точка, быстро увеличивающаяся в размерах. Катер береговой охраны приблизился к берегу и, скрипя, вклинился в прибрежный песок. Абсолютно лысый военный вразвалку подошел к Монаху и молча протянул ему испрещенный бланк. Монах, не глядя на выгружающих пакеты и ящики матросов, смотрел в бумагу. Потом смиренным и тихим голосом сказал: "А кошачьи консервы?" Военный хмыкнул и пожал плечами. Монах сокрушенно покачал головой. Затем вытащил из складок сутаны мешочек, вытряхнул на ладонь дюжину правильных больших жемчужин и, протянул восемь из них военному. "Грабишь?" - удивился военный и недоверчиво посмотрел на монаха. "Кошачьи консервы" - устало повторил монах и, продемонстрировав оставшиеся жемчужины офицеру, ссыпал их обратно в мешочек и упрятал под сутану. "Кровосос ты" - военный дождался выгрузки и пошел уже в сторону катера, но вернулся. "Слушай, тут такое дело..." - смущенно начал он. "Журналист к тебе рвется. Столичный. Завтра. Дня на два-три..." Монах пронзительно посмотрел на военного и тот, попятившись, буркнул: "договоримся..." "Завтра привезёшь новый акваланг и цинк патронов. И кошачьи консервы. Журналист - послезавтра" - голос Монаха был тих, но военный почувствовал в нём железо, отбивающее всякую охоту торговаться. "Точно грабишь!" - удовлетворённо сказал лысый и, спохватившись, переспросил: "А патроны то тебе зачем?!" Но Монах уже уходил вглубь острова, сопровождаемый котом, гордо вспушившим рыжий хвост с налипшими на него водорослями.
К визиту журналиста остров преобразился. Исчезли оранжевый тент и пишущая машинка, радиоприемник и ящики с пищей и топливом. Стол был завален рыбацкой сетью и прикрыт куском камуфляжного брезента. Но самые удивительные изменения произошли внутри палатки. Словно по мановению волшебной палочки помещение превратилось из склада в подобие часовни с алтарём и длинными рядами свечных огарков. Посреди колючего кустарника Монах, присыпав песком крышку люка, удовлетворённо оглядел деяния рук своих. Остров был чист и девственен - ничто не говорило об его явной обжитости. Это уже совсем не походило на туристический лагерь, это скорее стало напоминать место жительства аскета, добровольно принявшего на себя обет изгнания от цивилизации. Даже недоуменный рыжий кот выглядел строже и торжественнее обычного.
Журналист - тощий и по-африкански кудрявый корреспондент столичной газеты - важно вступил на берег острова. Невозмутимо оглядев Монаха с головы до ног, журналист неспешно начал разгружать свои вещи, небрежно кидая их на влажный песок. Монах молча наблюдал за "важной птицей". Затем, игнорируя протянутую журналистом руку, обратился к матросам катера: "Завтра начинается шторм, грузите вещи обратно - вернётесь через два-три дня". "Журналист, пресекая попытку матросов начать обратную погрузку, неожиданно густым низким голосом властно сказал капитану катера: "Милейший! По моему у нас была договорённость и, к тому же, я слушал сводку погоды - никакой перемены погоды не ожидается! Я остаюсь!" Монах покачал головой, и тихо пробормотал: "Право, кончать жизнь самоубийством - грех..."
Ветер крепчал. Валы воды перекатывались через остров, не задевая только скалистую проплешину, где бледнеющий журналист сидел, вцепившись в металлическое кольцо, вбитое в камень. Монах высился над ним, как продолжение скалы - невозмутимый и гордый. Порывы насыщенного солёными брызгами ветра рвали одежду и волосы. На плече монаха сидел кот, которого похоже совсем не пугал шторм. Кот пытался вылизываться, а иногда, отвлёкшись от своей намокшей шкуры, хватал пролетающие мимо него капли воды. Серым тусклым испуганным голосом журналист прокричал: "Я никогда не смогу понять - зачем? Что может держать Вас на этом клочке земли?" Монах пожал плечами: "Это такая же земля, по которой Вы обычно ходите каждый день. Просто надо научиться ждать". "Чего?! Ждать, когда шторм нас смоет?" "Солнышка" - ответил Монах. А затем произошло то, о чем журналист никому после не рассказывал, дабы не показаться сумасшедшим. Из разрывов воды, перемешавшейся с небом, возник огромный черный корабль с раздутыми парусами. Корабль несся на остров с ужасающей скоростью, и журналист тихо завыл, представив, как налетит на скалу эта махина, разобьётся и похоронит их под кучей обломков. Но, внезапно резко затормозив, корабль, скрипя, остановился в каких-то десятках метров от острова. Монах, радостно улыбнувшись, пошел на встречу кораблю. Пораженный журналист отцепился от железного кольца, что бы протереть глаза и едва не был смыт набегающей волной, но ничего в мире вокруг него не изменилось - он видел Монаха, шагающего по воде к кораблю с рыжим котом, сидящим на плече. Огромная стальная волна подняла Монаха к небу, и он легко спрыгнул на пустую палубу парусника. Эта волна едва не смыла мычащего журналиста в море - он, изрядно нахлебавшись воды, чудом не отцепился от кольца. Через несколько минут Монах спрыгнул с палубы в воду и не спеша вернулся на остров. Парусник со скрежетом дал задний ход и быстро удаляясь пошел против ветра. И уже почти исчезнув из виду, корабль развернулся, и из его трюма поднялось огромное сияющее Солнце, разгоняющее лучами стихию...
Военные матросы на руках занесли журналиста на катер. Свернувшись в комок, он казалось не замечал происходящего вокруг него и тихо бормотал: "... аки посуху...Голландец..." Монах успокаивал лысого военного: "Он, видать, рыбки вяленой поел, а ту кроме чаек и не берёт никто. Да и чайки потом дурные становятся - всё в песок норовят зарыться..." Лысый, уже почти успокоившись, перестал хлопать себя руками по отвислым бокам и, уже отплывая, спросил: "А всё же, зачем тебе патроны?" "Чайки!" - многозначительно ответил Монах и погрозив в пустоту пальцем пошел вглубь острова, где рыжий кот разгребал лапами крышку люка, в надежде получить на ужин консервы.
Вместо эпилога:
"Солнышка моя!" - выбивали клавиши печатной машинки. Монах, с растрёпанными волосами и бородой, торжественно поправил набедренную повязку и продолжил печатать. "Я очень скучаю без тебя. Ты слишком далеко и силы моего желания становится мало для того, чтоб вызвать твой образ посреди той пустыни, которая меня окружает. И эти несносные чайки... они уже не боятся кота, который любил засыпать на твоих коленях. Они отвлекают от мыслей о тебе, наваливаясь громогласно орущей суетой. Эх, хватило бы патронов!!! И тогда ничто уже не отвлечет мои мысли, рвущиеся к тебе через тысячи миль..."