Часть 1
Бунтарь
1
День готовился к вечеру, и солнце неспешно клонилось к закату. Руки привычно гудели от тяжести сохи, ноги налились усталостью. Доведя борозду, он тяжело распряг коня и присел на край пашни.
Сивый покосился на хозяина благодарным глазом и неторопливо шагнул на нераспаханное поле, хватанул мягкими губами нежную траву, только вошедшую в сок, принялся с хрустом пережевывать ее.
Высоко в небе парили две птицы. Он пригляделся и с удивлением распознал скопу и ястреба. Но те не дрались. Они то медленно парили друг над другом, то, залегая на широкое крыло, поворачивались друг возле друга.
Это какой же простор, думалось ему, открывается с такой высоты? Оттуда не только Выселки, наверное, видать, но и Лог, и Лисицыну Дубраву.
Им, должно быть, и до тех Выселок рукой подать. Вот, здорово как, махнул крылом, и уже дома.
Он поднялся. Пора уж и правда, домой.
Отвернул соху к краю пашни, укрыл плотной дерюгой от ночной сырости, и ухватил Сивого за недоуздок.
Пора.
Домой, поесть каши, послушать вечерние застольные пересуды, а там и спать пора при-дет.
Уже повернулся к темнеющей недалеко полоске леса, опушкой которого он выйдет к дому, и внезапно осознал, что домой идти ему неохота.
Сивый, тяжелый ломовой конь, несмело переступил лохматыми ногами, покосившись на хозяина.
Хозяин как застыл, потрясенный непривычной мыслью, так и не двигался.
Конь, поглядев на неумолимо вечереющее солнце, на важных ворон, что расклевывали пласты влажно блестящей земли, вывороченные сохой, дернул повод. Коню тоже хотелось есть.
Меж тем хозяин неспешно повернулся и зашагал по краю пашни. Сивый недовольно дернулся, поскольку хозяин, как видно собрался вовсе не домой. Но в который раз убедился, что в тяжелой руке молодого хозяина не особо подергаешься. Коли тот решил борозду кругом или волной делать, так хоть трава не расти.
Длинный путь вел в обход пашни до овражка, вдоль него до ручейка, через ручеек по бревнышку, а там тропка до самых Выселок. И уже в деревне он должен был пройти через всю единственную улицу селения, вытянувшегося вдоль ручья Серебряного, до самого последнего дома.
Только что просохшая после звонкой и кудрявой весны земля мягко проминалась под ногами.
Идя краем свежевспаханного поля, внимательно оценивал, сколько еще оставалось здесь работы. Вот закончат посевную, а там и покос подтянется. Едва одолеют руно, как пора отавы подойдет. А уж после и жатва. Хлеб убирать пора будет. А там уж и осень. Самое сытое время года. А когда с урожаем справятся, подтянется и пора свадеб. И вот тогда его оженят. Станет он жениным мужем.
Не то чтобы Зоряша не люба была. Вовсе нет. Но дело это было без него решено и говорено, и лишний раз проходить по улице мимо Зоряшиного двора не хотелось. Потому и не ходил никогда длинной дорогой. Потому тем более странно было это сегодняшнее желание прогуляться.
Он не должен был сегодня идти через деревню.
Но пошел.
И судьба была против того, чтобы он сделал это. Сначала оказалось, что невиданным прежде паводком снесло мосток с тропинки. Мосток, который поставил сам Лихой Одноглазый. Он переправился вброд, ведя сопротивляющегося коня в поводу. Потом посреди тропы до Выселок конь заартачился. Конь был против, судьба была против, но он прошел. Вспомнил, как Буйнилич рассказывал, что именно в этом месте его кобыла встала и ни шагу прочь. Оказалось, ее напугала ветка, нависшая поперек дороги. И правда, стоило убрать ее, как конь пошел за ним, как прикованный. Словно в легенде о К Коню Прикованном. Но судьба, сама судьба была против него. Сразу за рощей, на высоком берегу дорогу размыло и образовался новый овраг. Сивый встал, не решаясь ступить в клокочущий поток.
Вновь пришлось самому идти поперек течения, и слабый конь не мог противится могучему хозяину. Стоило чуть натянуть недоуздок, и коню вновь приходилось задумываться, кого опасаться больше, потока или хозяина. И судьба сдалась.
Или решилась на более решительные действия. Словно сберегала все сладкое на потом.
Напротив дома старосты было нечто вроде площади. Берег ручья был в этом месте наиболее высок и береза, росшая над ним, дополняла пейзаж столь органично, словно так и было задумано самим Тираном.
Высочайшим указом уездного старосты назначена была эта береза для повешения на ней всяческих преступников против рода людского и Самого. И, хотя до сей поры не приходилось исполнять сей зловещий указ, она была самым зловещим местом на всех Вы-селках, обгоняя погост, и короткую дорогу в Лог.
Его удивило количество народа, собравшегося под закат дня возле березы. И тут же вспомнил, что судьба была против того, чтобы он шел короткой дорогой.
Потому что возле березы трое солдат вязали петлю под шею Корыни – беззаветного дружка.
Деревенские тихонько шушукались, стоя в отдалении. Вся деревня собралась здесь вместо вечернего стола. Кузнец Татич, плотник Ворчун, даже его нелюдимый напарник Молчун, сосед Малой, Криворукий с дальнего конца улицы. Даже женщины и малые дети были сейчас здесь.
Конь, непривычный к подобным сборищам, на всякий случай струхнул такого количества народа, однако хозяин твердо повел в самую гущу толпы, внимательно слушая разговоры.
- За что же это его?
- А кто разберет?
- За безделицу какую...
- Ясно, за безделицу, а вот...
- А по-нонешним временам-то кого за дело изводят?
- Ясно, никого...
- Так за что его?
- Кто ж знает...
- А ты у этих, с тесаками спроси...
- Вроде украл чего?..
- За что, говоришь?
- Может позарился на старостино хозяйство?
- Нешто можно так?
Солдаты, позвякивая железными пластинами, нашитыми на куртки из воловьей кожи, порой бросали на деревенских жесткие взгляды, и притихшая толпа тут же подавалась назад.
Быстро сладив петлю и, набросив ее на шею поникшему и уже неживому Корыне, два солдата, крепко держа парня, чуть отступили, а вперед вышел третий, правое плечо которого блестело стальным оплечьем пристава.
- Сего дня, сего года, - начал он грубо усмехаясь, гомон тут же стих, - свершено престу-пление супротив...
- Ой, за ле-е-есом, да за те-е-емным, увида-ал Нуру-у... – бесцеремонно оборвал его звонкий и уверенный голос.
Пристав нахмурился, но вывернувшийся из-под локтя староста мелко заговорил:
- Извините, вашество, то брынчун наш деревенский, Кичка, он слепой да дурковатый, вот и поет как притихший народ вокруг себя почует, - проговорив это он быстро прошел до своего крыльца и суровым пинком прогнал блаженно улыбающегося паренька, - извините, вашество... – мгновенно оказавшись рядом с приставом, продолжил староста
Дурак, оказавшись в пыли и не найдя подле себя кроба, отлетевшего на три шага, горь-ко заплакал.
- Ладно, - отмахнулся пристав, и вновь начал, - Сего дня, сего года, свершено преступление супротив государя нашего, Великого Тирана, и всей Родины матушки. Этот отрок, - указал он, на Корыню, причем голос заметно поскучнел, - возвел брань на старосту местечка Выселки. Этим он, получается, выказал недовольство правлением Тирана, по которому староста и стал здесь старостой. Это злодеяние карается как любое преступление против Великого Тирана – смертною казнию через повешение. Давай, ребятки.
Он отмахнул рукой и один из солдат взял в руки конец веревки, перекинутой через вет-ку березы, и приготовился тянуть.
- Да что же это, - услышал Сивый тяжелый голос хозяина под самым ухом, - Да неужто позволим?
Но стоящие рядом отворачивались, а из задних рядов донесся вздох:
- А что же делать-то?
Пристав еще раз скучающим взором оглядел деревенских и коротко отдал команду. Солдат потянул, и ноги Корыни оторвались от земли. Тот жутко захрипел, задергался. Второй солдат тоже ухватился за веревку и с пугающим усердием принялся помогать.
- Да за безделицу же! – вскрикнул парень, поведя широкими плечами, конь от неожи-данности присел, подался назад.
- Нехорошо старшим грубить, - донеслось сзади.
- Угомонись, Добруша, - прогудел Татич, кузнец, сжав в кулаке бороду, - закон все ж...
- Ну, нет! – развернулся Добруша, - у тебя ж и самого дети есть. Ну, как завтра?..
Он развернул коня мордой к улице и крепко хлопнул по крупу:
- Домой, Сивый! – проводив взглядом коня, развернулся и поспешил к березе, - Стойте! Погодь!
Пристав удивленно посмотрел на него, а солдаты продолжали тянуть.
Голова Корыни налилась кровью, хрип и тот уже с трудом рвался наружу. Несвязанными руками он пытался подцепить веревку у шеи, но ничего не получалось, а жизнь уходила.
- Стой, говорю, - ожесточаясь, толкнул Добруша опешившего солдата в грудь, так что тот повалился назад и, не удержавшись рухнул с яра в ручей.
Второй тут же отпустил веревку и, выхватив тесак, отпрыгнул в сторону, готовясь к схватке. Полузадохнувшийся Корыня повалился на землю, судорожно вцепившись пальцами в веревку.
- Что же вы... – начал было Добруша, но удар тесаком плашмя по затылку, который на-нес пристав, оборвал фразу.
В глазах помутилось, он неуверенно развернулся и тут же второй удар, опомнившегося солдата, окунул парня во тьму.
Когда Добруша опомнился, его крепко держали солдатские руки. Причем все тело ломило и ныло. Один из солдат был до головы мокрым и грязным и очень зол. Второй имел все тот же удивленный вид. Но держал крепко. Под березкой сидел, мотая головой и делая ошалелые вдохи, крепко связанный, Корыня.
Только оглядев себя, Добруша понял причину своего состояния, рубаха была порвана и изваляна в земле, по всему телу налились ссадины и подтеки. Особо болело в паху.
Пристав внимательно оглядывал деревенских. И в этот раз в глазах его была уже не только скука и усталость, но и страх, хотя увидеть вряд ли смог бы кто-нибудь из этих крестьян.
Сами же селяне бросали удивленные и в то же время полные сострадания взгляды на обоих преступников.
- Как же так, - доносилось из задних рядов, - такой ладный парень был и на тебе...
- Вот уж...
- Сколько ж теперь Зоряше невестится-то?
- Да что ж ты говоришь?
- А чего?
- Будто и Добрушу казнят?
- А то?..
Пристав скептически посмотрел на державших парня за руки солдат и четко сказал:
- Нужны два добровольца, - после чего указал на Татича и Кривого, кожемяку, - ты и ты.
Те нерешительно вышли.
- Будете держать этого, - указал на Добрушу пристав, - и глядите у меня!
Те понуро подошли к преступнику и взялись за него.
- Ну-у, - сказал кузнец, - бузил? Теперь неча...
В толпе заохали.
Держали теперь Добрушу хоть и неубежденно, но старательно.
Солдаты тем временем размотали веревки на Корыне и один из них остался его держать, а второй, мокрый, улыбаясь злее прежнего, подошел с петлей к Добруше.
- Сего дня, сего года, - вновь начал пристав.
Громкий вздох прокатился над деревенскими и тут же пронзительный женский крик оборвал привычную властную речь:
- Добрушечка!!! Сыночек!!! О-о-ой!!!
Рванулась из глубины толпы и бессильно забилась в руках сердобольных соседей его мать.
Руки кузнеца и кожемяки дрогнули от крика. И не осознавая, что он делает, не задумываясь ни минуты, рванулся Добруша из рук. Прямо навстречу солдату с петлей.
Рванулся с такой силой, какую никогда не подозревал в себе. Все так же бессознательно грудью опрокинул наземь солдата с веревкой и прыгнул прямо к приставу.
Пристав нервно схватился за рукоять тесака, но пока тот нехотя выходил из ножен, Добруша не глядя, сунул кулаком прямо в лицо, со всего маху широких плеч.
Остановился, мгновение глядел на деревенских, не успевших ничего понять, и по-прежнему несознательно принял решение. Резко развернулся, перескочил через сбитого стражника, увернулся от неловко расставивших руки кузнеца и кожемяку и прыгнул с яра в ру-чей.
Тут же ноги оказались в студеной воде, погрузились в илистое дно. Отчаянно барахтаясь встал на ноги и поднимая тучи воды бросился на другой берег ручья в заросли ивняка.
Только теперь начал понимать, что происходит, и липкий ужал окатил с ног до головы. Страх, того, что последует за преступлением, сковал волю. Но с яра донеслись голоса и приказы, и это вывело из ступора. В панике бросился прочь, к заливным лугам. Боясь лишь заплутать в диких зарослях, где на два шага лишь и было видно.
Только он выскочил на луг, хлюпая промокшими чоботами, как услышал далекий ис-тошный визг с того берега ручья:
- У-уби-и-или-и!!!
Не помня себя от страха, бросился через луг к полям на опушке леса.
2
Поговаривали, что их ведут ко второму перевалу.
Поначалу все это было тяжело и непривычно. Но и потом тоже, как оказалось. Ветераны смотрели на них, и цедили сквозь зубы, отворачиваясь: «Слабаки, зелень». Но сил обижаться не было. Хотелось лечь, скинуть тесную, не в размер, форменную куртку из плотной воловьей кожи, отбросить подальше казенный тесак из дрянного железа и признаться что правда слабаки и зелень, и пусть их оставят в покое.
Но никто не стремился оставлять их в покое. Каждое утро, едва ли до восхода солнца сотник громовым ревом поднимал всю сотню, пинками расшвыривая нерасторопных, попутно объясняя, кто они такие есть, откуда на свет появились и почему им так трудно подняться.
Среди них действительно было много новичков. Всех рекрутировали этой весной, как только сошел снег. Казенные приказчики привели на место сбора, им выдали казенную одежу, тесаки и все тут же тронулись в путь.
Первые две недели шли всего по пол дня. После того, как солнце миновало полдень, все войско останавливалось и сотники, суровые ветераны, в трофейных доспехах с оружием, отнятым у врага, разворачивали сотни для учебки.
Сотник показывал, как действовать тесаком, попутно объясняя, почему из них всех не выйдет ничего путного.
Ярыня попал в солдаты поскольку был сиротой. Еще на осенней сходке выселковский староста объявил, что в солдаты пойдет Добруша, сын Мала Добряка. У того было трое сыновей, все как на подбор, и среднего, Добрушу, здорового не по годам, решено было отдать в солдаты. Но зима выдалась на диво суровой. И все бы ничего, да Ярыня был у отца одним сыном. И вдвоем они ничего особо не напасли. Кто его разберет, от чего у Нерада со Светланой больше не было детей. Вдвоем отец с сыном не сумели подготовиться к такой зиме. Миром, конечно, предлагали помощь, но Нерад, всегда отличавшийся независимым нравом, отказывался. Целые дни проводил с сыном в лесу на охоте. Но редко-редко удавалось принести домой лося или оленя.
И когда хворь положила Ярыню в постель, отец все одно ушел на охоту. Один.
И сын Ярыня и жена Светлана отговаривали, но он всегда отличался упорным нравом, только блеснул ввалившимися глазами на исхудавшем лице да ушел в лес. К вечеру не вернулся. И через день не пришел. Погода стояла ясная, без снегопадов и ветра, и следы четко были видны на снегу. Светлана уже днями стояла в ожидании мужа у околицы, но напрасно. Уже выселковские мужики заволновались, собрались в лес идти. Но Светлана, не дождавшись, собралась да пошла в лес одна.
Вернулась мокрая от слез и побелевшая от холода, не чувствуя ни ног ни рук. Ярыня, уже оправившийся к тому времени, истопил баньку, но было поздно. На утро Светлана умерла.
Потом Ярыня вместе с остальными мужиками ходил в лес на поиски. И, в конце концов, нашли Нерада. Неудачно подвернувшемуся медведю-шатуну. Голодному и потому злому.
Одному Ярыне с лихвой хватило запасов дотянуть до весны. А с весной староста порешил, что поскольку Ярыня один остался, ему в этом году в солдаты и идти. И тот уже спокойно воспринял это решение. Показалось, что и правда, уже нечего терять.
Когда сошел снег, заколотил окна и сел ждать казенного приказчика. Когда тот пришел, Ярыня забил дверь и по весенней слякоти дорог по подбородок в грязи отправился через другие деревни и веси, собирая других таких же рекрутов.
Никогда Ярыня не видел такого количества людей и даже не мог себе представить, что их может быть так много. А потом подумал, что каждый из них также как и он, наверняка прислан один от целой деревни. Это сколько же тогда людей всего на свете живет?
Он бы простоял так целый день, разинув рот глядя, как посреди большого поля суетятся массы людей. Как толпы рекрутов скидывают домашние рубахи, складывают в огромную кучу ненужные теперь узелки и дорожные мешки, получают форменные, одинаковые у всех рубахи, затягивают одинаковые пояса и неловко подвязывают к поясу казенные тесаки.
Он бы простоял так целый день, но приказчик грубо толкнул в спину и тот пошел навстречу положенным двадцати пяти годам в войске. На службе Родине и Тирану. Очень скоро Ярыня понял, что в войске одежда может быть только мала или велика. И только у офицеров – впору.
В их десятке был ветеран Борыня. Каждый привал, когда все новички валились от усталости и мгновенно засыпали, даже не разводя костров, он садился у костра, который сам же и поддерживал, и принимался править меч.
Назначение в дозор десятка было истинным наказанием. Дозорные от десятка не должны были ходить вокруг лагеря, как войсковые дозорные, или от костра к костру, как дозорные сотни. Они должны были смотреть за костром, и сиднем сидя не спать до следующей стражи. А спать хотелось.
С тех пор как Ярыня попал в войско, он понял, насколько же сильно можно хотеть спать. И что спать можно сидя, стоя и даже шагая.
Борыня всегда был хмур и неприветлив. Когда сотни разворачивали для учебки, он всегда оставался в сторонке и невозмутимо дремал на солнцепеке. И никогда не кривил лица, глядя, насколько неловки новички.
Однако, назначенный однажды в дозор десятка, Ярыня отважился заговорить с ветераном. Тот, как и всегда, остался у костра, когда все уже провалились в тяжелый сон.
- Разве времени для сна отводят слишком много? – спросил Ярыня, сев рядом.
Тот внимательно посмотрел, словно впервые заметив. Но серые очень глубоко посаженные глаза, под нависающими веками, недолго скользили по лицу парня.
- Много, - кивнул он, и продолжил водить ветошью по клинку.
Сам этот клинок был не менее достойным предметом для разговоров новичков восьмого десятка, чем сам ветеран. Он разительно отличался от казенных тесаков, которыми были вооружены они сами. Сразу было заметно, что сделан не из сырого железа, а из настоящей каленой стали. Солнце бросало нестерпимо яркие блики, играя на полированном лезвии. А четкая простота линий приводила в трепет и восхищение.
Стальное оружие и доспехи в двух тьмах «тесальщиков» как называли сформированное из новичков войско, были лишь у головного состава. У сотников и выше. И было предметом зависти всех новичков. Всех счастливых обладателей казенного оружия.
Мучимый загадкой стали, покорно поворачивающейся в твердых жилистых руках вете-рана, Ярыня отважился на второй вопрос:
- А мы такие тоже когда-нибудь получим?
- Мы? – переспросил тот, не ведя, впрочем, и бровью.
- Ну, - смешался парень, - я и остальные.
После этой фразы Ярыня удостоился еще одного внимательного взгляда, на этот раз его оглядели с ног до головы, оценивая мышцы рук и ног под плотной кожей одежды.
- Остальные вряд ли.
Ярыня замолк, но смутное чувство неудовлетворения не оставило его:
- Откуда он? – кивнул на клинок.
- Из Расса.
- Это где-то не у нас, не в Урсунии?
- Точно, - подобие усмешки тронуло губы ветерана, - не у нас, это в Фарандаге.
- Ты был в Фарандаге?
- Точно, - кивнул Борыня, - был. Ну вот, сейчас начнутся охи, ахи, там был, там не был.
Он всем корпусом повернулся к новичку и серьезно сказал:
- Слушай внимательно, тесальщик. Вы – не богатые мещане и не дворяне. Единственное место, где вы можете добыть толковое оружие – в бою. Но две трети из вас не одолеет и первого боя. Все. Спать.
Договорив, он лег, аккуратно подложив под голову плащ, и уснул.
Наутро, не помня себя от желания выспаться, все войско вновь поднялось и, грузно то-пая, отправилось в путь.
- Я слыхал, - жизнерадостно толкнул Ярыню в плечо сосед слева, Висляк, - ты ночью с Борыней говорил?
- Ну? – мрачно спросил тот, зевая.
- Да хватит спать! – возмутился тот, - узнал чего?
- А че? – все так же сонно переспросил Ярыня, задыхаясь от жары и пыли, поднятой тысячами ног.
- Да довольно тебе бухтеть, я ж и осерчать могу! – возмутился Висляк.
Висляк этот отличался не только буйным и удалым нравом. Была у него одна особенность, дававшая законный повод для солдатских пересудов.
Когда все приказным порядком расставались с вещами, принесенными из дома, тот наотрез отказался отдавать белую праздничную рубаху, расшитую по краю.
Он заявил, что мать велела в этой самой рубахе идти на смерть. И отказывается помирать иначе, как в этой рубашке.
- Ты рубаху свою надел? – сурово спросил, наконец, Ярыня, раздраженный расспроса-ми.
- Нет, - радостно ответил тот, - а шо?
- Зря, - качнул головой Ярыня, - не жилец.
Удрученный тем, что сосед почему-то не был осчастливлен вниманием самого Висляка, сам Висляк отвернулся и завернул увлеченную беседу с другим своим соседом.
Спустя две недели похода, на учебке им стали объяснять основы войскового строя, и чувства локтя. Только основы.
Места вокруг пошли богатые. Постоянно дующий с моря ветер все чаще был теплым и ласковым. В этих местах поля давно были распаханы, и хлеб дал уже уверенные всходы. От обильного количества деревень рябило в глазах. И все чаще попадались города, один больше другого.
Даже люди здесь были совсем другие. Не такие приветливые, совсем не такие улыбчи-вые.
Чаще всего их вели в обход городов, но большую часть деревень и сел миновать не удавалось.
Поначалу народ выстраивался вдоль улиц, провожая их, часто попадались плачущие женщины.
И чаще всего плакали они о том, что вот новых ведут на погибель верную, и сколько же можно еще лучших-то губить?
После уже народ пошел привычнее, что ли. И глядели чуть ли не с осуждением, хотя самим солдатам доставались сочувствующие взгляды.
А спустя месяц марша, когда горы, раньше стоявшие синей дымкой над горизонтом, выросли впереди темной стеной, народ и вовсе перестал покидать поля, редко оглядываясь на проходящие войска.
Поля в предгорьях ломились от жита, а дороги были истоптаны множеством ног.
Дорога, ничуть не становясь уже, поднималась в горы, нехотя расступающиеся, перед нею. Они миновали большой город, оседлавший вершину холма и окруженный высокими каменными стенами. Дорога огибала город и вливалась в широкую ложбину между двумя высокими, покрытыми лохматым лесом, горами.
К вечеру сотник выстроил их, и, подойдя к одному из первого десятка, спросил:
- Кто ты?
- Рябой Непоседа, - ответил тот не спеша.
- Нет! - жестко крикнул сотник, и скомандовал двум следовавшим за ним десятникам, - палок.
Те выволокли его из строя и принялись за экзекуцию.
Сотник подошел к парню из второго десятка:
- Кто ты?
- Солдат!
- Палок! – коротко скомандовал сотник и пошел дальше.
- Кто ты?
- Ну, - протянул здоровый малый из третьего десятка, несмело открыв рот и опасливо косясь на наказываемых соратников, - не знаю...
Сотник отошел от стоя и крикнул так, чтобы всем было слышно:
- Если вы не поняли этого до сих пор, объясняю: вы НИКТО! И кем-то вы можете стать только после первого боя.
Потом подошел к четвертому десятку и, критически осмотрев оружие парней, ткнул пальцем в один из тесаков:
- Что это?
- Тесак, - пожал плечами его хозяин.
- Оружие! - отозвался кто-то из шестого десятка.
- Впредь ни слова без моей команды! – отрезал сотник, и, отойдя, сказал, - Не оружие. Оружие можно добыть в бою. Оружие можно сделать своими руками или на него можно заработать. Оружие может быть подарено кем-то, кто в нем разумеет. Завтра ваш первый бой. Завтра вы сможете стать кем-то или добыть оружие. Помните, вы идете в бой за Родину. Единственное, что у вас есть, это Родина. Расходитесь и спать.
Не спалось. Практически все тесальщики сидели у костров. Было страшно и жутковато. Забылось все, чему учили.
Немногочисленные ветераны, в основном десятники и сотники рассказывали боевые байки, успокаивая молодежь, некоторые подтрунивали над новичками, а часть ветеранов невоз-мутимо спала.
В их войске кроме тесальщиков был еще и полк всадников, три тысячи латников, камнеметные машины. Лучники, набранные из южной Урсунии. И огромный обоз. И большая часть других частей, всех кроме тесальщиков отличалась не только оружием, но и выучкой. Все они воевали уже не первый год. Эти спокойно укладывались спать, радуясь увеличенному привалу, и неодобрительно глядя на костры тесальщиков, заполоненные разговорами.
- Что будет, скажи? - теребил Борыню самый невысокий из восьмого десятка – Росток.
Тот молча смотрел в огонь.
- Да ладно тебе ломаться, как уличная девка. Ты же в курсе, мы на мели! – с возмущен-ной тирадой подсел к ветерану Висляк.
Однако тот и ухом не повел.
- Я слышал, в других десятках, - несмело заговорил Ждан, отличавшийся тем, что постоянно на марше умел отбиться от своего десятка, смешиваясь с чужими, - что... ну в общем, что... мы все умрем.
Борыня поднял голову и сказал в пространство:
- Врут.
Весь десяток замер в ожидании. Десятник, тоже ветеран, иссеченный шрамами и рано поседевший, из слов знавший только ругательные, одобрительно улыбнулся.
- Прошлой весной мы взяли крепость Второго перевала. Потом пошли дальше, в Фарандаг. Но слишком многие погибли в первом бою. А осенью нас выбили из Фарандага и с перевала.
- Говорят, - задумчиво сказал Крышня, выходец из Пригорного Леса, - что эти фары просто чудовища.
- Да! - горячо поддержал его Прав, из Дальнего Удела, - говорят у них рога, как у коров и крылья!
- Фарги! – поправил Висляк, - я сам выходец из Среднего Приморья, видал я их на нашем базаре. Обычные люди. Только ростом поменьше, и все чернявые. А у вас там, в Дальнем, небось, рассказывают, что здесь люди кисель из ручьев ложками хлебают!
- Вовсе и нет, - пристыжено пробормотал Прав.
- Может они и люди как люди, - авторитетно заявил, приподнимаясь с одеяла, Бурун, который все всегда знал наверняка, - но что все они колдуны, это точно!
- Да нет! – встрял Нелюб, - у них у всех кровь зеленая, и рыбой воняет! Это я вам гово-рю.
- Это твоя Трехозерка вся рыбой воняет, - отрезал Висляк.
- Люди они, - прервал возникшую перебранку Борыня, - без рогов и кровь у них красная, - потом после паузы добавил, - и пальцев на руках по пять. Наверное.
Он, смешавшись, примолк, вызвав волну веселья.
- Довольно, шантрапа! – раздался трескучий бас десятника, - разойдись, выкормыши зеленой лягвы, и чтоб спали, как после большой и сочной бл...и! Все!
Неохотно разошлись по спальным местам вокруг костра, закутались в одеяла. Но не спалось.
Ярыня проворочался так до самого рассвета. И, когда десятник приготовился как всегда пнуть под ребра на рассвете, вскочил, впервые радуясь побудке. Хотя чувствовал себя прескверно.
Тесальщиков в этот раз строили впереди остального войска, и Ярыня то и дело замечал взгляды, которые бросали на них остальные солдаты. Он не мог точно описать этот взгляд. В нем было и сожаление и сочувствие. Он был похож на то, как смотрят на мертвых, но здесь была и досада, и горечь бесполезности.
Выстроившись нестройными колоннами, они углубились по дороге в ложбину меж двух гор. Склоны ее становились все круче, и словно сдвигались. Вскоре они превратились в отвесные каменные обрывы, а клочок неба остался где-то далеко вверху.
К полудню стены ущелья круто разошлись, и дорога вывела на довольно широкое и ровное место меж соседних гор. Они были словно на дне чаши, около полутора тысяч шагов в поперечнике. Дорога шла через всю чашу и обрывалась около окованных ворот огромной стены, перегораживающей выход из ущелья.
Массивные башни, сложенные из великанских каменных глыб, соперничали монолит-ностью с утесами.
С обеих сторон стена упиралась в отвесные скалы.
Крепость Второго перевала казалась столь же незыблемой, сколь вечным было правле-ние Тирана.
Но вдоволь налюбоваться этим видом им не дали. Как только голова колонны показалась из устья ущелья, вокруг засвистели камни и стрелы, посылаемые с нечеловеческой силой со стен крепости.
Воздух наполнился криками умирающих и стонами, стуком падающих камней и звоном стальных наконечников стрел. И командами. Тесальщиков посылали вперед.
Простые и легкие деревянные щиты не могли никого спасти от камней, и сейчас они только мешали.
- К стенам, - бешено ревели сотники, щедро раздавая затрещины своим заметавшимся солдатам, - у стен не достанут! Падлы рваные! Если добежите – вернетесь домой!
В каждой сотне первых пяти тысяч была длиннющая осадная лестница, унести которую удавалось только двумя десятками.
И сейчас, неся лестницы, тысячи тесальщиков, большая часть которых впервые столкнулась со смертью, побежали через отрытое пространство, погибая во множестве.
Но большая часть молодых парней ошалело метнулась обратно в ущелье. Мигом возникла давка. В панике люди гибли под ногами своих соратников. Но тесальщиков довольно быстро выдавили из ущелья бесстрастные ряды латников, двигавшихся, словно единое целое, закрытые щитами в рост и блиставшие железными доспехами.
В третьей сотне, в которую входил и десяток Ярыни, лестницы несли второй и третий десятки. Но именно по лестнице старались попасть защитники крепости. И уже через несколько шагов из двадцати несущих лишь восемнадцать еще стояло на ногах.
Подгоняемый истошными криками сзади, пригибаясь к земле, Ярыня бежал к стенам. И чем ближе он к ним был, тем безнадежнее казалась затея взять этот монолит. Легче было сровнять скалы, на которые опиралась крепость.
Их тысяча оказалась у правого края крепости. Первая сотня уже лихо прислонила лестницу, и первые воины начали быстро взбираться по ней. И тут оказалось, что под стенами совсем небезопасно.
Сверху лили расплавленную смолу и кипящую воду, бросали камни. Крики ужаса и боли колотились в плотно подогнанные булыжники стен.
В панике некоторые бросались прочь от стен и тут же лучники сбивали их на землю.
- Вперед дети самок! – заревел их сотник, едва им удалось установить лестницу, - на-верх! Там у вас будет доля!
И ничего не оставалось кроме как бросится наверх по трясущейся в руках лестнице, навстречу камням и смоле.
Ярыня поднимался сразу за Висляком, который то и дело спотыкался и мешкал.
Повернув голову налево, Ярыня видел, как лестница соседней с ними четверной сотни, медленно отделилась от стены и завалилась назад, как надломилась перегруженная людьми лестница шестой сотни, сваливая воинов в одну кучу. И тут же почувствовал, как их лестница кренится назад и падает.
В ужасе он попытался оттолкнуться от нее, разжал руки и земля тяжело и беспощадно ударила по ногам, повалила на бок. Сверху тут же навалилось тяжелое тело.
- Эх! – пожалел Висляк, мгновенно поднимаясь на ноги, - зря я рубашку свою не надел.
- А что же? – хрипло спросил Ярыня, пытаясь прийти в себя.
- Так помирать же не собирался! – донесся крик сквозь шум сражения.
Еще три раза пытался Ярыня подняться по лестнице.
Все смешалось под стенами. Набились словно рыба в бочку остальные тесальщики, ища спасения от смерти на открытом пространстве, а под ногами было скользко от крови.
Уже не слышал он команд десятника, в общем шуме. Толкался к лестнице, испуганно прикрываясь казенным щитом, пальцами, теряющими чувствительность, цеплялся за перекладины и пытался карабкаться наверх.
Но каждый раз лестницу опрокидывали.
Один раз, приподнявшись над землей на несколько ступеней, он, улучив момент оглянуться, увидел толпы тесальщиков, мечущихся по полю, и безучастно наблюдающую за этим стену сверкающих щитов в устье ущелья.
А потом открылись ворота.
Пешие копьеносцы, нестерпимо блиставшие начищенными доспехами, слаженным рывком отбросили тесальщиков от ворот, выпуская сокрушительный поток конницы.
Закованные в стальные доспехи, действующие в строю, словно организм, фарги не просто убивали, они работали, словно мясники на бойне.
Потоком подавшихся в стороны людей Ярыню с остальными, штурмовавшими правый фланг, оттеснили к скале. Тесальщики набились так плотно, что не было места, чтобы сделать вдох.
Конница, развернувшись на поле, принялась за уничтожение беспорядочно метавшихся парней, а копейщики методично шли вдоль стены.
И как раз тогда, когда конница фаргов рассредоточилась по полю, ударили урсские лат-ники.
Их удар из устья ущелья был подобен броску змеи, они сразу оказались на середине поля. Воздух наполнился испуганным ржанием лошадей и запахами крови и железа.
Даже опомнившись, конники ничего не могли сделать с плотным строем врага. Мгновенно собравшись, конница отступила. И тогда вновь заработали машины на стенах крепости. Камни и большие стрелы, в рост человека, били с такой силой, что в плотном строю сразу образовались широкие прорехи.
И только тогда вновь ударила конница, врываясь в бреши разорванного строя, убивая и погибая сама.
Латники дрогнули, но отступили вполне организованно. Закинув свои большие щиты на спины, втянулись в ущелье, пытаясь восстановить подобие строя.
А конница, не преследуя врага в тесном ущелье, вновь принялась добивать мечущихся, ослепленных паникой тесальщиков.
Теснота и страх все нарастали у скалы, к которой были прижаты ратники, с которыми был и Ярыня. Все приближался блеск строя копейщиков. Уцелевшие сотники и тысяцкие пытались навести порядок, заставить тесальщиков биться, но все было бесполезно. Необученные, вооруженные из рук вон плохо, эти солдаты не были силой. И сейчас были лишь мясом.
Пытаясь спастись от неминуемой гибели, кто-то пытался даже лезть на скалу. Но отвес-ная грудь утеса оставалась неприступной.
Ярыня и сам бросился было к скале. Срывая пальцы, пытался подняться над землей, спастись от блистающих копий. Самых удачливых сбивали стрелами со стен крепости.
Сорвавшись в очередной раз, Ярыня попытался сосредоточиться и внимательно изу-чить скалу.
На высоте раза в полтора превышающей высоту стены крепости шел узкий карниз, чей край был истрескан сильнее монолитной скалы, идущей выше. И карниз этот наискось спускался, ведя за стену крепости.
Но совершенно гладкая скала не позволяла подняться даже на высоту двух человеческих ростов, не говоря уже о том, чтобы взобраться выше.
-Лестницы! – истошно закричал он, - у нас есть лестницы!
И расталкивая плотную людскую массу, бросился к стене. Здесь давка была еще сильнее и беспорядочнее. Камни и смола, падающие сверху еще сильнее увеличивали ее.
С трудом отыскал скользкую от крови осадную лестницу под ногами, попытался поднять.
- А ну, ребята, - скомандовал он тем кто был рядом с ним, - навались! – прокричал прямо в ослепленные паникой пустые глаза.
Странное дело, но его послушались. Около трех десятков пар рук вцепились в лестницу, потащили ее, распихивая остальных, к стене.
- Разойдись! – кричал Ярыня, раздвигая плечом толпу, - Несите, несите лестницы!
Тяжело прислонив лестницу к утесу, те, кто ему помогал, вопросительно посмотрели на него, все еще ничего не понимая.
- Наверх! – вновь скомандовал он, - быстрее! Наверх и по карнизу в крепость! – кричал, показывая на карниз какому-то тесальщику, схватив его за плечо.
Тот нерешительно полез вверх, но, чем выше он поднимался, тем быстрее и увереннее делал это. А Ярыня внизу уже подталкивал к лестнице все новых и новых.
Принесли еще две лестницы. Начали подъем.
Вокруг свистели стрелы защитников, многие из поднимавшихся срывались. Но еще более худшее началось, когда закончилась лестница, и пришлось карабкаться по скале.
Здесь она была сильнее изрезана, чем внизу, но подъем все равно давался с трудом. А снизу поднимались все новые и новые люди. Срывая пальцы в кровь, Ярыня поднимался, вжи-маясь в скалу.
Рядом то и дело кто-то срывался или кричал, пронзенный стрелой. Но подгоняемые снизу, они все равно лезли вверх.
Добравшись до карниза, Ярыне едва удалось перевести дух, как его чуть не столкнули. Надо было двигаться, двигаться в крепость, потому что иного пути не было.
Изнутри крепостные стены были совсем не так высоки как снизу. Скорее всего, дело было в том, что крепость лишь укрепила и развила естественный перепад высоты.
И сверху крепость уже не казалась такой неприступной.
Ярость вскипела в жилах тесальщиков. За всю боль и страх. Мечущиеся внизу враги казались открытыми и беззащитными. Кое-кто принялся кидать вниз отковырянные от скалы и карниза камни. Но большая часть истово принялась спускаться. И на пути вниз сорвавшихся было гораздо больше чем при подъеме, но теперь тесальщиков было уже не остановить.
- Ханна! – выкрикнул кто-то древний боевой клич, поверх грома проклятий и руга-тельств.
И тут же подхватили сотни озлобленных глоток:
- Ха-анна-а-а-а-а!!!
И враги внизу заметались еще больше.
Всего несколько сотен прорвалось на стены вражеской крепости, и большая часть попадала на широкий крепостной двор, на котором приготовились к бою не вышедшие в поле копейщики.
Но даже им не сдержать было натиска рассвирепевших ратников. Мгновенно во дворе стало тесно и в этой тесноте тесальщики с короткими тесаками и почти без доспехов, чувствовали себя гораздо лучше, чем тяжеловооруженные копейщики. Те бросали копья и хватались за мечи, но это не спасало. Хотя потери среди нападающих были огромны.
- К воротам! – ревел Ярыня, пробиваясь по стене.
На широкой крепостной стене оказалось на удивление мало людей, привыкших к тому, что враг далеко внизу.
И люди шли за ним, в едином порыве пытаясь пробиться к воротам.
Краем глаза заметив, что на крепостном дворе враг одолевает, Ярыня, бросился к корзинам с камнями, командуя громовым голосом, наличию которого сам потом несказанно удивлялся:
- Камни! Смолу! А-а-а! Вороги!!!
Невысокий, но очень мускулистый, парень, весь в крови и чем-то сером, оказавшийся рядом с ним, тут же припал к котлу со смолой, разворачивая его во двор.
- А-а-а! Ублюдки!!! – довольно прокричал он, зло скалясь, глядя, как десятками поги-бают сбившиеся в плотную кучу солдаты во дворе.
- Ханна-а!!! – все же не выдержав, он спрыгнул вниз, и могучими скупо-неумелыми ударами тут же расчистил вокруг себя место.
А Ярыня с остальными уже неумолимо продвигался к воротам.
3
Перебежав луг, Добруша вломился в полоску невысоких кустов, отделявших луга от поля перед лесом.
Сердце отчаянно колотилось в груди. Дыхание срывалось на хрип, а во рту чувство-вался привкус крови.
Вывалившись из кустов, он чуть не сшиб невысокого мужичка, который на такой же мелкой и неказистой лошадке распахивал небольшой кусок поля, зажатый между кустами и ложком.
- По-здорову, отец, - выдохнул Добруша, тяжело дыша прямо в лицо мужичку.
- По-здорову и тебе, коли не шутишь, - прищурившись посмотрел тот на Добрушу который был выше едва не на полторы головы, внимательно оглядел мокрые и грязные ноги.
- Пособи, отец, - попросил Добруша, сам того не ожидая.
- Никак бежишь чего?
- Есть маленько, - уже ровнее сказал тот, порывисто оглядываясь, но даже его рост не позволил рассмотреть луг за кустами.
- Ну, коли безвинно гонят тебя, - рассудительно сказал мужичок, отрываясь от сохи, - так отчего ж не пособить?
- А кого сейчас по вине-то изводят?
- И то верно, - согласился тот, - ну пойдем, схороню тебя.
Он пошел краем пашни, к своим вещам, сложенным неопрятной кучкой.
- Я тебя рогожкой прикрою, и ветками закидаю. Годится?
- Отчего же нет? – пожал плечами Добруша, широко шагая за ним, - Ты из заручин-ских?
- Ага, из самого Заручино и есть, - мелко кивнул головой мужичок, - Войком звать. Вой, что есть знаешь? Ну войок он и есть, только маленький. А ты чьих будешь? С Выселок?
- Добруша Бойничич, - ответил тот, не особо поняв рассуждения о вое, - побыстрей бы а? Отец?
- А чего торопиться? – степенно спросил Войок, - скоро только мухи плодятся. И то все больше поганые.
Он, словно не замечая, порывистых движений Добруши, постоянно оглядывающегося на кусты, из которых должны выбежать его преследователи, поднял рогожку и принялся изучать ее самым внимательным образом.
- Ну, - удовлетворенный осмотром, присел мужичок на разостланный на земле рваный зипун, - сказывай, пошто тебя гонят?
- Известное дело, - удивился Добруша, - ни за что.
- Не, - прищурившись, посмотрел Войок на солнце, - ежели б ни за что, лежать бы тебе без головы, Бойничич. Знавал я твоего отца. Крепко он меня обидел, парень.
- Так и что же, - еще раз оглянулся Добруша, - неужто не пособишь?
- Отчего же не пособить, коли дело правое? – пожал плечами мужичок, блистая незаго-релой кожей в прорехах ветхой рубахи.
- Так время же идет, - нервно выдохнул Добруша, - не ровен час, провожатые мои здесь появятся!
- Не суетись, парень, - спокойно посоветовал Войок, - спешка она только когда курей гоняешь надобна. А нам с тобой пошто? Сказывай, не спеши. Скоро скажешь, и все успеем.
- Ой, отец, недобро все это, - вздохнул Добруша, но сказал, - дружка моего сгубить хо-тели, вот и не выдержал я. Осерчал.
- Дружка говоришь? – мужичок отвернулся и как-то съежился, - верно, и у нас люди пропадать стали. У вас-то вешают их прилюдно, как сказывают, а у нас и вовсе заберут из избы, и ни слуху тебе ни духу.
- Слыхал я это, да думал обойдет беда, а вон как все повернулось. Не стало мочи моей под страхом жить. То не сделай, туда не поди, слова какого даже думать нельзя!
- Да, парень бывает. Ну, уж коли по тебе все одно веревка плачет, скажу, - мужичок несмело посмотрел на Добрушу, видно стало, что боится он и его, и этого разговора, - не всегда же так было. Ой, не всегда. А теперь вон оно как. И год от года все круче.
- Вот вот, отец. Ну, пособишь мне?
- Ну подходи сюда. Вишь, канавка около кустов самых, так ты в нее и ложись. Эх, жизнь какая настала. Последнее зерно и то отымают!
- У нас тоже так. А в прошлом году и вовсе на семена позарились.
- Да, звери, что творят. Ложись спиной кверху, да шевелись поменьше. А за что гово-ришь, дружка-то твоего к веревке повели?
- За малость, слово старосте поперек сказал.
- Да, и впрямь, малость. А наш староста так и вовсе дурной человек, - он уже начал прикрывать рогожей Добрушу, но приостановился, - а все же старшим грубить нехорошо. Непочтительно. Все же старшие. Так, а ты что же сделал?
- Да если верить шуму, что я поднял, - уже зло и порывисто, раздраженный нерешительностью мужичка, ответил Добруша, - солдата казенного пришиб.
- Экий ты душегуб! – охнул мужичок, и остановился совсем.
Внимательно посмотрел на Добрушу, потом вздернул голову, прислушиваясь.
- Нет, Бойничич, - мелко затряс головой, наконец, сворачивая рогожу, - не стану я тебя хоронить. Дело ты затеял серьезное, не ровен час...
- Ну, мужик, - проворчал Добруша, мгновенно оказавшись на ногах, и хватанув Войока за грудки, - попадись ты мне!..
За его спиной затрещали кусты. Не оборачиваясь, оттолкнул Добруша мужичка в сторону, вырвался из его нерешительного захвата, и прянул через поле.
Все же, он успел за разговором перевести дух и передохнуть, и в первые мгновения, удалось оторваться. Одним махом перелетел через узкую ложбинку, отделяющее поле Войока от остальной пашни, и побежал к лесу.
Крепкий мужик, уже сворачивающий соху, удивленно уставился на него, стоя на самом пути, но, переведя взгляд на погоню, испуганно отпрыгнул в сторону.
Непривычный к бегу Добруша быстро устал, мешала ко всему прочему и распаханная земля, комья так и норовили расползтись под ногами, сбросить с себя ступню. Толстые, лоснящиеся вороны, с недовольным граем загодя разлетались с его пути.
Но полоска леса все же приближалась, уже стали видны листья на ветвях, тень под кронами была уже не черной, а густо зеленой. Да и расстояние, на которое Добруше удалось оторваться, одним махом одолев ложок, давало солидную фору.
Когда он добрался до опушки, постоянно оскальзываясь на вывороченных пластах земли, преследователи пробежали едва две трети расстояния от ложка до опушки. У него было время, и, остановившись на границе поля и земли, словно на границе прежней жизни, он огля-нулся.
За ним бежали два солдата, и один был мокрее и злее другого. Грузно топая, бежали кожемяка с кузнецом, еще пяток деревенских, даже Бойнич, отец Добруши, был среди них. Бежал, наматывая ремень на кулак. Но пристава среди них видно не было.
«Нешто и правда прибил я его?»: недоуменно подумал Добруша.
Потом поймал на себе недоуменные и испуганные взгляды пахарей, что еще оставались в поле. Они боялись. Боялись до смерти. Боялись настолько, что, когда пробегала мимо них ретивая погоня, не смели даже поднять на них глаз.
Им действительно было страшно. Страшно, что заподозрят в пособничестве беглецу, что помешают государевой погоне, или не окажут посильную помощь. Они боялись, что пропадут и они также без вести, как пропадали те, кого знали. И готовы были отдать последнюю рубашку, пойти курам на смех, только бы их это не коснулось. Только бы их ничего не косну-лось.
А потом Добруша перевел взгляд на свежевспаханную землю. Вывороченный из земной глубины пласт влажно блестел в лучах заходящего солнца. Жирная земля, добрая. Такая богатый урожай даст, при хорошем обращении, сытные хлеба к осени поднимутся.
Что-то говорило Добруше. Что уже никогда не придется ему оценивать щедрость земли, доброту вспашки. Никогда не смотреть так внимательно на толстые пласты.
Потому затаив дыхание наслаждался видом сытной земли. Сырой матушки. Наслаждался кратким мигом. И это мгновение растягивалось сейчас для него на долгие годы.
Раскормленные вороны, важно переваливаясь, расклевывали куски земли, изымая зем-ляных жителей, с наслаждением их сглатывали.
Одна, особо уважающая себя ворона, подлетела почти к ногам Добруши и внимательно скосила на него черную бусину глаза. Словно подозревая в расклевывании ее земли.
Она еще несколько мгновений его рассматривала, а потом важно и весомо сказав: «Карр» отвернулась.
И он понял, что ему действительно пора. Солнце опустится еще на пол-ладони и в лесу совсем стемнеет, и тогда его не найти. Тем более что собак, как видел Добруша, они не захвати-ли.
Развернулся, и шагнул в лес.
Не успел он пройти и полтысячи шагов, зайдя в глухое раменье, как могучие и суровые деревья кронами своими учредили кругом плотные сумерки.
Теперь его могут месяцами искать и не найти. У него было довольно времени, а преследователи устали. Да и кто на ночь в глухой лес пойдет?
Ему вспомнилось, что дурное говорят про этот лес. Сказывали что бабка заручинская, Сивуха Родичична, уже старой будучи, заплутала и около двух недель не было ее. Искали – не нашли. А потом она сама вышла к деревне. Ничего не помнила. Но прошло время, и она понесла. И жутковато было видеть ветхую старуху на сносях. При родах-то она и померла. А уродец, какой народился, сказывали, так страшен был, что одна из повитух тут же дух и испустила. Говорили, что уковылял в лес, только родившись, да больше про него ничего и не слышали.
И многое еще мог вспомнить про этот лес, но вовсе не это занимало мысли, когда он шел, отцепляя колючие ветки кустов.
Он сторонился троп и продираться через густой подлесок было нелегко.
Теперь ему было решительно некуда идти. Только сейчас осознал, что совершил преступление. Сопротивление действиям казенного приказа, побег приговоренного уже к смерти. И даже не только это. Он убил человека. Хотя, если приказчика не было среди погони, это вовсе не значит, что он мертв. Может, он вовсе никогда не бегает за беглыми преступниками, все-таки не последний человек, чтобы за всякими бегать.
А может он покалечил его, настолько, что тот не смог бежать. Хотя нет. Ведь кричал же кто-то: «Убили!», точно кричал. Хотя, мало ли что кричат бабы, когда мыши в подполе скребут.
Но назад ходу нет. И совершенно непонятно куда теперь идти, и что делать. Даже когда прошлой осенью, ему объявили, что его отдают весной в солдаты, такая безысходность не овладевала им. Даже тогда все казалось четким и определенным. Тиран на то и Тиран, чтобы знать все про каждого. Чтобы четко знать и указать, куда и как кому идти и чем заниматься.
А он, Добруша, выходит, пошел против него. Против самого главного, что есть в жизни. Пошел против всей Урсунии разом. Тиран это все и во всем. И он нарушил Его слово, и убил Его человека. И теперь Все будет против него.
Как это было на него непохоже! Никогда не сопротивлялся он решениям других за него. Никогда. Даже решение об отправке в армию принял спокойно. И всех остальных очень удивило, что именно на него пал в этом году выбор старейшины. До сей поры служить посылали смутьянов или сорвиголов, или сирот, кому терять было нечего. А Добруша никогда не отличался буйным нравом.
Зачем, зачем он пошел через деревню?! Все было против этого. Даже Сивый не хотел идти. Сивый. Никогда больше не запрячь ему Сивого. Никогда не провести первую борозду, а к ней вторую и третью. Никогда не выводить его в ночное.
Никогда.
Слово это давило с безысходной тяжестью.
Нечего было и надеяться, что про его поступок забудут. Даже если и остался жив пристав, все равно ему грозит смерть и только. Он пошел против казенного пристава, а значит, против Тирана.
А значит, против всего.
Его будут искать. Денно и нощно. Даже если он скроется в глухой чаще, его найдут. Рано или поздно.
Рано или поздно.
И зачем только он сделал это?
А если бы не вступился, они бы убили Корыню. Дерзкого Корыню. Да, Корыня сам никогда не вступался за других. Но и что с того? Может быть, Корыня и заслужил веревку. Он всегда отличался дерзостью со старшими. Всегда спорил. Говорили, что это из-за лени. Но убивать за это?
А за что убили Разума? За то, что задавал вопросы? Ну, что он такого спрашивал?
Они даже не потрудились объяснить. В деревне потом неделю никто говорить громко не решался.
Был человек и не стало. И за что?
А в Заручино люди то и дело пропадают? Тоже за дело. Живет человек, а потом приходит к нему приказная тройка и нет человека, как не было. И имя его забыть требуют. Так что когда заручинские рассказывать приходят даже и не ясно уже, кто пропал.
И это справедливость? О которой говорят указы, кои староста то и дело читает.
Без всякого разбирательства. Приходит тройка казенного приказа, и нет людей. И слов-но не было.
Интересно, смог ли Корыня выбраться из этой переделки? Хотя какой там, он же был связан. Разве только кто помог. Но кто мог помочь? Из всех, кто стоял и смотрел, и даже боялись спросить, что происходит и за что собираются сгубить парня. А когда им сказали, что происходит, никто не сказал и слова поперек. Даже родичи Корыни. Слово Тирана – закон. Но разве сам Тиран сказал это? Разве он сам, справедливый и великий мог сказать такое?
Мог.
Если он так велик, как говорят, то почему он допускает это?
Эти поборы и нищету своего народа. Лютость приказных людей и чиновников.
А если он не может этому воспротивиться значит, он не так велик. Значит, не всеведущ и не всемогущ? А если так, то к чему эта жестокость и несправедливость?
Заставлять людей влачить жалкое существование, отнимая все, заработанное.
Кто он, чтобы решать?
Тиран.
Но если он не всемогущ, значит он человек.
Так почему человек может издеваться над своим народом. Убивать его?
Подумав так, Добрушу едва столбняк не хватил от крамолы, до которой он докатился. Подумать такое про Тирана. Не хватало еще то же самое сказать. Хотя почему он не должен чего-то говорить? Может быть, завтра станут указывать, что и как думать?
И что тогда?
Разве это жизнь?
Справедливость и свобода?
Но если это так просто, почему никто этого не видит? Почему все они смотрят и не видят. Почему не поднимется народ, и не устроит все так, как лучше?
Почему они смотрят, как вешают их односельчанина? И никто ничего не спешит сделать. А иные спокойно помогают тем, кто вешает. И никто не противится.
Темнело. Добрушу хлестнула по лицу ветка, которую он не углядел. И потому только понял, что темнело.
Ветка напомнила, что кроме этих вопросов есть главный: что делать теперь.
Грязный, избитый, усталый и голодный, что он может в диком лесу, куда идти?
Во все сгущающемся сумраке он и не заметил, как вышел на торную тропу и пошел по ней.
В вечернем свете деревья уже не шептали ласково и нежно, а угрюмо ворчали, застыв темными стволами, сливаясь в одну черную массу.
В кручине шел дальше, ничего не замечая вокруг.
- Ну, и кто у нас тут есть?
Звонкий голос прервал тяжелые думы.
Он поднял голову и едва разглядел в темноте двоих, вышедших на тропу напротив него.
Одного невысокого, и юркого, одетого в волчью безрукавку поверх рубахи, и другого высокого, но очень худого и сутулого, в драном армяке.
Но больше всего удивило то, что в руке высокого нехорошо блестел длинный кривой нож, а маленький раскручивал в руке волчанку: длинный плетеный ремень со свинцовым грузом на конце.
4
- Ну и что же ты? – услышал Добруша, когда очнулся, - кто же в лес с пустыми руками ходит?
Голова болела немилосердно, что-то теплое, липкое и грязное ощущалось на коже у правого виска.
Говорил молодой парень с волчанкой, склонившись над ним в полной уже темноте.
- Давай, Кисляк, кончай его, он пустой, - спокойно сказал парень, поднимаясь.
Над Добрушей склонился высокий, молча осмотрел. И замахнулся.
И тогда Добруше стало ясно, что это все. От судьбы не уйдешь, часто говаривали люди. Не ушел и он. Не петля приказа, так нож татя. Все его члены находились в странном оцепенении, отказываясь выполнять веления хозяина.
Это смерть. Подумал он.
Это судьба. Подумали за него.
И только сейчас что-то непонятное шевельнулось в нем. Совершенно без его позволения, рука вдруг метнулась прямо наперерез ножу, движущемуся словно молния в ночной темноте.
Резкая боль обожгла руку. Кисляк застарелым перегаром дохнул в лицо.
- Погоди, - не своим голосом прохрипел он, сжимая запястье высокого, - не затем в лес я шел.
- Да? – очень удивился молодой, присаживаясь рядом, - а зачем же?
Высокий продолжал молчаливую борьбу, проявляя недюжинную силу в тощих руках.
- Вас, татей искал, - все с тем же хрипом ответил Добруша.
- Слышь, Кисляк, он нас искал? - озабоченно спросил молодой у высокого.
Но тот молчал, всем телом налегая на нож.
Чуть напрягшись, Добруша понял, что лишь его усталость позволяла противнику держаться. И тогда привычно сильной рукой, словно выворачивая коренастый пень из будущей пашни, он отбросил высокого.
- Экий ты прыткий! – весело воскликнул парень, мгновенно отпрыгнув на три шага и успев уже раскрутить волчанку.
Плетеный ремень, вращаясь, недобро шуршал в воздухе.
- Зачем, говоришь, искал? – переспросил парень, не расслабляясь.
Добруша глянул на бессильно пытающегося подняться высокого, на парня и быстро сказал, словно боясь передумать:
- С вами хочу.
- Чего хочешь-то? Хотят коты по весне, да козлы всю жизнь! – парень оскалился, до-вольный шуткой.
- В лес, к татям шел.
- А-а, - почти счастливо протянул тот, - ну, пришел, и че?
- И с вами теперь... вот, - развел руками Добруша, и сам сомневаясь в дальнейшем пути.
- А какой резон мне тебя с собой тащить? Вдруг ты казенный? Меня же Угрюм кончит, как узнает.
Высокий начал подниматься.
Добруша посторонился его, пожал плечами:
- Беглый я.
- А-а, - еще радостнее провозгласил парень, - тебя как зовут-то?
- Добруша.
- А че имя-то девичье?
- Вышло так, - вновь пожал плечами Добруша, и, перехватив мрачную, но бессильную, решимость в глазах худого, поторопил, - так всю ночь и будем разговоры разговаривать?
- А с хорошим человеком чего же не поговорить? – присел от восторга парень, потом вдруг смотал волчанку, - ладно, меня Вьюн зовут.
Протянул руку и улыбнулся:
- Здрав будь, друже!
- Веришь? – удивился Добруша, пожимая руку.
- Не-а, - дернул головой тот.
Он посмотрел на высокого, хмыкнул:
- Совсем ты квелый стал, Висляк, перепил, что ли? Хотя бражки много не бывает, - Вьюн опять хохотнул, - его, кстати Висляк зовут. Его бывало Доброслов через руку вешает, ко-гда через ручей перебираемся.
Висляк спрятал нож, протянул руку, бросив на Вьюна взгляд уже не злой, но тоскли-вый.
Долго шли в полной темноте леса. Ветки то и дело хлестали Добрушу по лицу, что славно забавляло Вьюна. Который то и дело приговаривал:
- Ветка, салага, пригнись, - но Добруша никогда не успевал, и Вьюн весело всхохаты-вал.
Висляк шел, сильно сгорбившись, но на удивление бесшумно, в отличие от Добруши, который ломился сквозь лес, как сохатый во время гона.
Впереди мелькнул огонек, а еще через несколько шагов вышли на тесную поляну с костром посредине и кривым шалашом с краю. У костра сидело около дюжины человек, дергая зубами жареное мясо, запивая его брагой, кислый запах которой Добруша чувствовал даже здесь.
- Ты кого привел?! – проревел над поляной пропитой голос, - порву, падаль!
Из круга встал человек в изодранной безрукавке, с очень широким раскрасневшимся лицом.
- Не кипятись, атаман, - махнул рукой всем Вьюн, подходя к костру и надолго и с на-слаждением прикладываясь к бочонку с брагой.
- Кого привел, говорю?! – вскипел атаман, краснея еще больше.
Вьюн пил, словно не слыша.
Атаман резко дернулся вперед, выбил бочонок из рук Вьюна, попутно ударив его по зубам, и сильной рукой подтащил к лицу.
- Да не серчай, Угрюмушка! – тонко заверещал Вьюн, - новенький это.
- А-а, - отвернулся от него атаман, - ладно. Ну, други, спытаем?
Собравшиеся пьяно взревели, развернулись к Добруше.
- А как не спытать? - довольно потирая руки и криво скалясь подошел атаман, - К нам шел, молодец?
Слово «молодец» было встречено слюнявым ржанием.
Висляк, проявляя к реальности меньше всего интереса сел в круг, и мрачно выпил.
- Беглый я, - ответил Добруша, глядя, как несколько человек встают от костра и заходят ему за спину.
- Бе-еглый? – удивленно протянул атаман, - а выкуп ты принес, беглый?
- Какой выкуп? – недоуменно распахнул глаза Добруша.
- Чистый он, - с куском мяса в зубах крикнул Вьюн.
- Это кто же по нашим сложным временам в лес без выкупа ходит? – сетуя, проговорил Угрюм.
Люди вокруг, заросшие грязным и бородами до глаз, в свете костра кажущиеся совсем черными и косматыми, вновь заржали, словно ретивые кони.
- А что искать тебя будут, ты подумал? – дернул неохотной бровью атаман, - Не-ет? Ну, не взыщи, а восполнить свои расходы я должон? Али как?
- Выходит, что так, - слабо что понимая что-либо, пожал плечами Добруша.
- Ну а раз так, то повертайся, - довольно заключил атаман.
- Зачем?
- Повертайся, говорят! – вскипел атаман, ослабляя веревку, заменяющую ему кушак.
Тут же могучие руки других татей, ухватив за руки и плечи, развернули его спиной к атаману и принялись гнуть голову к земле.
- Ничего, парень, - тихо проговорил самый дородный из них и чище всех одетый, - все через это проходят.
- Добруша, значит, - гнусно улыбаясь, говорил за спиной атаман, - у нас сегодня настоящая девка, ребятки!
Чьи-то руки сдернули с него штаны.
Добруша почувствовал, что произойдет сейчас что-то подлинно злое и совершенно противоестественное. Зажатый в надежных тисках ватажников, слыша хриплое и прерывистое дыхание повсюду, сбиваемый с колеи разума запахом вечного перегара, он чувствовал себя обессиленным.
Попытался дернуться, высвободиться из тесных и нелюбых объятий, но не смог даже пошевелиться.
Силы были потрачены на пашне. И возле березы. И на пойменном лугу. И...
Сил не было.
Да и какая сила могла сопротивляться этим могучим рукам? Этой суровой традиции.
«Со всеми так было»: подумалось Добруше и уже стало спокойнее. Что же, если со всеми так, почему вдруг с ним должно по-другому? Но он не хотел этого. Не хотел такой судьбы.
- Отпусти, - выдохнул он в ухо дородному, в самое ухо, так, чтобы никто больше не слышал.
Тот вздохнул.
А за поясницу Добруши уже ухватились истертые руки атамана.
- Отпусти, - снова попросил он, - не забуду...
- Как знаешь, парень, - неожиданно услышал он, с явным неодобрением.
И тут же почувствовал, как хватка на правом плече и загривке ослабла.
Тут же рванулся. Как в последний раз. Рванулся из жил. Выпуская всю звериную ярость, всю обиду на злую судьбу, предавшую его сегодня.
Очень удивились люди, разбросанные, словно порывом бури.
Не давая никому опомниться, схватил одной рукой атамана за макушку, отвел его голову в сторону и всей силой рубанул правой по шее.
Ноги атамана подломились, и он, безжизненно свесив голову, упал на колени.
Глаза сидящих у костра округлились, кроме нескольких человек, что спокойно пили, не глядя по сторонам. Те же, что держали его, смотрели теперь с яростной нерешительностью, но с примесью страха.
Резкий удар боли, сгустил тьму вокруг него. Едва придя в себя, атаман тяжелым кулаком снизу ударил в пах. И тут же, вставая, коленом в верх живота, под грудину. Боль от этих ударов выбила сознание из Добруши, все желания и ощущения. Все. Теперь ноги подломились и колени поцеловали сырость земли.
- Бей, гада! – грозно проревел атаман, пиная тяжелым сапогом парня в подбородок.
От этого удара он опрокинулся навзничь, но еще долго не терял сознания совсем, понимал, что его бьют многие люди. Бьют с бессмысленной и беспощадной жестокостью. Словно на дне глубокого омута он лежал, словно сквозь толщу воды доносилась боль ударов. И в то же время болело все тело. Никогда он не мог подумать, что у него такое большое тело и оно так может болеть.
Даже когда перестали бить, он не сразу это понял. Словно через множество рук, дошло до него, что над ним что-то кричат хриплым сорванным голосом.
- Разойдись, падаль! – ревел атаман, пинками разгоняя ретивых подельщиков, - до смер-ти забьем!
- Да ты чаво, Угрюм? - трусливо возразил ему кто-то, - он же на тебя замахнулся!
- Сдохни, гнида, - опрокинул его наземь атаман одним ударом по шее, - он десятка та-ких как ты стоит!
- Да его все одно, барские искать придут, а то и казенные, - плаксиво продолжал тать, - он же по всему – крепостной.
- Ты, каналья, сапоги мне лизать сразу начал, как пришел, - осек все тот же уверенный голос, - а он – по шее. Много вас таких смельчаков было? А ну лижи сапог!
- Да ты чаво, Угрюмушка?
- Лижи! Прибью гада! Ну!!!
До гаснущего сознание Добруши донеслись чавкающие сопливые звуки.
- Все! – скомандовал атаман, тем же сапогом отшвыривая лизавшего прочь.
Утирая разбитую губу, тот спешно убрался прочь.
- Поднимите его, и у костра усадите! – скомандовал атаман, и Добруша уже крепнувшим разумом почувствовал, что крепкие руки сдергивают с земли, ведут куда-то.
- Чарку мне! – велел Угрюм, - братскую! Шевелитесь, падаль!
Глаза Добруши заплыли, лицо налилось болезненной тяжестью, но он сумел разглядеть правым глазом, как протянули атаману чару размером с доброе ведро. Тот жадно приник к ней, борода и усы тут же намокли. Нехотя оторвался и, одним шагом оказавшись подле Добруши, ткнул в его руки чару:
- Пей! Пей, гаденыш! Хей-на!
- Хей-на! - нестройно подхватили клич остальные.
Трясущимися руками поднял Добруша чару и чуть не поперхнулся от дрянной браги что больше напоминала разведенные водой кислые дрожжи.
- По кругу чару!
Руки Добруши в момент опустели, кто-то хлопнул одобрительно по плечу и он сел там же, где стоял.
Кругом шумели, громко говорили о чем-то, его то и дело задевали. Но он понимал происходящее все хуже и хуже. От побоев, прежних и новых болело все, голова, бока, казалось, каждый волосок стонет и жалуется на горькую долю. К тому добавлялась и усталость пахотного дня, бега и борьбы.
Мир вокруг Добруши сжался, укутал тяжелым и колким пухом. Уши отказывались слушать, глаза видеть. Его настойчиво несколько раз толкнули. С трудом осознал, что в руках кость с мясом. Вяло заставил себя откусить кусок, прожевать. Успел удивиться, что уцелели все зубы. Хотя и болели каждый раз, когда двигал челюстями. Он уже не мог чувствовать голода. Ел потому, что надо.
Хотелось уснуть или потерять сознание, но боль не позволяла ему этой роскоши.
Мучимый гудящим телом, отзывающимся вспышкой боли, едва думал о том, что именно болит, он так и сидел у костра.
Постепенно границы мира отступали. Тяжело, нехотя. Отползали, словно с перебитым хребтом.
Кровь подсохла грязной коркой. Зато лицо распухло, потяжелело.
Невеселые думы мрачным скопом навалились на избитое сознание.
Неужели он, кто никогда не то что не брал чужого, в соседский сад за яблоками не лазил, теперь с татями. Неужели этого он хотел к этому стремился? А чего же тогда ему желалось? Мечтал он, понятное дело, о подвигах героях сказок. Сколько раз видел он себя на богатырском коне, с дубком в руках вместо меча. Повергающим сонмы супостатов. Освобождающим родную землю. Все это старины. Кто о таком не мечтал? Но чего же ему хотелось?
Сейчас он осознал по настоящему разницу между мечтами и желаниями.
Его, в общем-то все устраивало. Даже голод в случае недорода. Даже то, что весь почти урожай забирают. Это можно понять, казенным людям тоже надо что-то есть.
Устраивала и крепость барина. Что с того, что покидать родную деревню нельзя. Что с того, что каждый пятый день на барских полях батрачить? Все одно делом заниматься, не безделицей же.
Дядька Непхай часто рассказывал, что в глубоком детстве от вопросов Добруши никому покоя не было, и уже староста начал недобро поглядывать. И куда только все делось? Не знал Непхай, разводил руками.
Никуда не делось. Осталось. Просто подрос Добруша, по хозяйству начал. И некогда стало вопросы задавать.
А Разум, зато не успокоился, немощный он был, и все спрашивал. И сгинул.
Так чего же хотелось Добруше в жизни? Может как и всем? Жену да дом. Полоску земли да добрый плуг? И доброго барина. Малой барчук, сказывают душой-человеком растет.
Так отчего же не тянуло жениться, так что лишний раз с Зоряшей видеться не хотелось? Может не такой доли он себе желал?
С болью оглянулся. Вокруг костра спали вповалку прямо на земле грязные, оборванные люди. Над поляной стоял смрад гнилой браги, и запах ночной сырости леса не мог справиться с ним.
Наверное такой доли ему хотелось. Нарушить волю барина. Волю тирана. Убить казен-ного приказчика. Сбежать. Примкнуть к татям.
И жить среди них. Грабить честных людей на дорогах. Сторонится приказных.
Он хочет этого?
- Нет, парень...
Он даже вздрогнул, настолько прозвучавшее отвечало его мыслям. Прямо перед ним сидел, сгорбившись, Висляк, потягивая мелкими глотками брагу прямо из бочонка. Словно и не пьянел. Но говорил, видимо не он.
Голова отказывалась повернуться. Пришлось разворачиваться всем телом. Это было тяжело и больно.
Слева сидел, вороша суковатой кривой веткой угли один из разбойников. В грубой холщовой рубахе, зато чистый и со стриженой бородой.
Темные волосы были еще не тронуты сединой, но лицо изрезали глубокие морщины.
Глубоко посаженные под тяжелыми нависающими веками глаза, трудно было рассмотреть. Но в их ироничном прищуре теплилось понимание.
- А что же?.. – с трудом разлепил он распухшие губы.
- Ты не хочешь такой судьбы, парень, - усмехнулся разбойник, - не хочешь грабить. Потом напиваться как скотина и спать в грязи собственного дерьма. Но ты будешь так жить. Потому, что ты так должен.
- Почему?
- Потому, что ничего не остается. Понял? Во как! – человек снова усмехнулся, его бо-рода двинулась, поглощая кривую улыбку.
- Почему?
- Здоров, парень. Вопросы задаешь. Не боишься? Или думаешь, что среди татей уже и боятся не нужно? Зря. Бывает и тать может сгинуть. Был и нету его. Отчего пропал? Сказывают, хотел многого. И ладно бы старосту местного одолеть, или наместника. А то ж хотел мир из-менить. Вот и пропал, - казалось, человек смеется, но глубина его глаз оставалась нерадостной, - ладно, не боись. Всех не пересажают. Должен ты так теперь жить. Потому, что ничего другого тебе не оставили. Ты не можешь жить в своей обираемой деревне. Жить в вечной нищете. Ты не можешь жить, глядя, как ни за что пропадают люди. Ты не можешь идти, куда бы ты хотел. Ты не можешь жить так, как ты хотел. Ты не можешь жить в пьяном забвении, как вся эта страна. Значит ты должен жить так. Убивать и грабить тех, кто может.
- Кто ты?
- Эге, не простой вопрос, ты хочешь знать, кто я, или как меня зовут? На первое не отвечу, сам не знаю. А зовут... Эти, - он кивнул на остальных разбойников, - зовут Нетрожь. Мне нравится это имя. Хотя не имя. Погоняло.
- А ты...
- Довольно, - махнул тот рукой, - ненавижу разговоры о спасении мира и власти. Ты лучше хлебни-ка. Мне этот навар одна ведьма презентовала... э-э-э... ну по доброте, в общем, душевной. В награду. На диво она хороша. Пей. Забудешься, к утру только и очнешься.
Неверной рукой Добруша взял фляжку. Отхлебнул. И едва успел почувствовать горьковато-кислый вкус жидкости, как, наконец, потерял сознание.
Довольно сильный пинок привел в чувство.
- Вставай, приблуда! – проревело над ним, - вставай, прибью, гада!
Добруша едва продрал глаза. Болел он уже явно меньше. Сон был крепок, темен и приятно чист. Целителем был сон. Опухоль с лица чуть спала. Видел лучше.
Над ним стоял атаман, потрясая двумя кожаными ведрами.
- Подъем, гнида!
С трудом Добруша встал.
- К ручью иди, принесешь воды. Вперед!
Он увесистым тумаком развернул к опушке. Остальные радостно засмеялись.
- Но! Вы еще будете ржать! – осерчал атаман, - Поубиваю гнид!
- А-а, э-э... – нерешительно переспросил Добруша.
- Чего тебе? Любой новый батрачит, ясно? Вперед, сыть казенная!
- Я спросить, - мялся Добруша, - где воды взять?
- Не моя забота, - буркнул атаман и пошел прочь, с остервенелой щедростью рассыпая кругом тумаки и затрещины.
Опасаясь новых побоев, Добруша развернулся к лесу.
Ручей отыскал не сразу.
А отыскав долго и с наслаждением полоскался в студеной воде. Прикладывал вымоченную рубаху к опухшим местам, отмывался от запекшейся крови.
Закончив с мытьем, натянул мокрую рубаху и отправился к лагерю, наполнив не-удобные ведра.
Лес кругом был уже не так неприветлив, как вчера, и услужливо вел к лагерю. Уже осветлились верхушки деревьев над поляной, уже слышны стали разбойные голоса.
- Постой, сынок, - вдруг остановил его старушечий голос.
- Ты откуда взялась, мамаша? – недоуменно обнаружил он позади себя чистенькую старушку, одетую в невероятное нагромождение множества платков, блуз, юбок.
И все они были чисты и опрятны. И ни одна не спорила разноцветьем со спокойными красками леса вокруг.
- Знамо откуда, сынок, - ответила меж тем она, дребезжащим голосом, - из-за спины твоей. Ты лучше, чем спрашивать, дай мне воды напиться.
- Бери, - протянул он ведро.
С совсем не старушечьей силой приняла она воду, мелкими глотками принялась пить.
Пила долго. Добруша уже пристал ждать. А она все пила и пила. Все выше запрокидывая ведро, что морщилось, словно пустеющее коровье вымя.
- Ой спасибо, сынок, - опустила старушка опустевшее ведро, - хотя какой ты сынок, - спохватилась она, - добрый молодец! А не дашь ли еще водицы испить?
Добруша уже хотел, было спросить, куда же это все лезет, но сдержался. Молча протянул второе ведро, и улыбнулся. И удивился тому, как охотно растянулись в улыбке губы. Никак спала опухоль?
- Вот и спасибо, молодец, - улыбнулась в ответ старушка, и припала к воде.
В этот раз она пила гораздо дольше. Добруше хотелось уже присесть, коротая время ожидания. Странное дело, но отчего-то не беспокоило, что придется второй раз идти к ручью, хотя путь не близкий.
- Вот и доброчко, молодец, - отдала старушка ведро, - вот и спасибочки.
- Послушай, бабушка, - опять улыбнулся Добруша, пропуская незнакомое словцо, - если и впрямь так водицы тебе хочется, пойдем, провожу тебя к ручью.
- Отчего с добрым молодцем не сходить? – покачала головой старушка, - очень прият-но, и сказать многое можно.
Пошли.
- Что же это, молодец, - голос старушки дребезжал, но так, словно это особый бубенчик звенит, - никак поистрепало тебя. Поиздержался в дорожке-то?
- Да, бабушка, было дело, - Добруша неопределенно мотнул головой, удивляясь, как такая чистенькая старушка отважилась говорить с ним, с опухшим лицом, с заплывшим глазом, оборванным и избитым не раз, вылитым татем.
- А это, милок, всегда так, ежели за судьбой не идешь, волоком тебя тащить будет. Но против судьбы тебе идти написано. Перехлестнуло твою нить. С самого начала не так пошла.
Она надолго замолчала. С тем и дошли до ручья. Только вышли не к тому его месту, где был раньше Добруша, а к глубоком омуту.
Здесь берега ручья раздавались, но звенящая струя вливалась в омут и, тихонько пройдя вдоль бережка, что покруче, выходила с другой стороны, так и не потревожив спокойствие чер-ного зеркала.
- Кинь желудь в воду, молодец, - проворковала старушка, - уважь бабушку.
- Зачем тебе это? – удивился Добруша.
- Кинь, не бойся, худого не сделаю, скажу только, что сам выберешь.
Тот послушался и, подобрав желудь, лоснящийся темный желудь без шляпки, кинул в самый центр омута.
Старушка долго смотрела на расходящиеся круги, на гаснущую у бережков рябь. Потом сказала.
- Не вчера против судьбы ты пошел, молодец. И не завтра. А она женщина с норовом. Лучшей доли она тебе желала, но видно слишком туго нить перекручена. Быть тебе о счастье людском радетелем против воли твоей и быть тебе за то убитым. Под собственной тяжестью оборваться тебе. Прости милок, что худое говорю, да только если пить не станешь, не видать тебе хорошего...
5
- Где же тебя, твою так, носило, падаль?! – грозно взревел Угрюм, когда Добруша нако-нец показался с полными ведрами.
Он нерешительно остановился.
- Тебя что, за смертью посылали? – бушевал атаман.
Остальные члены шайки, оставив дела, подобрались поближе.
И впрямь, виноват, думалось парню. Занимался неизвестно чем, вместо того чтобы дело делать. Вот и слушай теперь.
- Так где тебя, козий выкормыш, носило?! А?! Не слышу!
Хотя какого рожна? Кто ему этот Угрюм, чтобы указывать ему? Сват, али брат?
- Отвали, - бросил, через силу Добруша, - опрокидывая ведра наземь.
- Чего? – искренне не понял атаман.
- Слышал же, не глухой, чай, - отмахнулся тот.
Лица ватажников вытянулись от удивления. Потом напряглись с ожиданием интересно-го. Ну нет, не порадуетесь, решил Добруша.
- Да я тебя в рог козий заверну!
- Кто ты мне такой, чтобы по слову твоему бегать? – пожал плечами Добруша.
Чувствуя, что добром дело не кончится, он пытался представить себе, что он на обычной сельской забаве: будет стенка на стенку с заручинскими.
- Ты у меня, гниль подзаборная, - надвигался атаман, - не только бегать, плясать по мо-ему слову будешь! Дерьмо жрать станешь!
Добруша смотрел на него почти с равнодушием. В конце концов, одним тумаком боль-ше, другим меньше. Зря, что ли, его вчера били?
Ударил Угрюм внезапно. На полуслове особо крепкого, как он считал ругательства. Добруша легко отклонился корпусом назад, пропуская удар над грудью. Тотчас схватил руками его кулак, дернул на себя и, развернувшись, бросил атамана через ногу.
Сейчас не было в его руках усталости пахотного дня, хотя и саднили синяки побоев. И сила кипела в жилах. Сила, которая привыкла разговаривать не с людьми, с землей-матушкой.
Крепко приложило атамана к земле. Но он мгновенно казался на ногах. Уже не бранил-ся. Стиснув зубы вновь бросился на врага.
И Добруша кинулся на него.
Под единый вздох ватажников столкнулись. Обнялись и застыли, тужась смять противника.
Атман был почти так же высок, как Добруша, но явно уже в плечах. Хотя яростная злость, с лихвой компенсировала узость кости.
Оба бойца покраснели от натуги, взмокли, но не разжимали объятий.
Сжав зубы, атаман резко ударил Добрушу лбом в переносицу, потом еще, наотмашь. Ослабела хватка. Растерялся парень, и тут же был опрокинут наземь ударом кулака в голову и ногой в живот.
- Падаль, - процедил сквозь зубы атаман, над поверженным бунтарем, - за водой иди.
Не спеша, ватажники разошлись по своим делам.
Он принес воды. Потом набрал хворосту для костра. Потом помог охотникам принести оленя к костру. Потом свежевал, разбираясь с требухой, и прочими отбросами.
И больше не спрашивал, почему он это должен делать.
За ним должны были снарядить облаву. Причем и казенные, как на убийцу, и барская челядь, как на крепостного. На дорогах станет непросто зарабатывать татю. Но сегодняшним вечером последнее время, когда можно выйти на торный путь. Потом дней на пять – в чащу.
И потому именно на сегодня назначили тати посвящение Добруши. Чтобы повязать од-ной с ними нитью...
Ей сказали, что этот лес дурной. Эти местные ничего не могут сказать толком. Грязные, заросшие вонючими бородами. Обряженные в какие-то грубые лохмотья, разномастные и разношерстные. У них совсем нет вкуса! И ничего объяснить толком не могут. Сказали, что лес – дурной. Что значит, что лес дурной?! Кто-нибудь может объяснить? Молчат все, потупились. Лица свои ковыряют. И только и знают, что говорить по-своему, что «не можно никак такой боярыне статной». «Нельзя», чешутся, «никак нельзя без сторожи такой боярыне мостивой, дурной лес, ох и дурной». Это все, и даже тряску в проклятой Тираном карете можно было бы стерпеть, если бы эта чернота показала бы дорогу. Но нет же, твердят свое! И что же, она теперь должна ехать к тете своей, Любославе Рощинской каким-то другим путем? Длинным и по пло-хой дороге?
И как хорошо, что вовремя появился лейтенант. Как на нем сидят доспехи! Чистые, блестящие, как его выбритый подбородок! А сколь элегантны усы! И этот нос. Точеный, прямой. Правильный, истинно благородный нос!
Никак, совершенно нет такой возможности, чтобы нос столь совершенной формы принадлежал столь невысокому родом дворянину, каким представился Бореяр. Очевидно здесь не обошлось без какой-то, судя по всему, чрезвычайно интересной интриги, и скорее всего связанной с участием представителей высшего света.
Он сразу так хорошо и понятно все объяснил. Оказывается вчера в этот, и без того наводненный разбойниками, лес сбежал страшный преступник. О, как он рассказывал о нем. Как говорил. Чистые глаза блестели, как звезды, под наличьем шлема, а желваки на мужественных жестко очерченных скулах двигались так, что ей было уже страшно за всех преступников сразу.
Беглый злодей действительно страшен. Убийца и нарушитель воли Тирана. И в довершение всего, он посмел сбежать от своего хозяина.
Как хорошо, что Бореяр вызвался проводить ее, как это мило с его стороны. Как все-таки хорошо, что казенный приказ не могут так быстро собрать чтобы прочесать лес.
Вот теперь он ехал на своем вороном жеребце рядом с окном кареты. Его люди ехали впереди кареты и позади ее людей сзади. Она чувствовала себя спокойно и защищенно. Иногда она выглядывала из окна и ловила его взгляд. О, сколько было в этом взгляде!
И теперь ее не пугал даже ветер, который столь по-хозяйски шумел вершинами могучих темных деревьев.
Теперь она знала, что эта поездка станет не просто визитом вежливости к провинциальной тете. В конце концов, тетю нельзя оставлять жить в такой глуши, вдали от столичных новостей. А дорога через лес столь опасна...
Резкий, нечеловеческой пронзительности, свист оборвал хрупкую нить рассуждений.
Из укрытия, в которое его направил вместе с Вьюном Угрюм, Добруша ясно видел, как повалилось поперек дороги подрубленное дерево. Как захрипела лошадь одного из всадников с перебитым хребтом, в предсмертных судорогах перемешивая могучими ногами своего седока с дорожной пылью. Как настороженно выхватил меч второй всадник, и тут же повалился на землю, ломая о землю древко стрелы, торчащей из-под шлема.
Он слышал, как засвистел и закричал лес по обе стороны от дороги. Как вчерашние беспробудные пьяницы, ободранные и немытые, грязно ругаясь выскакивали из укрытий, бросаясь на испуганно ржущих коней, пытающихся сбросить седоков.
Он видел как Вьюн, хоронившийся рядом, вдруг дико закричал, выбросился на дорогу и только раз крутанув волчанку, послал ее точно в лоб слуге с обнаженным мечом.
Могучая рука сдернула его с места и кинула вперед.
- Руби, тварь! – проревело над ухом, - не то тебя сам с дерьмом сожру!
Краем глаза успел заметить, поджарое тело, промелькнувшее мимо него, и вот уже валится на землю всадник из приказных, поясницу которого обласкала окованная дубина Угрюма. Вот уже пытается вздернуть себя на дыбы добрый конь, но тверда рука, держащая поводья, и в тот же миг, уклонившись от рубящего удара всадника, атаман выдергивает за руку латника из седла и жестоким ударом каблука вгоняет темя в дорожную пыль.
Он сам едва смог уклониться от летящего на него коня с испуганно-растерянным седоком, чей нерешительный удар был только данью уважения учителям. Хотя Добруша и не мог этого понимать.
Он просто, повинуясь безотчетному порыву, резко развернулся и толкнул круп жеребца к земле. С криком близкой смерти повалился тот на землю, надежно приковав ногу всадника.
Молодой латник, чьи доспехи были чище и блестели сильнее прочих, закатывал глаза от муки и страха.
- Убей его! – прокричал в самое ухо Угрюм, оказавшийся рядом, - - замочи ублюдка! Давай!
Добруша растерянно поглядел вокруг. Все заканчивалось.
Вот двое латников, судя по всему, из казенных, прислонившись спина к спине отошли к дереву, и, бешено вращая тесаками, рассыпали вокруг проклятия врагов. Но свистнула стрела, пробивая казенную куртку, и упал один из них. Но подоспел Доброслов, который кинул во второго тело убитого казенного, опрокидывая наземь и погребая под кучей озверевших от крови разбойников.
Добруша посмотрел на суховатую дубину, вырезанную им только что из комля кряжи-стого дубка.
И еще раз посмотрел в глаза латника.
Тот, поймав взгляд на краткий миг, тут же оставил его. Он то пытался высвободить ногу, то дотянуться до выпавшего меча. Суетливо и бестолково.
- Добей его! Баба!!! – проревел атаман, и тоже оглянулся.
Его взгляд натолкнулся на распахнутую дверцу кареты из которой выволакивали ошалевшую девушку в платье из тонкой ткани шитой золотом и с длинными рукавами.
- Девка! – изумленно выдохнул он, - гуляй, рвань! – провозгласил лесу и бросился вперед.
Одним рывком вырвал ее из рук соратников и бросил обратно в карету, устремляясь туда сам. Из глубины кареты донесся истошный крик, треск ткани. Мелькнула и пропала маленькая нога в белом башмачке.
Женщина.
Добруша бросил взгляд на метущегося латника и вдруг резко развернулся.
Женщина!
- Оставь ее! – выдохнул он, во всю ширь могучей груди.
Но все так же настойчиво дергались ноги атамана, и все так же истошно кричала деви-ца.
Женщина свята. На женщину человек не может поднять руки.
Он ухватил ногу атамана и выдернул из кареты. Тот ошалелым взглядом сузившихся глаз дико повел по сторонам.
- Чего?! – вытаращился он.
- Это женщина!
- Это высокородная девка, - радостно заорал Угрюм, - Ха-ха! Эгей! Шалава! Мразь!
- Ты – мразь! – вскипели жилы Добруши.
- Твареныш! – окончательно пришел в себя атаман, в его руке блеснул нож, и он тихо добавил – урою.
Добруша отклонился влево, отводя нож, вывернув в локте свою левую руку. И тут же ударил сам в скулу атамана. И ногой в живот. Бил так, словно валил подрубленный дуб. Всем телом. И сразу обхватил обеими руками затылок и, выпрыгнув, метнул на колено правой ноги лицо Угрюма.
Глухой звук оборвал шум грабежа.
Пришла тишина.
Тело атамана подломилось на колени. И медленно завалилось вперед. Глухо ткнулось в утоптанную землю дороги.
Он умер сразу.
Добруша поднял голову и столкнулся с взглядом девушки. Она нервно дышала, загнан-но глядя на него.
- Нет, - тихо проговорила она, заслоняясь руками, - нет. Нет! Нет!!!
- Можете идти, барыня, - хрипло, но спокойно сказал он ей, - никто не тронет.
- Еще, бы, - спокойный голос над самым ухом сопроводил похлопывание по плечу.
Он обернулся, прямо в лицо улыбался Нетрожь:
- Ты же теперь атаман, - в глазах мелькнуло смеющееся сострадание.
- Как? – не понял Добруша.
- Точно, - прогудел Доброслов.
- Это, как пару торговцев грабануть, ясное дело.
- Правильно все!
Добруша огляделся.
Над трупами казенных и лакеев стояли разбойники, выжидательно глядя на него, тая в глазах свет собачьей преданности. Поймал пустой взгляд Висляка, который отер лицо от крови и тоскливо приложился к большой фляжке. Надолго. Потом посмотрел на него и кивнул.
- Да вы что? - удивился тот, - я не хочу!
- Ничего не поделаешь, - вздохнул Нетрожь, - закон. Убил вожака – займи его место.
- Не пропадать же нам! – выкрикнул неприметный мужичок, заросший клочковатой бородой до глаз.
- Ты уж смилуйся, - униженно попросил Доброслов.
- Да не хочу я! – возмутился Добруша.
- Как скажешь, - вздохнули в ответ, - только скажи, куда нам деваться теперь.
- С этим-то что делать? – спрашивал молодой разбойник, накинувший на шею выжив-шему солдату петлю.
- Не знаю, - пожал плечами Добруша.
- Как скажешь, - так же пожал плечами тот и достал нож.
Глаза солдата загорелись отчаянной мольбой.
- Да что вы все?! – закричал Добруша.
- Как скажешь, атаман, - донеслось до него одним дыханием.
Только тихие всхлипывания девушки вернули его из отчаяния в которое бросили эти люди.
- Хорошо, - опустил он голову, - этого вытащить из-под лошади, перевязать, дать коня. И отпустить вместе с барыней. Остальных, - он еще раз оглядел поле боя, подавляя невольную дрожь, - уберите с дороги.
Они отбили ворота и заложили их крепким засовом. И вот тогда уже урусская стальная лавина выплеснулась из тесной горловины ущелья, ударила по мятущимся всадникам. Больше не стреляли огромными стрелами машины крепости. Ничто не могло смешать тесного строя латников.
Испуганно ржали кони, опьяненные кровью. Недоуменно оглядывались копейщики фаргов, пытаясь выстроится в боевые порядки.
А когда вышли латники, ударила урусская конница.
- Ханна! – пронесся крик тысяч глоток над полем, под ржание лошадей, под топот ко-пыт.
- Ханна! – разом крикнули кавалерийские палаши.
- Ханна! – и уже фарги падали, словно жито на жнивье.
Ярыня смотрел на поле с высоты стены, и сердце радовалось мрачным счастьем мести.
- Все кто может держать луки – к бойницам! – резко выкрикнул он, и довольно отметил, что заметались немногие выжившие тесальщики, - гаси их, гадов.
И пара десятков из полутора сотен, подобрав длинные луки фаргов, действительно вста-ли к бойницам. Резво опустошая колчаны.
Придавленные к стене, фарги попытались было лезть вверх. Подбирали брошенные, заляпанные кровью и смолой лестницы тесальщиков. Несколько человек взялись за таран и первый глухой удар потряс ворота.
- К бойницам! – мощно закричал Ярыня, и, оглянувшись, поймал одобряющий взгляд Борыни, - зададим им! Смолы! Бейте!
И теперь уже на фаргов сыпались камни и лилась смола. А позади них, поле дрожало от поступи урусских воинов.
Многие в страхе бросали оружие, молили о пощаде. А потом захлебывались, падая рассеченным лицом в кровь тесальщиков, щедро полившую землю вокруг.
А после боя про них словно забыли. Они ликовали, радовались, взахлеб хвастаясь подобранным оружием, криво сидящими доспехами. Хотя ни один из них не мог оценить ценность такого оружия.
Шумно славили и благодарили Ярыню.
А мимо них спокойно прошли через крепостной двор латники.
Развернули лагерь с другой стороны крепости, зажгли костры.
На поле перед крепостью встала остальная рать, играя на солнце цветастыми шатрами.
Пешие гридни молча заняли башни и приземистые каменные терема крепости.
А про полторы сотни измазанных в своей и чужой крови, смоле, земле, изорванных, но счастливых тесальщиков словно забыли.
В конце концов, те сгрудились вокруг уцелевших водимов: трех сотников и двух десятников, к седой усмешке шестерых выживших ветеранов. Водимы и сами пребывали в полной растерянности: никого ни из их сотен и десятков не осталось в живых. И было не ясно, кого им теперь водить.
Однако, после недолгого спора, сотников все же послали к руководству. К воеводе. К остальным тесальщикам.
Вернулись озадаченные, в сопровождении гридней. Показали на Ярыню. Гридни, не меняя лица, увели.
Оставшиеся тут же набросились с расспросами на посланцев, но те только разводили руками. Дескать сам мрачен был, и только гридней приставил. Наказал умника сдать.
Ярыню вели молчаливые, надменные гридни. Вели через один пост за другим. И он радовался, видя, что презрение гридней – для всех. Выражение их лиц соперничало с блеском стальных доспехов, нерушимое при ходьбе.
Его подвели к походному шатру, один из них откинул полог, другой, склонив голову, прошел вперед. Четко выпрямился, доложил:
- Тесальщик доставлен, господин командующий!
- Ладно, - человек, сидевший над бумагами за походным столом, встал.
Подошел к втолкнутому следом за первым гвардейцем, Ярыне, коротко кивнул солдату. Тот развернулся и вышел.
- Ярыня? – спросил человек, очень внимательно оглядывая парня.
- Да, - смешавшись ответил, тот и неуверенно добавил, - господин командующий.
- Учишься, - кивнул головой человек, - а мы с тобой почти тезки.
Ярыня осмелился поднять на него глаза. Тот был не особенно высок. Не слишком плечист. Серые глаза. Светло-русые короткие волосы. Некрупный прямой нос, четкие скулы и подбородок. Такие же четкие морщины через все лицо. Судя по всему, он был не молод, но еще и не стар, и выглядел лет на тридцать пять.
- Да, почти тезки, - кивнул головой человек, - Ратияр. Слышал такое имя?
- Нет, - еще неувереннее ответил Ярыня.
- Ладно, - улыбнулся человек, - и верно. Зачем тесальщику знать имена? В земле от них мало пользы. Верно.
- Не знаю, - смутился Ярыня.
- И хорошо, - вздохнул Ратияр, почему-то проведя ладонью по щеке, - и ладно. Ты вывел полторы сотни тесальщиков, взял крепость. Зачем? Разве был такой приказ?
- Нет, господин, - никак не мог найти в себе силы для твердости в голосе Ярыня, - не было. Но я не хотел умереть. И остальные...
- Остальные, это хорошо, - вновь сел за стол Ратияр, - остальные тебе пригодятся. Ты назначаешься командиром этих полутора сотен. Водимом. Сотником.
В это время полог палатки отдернулся, вошел гридень. Сухо доложил:
- Младший воевода Мирослав Залесский, командир тесальщиков, к господину коман-дующему! – дождавшись кивка, развернулся и вышел.
В палатке оказался еще один человек. Высокий и статный дворянин. В сверкающих доспехах, и с тонкой полоской усов над губой.
- Сотник Ярыня. Отдельной сотни, - представил командующий, - это твой непосредственный командир – младший воевода Мирослав Залесский. У него каждое утро будешь получать приказы. Выбери себе заместителя по обозу и отошли его в обоз, там ему объяснят, что делать. Все, свободен.
Ярыня нерешительно оглянулся, удостоившись презрения и даже ненависти взгляда Мирослава, и вышел на не своих ногах.
6
- И что теперь будет? – вопрос прозвучал как-то наивно, нерешительно, и Добруше ничего не оставалось, как подкрепить его заглядывающим в лицо взглядом.
- Что будет? – переспросил Нетрожь.
Они сидели по разные стороны от притихшего костра. Над алыми с черным углями появлялись и исчезали язычки пламени. Круг темноты сжался вокруг них, и словно прикрыл, костер.
Над поляной колыхался дневной жар, люди спали прямо на земле, не укрываясь. Хотя, может быть не укрывались они совсем по другой причине.
Павшие до утра в битве с зеленым змием, не слишком привередливы.
- Что будет, говоришь, - пряча в темноте кривую улыбку сказал Нетрожь, - мы перебили казенный разъезд, и лакеев дворянки. А потом отпустили тех, кто расскажет, что это сделали именно мы. Казенные и так готовы к облаве, а тут и это. Кордоны будут усиленны, пойдут двойной цепью. Завтра ты поднимешь их всех, - он кивнул на отравляющих перегоревшим дыханием лесной воздух разбойников, - и поведешь вглубь леса. Там мы и отсидимся до конца лета. На ягодах, грибах, кореньях. А осенью, как поспеет урожай, никто уже не вспомнит о нас. Дороги будут перегружены и мы возьмем богатую добычу.
Добруша, выслушав, покивал, склонив голову. Земля уже начинала приятно холодить, и было очень хорошо сидеть на земле, над гаснущим костром.
Немного помолчал, подумал.
- А потом?
- Потом, - Нетрожь откинул голову, окунаясь в призрачный свет звезд, - потом будет зима. Будет избушка в глубине леса. И сначала все будет хорошо. Потом мы подъедим свои запасы, зверь лесной – свои. Охота оскудеет, закрома отощают. Дороги обезлюдеют. Редко-редко кто проедет. К весне все станут голодными и злыми. А весной ты выведешь нас из леса на дороги. Возьмем пару казенных обозов. На нас устроят облаву, мы уйдем в глухой лес и снова отсидимся до осени. Год за годом, и придет твоя осень. Какой-нибудь новичок, или один из стариков, когда-нибудь побьет тебя, и сам станет атаманом. Если ты и останешься после этого жить, для тебя все, все равно, закончится. Так и будет. Потому что ты уже выбрал дорогу.
Добруша слушал еще внимательнее. Смотрел в черноту леса вокруг поляны. Пытался понять, что это теперь его дом. Место, которое не предаст, которое не раз спасет от казенного приказа.
Он еще раз оглядел спящих людей. Посмотрел сам в ночное небо, звезды спокойно и рассудительно мерцали. Что может случиться? Жизнь бесконечна и незыблема. И медленное вращение по небу - мелочь, в сравнении с их вечной жизнью. Все мелко и незначительно. И все равно, где в небе быть этой звезде. И как светить. Все равно, будет ли она мерцать или гореть ярким светом. Звезды равнодушны.
Над вершинами деревьев метнулся порыв ветра. Те одобрительно закачали головами, принимая неумелую ласку.
- Нет, - проговорил Добруша, глядя на качающиеся контуры вершин, - нет, будет по-другому.
- По-другому, говоришь, - сказал Нетрожь, откидываясь на спину и оставаясь наедине со звездами, с равнодушием ночи, - может быть, парень. Может быть. Только знаешь, мне одна ведьма говорила. Такая женщина... поискать – не найдешь... как взметнет, бывало, свои волосы, а они длинные, в пояс были... так вот, она часто говорила, что если идти против судьбы, то она волоком потащит, а по-своему повернет. Нет, все-таки не так она говорила... но, братец, смысл тот же. Эх, не люблю я эти душещипательно-спасительные беседы! Спать давай, а то хочешь, сказку расскажу?
От сказки Добруша молчаливо отказался. Он глядел в гаснущий костер, досматривая, как рассыпаются угли, как все меньше становится язычков пламени. Он досмотрел смерть кост-ра до конца.
Очень болела голова. Пошатывало, желудок отказывался иметь дело с пищей, и, в довершение ко всему, нечем было похмелиться. Он обвел мутным взглядом свой десяток, послал младшего в ближайшую деревушку за брагой.
Странно, но лучше не стало.
Стареет. Раньше, бывало и выпивал больше, и гулял всю ночь, и помнил все, и в себя приходил быстрее. А теперь хоть на коня не садись.
В ушах вместо шелеста листвы стоял посторонний шум.
Он еще внимательнее поглядел на десяток. Перекошенные лица расплывались.
Где же этот младший?
Служба проклятая. Ладно хоть, исправно платят. Но заставлять работать! Кому какое дело до сбежавшего холопа? Или не холоп это был? Козьи остатни! Помнилось плохо. Очень плохо.
Говорили, тати местные совсем обнаглели.
Ну и что, стоит из-за такой ерунды порядочных людей поднимать?
Приказной десятник с наслаждением представил себя в своем доме на селе, как лихо прикладывается к кадушке с рассолом, а потом сразу к бочонку с брагой.
Всю бы жизнь так служил! И деньги получал.
В надежде на понимание горькой доли, десятник еще раз посмотрел на остальных. А! Хороняки, и вам ушло! Точно, вчера же вместе пили. Давненько всем десятком не гуляли.
А отчего бы не погулять? Десяток стоит кордоном на дальней дороге из леса. Облава пройдет стороной. Тати на кордон никак не выйдут. Сколько себя помнил десятник, никогда не выходили. Все одно, уйдут в лес как всегда, да отсидятся до осени.
Неясные звуки со стороны дороги из леса прервали его мысли. Он напрягся, и показалось, что слышит, как несется, громыхая и дребезжа, карета по лесной дороге.
Но он, как и остальные из десятка не услышали, как со старательной предупредительностью хрустнул сучок в лесу, возле кордона. И ни он, ни остальные не заметили, как шелохнулись ветви кустов с другой стороны дороги.
Зато все разглядели, как из лесной тени вылетела прямо на кордон несущаяся во весь опор карета.
Как сонные мухи поволокли солдаты в сторону бревно, перегораживающее дорогу. Нагнувшись и кряхтя от натуги, они не могли защититься от дубин и ножей татей, выскочивших из кареты.
Зимней бурей бушевало в головах солдат похмелье, и они не успели даже пошевелиться, когда расступились кусты по обе стороны дороги, и с хищным свистом стрелы оборвали их жизни. Тех, кто даже умирая жалели, что не успели похмелиться.
Только младший, тот, что спешил со шкурой браги на кордон, успел заметить расправу. Выронив брагу и обмочившись, мигом протрезвел и стрелой метнулся прочь от дороги. И долго еще сидел в ближней балке, вне себя от испуга.
Издали заметили кортеж молодой барыни в рощинской усадьбе. Разом отхлынуло от сердца дворовых. Ждали барыню еще вчера. Не приведи Тиран, чего бы случилось. Поскольку сколь тиха и безобидна была молодая барыня, столь свирепа и не обуздана в гневе или волнении была ее тетушка. Любослава Рощинская.
И столь ретиво бросились дворовые открывать тяжелые ворота усадьбы, что никто не успел удивиться, что в кортеже барыни были и люди в одежде барских лакеев, и приказного десятка и дворянских солдат.
Одним махом влетела карета на двор усадьбы. Двор сразу наполнился и дворовыми, и людьми из кортежа. Уже подбежали мальчишки-холопы, беря лошадей под узцы. Прихрамывая, спешил приказчик к дверце кареты.
- Заждались, вас, барыня, - склонился он глубоком поклоне, едва открыв карету.
А когда разогнулся, он успел заметить только надвинувшуюся на него из темноты кареты плечистую могучую фигуру. Одним ударом вышиб Добруша дух и жизнь из дряхлого уже тела приказчика.
Истошно закричала горничная на крыльце. Заржали кони.
Разбойники спрыгивали с коней, гораздо привычнее было биться пешими. Немногие дворовые успели вернуться на стены двора усадьбы, где осталось оружие, брошенное на радостях, но тут же упали, сбитые стрелами.
- В усадьбу! – крикнул Добруша.
И мигом спешившись, вышиб тяжелым плечом Доброслов дверь усадьбы, приземистого здания сложенного из толстых могучих бревен.
И следом за ним мелькнули разбойники в двери, исчезая в здании усадьбы. На дворе заливались кровью раненные. Лучники пристально оглядывались, на случай, если вдруг еще покажется вооруженная дворня.
Из дома в три поверха доносились неясные крики, треск, изредка звякало железо.
- Заперлись, гниды! – выскочил из дверей Вьюн, с забрызганным кровью лбом, - запер-лись на третьем поверхе и не открывают, тварь!
Добруша оторвался от залитого кровью двора, от стонов раненых, не понимая поглядел на молодого разбойника.
- Делать-то что?! – срываясь выкрикнул тот.
Тот подумал, потом четко обронил:
- Выносите казну и все бумаги, какие найдете. Усадьбу сжечь.
- От то – дело! – загорелись глаза Вьюна, и он вновь скрылся в усадьбе.
Позади него густо полыхала усадьба. Угрюмые языки пламени вздымались до самого неба и тяжело опадали.
Рощинские сельчане толпились перед домом старосты, несмело толкали друг друга лок-тями.
Добруша стоял впереди, внимательно их оглядывая. За его спиной еще не отершиеся от крови веселились разбойники.
- А что это теперь? – вышел в конце концов староста, ветхо опираясь на клюку.
- Теперь свобода, - уронил как камень Добруша.
- Как это? - опешил здоровый мужик в первом ряду, тиская черной рукой конец кушака.
- Это просто, - ответил Добруша, махая рукой Вьюну, - здесь все бумаги из усадьбы. Здесь крепость на каждого из вас. Ваши подати и повинности. Это все сгорит. Вы свободны. Зажигай!
Вьюн и еще четверо разбойников вытащили на середину площади ворох бумаг, найден-ных в усадьбе, свалили все в кучу, подожгли.
- Теперь вы никому ничего не должны! – крикнул Добруша, глядя в расширенные от ужаса глаза, которыми крестьяне смотрели на горящие бумаги, - больше не надо платить Тирану, больше не надо батрачить на дворян! Надо жить самим!
«Не те слова»: подумалось ему.
Крестьяне нерешительно шептались, затравленно смотрели по сторонам.
- Ага, - донеслось из задних рядов, - вы уйдете, а казенные снова придут, и каждого второго...
- А что же вы? – спросил в ответ Добруша, - Разве вы сами ничто? Разве вы сами не хотите жить свободно? Пойдемте с нами, надо сбросить это ярмо! Неужели вам не надоело рабство? Вам не надоело жить, боясь подумать не так?
- Пашня пропадет, - пробасил высохший потемневший от солнца и ветра мужик, - по-севная же, как бросить?
- Точно! – подхватил Добруша, - Посевная, и ради нее, ради одного лета пропавшей пашни вы готовы бросить свободу? Один раз встать за себя, и жить потом самим с собой, не боясь? Ну! Пойдем с нами!
Добруша смотрел на них, и они отворачивались, послушно пряча взгляды в пыли. Чувствовал, что все эти слова – не то, но не знал, что еще мог сказать.
Толпа несмело роптала. Будут еще всякие учить. Сам-то вон, еще поди молоко не утер. Вчера еще коровам хвосты крутил. А теперь свобода какая-то идти куда-то. Куда идти? Завтра казенные вернутся. Всем все поотрывают. А барыню-то, барыню говорят, зарубили. Разбойники, тати, одним словом. И чего они хотят? А бумаги все пожгли! Как же теперь без бумаг-то? Знамо дело, никак. Душегубы! И барыню погубили, и их теперь извести хотят. А к середине лета уже первые подати платить, как платить, если с ними идти?
Добруша глядел исподлобья. Хотелось плакать и кричать одновременно.
- Мы уходим к лесу. До вечера простоим у опушки. Я буду рад каждому.
Повернулся и ушел.
Сразу за ним ушли и тати. Надо делить богатую добычу, взятую в усадьбе.
Понемногу стали расходиться и крестьяне. Расходились не спеша, обстоятельно, сопровождая свой путь пересудами и досужими разговорами.
Последним с площади ушел Нетрожь. Он долго стоял и улыбаясь смотрел на костер, как горят не только бумаги на крестьян. Горели книги. Рыцарские романы Истока. Свод зако-нов. Лирика Нерелея.
Ветер ворошил страницы, и человек на площади вспоминал строки горящих стихов.
7
- Вьюн! – резко выкрикнул Добруша, широко шагая к лесу.
- Туточки я! – возник тот рядом.
- Возьмешь казну, отправишься в ближайший город, - наказал Добруша, - купишь всем доброе оружие. Мечи. Брони. Понял?
- Понял, как не понять? – пожал плечами тот, - только что же это? Неужели делить взя-тое не будем? Осерчают ребята...
Добруша резко развернулся:
- С какой стати?
- Так все ж таки кровь проливали.
- Будет как я сказал! – отрезал Добруша, сам не заметив, стали, мелькнувшей в голосе.
- Но как же?.. – продолжал хлопать глазами тот.
- Стоять всем! – резко скомандовал Добруша, - все сюда!
Тати, нестройной толпой шедшие впереди и позади него, нерешительно подошли. Ок-ружили.
- Взятую казну делить не будем! – сдвинув брови оглядел он их, неясная злость мешала ему заметить тон, которым он это говорил, - все пойдет на оружие.
- Дак как же это? – донеслось из задних рядов.
- А доля? – подхватил другой.
- Кто спросил? – зло выдохнул Добруша.
К его удивлению, тати расступились, открывая взору виновников.
- Ну! – поторопил он.
- Дак доля... – теряя решимость проговорил один.
- Нет больше доли, - дернул рукой Добруша, - Ты недоволен?
Тот отшатнулся, повел соловыми глазами кругом:
- Нет, атаман, - выдохнул застарелым перегаром, - как скажешь...
Диким взглядом одарил Добруша остальных, разворачиваясь:
- Ну, кто еще спросить хочет?
Остальные послушно замотали головами. Доброслов с ласковым непониманием улыбался, Вьюн недовольно глядел исподлобья. И только один Нетрожь качал головой с бесстрашной ухмылкой.
- Кто земли по эту сторону леса знает? – спросил Добруша, словно смерти кликал.
- Я, - раздался смиренный голос.
Тать, как тать.
- Пойдешь с ним, - кивнул Добруша на Вьюна, - в ближний город. За мечами.
- Как скажешь, - с подневольным равнодушием пожал тот плечами и развернулся, соби-раясь уходить.
Накатили дурнота и отчаяние.
- Назад! – рявкнул Добруша, чувствуя в себе ярую злость.
Вьюн немедленно повернулся.
- Поклонись мне! – потребовал тот.
Глаза Вьюна вспыхнули, он вздернул голову, молча принимая поток злости из-под сомкнутых бровей атамана.
- Оземь! – рванулись губы Добруши.
Видно было, как свело судорогой скулы Вьюна.
Глядя на недовольного парня, Добруша чуть было не дал волю тоске, плещущей через край. Но именно в этот момент Вьюн приложил правую руку к груди и склонился в поклоне.
- Иди! К вечеру третьего дня чтоб обратно был! Мы пойдем краем леса к восходу.
Добруша был зол.
И в то же время понимал, что если бы не давал волю злости, захотелось бы удавиться с тоски.
Его злили лица недавних сельчан.
И лица татей, готовых целовать ноги по первому слову. Заглядывающих в рот, боящихся шагнуть поперек.
И Вьюн, который кланялся, а потом покорно пошел тратить свою и прочие доли по слову нового атамана.
Злила всеобщая покорность.
Он думал, что народ поднимется, только кликни. Поднимется на свободу.
Он был зол, но давило отчаяние.
- Атаман, - прервал его робкий голос.
Поднял глаза, дико огляделся. Уже добрались до опушки. Уже трещал, выбрасывая буйные снопы искр костер. Уже разделывал Доброслов оленью тушу. Этот олень, был поднят облавой и ошалело выбежал прямо на разбойников.
Уже и вечер властвовал окрест.
Черная уютная ночь прогнала прочь слепящее солнце и высыпала пригоршни звезд. Маленьких переливчатых звезд. Даже солнце кланяется каждый вечер. Звезды – нет. знай кружат себе, по небосклону. Мигают.
Сейчас они вдруг показались самыми близкими и родными.
- Атаман, - снова тихонько позвали его.
- Что? – спросил наконец он, глядя на побеспокоившего его татя.
Над ним склонился заросший до глаз невысокий крепкий мужичок. Похожий, как близнец, на прочих татей. Только третья ночь начинается для Добруши с тех пор, как он в шайке. Он их всех и не узнал толком.
- Кто ты? – спросил он устало.
- Незваном кличут, - дернулась борода татя, - я давно на большой дороге, а до того и вовсе по избам промышлял. Вот и прозвали.
- Что тебе?
- Да вот пришли двое. Из сельских. С нами просятся.
Добруша посмотрел. За спиной Незвана топтались, тиская обухи топоров, заткнутых за расшитые кушаки два близнеца. Одинаковых, как капли дождя. Молодые, младше Вьюна года на полтора. Аккурат, как он.
- Что вам? – тяжело спросил он, не замечая тяжелой складки, разделившей его лоб.
- С тобой хотим! – торопливо ответил один.
- За свободу! – подхватил другой.
- Стой! – оборвал он, взмахом руки, - сначала земно кланяйтесь!
Те переглянулись. Торопливо поклонились.
- Остальные – дурни! – начал один.
- Боятся они!
- А нам нечего терять.
- Батька нам запретил!
- Да он и не знает.
Добруша устало слушал.
- Молоды, - наконец проронил он, отворачиваясь.
- Да как молоды?! – вскричали оба одновременно.
- Уже осьмнадцатый пошел! – рванулся один.
- Всего ж года на три тебя младше! – подхватил другой его порыв.
- Спорите? – вдруг развернулся он к ним, лелея надежду.
- Да как спорим? – пожал плесами правый.
- Да рази можно? – так пожал другой.
Злость вновь плеснулась в нем. Потом усталость словно прикрыла ее чугунной крыш-кой.
- К костру ступайте, знакомьтесь, - плечи истощенно опустились, - как звать?
- Да просто нас кличут.
- Одесный он.
- А он – Ошуий.
- Места здешние знаете? – без всякого интереса спросил Добруша.
- Как не знать, - пожали они плечами, - родня окрест!
- Идите, - отпустил он, сдерживая судорогу, когда они, поклонившись, поскакали к костру.
«На три года всего меня моложе»: подумалось ему. Что же это? Нешто люди так быстро стареют? С чего?
Он же на самом-то деле едва их не младше! Вот только третьего дня людей убивать начал. А второго – атаманом стал. Толком еще никого в шайке не зная. А сегодня барскую усадьбу пожег. Неужели теперь день за год пойдет?
Кусок мяса не шел в горло. Мысли постоянно возвращались к злости и негодованию, отказываясь вести его и остальных дальше.
- Что, плохо? – раздался над самым ухом участливый голос.
Добруша тяжело поднял голову. Мир вокруг качался, тяжелая голова норовила упасть на грудь.
- Вижу, плохо, - присел рядом на пятки Нетрожь, - а что поделать? Сам-то ты ушел бы, если бы не прогнали?
Добруша силился понять. Увести мысли от замкнутого круга трясущихся лиц на деревенской площади. Но хватило только на злую жесткую и кривую, как во хмелю, улыбку:
- Пришел! – он поймал взгляд собеседника, - кланяйся!
Глаза того засветились неуместным весельем. Он выдержал протяжный взгляд, мятущейся души нового атамана, и усмехнулся:
- Да пошел ты!..
Сначала Добруша ничего не понял. Потом хотел разорвать нахала на куски. Огромное тело уже начало было подъем с земли. Но все же до него дошел смысл сказанного и только тогда он вместо удара коряво обнял разбойника:
- Ну уважил! Хоть ты!..
- Будет, - отстранился тот, - будет. И вообще довольно на сегодня заумных речей. Сам же меня потом занудой метить будешь. На-ка лучше, пожуй, - он протянул выисканный за пазухой измятый сушеный стебель, - легче станет. Это меня одна дриада местная надоумила. Я с ней... ну... скажем, прибраться помогал.
Добруша рассеянно сунул стебель в рот, начал жевать.
И сначала чуть не выплюнул его от нахлынувшей горечи, но тут же она сменилась волной сладковато-терпкого вкуса, удивительно сочного. Так и не сказав ни слова, Добруша завалился на спину, и тут же захрапел.
Он уснул сразу и глубоко, без тени сновидений. И почему-то никто из шайки не смеялся над тем, как забавно выпал стебель из полуоткрытого рта спящего атамана.
- Атаман! Атаман.
Кто-то звал. Сон ушел сразу, словно его выгнали навсегда. Осталось ощущение утренней легкости и свежести.
- Атаман, - теребил его один из ватажников, - тут эта... ну... – осознав, что Добруша проснулся, разбойник торопливо поклонился, - тут пришли.
Добруша сел, оглянулся. В лагере стало заметно суетней и многолюдней. Толклись и переговаривались совершенно незнакомые ему люди. Хотя откуда им быть ему знакомыми, если он попал в лес всего-то три ночи назад?
- Что, проснулся, атаман? – окликнул его сильным насмешливым голосом невысокий молодой мужик.
Такого Добруша раньше вроде бы не видел в ватаге.
- Чьих будешь? – спросил на всякий случай.
- Да я из Волчьей рощи. Слыхал, ты бунт поднимаешь, вот и поспешил с парнями, - он махнул рукой в сторону двух перемешавшихся шаек, - у меня тут неполных два десятка. Принимай.
- Я вижу, - поднялся с земли Добруша, - вы уж расположились. И чего хочешь?
- Как чего? – опешил мужик, разводя ладони, - известно чего – ты бунт звал? Вот и мы!
- Под мою руку пришел? – не поверил Добруша.
- Ну не так чтобы сразу и под твою, мои люди другого и слущать не станут, но вместе барей бить, вместе и куш делить, - он подмигнул, всхохатывая.
- И как тебя звать?
- Просто зови – Водимом.
- Водимом, значит. А я стало быть, Атаман, тогда. И что, знаешь, куда людей водить?
- А мне-то чего знать? - с искренним весельем удивился тот, - ты звал тебе и знать.
- А если на смерть приведу? – настроение Добруши неукротимо суровело.
- А один раз живем! – лихо махнул рукой Водим.
- Один, значит, раз, - кивнул Добруша, и понял, что он зол.
Он понял, что и этот человек, лесной грабитель, все так же стоит на сельской площади, мнет в руке шапку и не знает, то ли ему камнем кинуть в этого здоровяка горластого, то ли вороного седлать, да мчаться приказным докладывать.
Молча встал, подошел к человеку из новой шайки, приглядевшись, его можно было отличить. Все же в Волчьей роще одевались по-другому, да другой узор по вороту клали.
- Кланяйся! – приказал он, грубо развернув его к себе.
Тот удивился, в глазах мелькнул испуг, но он все же мелко и суетно поклонился.
- Не будут слушать, говоришь? - спросил Добруша Водима.
- Такую тучу хмурую даже ветер слушать будет. Вон синяк во всю морду сияет! - не к месту развеселился Водим, но оборвался под тяжелым взглядом атамана, - добро! Ты звал. Ты знаешь. Тебя слушать, тебе и вести. Хей! Нет больше шайки Водима из Волчьей рощи!
Люди, вокруг приветственно закричали, заулыбались, как на празднике.
- Сворачивайте ночлег! – приказал Добруша.
Люди засуетились. Словно и не было уже двух разных шаек. Словно с самого начала была одна. Словно давным-давно знали друг друга, жили в одной деревне. Грабили на одной дороге.
- Одесный! – позвал Добруша одного близнеца, однако появились они вместе, поклонились, - до ближайших усадеб далеко?
- Ну это смотря куда, - сказал один.
- Это когда где, - ответил другой.
- Опушкой к восходу, - уточнил атаман.
- Ну если прям вдоль леса, то поприщ через три десятка усадьба Мирских будет, - кто из двоих ответил? Одесный?
- А если чуть к полудню взять, то через треть дня усадьба боярина Вершинина.
- Всем собраться, и за мной! – гаркнул Добруша, направляясь скорым шагом вдоль леса.
Тати засуетились, собирая нехитрые пожитки, затаптывая костры. Вскоре, пыхтя, они его нагнали. Нестройная колонна из почти полусотни людей вытянулась вдоль опушки.
Торопливо шли, временами переходя на бег. Солнце поднялось, и разгоряченные люди взмокли, привлекая тучи лесного гнуса.
К полудню вышли к усадьбе.
Все тот же тын, щетинящийся заостренными кольями по верху. Могучие нескладные ворота.
Надежно запертые.
Над остриями кольев видны были островерхие шлемы барских защитников.
- Эх! – выдохнул Водим прямо в ухо Добруше, - как ни гнал ты нас, а не успели! Только людей измотал.
За время марша тот чуть отошел от злости.
- Ладно тебе, - мягко ответил он, - справимся, как-нибудь.
- Ага, - сильно сомневаясь кивнул Водим, оглядывая людей, тяжело пытающихся отдышаться, - конечно. Радей!
Откликнулся невысокий верткий мужичок из его шайки, почти не запыхавшийся.
- Подойди к стенам, - велел Водим.
Мужичок с сомнением поглядел на своего вожака, на тын, все еще оставаясь на безопасном для барских стрел расстоянии.
- Давай-давай, - подбодрил тот, - а то ты меня знаешь!
Тот неторопливой трусцой направился через луг к усадьбе. И едва он прошел сотню шагов, как от стены отделилась темная черточка, быстро приближаясь. Темной длинной стрелой тупо ткнулась у ног отвернувшего мужичка. Тот обрадовано затрусил назад.
- Видал? – заломил шапку на затылок Водим.
- Чего же не видать, - проговорил Добруша, задумавшись, - а наши стрелы достанут?
- Могут и достать.
- Ты эту усадьбу знаешь?
- Что ж не знать? – пожал плечами Водим, - пяток моих из Мирской деревни будет.
- Ты бы внутри сидел, куда бы подался, если б мы усадьбу пожгли? – повернулся к нему Добруша.
- Это обдумать бы надо, - почесал тот затылок под шапкой, - пожалуй... с той стороны перед опушкой ложбинка начинается, а лес шагов через полсотни вниз спускается. Вот этой ложбинкой я бы и попробовал бы убежать, а там до дороги и к Вершининской усадьбе.
- Скрытно пойдешь со своими и в леске в ложбинке спрячешься, вышедших стрелами побьешь, но гляди, чтоб кони были целы. Лошадей отобьешь и быстро сюда. Верхами. По двое, - сухо приказал Добруша, - времени тебе – солнце на пол-ладони спустится.
- Ну, даешь, - восхитился Водим, слабо что понимая, и махнул своим людям.
По одному они втянулись в лес, растворяясь в густой тени.
Добруша со своими отошел к дороге и расположился у обочины, приказав своим готовить паклю на стрелы.
Едва солнце сдвинулось на пол-ладони, он выстроил своих в растянутую дугу, на расстоянии поприща и приказал сжечь усадьбу.
Гудя взметнулись горящие стрелы. Видно было, как впиваются они в основание деревянных стен, и язычки пламени, поначалу, бессильно лижут бревна.
На стенах заметались. Редкие струи воды полились из опрокидываемых ведер. Но ведер было мало, а стрел много.
Понемногу усадьба занялась.
Усадьба Вершинина приготовилась к обороне. Вчера к вечеру из села Рощина прибежал гонец, присланный перепуганным старостой. Так что здесь были готовы встретить многочисленного врага во всеоружие. Встретить одуревших взбунтовавшихся разбойников.
Скоро после полудня со стороны Мирских заметили столб дыма. Густого, жирного дыма.
Оглядываясь на этот столб, люди тревожно переглядывались.
Все это дело изначально было неправильным, не укладывающимся в голове. Известное ли дело, чтобы лесные тати жгли барские усадьбы? Мыслимо ли, что темные и дикие крестьяне могут даже помыслить поднять руку на барина?
Жирный столб дыма поднимался к небу.
Сам Вершинин с братьями были потрясены случившимся. Они стояли на стене, ошеломленно глядя на дым. Растерянность была столь велика, что никому даже не пришло в голову отправить гонца в приказ, или к другим за помощью.
И еще четверть дня вся усадьба словно снулая рыба, глядела на дорогу к воротам, лишний раз проверяла запоры, без нужды вынимала оружие из ножен. То и дело из разных углов доносился надрывный смех.
Всем было не по себе.
- Едут! – пролетел над двором истошный крик.
Мигом все защитники вместе с братьями Вершиниными оказались на одной стене.
От леска, вдоль которого шла дорога к усадьбе отделилось с десяток всадников, лихорадочно погоняя лошадей. За ними с гиканьем и свистом бежали десятка два оборванных бунтарей. Но даже истощенные лошади довольно быстро оторвались, неровной рысью спеша к усадьбе.
Дорога, дугой огибая обширный луг перед воротами, проходила над берегом оврага, идущего от леска. И как только всадники приблизились к оврагу, из-под обрыва выскочило еще с десяток бунтарей, перерезая дорогу.
Всадники лихорадочно развернули испуганно заржавших лошадей, направляясь прямо через луг к воротам. Бунтари, свежие, без тени усталости едва отставали.
Теперь, когда беглецы подошли ближе, защитники усадьбы видели, что те из рук вон плохо держатся в седле от усталости, доспехи на них иссечены, измяты и залиты кровью. Впереди как куль трясся в седле могучий воин с избитым и распухшим лицом.
И беглецы и погоня приближались к усадьбе.
Растерянно, дворовые посмотрели на боярина.
- Чего выперились?! – проревел тот, бессильно опуская кулак на шею ближайшего холопа, - открывай ворота!!! Падаль!
Дворовые лихорадочно заметались, отбрасывая засов ворот.
Свистнули стрелы, отгоняя бунтарей.
Израненные всадники влетели во двор, осаживая лошадей, но двое последних столкнулись в проеме ворот. Под истошное ржание лошади повалились на землю, молотя копытами воздух. Чудом оба седока успели покинуть седла.
Створки сомкнуть стало невозможно.
В то же время воин, ехавший первым, обрушил булаву на голову Вершинина, спустившегося навстречу. И в тот же миг, спешившись принялся раздавать свирепые удары столпившимся дворовым.
Остальные всадники также, словно и не были изранены, покинули седла и кто с булавой, а кто с дубиной, или длинным ножом, набросились на дворовых и холопов.
Лошади в панике носились по двору, не разбирая пути, истошно кричали холопы и женщины. Лучники, позабыв про луки и бунтарей, подбегающих через луг, бросились со стен вовнутрь.
Все смешалось.
И тогда через ворота ворвались остальные бунтари.
Самых отчаянных дворовых, кого не доставали ножи или дубины, заваливали трупами или забивали кольями. Забившихся на стены сбивали стрелами.
Солнце не сдвинулось и на пол-ладони, как все было кончено.
Тати разбрелись по двору и усадьбе, добивая дворовых и пугая холопов.
- Ну ты даешь! – восхищался Водим, - люди целый день бежали, два боя, и ни одного убитого! Я не ошибся, услышав твой зов! Да мы здесь возьмем столько, сколько за все время на дороге я не брал!
- Собери холопов, - коротко приказал Добруша, мрачно перешагивая через трупы, идя по залитому кровью двору к крыльцу.
- Грозен! – гордо пробормотал Водим.
- Вы свободны! – заявил Добруша, собранным холопам, - крепости больше нет. Вы не должны больше гробиться на боярина! Вы можете идти с нами и биться за свою свободу!
- А кто нас теперь будет кормить? – пробасил дородный бородатый холоп в красной рубахе.
- Да, где нам теперь ночевать? – выкрикнула заплаканная женщина, прижимая к себе грудного ребенка.
Добруша набрал воздуха, чтобы ответить, пристально и требовательно глядящим на него людям, но отчаяние тяжелой волной захлестнуло его и он махнул рукой:
- Убирайтесь! Вас никто не тронет.
Нерешительно, испуганно оглядываясь холопы потянулись в ворота.
- Не трогать! – проревел атаман, когда один из татей схватился за юбку женщины-холопки.
Разбойники удрученно расступились.
К селу Добруша взял Водима, Нетрожь и еще двоих татей, несущих узлы с крепостными бумагами и долговыми листами.
Он шел мрачный, опустив голову.
- Знаешь, - с ироничной веселостью заявил Нетрожь, - ты же им всегда можешь приказать пойти с тобой. Приказать бунтовать. И они потянутся. Ты ж и сам понимаешь...
- Приказать биться за себя? – посмотрел на него атаман.
- А в чем дело-то? – перебил их Водим, - на кой ляд тебе холопы-то с крепостными сдались? Что ты от них хочешь?
Добруша ответил не сразу. Он неохотно пылил по дороге, опустив голову.
- Почему ты со мной? – спросил он, наконец.
- Я-то? – переспросил Водим, - Дак я ж и был татем. А тут ты Рощинских сжег. Я прикинул и пока вижу - не ошибся.
- А татем почему стал?
- А просто все, - скривился тот, отмахнувшись, - не хочу говорить...
- Говори.
Нетрожь улыбался, с интересом слушая разговор.
- Отца моего запороли дворовые за долги. Он крепость не до конца отрабатывал. Мать в холопки забрали и извели. Ну, я в леса и подался. Все одно крепостным не жизнь.
- Вот и я хочу, - все так же мрачно сказал Добруша, - хочу чтобы крепости не было. Почему одним крепости и барщина, а другим луга да усадьбы?
- Плохие ты вопросы задаешь, - неодобрительно покачал головой Нетрожь, - и не боишься. Это совсем плохо, - усмехнулся он.
Водиму это было не понятно. Вот золото из Вершининской усадьбы ему было понятно. И приятно тянуло карман. Хотя, его могло бы быть и больше. Перед дележом Добруша забрал больше половины, на брони и оружие. К молчаливому неудовольствию остальных. Тати из первой шайки сочувственно хлопали по плечам татей из Волчьей рощи, но поделать ничего не могли.
После посещения села Вершинина Добруша стал еще мрачнее.
На ночь приказал выдвигаться к Волчьей рощи.
Недовольные уставшие люди ворчали и шушукались, но до темноты успели и добраться до рощи, и поесть, и развернуть ночлег.
Продолжение написано. Оно есть, но вывешивать его в сеть не хочу, если кому интересно, пишите, вышлю почтой. fomc@inbox.ru