Как-то вечером я представила, что она умерла. И не просто от каких-то грибов или случайного красного света, нет, она сгорела от ужасной неизлечимой болезни. Она угасала просто у нас на глазах, перенося эту муку со стоицизмом и необыкновенным мужеством. А нам было стыдно, потому что у нас не хватало смелости взглянуть ей в глаза. Мы говорили обо всем, но невольно все разговоры переходили на темы смерти, конца, завершения. Тогда мы испуганно замолкали, и смотрели на нее, как больные щенки, которых твердо решили утопить, а она улыбалась мягко и светло.
Вдруг я поняла, что не могу больше дышать этим воздухом жертвы, любовно осматривающей свою Голгофу, и ушла, позорно сбежала на лестницу. За мной вышел и он. Достал сигареты, протянул одну мне. Мы прикурили от одного огня. Присели на ступеньки. И вдруг я поняла, что рыдаю, нет, то, что я издавала, этот звук был скорее воем. Одна часть меня в недоумении наблюдала за тем, как борются легкие за глоток воздуха, как слезы капают с подбородка, а эта ужасная гримасса на лице! Я встряхнула головой и поняла, что это он плачет. В панике я подумала, что мне надо его утешить, но я смогла просто прижать его голову к груди и, покачивая, зашептать – Тих, тих, тих…как нашему маленькому ребенку, которого у меня не будет, который сейчас умирает на кухне…
Вдруг зазвонил телефон. Она спрашивала, почему я не звоню.
Потому что ты умерла, и я тебя оплакала, а на столе лежит эпитафия.