GUR.EXE.
Америкосы ушли с рынка и больше не покупали казахских бумаг. Но люди в Казахстане остались. Cидели на скупках, сторожили компьютеры, документы, деньги. Нужно было проехаться, показаться. Где-то сказать: ждите, где-то все закрыть. Лютая зима. Романтика. Куртяк CHEVIGNON, параллелепипед баксов и паспорт в кармане.
Дым «Домодедова». Серый язык одутловатой Москвы. Здесь нельзя оставаться веселым и резким - уловят движение местные демоны, ударят гипнозом пустоты, и станешь пустой, помятый и стертый, как пэт-бутылка. И покатишься от киоска к киоску под ногами таких же зомбаков. Свердловский рейс посадили, вышли люди. Красивые бабы в отличных шубах, хмельные парни в пальто нараспашку, наглые и румяные. Кому-то здесь еще кантоваться. Неловко им крикнуть: пацаны, не блестите глазами, экранируйтесь. Через полчаса они уже грязноватые и смурные, словно себя забыли. Других тем более. Глотнули ядовитого дыма отчуждения.
Самолет на Гурьев был невероятен. Психоделическая раскраска, все, особенно нос, - в оранжевых, алых кругах, сполохах. Надписи, как и принято у казахов, - из несуществующих букв. Фюзеляж, точно посередине, забинтован вкруговую тряпьем, скорее шкурами. Бинты закрашены чем-то вроде известки. Да, радостные и отважные наркоманы управляют этим кораблем. Какой им Гурьев! Путешественники, ****ь, в чудесную страну ЛСД.
Я почувствовал веселое возбуждение. Я представил, как уже обкуренные пилоты укатываются от каждого слова диспетчера в наушниках. В кабине жарко натоплено, все потные, голые по пояс, чай в трехлитровой банке. Зеленые циферки приборов вперемешку с красными лучиками косяков. Мы готовы! - кричит в микрофон командир и угорает. Мы все готовы!
Трап подогнали напрасно. В такую машину падать нужно через борт, как солдаты в тентованный грузовик. До того еще зацепиться за крыло, покачаться, проверить рессоры. Но мы просто поднялись, расселись, и эти черти взлетели. Все отлично, понеслось.
По селектору китайским голосом непонятно сказали по-русски, и совсем уж непонятно - по-казахски. По-английски ничего не говорят. И правильно - западло. Я знаю уже суровые азиатские порядки. По идее, сейчас девушка смуглая выходит, в руках баночка с нитрокраской. Все надписи на русском и на английском забеливает кисточкой. Ковры уже повсюду. Командир, тучный пожилой казах, в салоне появляется. На руку смотрит. На руке - пластмассовый школьный компас. Ориентируется по сторонам света. К нему барана подтягивают. Он его - башкой на восток, сам на него падает, режет горло, кровь струей по иллюминаторам. В тазик потроха, свежуют ловко. И вот уже казан ставят, бешбармак. Добрые круглые лица блестят. Голова баранья по кругу. Расставляются сборные кальяны из авиационной нержавейки. Кислородная маска - к кальяну и тоже по кругу. Гортанные песни из репертуара группы «Кино». Шурпа с водкой. Как сладко уснуть на берегу остывающего котла. Самолет давно ходит по маршруту, выучил дорогу. Сиреневые тарелки UFO скользят в стороны от крылатого дромадера с забинтованным горбом. Внизу в ночи - нечеловеческое слово Атырау из белого пламени.
Упал, сложив крылья. Зимний дождь. Лаковые, китовые спины встречающих. Черные зонты-фонтаны. Смотрят на малиновый, остывающий корабль-призрак. Люки разверсты, иллюминаторы заблеваны изнутри. Рефлекторное ожидание пьяного Ельцина. Кто-то шепчет: о-о, ****ь. Тихо в самолете, доносятся только шорохи совокупляющейся одноразовой посуды, свист бешеного полотенца, пьяное бормотание автопилота. Наконец, на крыло выползает бортпроводница, белая от водки как луна. Становится, кричит: всем бухать, никому не отдыхать! И падает на бетон.
Уже действительно садимся. Гурьев. Оранжевато-желтое, влажное и ароматное слово. Как кусочек кураги, персик без шкурки, дынька. Ломтик присоленной осетрины. Сказочный город, где долго, большим начальником, работал мой дед. В начале семидесятых мы летим в сказочный город к деду, с мамой. Светлый новый самолет, как и положено в начале семидесятых. Все новое. Все новое. Восемь часов без посадки из Сибири. Мне пять лет, я очень умный. Мама в зеленом костюме, плотный рельефный материал. Большие янтарные серьги, кулон, яркие ногти, прическа из итальянского фильма, косынка на плечах. Пилоты улыбаются. Во рту щиплет от леденцов. Мама показывает в иллюминатор: Смотри, домики какие маленькие, машины! Я делаю вид, что удивляюсь. Это уже Гурьев, он действительно желтый.
Дальше - сюрреалистические слайды. Бабушка с чем-то в руках на фоне белых стен и белых занавесок. Мультипликационные верблюды вдалеке. Огромный мост через реку, похожую на бетонированный канал, к мосту узким высоким треугольником (дорсальная проекция) приближается многоэтажный корабль, весь поднятый из воды. Вишневый вагон на сером фоне, как разрисованный кадр старого кино.
Это был дедов, начальственный вагон. В нем он ездил по дороге, которую предварительно построил. Туземцы, возможно, падали ниц перед белым голубоглазым (и широкоглазым!) чудовищем. Дед был главным человеком в семье. Дед - это черный китель, семейное застолье по приезду, высокие голубые банки из жести, перетянутые розовым жгутом, брикеты балыка. Наутро я, в трусах и в майке, стою с его тростью перед зеркалом. На мне черная фуражка с золотом. Крутая, как фашистская. Но я еще этого не знаю, «Семнадцать мгновений» еще не сняли и не показали. Трость - это просто железная палка с рукоятью. Но рукоять легко вставляется в палку-трубку и вынимается. Элементарно представить, что там прячется узкий разведчицкий стилет. Необходимо отработать приемы резкого вынимания, протыкания и небрежного прятанья. Дед лежит в соседней комнате, привычно болеет после водки, зовет меня, и я иду к деду.
Однажды приходит посылка от деда, кирзовые сапожки тридцать четвертого размера, это уникальная вещь. Марширую по квартире, сплю с ними. В восемь утра собираюсь и выхожу во двор. Крупа, октябрь, пустота. Типично сибирское плоское металлическое небо, перечерченное ветками кленов. Делая круглые дыры во льду, иду в центр огромной лужи. Стою там долго, сладостно чувствуя, как влага замедленно проникает к ногам через шовчики новых сапог.
Потом, позднее - бирюзовая «Волга» с клыками. Удивительные детали салона, вроде костяных. Самая сексуальная машина. До сих пор я гоняю на ней по ночам. В моих снах это открытый автомобиль, вроде шевроле-кабриолета. Правлю им стоя, часами кружу по полузнакомому городу с постоянной, томительной скоростью. Я не встречаю людей, они бы мне помешали.
Потом, гораздо позднее, дед умирал. Я уже редко бывал в Сибири. Каждый раз я видел деда все более слабым, растерянным и беззащитным. Кажется, он всегда считал меня каким-то особенным, ученым человеком. И вот он мучительно смотрел прозрачными глазами, молча в основном, наверное ждал какого-то способа, приема спасения. Он собирался съездить в Гурьев. Он постоянно собирался в Гурьев. Бабушке:
Мать, мне нужно в в Гурьев!
Уже было ясно, что это невозможно. Но там была его Шамбала. Там были сила, власть, жизнь. Там был здоровый молодой мужик, хмельной сумасброд, добрый царь с элементами волшебника, кровавый тиран, ласковый и лукавый семьянин, ребячливый любовник. Потом он все понял. Понял, что Кто-то Великий его обманул. Дело в том, что дед конечно же не верил никогда в возможность старости и смерти. Вдруг оказалось, что он все-таки умрет. Это невероятно, но это произойдет. Все, практически произошло.
Я видел отчаянье. Дед уже никуда не ехал. Он заговаривался. Но ДОГАДАЛСЯ, что я могу оказаться Там. Я ведь молодой и свободно передвигаюсь, у меня здоровые ноги. Женька, ты ВЕДЬ поедешь в Гурьев, привези мне карандаш, мой черный карандаш! Бабушка и мама решили, что дед бредит, но я-то знал все про этот карандаш. Это не карандаш был, а черная трехцветная номенклатурная авторучка. Толстая авторучка с тремя разными кнопочками из полупрозрачной пластмассы. Как у всех начальников. Минимализм был в моде. Точечный аксессуар власти. Давным-давно дед носил ее в кармане кителя или пиджака. Он, уже пенсионер, читал «Советскую Россию», я, уже школьник, заполнял, выпустив зеленый цвет, кроссворды в «Советской России». Иногда разбирал-собирал ручку, терял пружинки, находил. Больше ее не существовало. Утеряна, размозжена или разметана мельчайшими запчастями по коробочкам с пуговицами и юбилейными медалями. Сука-энтропия. Но вот восстала через двадцать лет магическим жезлом. Дед хотел ухватиться за нее, опереться и подняться. А затем грозить ею. Фаллический символ с тремя боеголовками. Маленький эбонитовый Жизненный Стержень. Если внук найдет стержень, реактор снова разогреется, и смерть не наступит.
Я сидел рядом. Дед лежал в моем стареньком джемпере, похожий на мумию инопланетянина. Очень хотелось взять деда на руки, закрыть, погрузить, спрятать в себя как в матрешку, и чтоб меня тоже облекала родная матрешка, а вокруг нее - еще одна и так далее. И так замереть в покое.
Я был на похоронах деда, но ничего не помню. Не думаю, что он умер.
В аэропорту Гурьева пассажир и таксист, созданные друг для друга, встретились. Я должен дополнить его деньгами и приезжей глупостью. Он меня - шнягой, вроде сыромятного духа в салоне и порожняка о суете всего сущего. Вообще, я люблю разговоры в машине в чужом городе. Иногда сам развязно их начинаю, ничего конкретного, кусочек отдыха. Таксисты тоже разводят клиентов на дружескую беседу. Потом, при расчете, клиенту спорить неловко. Таксисты и прочие бомбилы - бойцы. Люди, безусловно, семейные. Разбитные, но внимательные. Бьются как панфиловцы за каждый клочок жизни. Они боятся, как все, нищеты, позора и смерти, но вида не подают. Падающего толкнут. Бьют рефлекторно. Беспринципные рыцари Ордена Живота, мятые тачки - их шлемы.
Реальный Гурьев был ужасен. Как замызганный кусок упаковки с надписью «Made in USS..». Пятиэтажки и сталинки невероятных, суицидальных расцветок. Видимо, размывание многолетних слоев краски дает такие рыжие и грязно-розовые разводы. Трубы в гигантских хлопьях неземной плесени. Трофические язвы подъездов, кома дворов. Вот это треш. Одни белые герои заболели безумием и ушли, и бросили город. Но, судя по логотипам «Бритиш петролеум» на убитых стенах, очередная серия «Безумного Макса»(«Битва за бензин»), уже началась. Недолго городу осталось быть в лапах диких степняков.
Я вошел в холодный гостиничный номер, холодными руками поставил телефон на подзарядку, и - в ванную. Открутил оба крана, все затряслось. ****ь, холодная! Но нет, пошла теплее. Вместо ванны - квадратная эмалированная лохань. По диагонали мог бы улечься, поджав ноги, пятилетний ребенок. Вот ниче себе, отель для лилипутов и детей-командировочных. Дети-деляги, в полиэстеровых костюмах, бродят по холлам, прижимают к щечкам мобилы, чего-то бубнят. В ресторане матерый бандюк-шестилетка похмеляется «Дюшесом».
Ладно, помылся, побрился, переоделся. Самураи всегда подготовлены к смерти. Сделал звонки. Вышел на этаж. В буфете уже с утра сидят проститутки, одна хорошая, метиска. Проститутки, - подумал я. Слишком продуманный, мудак, - подумали проститутки. Принес из буфета отличной казахской колбасы из конины. Ароматное плотное мясо, полупрозрачный шафрановый жир. Потом - вон из гостиницы и за дела, с нарастающим ощущением бессмысленности.
Телефоны наиболее близких бывших сотрудников и подчиненных деда я раздобыл еще до поездки. Часа в четыре хлопоты завершились, мы встретились. Пожилые, очень трогательные русские люди, еще работают. Явно рады, рассказывали, вспоминали. Я узнал, каким куражливым и мужественным раздолбаем был мой суровый дед, как куролесил, охотился, правил, особенно не напрягаясь и не напрягая. Золотой век империи в цветущей провинции. У них тоже все там осталось. Тот Гурьев так же далек от них, как могила деда за четыре тысячи гиперборейских километра. Жаловались на казахов, и что в Россию уже не уехать, а здесь - руины и слабость. И старость. Знакомое недоумение в глазах. Навернули мне с собой пирожков домашних, рыбы.
Я ехал от них совершенно ох…евшим. Какая-то загадка здесь. Какой-то великий и подлый разводняк в любом жизненном сценарии. Персонаж игры рефлекторно (такова программа) стремится к достижению, к переходу на новый уровень. Единственный приз - этот самый переход. Вместо последнего приза - слабость, потери и смерть. Слабо прописанные виртуальные волхвы всплывают в окнах-подсказках и говорят персонажу: не загоняйся, жизнь не главное, значимый сценарий потом. Но он не может не загоняться, он-то прописан хорошо. Надежда.exe, страдание.еxe, любовь.exe, горе.exe, вера.exe, восторг.exe запускаются без сбоев и ломают, дергают персонажа. И делают игру, конечно, более интересной и жизненной. Для того, кто наблюдает.
Вернулся в гостиницу и решил, что ночью лечу дальше. На восток, в Астану, а по-нашему, по правильному, в Целиноград.
Но начинается посадка. Самолет - Боинг737. Казахи зафрахтовали несколько штук и гоняют по основным маршрутам. Часть экипажа - англичане. Плотная и страшная английская тетка-стюардесса встречает. Ведет себя борзо. Как с пьяными или с животными. Но казахам, а летят в основном они, пох...й. Передо мною старый казах сел, а чемодан здоровый - в проход. Страшная тетенька что-то лопочет ему не по-человечески, руками показывает. Он улыбается, видно, что прикалывается. Наверно, ему интересно, как много на свете всего, и какие чистые люди бывают. Нерусская тетка вдруг неожиданно и дерзко - раз - хватает суверенный казахский чемодан и бросает на полку. И уходит дальше разруливать. Казах встает, мне подмигивает, снимает чемодан и ставит на законное место. Я ему тоже улыбаюсь. Молодец! Мы хоть и разного цвета, но гиперборейцы. А лимитчица конопатая пусть пасется.
Я очень многое знаю об этой англичанке. Я знаю ее песни, знаю, что она ест, и как выглядят ее родители, ее ребенок. Я знаю ее историю, Лондон и шотландские городки. Знаю ее юмор, чего она хочет и чего добьется к сорока пяти. Она не знает обо мне ничего. О моем снеге, моем будущем, моей любви. И моей злости. Я от нее спрятался и пока наблюдаю за ней. Мы летим в нужном направлении, в мои земли. Они огромны.
В три ночи мы в Астане. Вот здесь уже дубак конкретный. Минус тридцать и крепчает. Сверкает снег под фонарями, стеклянная тишина, знакомое чувство сибирского воздуха. Сухой и безразлично-спокойный. Еду по проспекту, таксист, как профессиональный гид рассказывает об обустройстве столицы, что переделали, сколько потратили, сколько украли. Говорю: «Слушай, ты все знаешь, будешь мне полезен. Я ведь ревизор. Приехал все здесь проверять». Он ржет. А переделки чудные. Фасады многих домов просто закрыли каким-то зеркальным пластиком. Постановка.
Тыкаемся в самую навороченную гостиницу. Мест нет вообще. Приехали и живут депутаты из Алматы. Кружим. Мест нет. А я думал - мир можно купить. Нет, молокосос, не все измеряется деньгами.
Наконец, нашли. Гулкое сталинское фойе. Темно. Какое-то существо, похожее на морщинистого гуру из фильма «Звездные войны», мне и говорит: Туда иди. Поднимешься на второй этаж, да не останавливайся. Дойдешь до третьего, вот тут стой. Дверь увидишь, открой ее и окажешься в темной-темной комнате, где дежурная по этажу отдыхает. Ты толкни ее и скажи: Дай ключ!!!
Ну, так и сделал. Везде темень. В комнате, о которой речь, кромешная тьма. Сопит кто-то, то ли еж, то ли пресловутая дежурная. Вдруг подумал: а может совершить бессмысленное убийство. Ситуация подталкивает. Пройти, придушить подушкой, нашарить ключи на остывающем теле (где-нибудь в бюстгальтере, наверное, или в физиологических полостях; например, в защечных мешочках). Подремать в номере часа полтора и уйти до рассвета. А то и здесь прикорнуть. Все не так одиноко. Человек рядом, хоть и покойник. Может, вообще, пойти на серийное. Здесь шесть этажей, на каждом отдыхает по одной дежурной. Плюс гуру.
Я начал двигаться. Налетел на стол, которым, как выяснилось, отгородилась отдыхающая (предусмотрительная все-таки женщина, спасибо ей). Грохот, потом крик. Я сказал: Не кричи. Дай ключ, спать хочу.
Получил заветный ключ и вышел в свет.
Номер оказался такой: высота пять метров, ширина - два с половиной, длина - шесть. Стены выкрашены зеленой краской, вдоль стен - две кровати сантиметров по пятьдесят. Че-то я не понял. Исходя из общей дизайнерской логики помещения, потолок должен быть сантиметров сорок. Ошиблись, наверное. Душа нет, туалета нет. Но есть умывальник. Это понятно. У коммунистического человека выделений не предполагается. А умывальник оставлен из эстетических соображений, как дань традиции. Ну, умоется коммунистический человек для понта, хоть ему и не надо, он всегда чистый (наутро обнаружился общий туалет в коридоре. Видно, строители в последний момент пошли-таки на компромисс с физиологами старой школы). В целом, идеальное место для запоев. Окно, кстати, зарешечено.
Я долго не мог уснуть. Место это действительно индуцировало медитативное настроение. Медитацию одиночества. Ледяная ночь за стеной. О том, что я нахожусь в этом анонимном объеме, знают два человека на свете: таксист и маленький морщинистый портье (но он, скорей всего, вовсе не человек). Даже горничная не знает, она не приходила в сознание, действовала сомнамбулически. Я чувствовал себя одиноким. Щемящее, но довольно приятное, управляемое одиночество. Я вспоминал тех, кто может быть одинок. Особенно жутким и смятенным мне кажется момент, когда человек просыпается ночью и хочет пить. Душа его растеряна, сердце дрожит. Мозг забыл дневные утешения и оправдания существованию. Все очень ясно и жестко: одинок, смертен, случаен. Можно молиться, но пугает собственный голос. Серые занавеси на окнах, полосы-блики, дверные проемы как магические шлюзы между чем-то и чем-то. Пройдешь, а вдруг не вернешься.
Я заглядываю туда. То ли светлая комната с туманными очертаньями, то ли переход к открытому пространству. Темноватая почва, в примерных, виртуальных хвоинках. Метрах в семи, спиной ко мне, сидит Он. Довольно узкая спина, лопатки движутся под клетчатой фланелью. Работает на ноутбуке? Мастурбирует? Потрошит тело? Кто Он - злобный подросток или безумный старик? Кто-то Великий. Наблюдатель. Я знаю, что Он улыбается.
Эй, не ройся в муравейнике!..
Эй, не издевайся над тряпичными куклами!..
Эй, не мучай людей!..
Эй, не смотри на землю!..
Эй, отдай черный эбонитовый стержень!..
В семь я проснулся, умылся ледяной водой в пику коммунякам, взял сумарь и вышел.
В четыре дела кончены. Мне нужно в Павлодар. Когда-то в одной отдельно взятой, строгой, но справедливой стране люди работали, воевали, пили водку, сидели в тюрьме и путешествовали. Эти Занятия сочетались в любых комбинациях, но могли быть самодостаточными. Можно было, например, квасить водку по дороге на фронт, в штрафбат, в зековском вагоне, а можно было просто конкретно бухать в питерской коммуналке, или просто х...ярить к внуку из города Благовещенска в город Шахты. Каждое из Занятий могло быть и обязательным и добровольным (хобби). Эти дела и хобби присутствовали в безумных количествах и тотально. Путешествовали психотически, как лемминги. Грохочущие на всю Галактику валы солдат, зеков, бамовцев и внуко-бабушек даже привлекли внимание инопланетян. Те начали регулярные наблюдения, и с сорок седьмого года инопланетяне стали попадаться американским журналистам и советским психиатрам. Так вот, Ученые придумывали специальные приспособления для путешествий, в том числе летающие. Между сибирскими городами плотно летали самолеты. Строгой, но справедливой страны нет, ажиотаж спал, самолетов больше не делают. Нужный рейс раз в неделю. Я поехал к поездам.
У нас какое сегодня число: четное, нечетное? - спросила тетенька-кассир. Вот ничего себе, думаю: у нас - у вас? На что она меня пробивает? У нас, осторожно говорю, вроде четное, четырнадцатое. Поверила, дала билет. Но взамен забрала часть моих денег. Иду на дно, в конкретную забегаловку рядом с вокзалом. Приносят шикарный лагман. Я прямо пожираю его. Азиатская еда - это кайф. И чай горячий. Стойка с елочными огоньками. У стойки люди в шубах сидят. Телефон заиграл. Вроде мой, хоть я роуминга не переводил. Слушаю, срывается. Однажды был звонок в самолете, Владивосток - Новосибирск, высота девять километров. Кто хотел со мной говорить?
ЗдорОво, - в купе захожу. Пузатые казахи, уже в майках. Таможенники с какой-то нижней, южной границы. Веселые. Отличная компания. Я достаю гурьевский балык, они - карагандинскую водку. Всю ночь бухаем, ржем. Я рассказываю, как бы стал переходить границу, они объясняют, как бы стали меня ловить. Ритуальные заверения в межнациональной дружбе. Говорят, что при совдепии проще было сделать карьеру. Сейчас, мол, территориальные кланы пропускают только своих. А русских, чтобы рассудили, нет.
В Павлодаре я два дня. Широкая, безликая и родная планировка целинных городов. Уже устал. Иду в местный бассейн. Прекрасная, теплейшая вода, а снаружи мороз. На рынке затарился кореятиной в гостиницу: морковка, грибы, баклажаны, судак-хе, рисовая лапша с овощами, все яркое и маслянистое. Бараньи головы рядами, для бешбармака. Пергаментные, оскаленные, как из Босха. Свинина - в отдельном зальчике. Ни фига себе, а был ведь русский город. Но девушки по широким улицам ходят русские, троллейбусы ездят русские, русские старички сутулятся у щемяще-советских «Союзпечатей», и советские шестидесято-семидесятые бетонные фонари, окаменелые ростки будущего. И эй-стой-тебе-куда-командир бесспорно русские таксисты. Ну, конкретно, как в Нью-Йорке.
Интересно наблюдать за чужими сюжетами за тысячи километров от любого из своих. И интересно быть маргиналом. Ничего ведь нет дальше куска ночной трассы или холодной линзы иллюминатора. И вдруг раз - там, где по картам земля уже кончилась - большой город. И там - массив жизни, начавшийся давным-давно, как гладкая бесконечная нить воды из крана. Ты потрогаешь нить губами, попробуешь ее вкус, иртышский, обской, ленский, амурский, - и дальше. А она, наверное, продлится. Свои бандиты и страшные истории про них, местные пиджаки-масоны, все-все подгребающие под себя (и нет спасенья), загадочные магазины в ночи, тонкие девушки в зябких аудиториях, унылые и щемящие трамвайные маршруты, гаражи, где проходит детство, сервантики из ДСП и пластиковые окна, странные лица пожилых одноклассников, огни зимних горок и летние купания. Они думают - это только у них, это только их жизнь. Они могут прекратить это только смертью. Ты - простым движением дальше.
На день еще в Усть-Каменогорск и - в Свой Город. Телефон работает, звоню маме, что получается заехать. Улыбаюсь, особенно не слушая, пока она длинно и восторженно говорит. Смысл, в общем, такой: очень хорошо, что приезжаю. Согласен. Пельмени лепить? Лепи. Виртуальный город моего детства. Смоделированный по песне-заставке к программе «Городок». Все совсем не так. Совсем не так. Но усилием воли я держу голограмму-картинку, пока гощу в нем. На карте моего фэнтэзи вокруг Города боры и деревни с кайфовыми названиями: Тальменка, Бобровка, Борзовка, Топчиха, Повалиха, а в них - добрые народцы.
Снова поезд, тепло и уютно. Наутро, на подъездах, я и еще несколько мужиков стоим в вагонном проходе, долго (часа полтора) и напряженно смотрим на сосны. Как будто считаем. Ну, че, землячки, не убыло родной земли?
Сразу с вокзала - к маме. Тот самый двор пятиэтажки. Разрушенный зеленый штакетничек примерного, бывшего палисадника. Открывает на шаги. Удивление по полному сценарию, как будто и не знала. Ой, да как хорошо, как хорошо! Гладит меня. Все еще красивая, нелепая. Безумные, летящие глаза как на всех молодых фотографиях. Инженер, комсомолка, красавица и просто генератор сюрреалистических текстов! Пельмени, салатик и, как всегда, сразу - стремительная, лихорадочная, абсурдисткая Беседа О Том, Что Происходит. В основном о глобальной политике и макроэкономике. Ой, Жень, я все как ты понимаю! Я вот ночью лежу, думаю...
А я думаю о суках-генетиках. Они не успевают, увязли в опытах с клонированием. Мне нужна эта технология. Мама-клон. Моя вторая, младшая дочка. Как бы я хотел отвести маму-красавицу в школу, по стариковски сплясать модный танец на ее свадьбе. И чтобы она потом ко мне приезжала. Всегда.
Оказывается, приятель-одноклассник переехал с семьей в центр, совсем рядом. Звонил с неделю назад. Надо зайти, без предупреждения. «Только поздно не ходи, знаешь, как стало опасно, я спать не буду!». Прикольно. Меня крутит за тысячи километров, месяцами я сплю в движении, бываю с людьми, рядом с которыми Конан-варвар отдыхает... Ладно, мам.
Иду пешком. Сначала путь совпадает со школьным маршрутом, потом - с маршрутом до центрального гастронома. Потом... Блин, новоселье! Это я удачно зашел! Ты че, знал?! Да ниче я не знал, я час назад приехал! Ну ты краса-авец! А-а-а! Понеслось. Столы, люди кругом, акробатические танцы!
Ночью толпой прем еще к кому-то (получается, я втянут в пирамидально-сетевой гостевой холдинг). Вдоль сугробов, как в девятом классе. Пьяные, кайф! Угрожающий клубок нашей компании шугает одиноких прохожих. Да, мама права, опасно стало. Ленин стоит, голова под снегом. Дядечка у постамента, клубком свернулся. Румяный, улыбчивый мент на корточках над ослабевшим гражданином, что-то втолковывает. Скачиваю, скачиваю до слез нужные мне картинки и тексты. Через полгода, год я вернусь ненадолго, обновлю файлы, все будет такое же, может чуть старше.
Холидей двухдневный кончен, воля слабеет, сквозь неоновую голограмму проступают ж/б конструкции, крепления. Обратно пора. По новой в Павлодар, добиваю дела, рейс на Москву утром. Ночевать в гостинице. Я измучен. В гостинице опять пригрузили экзистенциальными вопросами, как тогда в кассе: паспорт давайте, кто вы у нас будете, откуда?
Встал в тупой задумчивости. Ну, ебтыть, кто я? Откуда я? Кто я буду?! Нет, невозможно. Оттолкнувшись от стойки как от борта, мощно, в одно касание, цепляю с лотка водку и еду в номер.
Интересно, я становился мягче и мягче, двигаясь в свои земли, а на обратном пути совсем раскис. Словно откатившийся пельмень, который и не сварили, и не вернули на мороз, а забыли на шершавой, снежно-мучнистой доске евразийского плато. Я что, не пригодился? Все плотно прижимаются горячими маслянистыми боками друг к другу, чувствуя, что готовы, а пельмень-маргинал не состоялся? И Боги не закусят мною, и душа не успокоится? Я еще выпил. Рука моя, держащая стакан, показалась мне удивительно красивой, ловкой и трогательной. Как точно она фиксирует предметы. А что с нею станет, когда Наблюдателю надоест? А что станет со мною, с моим файлом, файлами Моего Города, моей жизни. А буду ли я помнить себя нынешнего, когда меня перезапустят. Мне жалко руку. Бедная моя ручка. Я совершенно пьян. Тоска и смятение нарастают. Мне нужно убедиться, что мир еще существует. Цинковые стены лифта, ритмичные до дурноты плитки пола фойе, охранник завистливо смотрит на меня. Я выбегаю на мороз, в аллею. Ночь, ели, белые фонари. Где же Он? Поднимаю голову, бледное пламя фонаря, слезы, снег сливаются в ослепительный прозрачный ком, я кричу туда:
Ах ты, сука! Ты же сука, Ты, Наблюдатель! Ты что делаешь? Не трогай людей! Отстань от людей, не мучай людей, не испытывай людей, не играй с людьми!
Стоял, качаясь. Пьяный воин дороги. Нет, слышишь, я еще поеду в Гурьев! Я еще поеду в Гурьев!