АЛИСА В ПОЕЗДАХ
Ты знаешь я сейчас не готова к подобному путешествию. Давай покрасим эти розы в красный цвет королева предпочитает красные, иначе не сносить нам головы моя так уже отрывается нежно отстёгивается по сгибу в том месте где ты целуешь шею по пунктиру по ключицам по молнии это цветы вместо моей головы распускаются глаза вьются волосы. Давай поставим твою голову в вазу, где она сможет в полной мере насладиться происходящим, увидеть что мы делаем друг с другом. Когда я была маленькой девочкой девочка моя когда я была в вашем возрасте юная леди я ни о чём подобном и помыслить не могла зато теперь и раз уж мы ведём светскую беседу. Сначала ты маленькая потом большая затем снова маленькая, маленькие семидесятилетние девочки за которыми некому присмотреть, маленькая большая маленькая твоя маленькая уже совсем большая да но ей всё равно хочется почувствовать что о ней заботятся и она плачет, просто купается в слезах, особенно когда ты гладишь её так нежно неужели мы умрём я так просто растаю только голова в вазе и останется, голова и улыбка от уха до уха там где всё заканчивается. Я не готова сейчас у меня не те дни да но сейчас ночь почему я вообще поехала с тобой дай угадаю тебе было скучно в книжке не было картинок и даже стихов, так что когда ты о чёрт мои ушки мои усики я опять опять опаздываю ты всегда так? Я никогда сейчас. Подожди купе качаться перестанет мы в поезде это безобразие надолго...
Хочешь остаться одна я покурю пойду ну уж нет давай разберёмся до конца ты хотела сказать без конца ты что своему щеночку сказала, как всегда: откусишь с одного края - подрастёшь, с другого - уменьшишься, вот и вся нехитрая философия. С одного и другого края чего? Вот именно а то тянут в рот всё подряд, вещи которые начинаются на эм нет он у меня крепко привязан к своей Мери Эн, лапу подаёт палочку приносит просто здоровый как конь а так вполне себе миленький. Они тоже миленькие эти твои Мери Эн, а мои да разве это холмы видала я такие холмы по сравнению с которыми всё равно кусая целуя их увеличиваясь и уменьшаясь.
ВРЕМЯ МЕНЯ НИЧЕМУ НЕ УЧИТ
Аттракцион, в который я обычно спускаю все свои деньги - волшебная гильотина с тяжёлым ножом. Ты просовываешь голову в специальное отверстие, вырезанное в общем фотопортрете, где ты и твои друзья стоите и улыбаетесь. Человек в колпаке палача рубит верёвку, со свистом лезвие проносится мимо, ты чувствуешь прохладный ветерок у себя на шее, прикрываешь глаза и улыбаешься совсем как тогда, на снимке: море, чайки, корабли, отплывающие вдаль на стенках железного ящика с отрубленными головами... В трамвае по дороге домой школьники смеются над тобой, один из них пытается уступить тебе место.
Прямо сейчас снять колпак ты просто не в силах. Остаётся только сделать вид, что так быть и должно, - и надеяться, что все остальные последуют твоему примеру.
ПЛАЦКАРТ
Нечто тонкое, неподдающееся описанию, то есть слова - всего лишь клетка, из которой истекает жизнь, из-под пальцев, зажавших ручку над кроссвордом в пыльном утреннем свете, в лучах утреннего света, прошивших плацкарт сквозь залапанные окна, утренний холод, хлопает металлом дверь, но все звуки приглушены, разговоры, звон ложечки в стакане с чаем; мы остановились, однако продолжаем движение, похожее на движение реки подо льдом, видное глазу, мысли и кровь сплетаются под кожей, как если бы между нами не существовало границ, единое целое; рыбка, блеснувшая в чужих глазах, выныривает в следующий раз у твоих берегов, и надо набраться храбрости и отодвинуть газету, разделяющую тебя и это невозможное предложение без конца, просто описывая сцену в плацкартном вагоне, не пытаясь сдержать, тут и начинается настоящее повествование, ну да, верь мне, с газетного листка и ответами на следующей странице, было бы о чём написать, так я обязательно написал бы, о морском песке, начинающем сыпаться с верхней полки над моей головой, сухая веточка водорослей запутывается в кучерявых почти седых волосах на груди, надо быть последовательным, я же не могу написать "у меня на груди", у человека, заснувшего над кроссвордом с ручкой в руке в это яркое сентябрьское утро, и чья-то голая пятка опускается сверху и начинает шарить в пустоте в поисках опоры. Некоторое время можно просто понаблюдать за ней, не пытаясь схватить, у меня вообще нет желания развивать действие дальше, может быть, она так и будет спускаться сверху время от времени, эта милая пяточка, безмятежно исследующая нижний мир и исчезающая, унося с собою важные для своей хозяйки знания о нём, коснулась газетного листа, погладила его, пошевелила пальцами, нет, слишком ненадёжно, замерла на мгновение и вознеслась обратно, сейчас там, наверное, пересчитывают пальцы, кстати, сколько их там было-то, я почему-то не запомнил, вот так вот, нежность и красоту запомнил, а количество - нет, сейчас, когда я снова и снова проигрываю этот момент перед закрытыми глазами, отчётливо могу вспомнить только три, большой, указательный и средний, хотя, конечно же их было больше, полусредний, показательный, объяснительный и синий, на нём обычно ставят крестик, чтобы не перепутать ни с каким другим, а на моём крестик был, интересно? Я посмотрел на руку, сжимающую ручку, рука как рука, ничего примечательного, вернёмся к кроссворду, нога из семи букв по вертикали и пальцы из восьми врастопырку, жулик, заглядывающий на оборотную сторону газетного листа (амер. жарг.), для того, чтобы узнать правильный ответ из пяти букв, кутающийся в него, пытаясь согреться у мусорного бака своей головы, подожжённого этим неосторожным касанием, посматривающий вверх, в небо, пытающийся представить хозяйку ноги, интересно, много ли их ещё у неё, хорошо, если одна, а ну как много, и тогда - выбирает ли она ногу, прежде чем её спустить или суёт первую попавшуюся, наверху зашебуршало, а затем одна нога, вторая, ну ладно две, не так уж и страшно, в джинсах, а вслед за ними и живот и задравшийся в процессе нисползания хозяйки под самое невероятное свитер, больше на голове чем на груди, огромный, тут же закрывший девушку чуть ли не до колен, завязывай, слышишь, я этот бред слушать не намерен, привет, сказало мне очаровательное дитя и начало пинать пол в поисках шлёпок, когда шебуршание на верхней полке продолжилось - в её свитере явно кого-то не хватало, и будут жить они во грехе и во свитере, как твои дела? За то время, пока мы не виделись, мало изменились, я показал ей незаполненные клеточки, стряхнув остатки песка на пол, и будут странствовать они по дорогам железным и каменным от моря и до моря, поезд наконец-то тронулся с места, мне надо срочно выйти, а потом я вернусь, стоять в очереди в туалет, смотреть на своё отражение в зеркале, чистить зубы, зеркала в туалетах поездов глубже и ясней обычных, чище, если забыть о запахе, дёргается нетерпеливо дверная ручка, стучат колёса, чего нам не хватает в нашей сухопутной жизни, так это волн, мучительных волн, от которых нет спасения, ты жмёшь кнопку, подставляешь ладони и смываешь своё лицо ещё и ещё раз, становясь похожей на незнакомку в зеркале, путешествуешь, проскальзывая сквозь строй полуодетых пассажиров на своё место рядом с немолодым уже кроссвордистом.
ДУЭЛЬ
Рассказ, который не имеет с дуэлью ничего общего, на самом деле. Он о девушке и о парне, которого она знала когда-то. И теперь между ними нет ничего общего, даже не вспоминают друг о друге. Скажем, смотрятся он и она в зеркало, и видят только себя, а не друг друга. Ещё бы, зеркала ведь разные. У неё это длинное зеркало от пола до потолка, зеркало, в котором отражается дверь, прихожая, ещё одна дверь, ведущая на лестничную площадку, и дверь в ванную - эта дверь всегда открыта, она живёт одна. У него это маленькое зеркальце в пудренице на прикроватной тумбочке, и это зеркало всегда отражает разное, куда не направь. Можно пускать солнечные зайчики. Отражённый мир всегда красивей, чем настоящий, маленькое круглое озерцо некоторое время пылало у открытого окна, отражая рассвет. Она не спала - удобней работать по ночам. Он поворачивает зеркальце к себе и начинает бриться.
Что в зеркале хорошо, так это рамка, не дающая растечься повествованию, превратив его, скажем, в рассказ о брате и сестре, которая вернулась домой после многолетнего отсутствия, - и ещё об одном, старшем брате, не желающем сестру видеть, потому что он очень сильно любил её; и когда она неожиданно уехала, у него возникло ощущение, что его предали. Тогда это дуэль между ними двумя, а средний брат выполняет роль секунданта. Он проведёт с сестрой день, может быть, два. Потом солжёт и тому, и другой, скажет, что они оба уехали из города.
Даже пыль, даже паутина в углах, скомканный носовой платок и пара обгоревших спичек на тумбочке - всё становится необыкновенно красивым, если зеркальце как следует протереть.
Зеркало в квартире девушки совсем иное. Когда ты приходишь к ней, когда она сама возвращается домой, первым делом она оказывается там, в зеркале, и там же, в глубине зеркала ты исчезаешь, взглянув напоследок на себя. И когда она вылезает из ванны, выходит, вытираясь. Она набирает ванну вечером на случай, если среди ночи ей захочется освежиться. Когда её партнёр засыпает, утомлённый. Когда череп раскалывается от головной боли, когда болят глаза от постоянного сидения за компьютером. Она наощупь добирается до ванны и исчезает. Пустая комната, в зеркале - вход в мир, в который нет входа.
ПРОЩАНИЕ
Пустая квартира, распахнута дверь, букет цветов брошен на пороге. Я молча киваю в ответ на любой вопрос. Я всё ещё ощущаю на губах твой долгий поцелуй и, не желая, чтобы он заканчивался, закрываю глаза и оказываюсь на морском берегу ранним утром, в светлом костюме и лакированных туфлях - хотя только что был в прожжённом в нескольких местах свитере, грязных джинсах. Всё равно, костюм только подчёркивает моё сходство с остальным мусором, там и здесь кучками украшающим собою пляж; всё равно, и я, и этот мусор лишь подчёркивают чистоту этого предрассветного часа.
Оскальзываюсь на камнях, загребаю песок. Несколько белых облачков отражаются в спокойной глади моря, плывут беззвучно, и так же как облака, сама по себе, уплывает от берега прочь лодка с одиноким силуэтом. Прерывисто вдыхаю холодный воздух. Тело моё всё ещё спит, глаза неотрывно следят за чёрной точкой, исчезающей на горизонте. Сигарета в руке останавливает время. Я закрываю глаза - и оказываюсь под водой в костюме для подводного плаванья рядом с лодкой. Вода удивительно прозрачна - издалека я вижу других аквалангистов, один из них машет мне рукой.
Закрываю глаза. Я следовал за твоим поцелуем, сколько мог. Но Земля закругляется, и мне тоже пора. Убираю квартиру, запираю дверь. Всё теперь на месте, кроме паучка, обычно сидящего у меня на груди - тот слез, и, свив себе что-то наподобие паруса, отплыл от пластикового окна, как от причала. Задёргиваю шторы. Прекрасный день.
САХАР НА ГРЯЗНЫХ ДЖИНСАХ
Ты не имеешь дело с человеком, скорей с фазами превращения, сменяющими друг друга словно в калейдоскопе, как в барабане сменяется гильза, и пока пуля летит, она говорит с тобой, рассказывает тебе, как ей было одиноко, но теперь-то, теперь – всё изменится, он стал другим человеком, переосмыслил свою жизнь, теперь всё будет по-другому, уже на излёте шепчет она, я всегда буду с тобой и никогда, слышишь, никогда не покину тебя. Иногда… я совсем не слышу выстрелов, оглушённый, я наблюдаю клочья утреннего тумана, стелющегося по холмам, верь мне, я буду с тобой, эти слова я произношу сам, но не слышу голоса, прекрасная ватная тишина, такая тишина бывает только в раю, и ты не слышишь лжи, это ведь не ложь, слова не лгут, только люди, и поэтому… Некоторое время мне кажется, что я парю в воздухе вместе с туманом, пока не поднимается солнце, я начинаю опускаться. Девушка идёт по траве босиком, ну вот и всё, джинсы, задрипанная спортивная куртка, вот и всё, меня вы больше не увидите, в модном журнале она видела кольцо на пальце одной манекенщицы, и те тоже выходили на подиум босиком, иногда она останавливается, иногда ей становится страшно, вдруг оно соскочило, как представишь весь путь обратно, по холодной росе на четвереньках, но нет, и она летит вниз с холма, блондинистые волосы, деревенщина одним словом, веснушки, курносый нос, голубые глаза, куда бы мне податься, иногда мне кажется, что это она меня преследует, а не я её. Она спускается к дому, некоторое время и я там жил, мёд-пиво, все дела, на одной из стен даже выцарапано моё имя, Денис, что же с тобой стало, куда ты пропал, может быть мне всё это снится, девушка перестала бежать, крадётся к одному из окон, эти люди не запрещали ей ковыряться в носу, ей только попробуй запрети, и теперь она улыбается улыбкой человека всё это (несколько голых тел, первое что ты видишь, когда видишь голые тела, ты видишь их цвет) подстроившего, нам очень нравится то что ты видишь, твои глаза, твоё лицо едино с тем что ты видишь, и девушка исчезает на какое-то время, ну, тут я не в силах ничего объяснить, я вижу лимонную женщину, красного мужчину, я вижу коричневую девушку и бледного парня, я бы сказал голубого, и вообще мог бы много чего сказать, обычно меня не заткнуть, но то что я вижу, это утро за окном и несколько фигур, резвящихся в отражении за моей спиной, может быть какие-нибудь люди и произошли от обезьян, но эти – скорее он химер, сфинксов, скрип петель, блондиночка раскачивается на качелях, и кто-то идёт по дороге снизу, видала ночью пожар, это я горел, это ты горел, ну конечно. Все ещё спят, отвечает она, покачай меня, покачай меня, пожалуйста. Давно здесь? Вот, решили вспомнить, как всё было, последний раз пять лет назад были здесь, или шесть, кажется как вчера, ничего не изменилось. Ты тоже всё такой же, а ты выросла, или вросла, что поделываешь, вот трактор вчера спалил, было красиво, как в сказке про злого старого медведя, так-так, а теперь повнимательней, сказки я люблю, он жил один в своей берлоге, ржавел потихоньку, и злоба его всё росла на белый свет породивший его, и стала распространяться по округе, как невидимый газ, делавший печальным всё живое. И потом пришёл герой с канистрой бензина, примерно так, вот нафига мне трактор, у меня и пахать-то нечего, удалой добрый молодец, всё ты врёшь, а сам-то не знаешь, ты просто почувствовал, что они приехали, просто Узнал это, теперь шататься будешь по округе, пока не ушатаешься – или кого-нибудь не ушатаешь. Всё просто и больно в этом мире, он хочет её, а у неё он уже есть, и это самая настоящая вечность, а прошедшие пять лет или шесть – как дырка в стакане, а вода всё льётся, или кровь – смотря как посмотреть. Кажется, стоны уже слышны даже здесь, может пойдём погуляем, только обувь сниму, я вот что думаю, ну была она уже наверху на рассвете, ну зачем ещё раз туда идти – но парень-то этого не знает, вот и выходит, что, нет, я не могу. Они идут, он не брит, птицы ополоумели с восходом солнца и кричат и нарезают над их головами нимбы, он снимает свитер, мы хотели бы остаться на неделю, это очень и очень долго, если бы они шли, не останавливаясь, всю эту неделю вместе, но нет, даже сейчас они идут каждый внутри себя, время возвращаться, нет, пройдём ещё не много, видишь, а ты не хотел идти, вовсе нет, нет, не хотел, и тут у нас идёт краткий миг взаимопонимания, ну а потом опять – кубарем вниз.
БИГ ГАЙ
Раньше рядом с почтамтом был телефон-автомат. В грозу здоровяк спрятался в нём. Он любил дождь, просто ему не хотелось, чтобы слёзы смешивались с водой, он хотел, чтобы они остались навсегда в его глазах. Он занимал собой всю будку, как если бы принял её форму, просто телефонная будка вышагивающая под дождём грустная будка для одиноких и желающих поплакать. Было лето, было жарко, стёкла кабинки запотели, он не видел куда шёл, но знал дорогу наизусть. Куда подевались телефонные будки, куда они все ушли. Он споткнулся и упал, с трудом встал и продолжил путь. Он слышал смех играющих детей, трели трамваев и сигналы машин. Шёл по улице, возглавляя процессию промокших котят. Я телефонная будка, думал он, я телефонная будка. У него был телефонный номер, но он не мог позвонить, он знал адрес, но ноги сами собой остановились, не дойдя до нужного дома. Они увязли во времени, которое не вернёшь. Котята забрались внутрь и, рассевшись по нему, принялись мурлыкать, и тут совершенно неожиданно он почувствовал себя счастливым.
ЭТА КАРТИНА НАЗЫВАЕТСЯ МОРЕМ
Прежде всего, я не умею рисовать. Я не девушка примерно лет двадцати-двадцати пяти, которая также не умеет рисовать, но пытается снова и снова, поступает в художественную студию, где люди такие же как она и также не умеют рисовать. На улице мы встречаемся, мы живём в одном городе, но вместе нам не быть и мы никогда не узнаем друг друга. Потом она уедет, а я так и буду думать, что она где-то здесь неподалёку рядом внутри города внутри меня. Я и сейчас так думаю, она внутри меня прямо сейчас.
Эта картина называется морем, голубое небо, пустошь до самого горизонта, ты останавливаешься здесь, последнее что видят твои глаза и продолжают видеть прямо сейчас, простой механизм, машина из металла под землёй, её не видно, наружу торчит только отполированный рычаг. Ты снимаешь наушники. Я это делаю, она это делает. Рядом валяется целая куча наушников, плееры и айподы, не работающие, здесь часто идёт дождь, но грязи нет, пустошь усыпана камнями, похожими на морскую гальку.
Эта картина, сейчас на небе ни облачка, погода прекрасна, дует прохладный ветерок, и несколько облачков всё же есть, то там, то здесь, незакрашенные места на небе, и солнце она тоже не дорисовала, солнце осталось в городе позади вместе с тобой и мной, что нам делать без неё, скажи? Эта картина называется морем. Наша картина называется морем.
Я забыл упомянуть о петле. Не сказал, оттягивал до последнего момента, о петле, свисающей с неба, пропадающей не дорисованной в небе. Не сердись. Я пишу тебе письмо когда уже всё закончилось и хотел бы, чтобы ты дочитала его до конца, так вот, если бы хотя бы ненадолго ты и я оказались там, мы бы сняли наушники и дёрнули бы за рычаг, петля унеслась бы в небо, она пропала бы в голубом окончательно, очень быстро, рычаг заклинило, не работает.
Эта картина называлась морем(:
ПОСЛЕДНИЙ РАССКАЗ
Жил да был человек, который не различал цвета. Он приносил цветы домой, расставлял их по вазам и банкам, выключал свет. Это был одинокий человек, одинаково одинокий ночью и днём. По дороге с работы домой он покупал целую охапку цветов, цветы были в бутылках, цветы торчали из чайника, если бы у него был аквариум, цветы стояли бы и там. Человек был одинок, у него не было даже рыбки. Улитки. Кузнечика. Он любил смотреть на цветы в темноте. Если посмотреть с улицы на его окно, где резко гаснет свет, из белого оно становится чёрным так резко, как будто опрокидывают стакан с водой или выключают свет в комнате для допросов, можно увидеть лицо другого человека, до этого глядящего с улицы на это окно, но не видящего ничего. Можно увидеть, как человек пьёт и отбрасывает от себя бутылку с вином. И идёт, шатаясь, и спотыкается о человека, который просто лежит и смотрит на звёзды.
БЕССМЫСЛЕННЫЕ СТЕКЛЯННЫЕ ШАРИКИ
Я работал на стройке в Эгипте, в Глиняном городе. Вместе с моим напарником, обвешанным бусами и трубками для курения гашиша, мы занимались тем, что восстанавливали стены. Работа хорошо оплачиваемая, но не престижная. В стенах эгиптяне замуровывали своих мертвецов. Для окружающих мы были всё равно, что прокажённые. Была одежда, которую мы носили, продукты, которые мы потребляли, и деньги, которые нам платили за это всё, – но нас самих не существовало. Мы принадлежали мертвецам.
На ломанном английском гид (а гиды здесь – все, когда речь заходит о деньгах) объясняет проходящей мимо супружеской паре значение этого места, «лав тестамент» несколько раз, мы слышим, повторяет он.
«Жёны, заподозрившие своих мужей в измене, скрывались в проходах, подобных этому. Если муж любил их, он бросался их искать. Если же нет – вход замуровывали».
Троица остановилась рядом с нами, мы продолжали закладывать проход, не подавая виду, что заметили их. Одежда и бороды давно сделали нас неотличимыми от местного населения, мы получали ощутимую надбавку за «образность» – и не собирались терять эти деньги.
Туристы были ещё молоды, лет по тридцать, не больше, для европейского возраста – в сущности, дети. Парень хотел уже было переступить свежую кладку и войти, но гид жестом остановил его.
«Забыл сказать: стену закладывали в любом случае – был мужчина внутри или нет», он рассмеялся, «настолько велик был позор от того, что женщина подозревает – или догадалась об измене».
Только что девушка стояла рядом – и, мгновение спустя, уже была там, внутри. Парень, помешкав секунду, кинулся за ней.
Устроившись поудобней на груде глиняных кирпичей в тени стены, мы с напарником достали сигареты и закурили, дав сигарету и «гиду», примостившемуся рядом на корточках. Взяв сигарету, он не поблагодарил – но сделал это из суеверия, так что мы не обиделись.
Не прошло и часа, как парень вернулся, один. Вид у него был потерянный. Оказалось, ходы внутри пустых стен шли по всему городу, разветвляясь в настоящий лабиринт. Гид поспешил успокоить его: таких провалов в стене, как этот, ещё предостаточно по всему городу, и его подруга наверняка уже давно поджидает его в гостиничном номере. И верно, другого вывода просто нельзя было сделать. Прежде, чем они скрылись за углом, гид обернулся к нам и, скривившись, произнёс беззвучно что-то вроде «большое горе». Мы прыснули со смеху.
«Ну что, пойдёшь», в ответ я только помотал головой. «Почему? Она же наверняка где-нибудь рядом со входом спряталась. Подумай ещё раз. Когда ещё у нас чистая женщина будет!»
А ведь он был прав, – но, когда он скрылся внутри стены, я остался снаружи. И продолжал мечтать. Эта сладкая женская месть. Прохлада склепа. Запах тысячелетнего праха. Романтика. Я услышал, как стукнулись друг о друга и раскатились по сторонам два стеклянных шарика… Беда была в том, что эту девушку я знал, и до сих пор любил её.
Через некоторое время я всё-таки вошёл в склеп, но, естественно, уже никого не нашёл. Ночь настала быстро. А утром мы заделали стену.
БОЛЕЗНЬ
Одна, другая. Комната заполнена бабочками. Не знаю, что их так привлекло. Запах стоит ужасный. Вонючий цветник. Я не видел ни одной мёртвой. Должно быть, галлюцинирую…
Я смотрю на улыбающегося человека с бронебойным ружьём в руках. Белозубая улыбка, светлые волосы, ясные глаза, одет в военную форму. Подпись: Африка, пустыня Сахара, 45 год. Человек поставил ногу на тушу мёртвого льва. На заднем плане – танк с белой звездой на боку. Что он делал в сорок пятом году в Африке? В военных отчётах тех лет говорится об «участившихся нападениях». Львов?..
Мне снилось, что я разговаривал с одной из медсестёр, негритянкой. Она сказала, её любовник покалечил её из ревности, когда ей было десять. Я почувствовал голод, почувствовал, как слюна заполняет мне рот. «Что именно он сделал?» – спросил я, прикрывая лицо рукой, чтобы не выдать себя. «Ударил меня по спине», – сказала она, поворачиваясь и снимая халат, «посмотрите, видите?» – и я увидел смятые и распрямляющиеся вместе с её дыханием крылья бабочки. Зарычав и вытянув вперёд лапы, я прыгнул, но из-за тяжести внизу живота (я уже представлял, как разорву эти нежные крылья в клочки), рухнул на пол. У меня была эрекция. Ужасная, чудовищная. Член был точно налит свинцом. «Я вижу, вы пользуетесь необычайной популярностью в нашей больнице», – рассмеялась медсестра, прежде чем выпорхнуть из палаты. Я кричал ей, чтобы она вернулась, хотел догнать её, но лишь напрасно бил по линолеуму когтями, не в силах сдвинуться с места…
Медсёстры курят в коридоре, дым оплывает чёрные растения в кадках, уплывает за окно, как растаявшее стекло, он плывёт сквозь больничный двор, порубленный на резкие полуденные тени и растворяется в звенящей голубизне неба. Розовый махровый халат на мне пропитался потом, я с трудом отрываю ноги от пола, шаркая мимо них. Слышу смех, чувствую, как меня подхватывают под руки, помогая дойти до туалета. Нет ничего более успокаивающего, чем смех медсестёр. Оставленные окурки жирно дымят на подоконнике…
Медсёстры приходят в свой выходной, в обычных цветастых платьях, ярких платках, закрывающих туго схваченные на затылке волосы, перестилают постель, моют окна, снимают фотографии со стен. Они поют на языке, не знакомом мне, плещется вода в звенящих, переставляемых с места на место, вёдрах. Сегодня вечером будут танцы, и я собираюсь пойти туда вместе с ними прямо так, с ног до головы перемазанный в цветочной пыльце.
ГУБНАЯ ПОМАДА
Сначала Лия подумала, что девушки из салона просто вышли куда-нибудь на обед, и решила подождать. Потом она просмотрела все модные журналы, которыми был завален столик в приёмной. Потом обменялась смсками с подругой, ты не поверишь, за два часа, пока я тут сижу, никто так и не появился. Было жаль угробленного выходного.
Несколько раз Лия заглядывала в зал, наконец села в одно из кресел напротив зеркальной стены, скорчив рожицу своему отраженьицу. Лии был двадцать один год, она была миниатюрной блондинкой, крашеной и завитой. На полке перед Лией располагался целый арсенал ножниц, огромный, устрашающего вида фен, и затасканный тюбик губной помады, который, пожав плечами, она в конце концов и взяла, решив начать с малого. Тюбик оказался неожиданно тяжёлым, как маленький слиток золота, «вот бы она и вправду оказалась золотой», загадала про себя Лия, и, открыв, радостно вскрикнула: золото шло ей.
С каждым мазком помады по губам, их блеск становился ярче, они будто светились изнутри, и Лии казалось, что она сама чувствует этот тёплый свет, она поцеловала бы себя, если бы смогла, к тому же помада оказалась такой воздушной и сладкой на вкус, что девушка снова и снова инстинктивно облизывала только что подкрашенные губы, пока не поняла, что в тюбике уже ничего не осталось.
– Извини, – услышала она голос за спиной и вздрогнула. Позади неё в зеркале стояла женщина. Лия догадалась, что это хозяйка салона. – Ты спала, и я решила подождать, пока ты не проснёшься.
С обеда хозяйка распустила девочек по домам, и те разбежались, забыв закрыть помещение. Беззаботность свойственна юности. Однако (или это ей кажется?) Лия уже взрослая достаточно, чтобы понимать, что брать чужое нехорошо? Лия пыталась встать, извинится, но руки хозяйки опустились ей на плечи, скажите, сколько я должна, и я заплачу… Не беспокойся, прошептал хозяйкин голос над её ухом, всё, что ты должна мне – это всего лишь один поцелуй…
Для такой хрупкой женщины, какой хозяйка казалась на вид, руки у неё были поразительно сильными. Лия не могла встать. Может быть, всё ограничится поцелуем в щёку? Но Лия уже почувствовала на губах знакомый вкус, тот самый, из своего сна – или это был не сон, хотя губы хозяйки были не золотыми, а кроваво-красными. Это последнее, о чём успела подумать Лия. Тёплая волна счастья разлилась от губ по всему телу, – которое стало быстро уменьшаться в размерах, пока не уменьшилось настолько, что с лёгкостью поместилось в тюбик из-под губной помады.
Слишком большая для неё теперь, её одежда осталась на кресле, Лия была абсолютно нагой, но это не волновало её – наоборот, теперь ничто не препятствовало прекрасному золотому свету, лившемуся, казалось, из каждой поры её тела каждый раз, когда губы и язык хозяйки касались её. Всего один поцелуй – но Лии хотелось, чтобы он никогда не кончался.
КРАШЕННЫЕ ГУБЫ
Когда моя девушка накрасила губы, я подумал, что это необычайно идёт ей: красный след, размазанный ото рта по щеке, к уху утончающийся, исчезающий вовсе. Мой парень бросил мою девушку, как бросают куклу, она сидела, прислонившись к стене дома, всеми забытая, он был для неё всем. Руки, сжимавшие её, разжались, и она опустилась на асфальт плавно, не знаю, может она даже произнесла «мама» при этом.
На вопрос, почему он её бросил, мой парень ответил, что она хотела контролировать его жизнь целиком, и, видно, он любил её недостаточно, чтобы позволить это. И ещё я думаю, что моя девушка обязательно бросила бы его, подчинись он ей. Я понятно выражаюсь? Из двоих один всегда любит больше.
Я спросил у своего парня, поцеловал ли он её на прощанье.
– Нет, – сказал он. – Она выкрасила губы в такой отвратительный красный цвет. И я подумал, что если я сейчас поцелую её, мне придётся целовать её до тех пор, пока я не съем помаду с её губ, и я навсегда останусь с ней, я буду вынужден провести с ней жизнь – и всё из-за какой-то дурацкой помады, представляешь!? А что такое, почему ты спрашиваешь? У меня что-то на лице?
– Нет, – ответил я и отвёл глаза, – с твоим лицом всё в порядке.
Мой парень схватил зеркало и принялся себя рассматривать.
– Нет, – сказал он наконец, – мне кажется, всё в порядке. А то знаешь, мне показалось, что несколько человек на улице, да прямо вот сейчас, пока я шёл к тебе, как-то странно отводили взгляд… Думаешь, мне всё же надо было её поцеловать?
– Теперь уже поздно говорить об этом.
Мою девушку я нашёл в точности там, где мой парень оставил её, на одной из улиц с, вы знаете, этими новыми домами без окон. Её тряпичное тело почти ничего не весило, и я с лёгкостью донёс её до своей квартиры. Там я раздел её, вымыл, дал ей один из своих халатов, усадил на кухне, налил нам обоим по чашке горячего шоколада.
Новая девушка, которую мой парень нашёл себе, как две капли воды походила на мою. Я погладил её по щеке и наклонился к ней, чтобы поцеловать.
– Не смей прикасаться ко мне, – произнесла моя девушка.
МЫШЬ
У одной женщины были очень длинные и красивые волосы, и ревнивому мужу всё казалось, что она прячет в них любовника.
Однажды ночью, когда он не мог уснуть, мучаясь приступами ревности, Мышь вылезла из-под печки и заговорила с ним.
– Я перегрызу волосы, – сказала она. – Взамен ты исполнишь моё заветное желание – уйдёшь от своей жены и станешь моим мужем.
– Хорошо, – сказал мужчина, а про себя подумал: «Глупая мышь! Ничего она не получит».
Женщина спала крепко, и мышь без труда перегрызла волосы, но когда те упали на пол, от холода женщина проснулась. Она увидела мышь, увидела свои волосы и поняла, что свободна. Только мужчина её и видел! Женщины ведь мышей терпеть не могут.
КОШАЧЬЕ
Мужчина хотел завести кошку. И женщина сказала: пожалуйста, Я не против. Ты придёшь домой, а на пороге тебя будет ждать Большой Чёрный Пёс. Мужчина молчал, молчала кошка. Молчал дверной звонок. Женщина начала беспокоиться. Была зима. Кошка урчала под пальто. Мужчина сидел на скамейке. Падал снег. Чёрный пёс встал на задние лапы и вошёл в дом. Женщине снился сон: в зимнем ночном лесу, на поляне с оттаявшим снегом, на зелёной траве, сгорбившись, мужчина сидит, а кошка танцует вокруг и играет на флейте, созывая голодных волков.
Утром мужчина и кошка, голосуя, идут вдоль дороги. Чёрный пёс за рулём машины прибавляет газу, проносится мимо. Из-под полуприкрытых век женщина видит его оскал в зеркальце дальнего вида, и погружается снова в шкуры убитых зверьков на заднем сиденьи.
WHEN I’M SIXTY-FOUR
Один вечер вне дома. Похоже на осуществление мечты самоубийцы. Не быть, раствориться в вечерних сумерках, а какие ещё бывают сумерки? Утренние сумерки самоубийц. Ночь, прожитая зря. Унестись с вечерним ветром. Вы слышали, кто-то покончил с собой? Скрипит петля, распахнуто окно, и там, где было солнце, теперь - только освещённое небо. "I follow the sun" Битлов. Иди-иди, погуляй с самоубийцами.
Два вечера вне дома, ваша девочка совсем не бывает дома:
- По-моему, она ведёт двойную жизнь.
- Вы сказали - двойную?
- Да, по-моему, она выдаёт себя за кого-то ещё.
- Да? Не думали мы, что вырастим лгунью... Впрочем, таких тем в разговоре лучше не касаться, вы не находите?
- Да, в конце концов, вы сделали всё от вас зависящее. Кем быть в этой жизни решать целиком и полностью ей теперь, - это сказал господин Д. Господин Д. был рогат, а ещё у него были копыта и хвост, но это не значит, что господин Д. был чёртом.
Скорее, он был сатиром.
Да, господин Д. любил раздеваться донага и нападать в парке на одиноких девушек из-за кустов. Хотя с возрастом ему всё больше нравилось ощущение риска и всё меньше - сами девушки, но всё равно - да, он был сатиром.
Семья сидела в гостиной. Муж, жена и господин Д.
- Вы могли бы какое-нибудь влияние на девочку оказать? - это мама. Мама похожа на ощипанную курицу. Я кричу ей в лицо: рот распахивается, как будто зеркало переворачивают обратной стороной. Можно ли ожидать другой реакции? Представьте: на месте человека, которого вы любите, сидит издёрганная временем курица. Как будто на тебя и на твою жизнь навели порчу, сглазили. Итак, мама.
- Уверяю вас, здесь я бессилен что-либо предпринять.
А вот и отец: всегда пугающий, попавший в ловушку собственной гордости. Молчаливый - поэтому я и не жду, что он начнёт говорить что-нибудь, а говорю о нём сразу, как есть:
Всю жизнь он мечтал о большем, ему не нравится жизнь, которой он живёт. Ему не нравится женщина, которая сейчас рядом с ним. Ему не нравится их единственная дочь. Он вечно зол на самого себя и на окружающих. Он не произнесёт ни слова за весь вечер. Он переполнен отвращением. Незнакомец (господин Д.) у них в гостиной. Жизнь - череда неприятностей и потерь. И в то же время он, как и все слабые люди, за всю жизнь палец о палец не ударил для того, чтобы жизнь стала лучше. Если вам интересно, куда ведёт жизнь накатанная колея, то посмотрите на него - она ведёт вниз.
Господин Д. курит. И сейчас он особенно похож на дьявола со своими рогакопытами, шерстью и т. п. Видимо, поэтому семья и пригласила его к себе в этот вечерний час для беседы - они принимают его за кого-то другого. Как свойственно это людям, привыкшим быть жертвами обстоятельств! Господин Д. - прохвост, он своего не упустит.
- Я мог бы кое-что сделать, - туманно намекает он.
- Да, - оживляется мать, - да? Что мы должны подписать?
- Не в этот раз, - гость явно темнит. - Для меня это будет развлечением, практикой, если угодно... - комнату передёргивает от отвращения. - О, смею вас заверить, ничего с вашей дочкой не случится. Засим разрешите...
Д. пора сваливать. Надеюсь, они не додумались насыпать яду в чай. Мы продолжим наш разговор завтра... Бочком в прихожую, вниз по ступенькам и скорее на свежий воздух. Что за духи она использует, спрашивает Д. у себя, у ивы, полощущей ветви в небе у подъезда, Д. ненавидит искусственные запахи. Иву скоро срубят, она может заразить другие деревья, она больна, а люди любят болезни - они знают, что нужно делать тогда. Меня тоже скоро срубят - это-то и делает меня таким очаровательным, заставляет дышать полной грудью, наслаждаться каждой секундой...
Д. пришёл снова на следующий день, когда отца и дочери не было дома. Мама в каком-то полусне открыла ему, провела и усадила в гостиной на прежнее место, села напротив.
- Смею предположить, что теперь судьба дочери волнует вас не так сильно - такой очень коварный Д., - гораздо больше вас волнует то, что произошло между вами и вашим супругом сегодня ночью.
- Вы легли как всегда, как уже десять лет подряд, отстранившись друг от друга, однако ночью что-то разбудило вас, я могу сравнить это ощущение с невесомостью? Благодарю. И вот в темноте вы начали думать, что же это такое, что именно изменилось, и потом вы поняли: изменилось ваше тело. Вы провели рукой: оно стало лет на тридцать моложе. И ваше лицо - вы просто не могли поверить!..
Тут Д. сделал паузу. Он наслаждался - её смятением, жизнью, взглядом, встретившимся с его, смелым и откровенным. Да, так оно и было:
Её дыхание в темноте, она запаниковала - что, если жизнь, которую она вела, была сном? Лишь на мгновение этот вопрос промелькнул у неё в голове. Она уже сидела на кровати рядом со спящим мужем, и готова была просто улететь. Какой-то подросток не дал ей уйти, какой-то четырнадцатилетний парень, оказавшийся рядом вместо её мужа, схватил её за руку и удержал на месте. Притянул к себе, подмял под себя.
Она не знает, сколько раз за ночь они занимались любовью. Может быть один бесконечный раз без перерыва, окна и двери распахнуты настежь, от половины вещей в квартире придётся избавиться, и вообще переехать... Они заснули в шесть часов утра, они, как ночь, уступили место рассвету, как самый нежный уступает место самому сильному, честному, доброму - и, всё равно, нежному недостаточно, - они вернулись в сон с чувством собственного превосходства...
Через два часа муж снова отодвинулся от неё, злой, раздражённый, не выспавшийся ("старый", - как она наконец-таки имела смелость отметить про себя). Как ни в чём не бывало. А её тело продолжало цвести и плодоносить бесконечно изнутри, сквозь кости и кожу и ковры и старую мебель, сквозь зеркала, сквозь собственную дочь, которую она поцеловала (а не чмокнула в щёчку как всегда мимоходом), задержала в объятьях, и та улыбнулась, и она как будто посмотрела в зеркало на настоящую себя, и благодарность и счастье длятся, плачьте, плачьте пожалуйста.
Господин Д.?
- Как я уже сказал, для меня это было удовольствием, - и тут господин Д. делает то, за что его все так ненавидят. Он даёт ей пачку фотоснимков двух подростков, занимающихся любовью так страстно, что даже если фотограф стоит совсем близко к ним, они, кажется, всё равно ничего не замечают.
Извращенец. Когда муж вернётся домой, покажите ему одну фотографию, потом скажите, что у вас ещё два десятка таких. То, что случилось этой ночью, было волшебством, и, боюсь, никогда не повторится, а вам надо как-то жить дальше и, что гораздо важнее, растить дочь.
Господин Д. молится за вас.
Господин Д. - жулик, фотографии - сплошная постановка. Но никому и никогда не придёт в голову проверять их подлинность. Так всегда с обманом: добавьте к вымыслу несколько реальных деталей - и успех гарантирован.
МАЛЬЧИК В ЛИФТЕ,
МАЛЬЧИК ИЗ ЛИФТА
Прикрыв цветок любви руками,
Она читала Мураками.
А. Коган
Было сразу понятно, что передо мной человек решительный - или то, что от такого человека осталось. Теперь осталась только одна надежда для тебя, быть может, опуститься на колени и просить прощения - было бы в данном случае наилучшим выходом. По дороге из дома на работу, опускаться на первый этаж и дальше - в подвал, падать на колени рядом с тем местом, где, по твоим расчётам, должна была быть шахта лифта, и молиться - за упокой души, или во что ты там веришь, не важно, - сделать это неотъемлемой частью своей повседневной жизни.
Вместо этого он предпочёл забыть своего мальчика, сделать вид, что ничего не произошло - и тут пришлось вмешаться мне, ведь весь подъезд одним и тем же лифтом пользуется, все мы, пусть и не знавшие, и не желающие знать о существовании друг друга, связаны между собой тем не менее.
Для меня самого эта история началась около двух недель тому назад. Возможно, моя первая реакция и не говорила в мою пользу, как человека, спокойного и терпимого к недостаткам окружающих. Мальчик был слишком красив (а я в собственных глазах - слишком уродлив), чтобы простить ему такое вольное со мной обращение. Мгновение спустя рука, вкрадчиво коснувшаяся моего плеча, была заломлена за спину, губы разбиты в кровь, я схватил его за волосы, отгибая назад, навстречу электрическому свету лампочки под потолком кабинки... Меня просто поразила та лёгкость, с которой годы одиночества, бывшие сначала бичом, а потом и утешением, были в единый момент стёрты этим вкрадчивым прикосновением; со всей очевидностью жизнь предстала передо мной как всего лишь череда притворств в ожидании нового утешения, новой пытки - пытки утешением.
Я уже ищу губы, разбитые мною в кровь, для того, чтобы поцеловать их. Руки, ищущие тело тела сквозь одежду, они как рыбы, преодолевающие течение на пути к гибели. Назначенный встречей час расставания. Ты притворялся человеком так долго, но вот невидимая кнопка была нажата, и одежда сбрасывается как упаковка, разрываясь под нетерпеливыми руками, ищущими соединения.
Потом когда я встречал этого мальчика, он не подавал виду, что мы знакомы (и, в определённом смысле, он был прав, конечно), если бы не грубые стежки ярких ниток, изукрасившие его одежду в тех местах, где, я помнил, я порвал её, я бы решил, что между нами, и правда, ничего не было.
Между нами ничего не было. Всё, что могло было быть, островками скинутой одежды, полузатонувшими в паркете пола, вело от незапертой прихожей в моей квартире к стеклянной двери душевой.
Зависшие в воздухе капли, похожие друг на друга как капли воды на стеклянных стенках и наших телах, покрытых гусиной кожей - вода холодная. Змеи-стрелы, прозрачный яд, две маленькие чёрные точки у тебя на коже, ты несёшься по широкой дуге по воздуху, поражая цель, сердце загорается невыносимым белым светом, как гроздь солнечного винограда, и вспыхивает.
Мы выбрались из душа на ощупь, во всём доме выключили свет. Мальчик нашёл свою одежду, расположился в широком кожаном кресле у окна, а я лёг на полу рядом в изножье кресла. Принц и его ручной зверь, ожившая чёрно-синяя фотография. Я положил голову на пол - наполовину пустой, наполовину заполненный водой череп, утлое судёнышко посреди океана, протянутая между материками нить.
- Где-то ребёнок кричит...
- Это новые соседи, семейная пара: он, она и их шестимесячный ребёнок.
- В детстве родители часто оставляли меня с младшей сестрой, я привык вставать посреди ночи, чтобы укачать её, сменить пелёнки. Я и сейчас чувствую, когда ей плохо, и спешу на помощь.
- Сколько лет твоей сестре? - тихий плеск волн, нить скользит сквозь руку. Глаза закрываются сами собой, и не хочется думать, что где-то в океане нить обрывается.
Он не помнил меня, и не смог бы вспомнить, даже если бы захотел. Последним, что он помнил, было прощание с сестрой, нежный поцелуй на пороге, распахиваются двери лифта, и он летит в пустоту. Он лишь недоумённо улыбается, когда я, нарушая, как мне кажется, гнетущую тишину, повисшую в кабинке лифта, не выдерживаю и заговариваю с ним, оборачиваюсь к нему. Нет, мы не знакомы, он не думает, что мы когда-то могли встречаться. Он не гомосексуалист.
Он просто хотел помочь сестре, он почувствовал, попавшей в безвыходное положение, он пробудился ото сна, вышел незамеченным на улицу, переполненную народом (сейчас он не может вспомнить, как выглядела улица и люди на ней - солнечный свет, сигналят, оставшись без управления, машины, поддельные украшения в витринах; и он как будто слышит мысли людей, каждый из них тихо и настойчиво читает вслух книгу, никак к реальности не относящуюся), ему необходимо проснуться до того, как он дойдёт до дома сестры, он несколько раз встряхивает головой, пытаясь прогнать наваждение, но тщетно - голоса испаряются и накатывают каждый раз новые. Быть может, это сон? Он смотрит на свои руки - нет, он не спит.
На вид сестре было около пятнадцати. К моему утреннему визиту она оказалась не готова: короткие чёрные волосы всклокочены, слипшиеся со сна глаза. Зевая, она открыла дверь, прислонилась к косяку в дверном проёме.
- Да, я слушаю, - она предпочла не открывать глаз, не было никакой разницы, как я выгляжу. Может быть, она узнаёт людей по запаху и по тому, как они целуются. Как домашнее животное - или дикий человек, смирившийся с жизнью в четырёх стенах.
- Можно увидеть твоего брата?
- Проходите, - я не верил в собственную удачу. Мы прошли в спальню. Расположение комнат - точно такое же, как и у меня в квартире. Она толкнула спящего под одеялом. "К тебе пришли", - сказала она и, не дожидаясь, пока тот проснётся, повалилась на постель рядом.
- Да, - сказал мальчик сквозь сон, - да?
- Здравствуй, - сказал я.
Он не стал одеваться. "Пошли на кухню", - сказал он. Кофе, потом минет, потом он повернулся ко мне спиной и лёг на кухонный стол, снова кофе, бутерброды с мёдом.
- Так ты хотел меня видеть? Зачем я тебе? - жуя, он одновременно поджёг себе сигарету. Отравленный воздух, вся квартира была заполнена им. Почему ты врал, почему ты избегал встречи со мной?
- Встречи? Ты имеешь ввиду секс? Но это же очевидно: я занимаюсь сексом только тогда, когда мне хочется, и с тем, с кем хочется мне... У тебя разве не так?
- Я шёл сюда сказать твоей сестре, что ты умер.
- Кто умер? - сестра вошла в кухню, поцеловала брата, улыбнулась мне. Она налила себе кофе, села к столу, на один с братом стул. Оба худые и голые, они напоминали корни дерева, с которых содрали кору.
- Ваш брат. Однажды, уходя от тебя, он шагнул в двери лифта, а лифта самого на месте не оказалось. Его тело до сих пор лежит там, на дне шахты. Туда можно пройти через подвал, я был там, я видел его...
- Скажите... Вам никогда не приходило в голову сменить ориентацию? - она задала вопрос с совершенно серьёзным видом, но потому, как её брат отвёл взгляд, я понял, что меня разыгрывают.
- Почему же, притворяться перед собой и перед окружающими - и в то же время чувствовать своё превосходство над простаками вроде вас двоих, - если уж играть, то играть до конца, - да, несколько раз я задумывался над этим, ощущение абсолютной защищённости и превосходства должно быть просто великолепно... Однако, я подозреваю, что при этом ты как бы умираешь изнутри, и жизнь, которую ты ведёшь, становится ненастоящей. Наверное, ты становишься похож на пустую квартиру, только и ожидающую, что въезда новых жильцов. Разве что меня заставят сделать это...
Я поднялся из-за стола. "Спасибо, что разрешил сделать это сегодня с тобой. Я просто умирал от одиночества". Я взял руку мальчика и поцеловал её. Он и его сестра встали, сестра проводила меня до прихожей.
- Пожалуйста, заходите ещё, и просто так, когда брата дома не будет. Мне понравилось говорить с вами.
- Я постараюсь, - дверь закрылась.
Конечно, это было глупо, однако, проходя мимо лифтовых дверей, я всё же не удержался и решил проверить. В каждой лифтовой двери есть небольшое отверстие, обычно у самого пола, эти скважина нужна для того, чтобы распахнуть двери, не вызывая лифт, она используется в случаях, когда он застревает между этажами, и открывается специальным ключом. Такой ключ у меня был. Надавив на створки двери, я раскрыл её.
Это не был несчастный случай. Это было убийство, заранее и хладнокровно спланированное. Те же самые панели, что и в лифте, и лампочка, укреплённая у дальней стенки, даёт ровно столько же света, что лифтовая, на своё место были привинчены даже кнопки с номерами этажей. Только одно "но": ни потолка, ни пола у импровизированной кабинки не было.
Нажав кнопку вызова, я подождал, пока лифт подъедет и, после минутного ожидания, захлопнет двери, скрыв кошмар внутри. После увиденного я не мог спуститься на свой этаж иначе, как по лестнице. Кто мог быть способен на подобное? Кроме меня, - в моём мозгу есть кошмары и пострашней этого; то, что я догадался о ловушке, ещё не значит, что я её устроил. Ну да, успокаивай себя. Я просто физически не смог бы это сделать! Ночью остановить лифт этажом ниже. Втащить на крышу лифта панели, укрепить их, провести электричество - и это притом, что в любой момент кто угодно мог этот лифт вызвать. Я бы отключил электричество, я бы знал, как это сделать. Нет ничего невозможного, осталось только выяснить, кто ещё оказался способен на это.
Сестра моего мальчика - сестра ли она ему на самом деле? И даже если это правда - что это меняет? На память приходит "Лолита", - не роман Набокова, а фильм Стенли Кубрика, поставленный в тесном с тогда ещё живым Набоковым сотрудничестве, как продолжение, инвариант книги с несколько изменёнными акцентами: зритель видит больше, чем Гумберт, видит, что тот с его несчастной любовью - не более, чем марионетка в руках (в это сложно, в это невозможно поверить!) людей более разращённых, чем он сам. Наблюдая отстранённо, зритель как бы становится соучастником обмана. Так, невольно, и я стал соучастником преступления.
Кто угодно. "За исключением меня", - не забывай повторять себе. Продолжать это "расследование" не имело смысла, я и так узнал всё, что мне надо было знать. Для этого мальчика я был всего лишь случайным попутчиком по пути вниз, он никогда не принадлежал мне и (теперь уже - точно) принадлежать не будет.
На допросе сестра рассказала, как я ворвался в её квартиру рано утром, как, застав их с братом в постели, пришёл в ярость. Я угрожал. Я сказал ему, что он умер, и рассказал в точности, как это произошло. Это было похоже на жалкий розыгрыш, это не могло быть правдой, они только посмеялись надо мной. Но после, когда брат и в самом деле исчез, она испугалась.
Она пришла среди ночи в мою квартиру. Глупо было бы рассчитывать на то, чтобы я и в правду заглянул к ней сам, правда? Во всяком случае, на правду очень похоже.
- Вот, значит, где вы живёте. Чем вы занимаетесь? Хотите выпить?
- Я не пью, спасибо. Чем занимаюсь? Сижу, жду телефонного звонка - или простого желания выйти на улицу. Вот на эту стену я обычно смотрю, сижу и смотрю, пока не захочется спать...
- Интересно. Могу я посмотреть?
- Конечно - садитесь в кресло. Как там ваш брат? Всё ещё навещает вас?
- Сейчас нет. Странно, что вы спросили об этом. Вы ещё думаете, что он умер?
- Ещё хуже, теперь я считаю, что его убили.
- О, я уверена, вы нашли бы много общего с ним, будь у вас шанс познакомиться поближе. Вы во многом похожи, живостью фантазий, например.
- Как мне кажется, в данном случае слово "живость" не совсем уместно, - по её описанию меня с лёгкостью нашли, опознать меня тоже не составило для неё никакого труда. Однако - никаких следов в шахте лифта, никакого тела на дне. Видя, что меня отпускают, она в бессилии кусает губы.
- Например, он выдумал меня. В детстве вам никогда не хотелось иметь сестру? Делить с нею первые, ещё только начавшие проявляться, тайны? - я увидел одно утро из своего детства, и маму и папу, собирающихся на работу, одевающих меня, чтобы отвести в детский сад. Утренний туман, и город за окном такой маленький, сложной системы замок, заперший моё сердце. И я начинаю плакать - хотя бы потому просто, что слишком большое количество деталей в этом крошечном мире, моему взгляду не на чем сосредоточиться.
Обычно я провожаю семью по каштановой аллее (деревья - как трепещущие зелёные зеркала) до детского сада, или даже дальше, своих молодых родителей - до остановки автобуса или такси, где они попытаются поймать транспорт и уехать на работу, попытаются - потому что куда, чёрт возьми, ты сможешь уехать из воспоминания?!
Сейчас же я остаюсь в запертой и пустой квартире. И я вижу девочку, появляющуюся там - для того чтобы пробыть целый день одной взаперти; сидящую на скамейке в парке; этот ребёнок не похож на остальных; подставляющую лицо солнечным лучам, как старые люди делают это. За ней сложно уследить: в полдень она дразнит детей из-за ограды детского сада, вечером спит на заднем сиденье автомобиля местного педофила под вой преследующих их милицейских сирен, ночью ступает сквозь застывший в почтении лес под руку со зверем. Красная точка её курточки вспыхивает там и здесь на карте маленького городка и окрестностей, подобно светлячку, случайно залетевшему к фотографу в проявочную, - это лишь кадры, и воссоздать по ним всю картину в целом не удастся. Лишь одно можно сказать с уверенностью: те кадры, что ты не видишь, они-то и представляют собой наибольшую ценность.
- Не быть, но казаться; не видеть, а быть видимой. Про меня можно сказать, что я почти слепа: то, что я вижу, для меня не имеет значения. Гораздо важней тепло, голос, прикосновение.
- Дикие подростковые ночи вовсе не были такими уж дикими. Мой брат, мой будущий любовник входил в мой мир, с каждым днём...
- С каждой ночью...
- ...Он становился всё ближе. Я ждала его, я уже видела как всё будет. Дождливый день. Он садится на скамейку рядом. Запрокидывает лицо кверху, чтобы смыть кровь. Сила уставшая, оставшаяся без сил. Медленно опуститься ему на лицо - как паучок на ниточке, я спускалась так долго, что если у нас с ним и были какие-нибудь имена, то я успела забыть их, - паучку опуститься с неба сложнее, чем ракете рассчитать время собственного выхода на орбиту. Ты раскачиваешься между падающими каплями в пустоте, а земли под тобой может и не быть - расчёты все не верны, в своих расчётах ты опираешься на чудо.
- И что, чуда не произошло? - выдуманная сестра, выдуманный брат, выдуманное убийство. Ожившие фантазии - только и остаётся, что убить их. Другая сидела на скамейке в парке рядом с ним, другие губы опустились на его, и я лишь остановилась на секунду рядом с незнакомой парочкой, целовавшейся на скамейке, стук каблучков запнулся, выдох в оглушающей тишине, и потом шум дождя смыл звук моих шагов и дыхания, пока я углублялась по аллее бесконечного парка, сбрасывая постепенно одежду, снимая волосы, стирая косметику и потёкшую молоком плоть, растворяясь в воздухе между деревьями.
- Он забыл обо мне, забыл о моём существовании. Чуда не произошло: я не умерла от тоски по нему, он не умер, когда та, другая девушка бросила его. И потом мы стали встречаться, в смысле - трахаться, - когда я рассказала ему всё, когда уже было слишком поздно. Мы могли бы быть вместе, однако нас объединял только секс, он - да ещё и мечты (воспоминания) о том, что могло было быть.
ДЕЛАЙ, КАК ВСЕ
Родился, вырос. Нет никаких шансов, чтобы выжить, - я не знаю никого, кто жил и не умер бы. Люди продолжают прибывать, и кажется, что смерти нет. Толкни меня и докажи свою реальность. Мальчик изучает дзюдо, мальчик ломает руку на занятиях. Он влюбляется в медсестру, и когда ему снимают швы, интересуется: где она? Могу ли я её видеть? Она с другим сейчас, возможно, позже освободиться, сломай себе ещё раз руку и приходи. Ты ещё молод, если будешь упорен, любая будет принадлежать тебе.
Учитель, я хочу, чтобы вы сломали мне руку. Да, но мне нужны гарантии, что ты не расскажешь своим родителям, кто это с тобой сделал. Оставайся после занятий, или нет - лучше приходи ко мне домой. Чудо любви: кимоно дзюдоиста превращается в халат медсестры. Действительно хочешь, чтобы я сломал тебе руку? Нет, пожалуйста, не надо...
...Он всё-таки сломал её. Теперь осталось только познакомить их, твою возлюбленную и твоего любовника. Ты - ангел, сошедший на землю, чтобы соединять сердца.
Мой учитель хочет познакомиться с вами. Ты несовершеннолетний, и никто в здравом уме не захочет связываться с тобой. Но я могу хотя бы посмотреть, как вы это делаете? Нет. Одинокие улицы, заперты дома и люди. Ты - демон, шатающийся по раю в поисках конфликта.
К горлу приставлен нож, уличное ограбление. Вот деньги - но вообще-то я могу обезвредить тебя одним движением. Интересно, как же это у тебя получится? - лезвие сильнее вдавливается в кожу. Вот так, - и он летит на асфальт и тут же вскакивает, размахивая ножом, приближается - моложе тебя, и ты на секунду застываешь, поражённый его красотой. Но руку с ножом успеваешь перехватить, и мальчик снова летит на землю - на этот раз нож остаётся у тебя в руке. Мальчик поднимается, в глазах - слёзы обиды. "Пидарас", шепчет он, хотя, наверное, ему кажется, что он кричит, "я до тебя доберусь". Ты просто стоишь и смотришь на него. "Просто попроси", говоришь ты. "Иди на ***", отвечает он с чувством, отворачивается и идёт прочь. "Гомик", орёт он в полную силу своих лёгких, не оборачиваясь. Странное дело, но у тебя возникает такое чувство, что это ты, твоё детство уходит от тебя по улице сейчас.
Теперь несовершеннолетние в моде - как и тюремный срок за их развращение. Подросткам приходится делать всё самим. Так они узнают, что родились и живут в тюрьме.
Догони его, помоги ему. Со сломанной рукой уличный грабитель поступает в травматологию. Твоё лечение грозит затянуться, навсегда.
ПРИНЦЕССА - СБИТЫЕ КОЛЕНКИ
Одна принцесса вечно обо что-нибудь кололась, резалась. Вся ходила в пластырях. Звали её "Принцесса - сбитые коленки".
Никто из принцев не решался поцеловать её. От одного вида крови они теряли сознание.
Принц вампиров хотел было поцеловать её. В шею. Но она боялась щекотки. И в самый ответственный момент хихикала. А нет ничего более раздражающего для вампиров, чем глупое женское хихиканье. Весь романтический настрой исчезает, даже клыки - и те крошатся. Так и не смог её поцеловать.
Хорошо хоть, у принцессы была своя фея-крёстная. Целовались они с ночи до утра. Да только этого мало было. За крёстную замуж не выйдешь. Сына от неё не родишь.
Тогда принцесса решила снять корону. И стать просто "Девчонкой - сбитые коленки". Села на велосипед и отправилась по дорогам своего королевства - суженого себе искать.
Долго ли, коротко ли, целовалась да резалась, а приехала как-то ночью девчонка - сбитые коленки в тёмный лес. Дикие звери бегут за ней по запаху крови, только и успевай, что педали жать! Вой, зубов клацанье - а ей вдруг так весело стало, свободно, легко. Засмеялась она.
Тут и лес кончился, луна в небе показалась. Все ранки на коже затянулись. А звери посбрасывали шкуры и, поклонившись принцессе, убежали обратно в лес.
Вернулась принцесса к себе в замок без единой царапины, вышла замуж за принца первого попавшегося и зажила с ним долго и счастливо.
И я там был, мимо проходил, в лесу ночевал, там звери меня и съели, только кости остались. Из костей дьявол сделал себе шарабан. Едет по городам, в пустой череп мой, как в бубен, стучит да эту сказку рассказывает. Всем девчонкам со сбитыми коленками, всем принцессам.
ДУШНОЙ НОЧЬЮ В КАРОЛИНЕ
Эта история - пример того, как некоторые люди на всю жизнь остаются детьми.
Дочь учится в третьем классе. Приходит домой, делает уроки, обедает. Потом надевает мамины зелёные туфли и с независимым видом "цок-цок-цок" начинает расхаживать по квартире, мимо мамы, которая также не подаёт виду. Мама, можно я пойду во двор погуляю? Первый этаж, двор без машин, никакой опасности для ребёнка. Можно, - и маленькая кобылка уже цокает по двору к своим подружкам. Уже другая девочка просит померить туфли, а молодая мама третьей девочки, увидев в них свою дочку, выбегает из подъезда дома напротив и заставляет ребёнка "немедленно снять эту гадость", после чего сопровождает "виновницу" до квартиры.
- Вам что, не во что ребёнка одеть?! - пусть моя дочь носит то, что ей нравится.
- А если она голой захочет ходить? - а пусть и так - вам-то что за дело?!
- Она и моего ребёнка ходить в них заставляет!
"Мама, я не хочу ходить голой, что я - дурочка что ли?"
- Вот видите, даже ребёнок понимает! - он-то понимает, а вы вот, похоже, нет. Если хотите воспитывать, займитесь лучше своей девочкой, а нас оставьте в покое. Что тебе? "Мама, можно я пойду ещё поиграю?" Можно. Только со двора никуда не уходи. Вечер уже скоро...
- Извините, не знаю, что на меня нашло, в самом деле, со своим указом в чужой монастырь, - ничего, я понимаю, целыми днями в четырёх стенах, муж всё время на работе...
- Ваш тоже? - я не замужем. Может, зайдёте? Хотите чаю?
- Спасибо... ой, какая же я неловкая, простите меня, - ничего, малыш. Ничего.
А где туфли, во дворе забыла? А в чём твоя мама ходить будет? А ну иди принеси, иди, иди же...
- Извините... - ну что ты, девочка моя, ну ведь хорошо же было! Вот, киваешь, правильно. Наклонись, у тебя причёска растрепалась. Вот так хорошо. Приходи ещё, ладно? Всегда рада буду. - До свидания...
- Говорю тебе, она лесбиянка. Сегодня её дочь, накрашенная, в туфлях на высоком каблуке гуляла! - тебя послушать, Каролина, так каждый новый сосед по двору обязательно кто-нибудь - тут самому переезжать впору!
- Ты вот смеёшься, а она и нашу дочь их одевать заставляла, - угу, ну да, поймала, связала, силой нацепила... Ладно тебе, что сама в детстве мамины туфли не мерила?
- То - мамины... - не забудь мне сказать, когда тебе какой-нибудь сосед понравится...
- В смысле? - в смысле, тогда у меня действительно будет повод для беспокойства.
- Я ему серьёзно, а он! - ладно, не дерись!.. Спокойной ночи...
- Спокойной...
- Спишь?...
А я думаю, кто здесь под дверью как мышка скребётся. (Твоя дочка спит?) А ты ненасытная, правда? Ну-ну, успокойся, да ты прямо вся горишь! (Обещай, что никому не скажешь! Обещай! Или я убью тебя!) Тише ты, дочку разбудишь. Пошли в ванную - попробуешь меня утопить...
Где ты была? (У нашей новой соседки, трахалась.) Ну и шуточки у тебя, опять на улицу курить ходила, да? А почему мокрая такая? Да у тебя температура! (Возьми меня, возьми меня прямо сейчас...) Куда я аспирин положил? (Не медли - потом поздно будет!) Ты это серьёзно что ли? (Говорю тебе, быстрее, чёрт, да, господи, ещё!..)
- Ну, блин... Что это было?
- Счастье...
- А, привет-привет, дочь в школе, проходи, - я не за этим пришла, то есть не совсем за этим...
- Это ты о чём? - да вчера, те, зелёные туфли, ну, что на вашей дочке были - я заметила, что у нас с вами один и тот же размер... Можете дать их поносить, хотя бы на время?
- Для тебя - всё что угодно, - спасибо. - Не за что. Заходи ещё.
СНОВА ДОМА
Вероника только что вернулась с моря, и пока её мама отправилась на вокзал за оставшимся багажом, она погрузилась в ванну и в воспоминания о ночи, проведённой с мужчиной из соседнего купе. Под ухом мяукает сотик, похожий на механического зеленоглазого котёнка - никто не желает ответить на её звонок, принять вызов. И тогда Вероника решает утопить своего маленького друга: пальцы медленно, невзначай, разжимаются, и сотик падает в воду, опускается на дно, к сломанным парусникам и пиратским сундукам с неверными возлюбленными в них.
Вернувшись и застав свою дочку спящей, мать выпускает из ванной воду, бережно достаёт оттуда своего ребёнка, вытирает её, несёт на постель в свою комнату, раздевается и ложится рядом. Над постелью - фотография её мужа, погибшего на войне, чёрно-белая фотография с аккуратным красным пятнышком акварели на лбу справа. Если кто-нибудь спрашивает у мамы, что эта фотография делает у неё в спальне, она отвечает обычно, что хочет, чтобы её муж видел то, чем когда-то по собственной глупости пренебрёг.
Когда Вероника просыпается, она начинает плакать. Ещё вчера ночью мысль о маме, могущей войти в купе и застать её с мужчиной (отвращение, негодование на мамином лице), ещё вчера эта мысль казалась её дочке возбуждающей. Теперь же, оказавшись от утешающей её взрослой женщины в непосредственной близости, Вероника понимает, что пропасть разделяет ребёнка и взрослого, и - что, став взрослым, ты навсегда оставишь ребёнка одного.
НА ОДНОГО БОЛЬШЕ
Идеальный крик разорвал полуденный зной. Так кричит человек, у которого вырвали сердце, просыпаясь и не обнаруживая его на месте. Может быть, несколько сорванных с дерева у дома листков дурацким букетиком торчат в пустой груди. Крик повторяется. Листки отвратительны на ощупь, но страшнее то, что они скрывают - ничего. Стон, а затем новый крик, в этот раз - уже старательный, заполняющий все пустоты двора, заставляющий соседей выйти из себя и из квартир и узнать, что же всё-таки случилось - не столько встревоженных, сколько возмущённых таким грубым вмешательством в их жизни.
Естественно, его не было рядом, чтобы помочь тебе, его никогда не бывает рядом. Максимум, на что его хватит, так это на дурацкие шуточки типа: "Она у меня бессердечная", - но это потом, когда боль, как ему покажется, поутихнет. Сейчас же он придёт и примется испытывать её вместе с тобой, как всегда, переигрывая.
Просто дыра в груди, на самом деле, ничего особенного.
Той же ночью. "Вы не видели моё сердце, вы видели моё сердце?" - бегаешь по улицам, пристаёшь к спящим людям с расспросами. Ну кому какое дело может быть до этого? Сама посуди. На одной из чёрно-синих улиц тебе становится плохо, ты опускаешься на корточки, сжимаешь колени руками, начинаешь раскачиваться, зажмурившись. Слышишь стук, рядом на асфальт падают пустые сердца, они падают как яблоки с дерева, откуда-то сверху. Ты поднимаешь взгляд и просыпаешься, "что же это за улица?", думаешь ты, "где-то рядом с вокзалом?" И дом этот на том же месте, полуразрушенный дом на обочине железной дороги. Ты поднялась на второй этаж, оступаясь на битом кирпиче, ты прошла по коридору. Окна без рам снаружи загорожены жёлтым плакатом: "ТУРАГЕНСТВО. ОТДЫХ НА МОРЕ".
Проводник проверил билеты, раздал бельё, когда сотовый зазвонил. Я еду на море, ты продолжай искать, присоединяйся к нам, когда сможешь. Да, я сказала "к нам". До скорого. Ночь оттянула вечерний пейзаж от окна за волосы. Поезд - чудовище, от нетерпения приплясывающий на рельсах, ух ты, ух ты, человек поздно ночью. Стрельнула у обжимающейся в тамбуре парочки сигарету, не могу заснуть. Кашляю, давно не курила. Успокой меня так или иначе, если твоя девушка не против, я бы хотела некоторое время побыть здесь с вами, извращенка, человек с недостающими частями. Ударь меня, поезд, и унеси с собой. Твои удары заставляют меня улыбаться.
Приморский парк, скамейка, и - угадайте, кто сидит на ней? Нищенка в выцветшей на солнце одежде, мои волосы взлохмачены, ногти обломаны - так красиво! Что хорошо на море, так это то, что когда боль становится невыносимой, ты просто идёшь купаться. Стайка воробьёв ныряет в тень листвы такой же беспомощной, как и я - влекомой ветром, приклеенной к ветвям. Ты нашёл меня, тебе пришлось пройти по всему побережью, ты следовал за мной и ты меня настиг. Посмотри, это очень удобное место, чтобы наблюдать за ними. Вон та высокая девушка с очень короткой стрижкой - трудно поверить, правда? Сейчас мы туда пойдём, но прежде поцелуй меня. Да, именно это я и имела в виду, говоря "поцелуй"...
- Ха, ребята, познакомьтесь, это мои родители.
- Привет.
- Ну что, пойдём искупаемся?
ВСЛЕД ЗА СВЕТОМ
Где-то рядом пасутся лошади: слышен храп, тихое ржание, переступ копыт, внутри дома или за стёклами, где шелест листвы и тонущие в шелесте птичьи голоса, похожие на лучики солнца, не достигающие кожи. Ветер сдувает краски с мира, или это облако, а за ним ещё одно, загораживая солнечный свет, лишает предметы реальности. Огромные глаза Алисы, взгляд, направленный в пустоту потолка – сейчас ей кажется, что и там, за небом, есть потолок, серый, обвалившийся, с налипшей на него паутиной. Алиса-улитка, поползшая не туда и ткнувшаяся нежными рожками в стену раковины.
Холмы и дом среди холмов. Парень, лишивший её девственности и теперь лежащий рядом, смотрит на неё, думает о ней, его огромный (на самом деле, Такого большого ей не увидеть за всю жизнь) головкой касается Алисиного бедра. Пылинки, пересекающие солнечный луч, наверное думают, что они – звёзды.
Алисе душно и скучно. Он уже сожалеет о том, что сделал. Когда она скажет, что до этого утра была девушкой, он спрячется за улыбкой. Он испугается. Алиса слишком умна и красива для него, а он умён достаточно, чтобы понять это. Им не быть вместе.
Она хотела лишь лёгкости (все улитки мечтают о ней), послевкусия от вина, дыма от сигарет, тёмную летнюю ночь. Горизонт. И в мыслях ты далеко отсюда, и тебе уже всё равно, где ты: мир красив – он красив всегда – просто сейчас и он заметил твою красоту… Вот и всё. А утром они вернулись домой и сделали то, что сделали. И теперь Алиса не может заснуть, не может проснуться – в то время, как мир наполняется свежей, разноцветной, акварельной кровью – она пытается остаться в прошедшем времени – платье пугала, способном вызвать лишь смех. Сейчас она сердится. Потом – заснёт. Потом будет плакать, когда никто этого не увидит. Кто-то украл у неё время. Кто?
…А теперь я хотел бы рассказать о лошадях. Собственно, лошади ли это? Я не смотрю в их сторону, лучше в ту сторону не смотреть. Там темно, только храп и топот копыт. Может быть, это быки. Стадо или табун. Животные в темноте, поедающее темноту стадо. Если вглядываться, ты, скоре всего привлечёшь его внимание, на тебя ринутся и растопчут. Одно я знаю точно – эти животные когда-то были моими соплеменниками.
Теперь же я – это одинокая сгорбленная фигурка в темноте, смотрящая внимательно, не отводя взгляда, перед собой, на единственный освещённый участок земли, небольшой, не больше тетрадного листа. Этот свет есть жизнь. Отсвет падает на моё лицо, и видно, как я улыбаюсь нерешительно. Если я отведу взгляд хоть на мгновение, свет исчезнет. Вот, это всё, что я хотел рассказать о лошадях…
ПОТАНЦУЙ СО МНОЙ
(ПОД СОВРЕМЕННУЮ МУЗЫКУ)
Ненавижу бумажную работу и всё с ней связанное, ну, знаете, письменные показания в нескольких экземплярах, подпись, дата. Отчёты, отчёты – что толку от них, если ты всё равно не можешь передать словами то, что видел, что на самом деле произошло? Свидетель жалко улыбается, глупо и бессмысленно извиняясь, будто он сам никакого отношения к происходящему не имеет.
Бессмысленное пиво в пластиковых стаканчиках, и музыка такая громкая, что ты её не слышишь, просто чувствуешь животом. И ты делаешь вдох и поднимаешь взгляд от себя беспомощного и настолько чуждого всему происходящему вокруг, будто вырезанного и вклеенного в толпу танцующих людей, кажущуюся от полумрака бесконечной в любую сторону, какую ни посмотри. И тебя начинают задевать со всех сторон не больно, но ощутимо, двигающиеся в ином, отличном от твоего, ритме, люди. Края наклейки отстают от поверхности.
Очевидец, тоже мне. Не стой столбом, прояви заинтересованность. Моё зеркальное отражение и не думает шевелиться, мы пришли сюда пиво попить, а не для этих бездумных выкрутасов. Похоже на аквариум, в который кипятильник опустили. Где-то наверху в ветвях парка коротит проводка. Чрево толкает тебя вперёд и потихоньку раскачивает, остальные части тела просто прилагаются, чрево раскрывается навстречу ритму, в то время, как рука поднимает стакан, губы делают глоток, а взгляд парит над головами танцующих безучастно – абсолютно независимо друг от друга. Погружённые в сон наяву, сон, забитый видениями так плотно, что отовсюду вылезают края (простыни наутро истоптаны, а спальня разбухает как гранатовое семечко, раздвигая стены), примерно то же самое происходит с описанием происходящего.
На секунду или две (а на самом деле, сейчас, когда об этом вспоминаешь, на гораздо более долгий срок, с каждым воспоминанием этот срок становится всё больше и грозит затянуться навсегда) это бесконечное пространство вокруг нас двоих обретает центр, стержень. Фигурка застывшей на месте плачущей девушки – почему я решил, что она плачет, не знаю, может просто прячет лицо в ладонях, повернись, за твоей спиной, и моё зеркальное отражение оборачивается, хотя вряд ли он мог услышать меня, скорее, понял по моему лицу, поворачивается ко мне спиной, загораживая девушку, – а вот этот отрезок времени мне показался гораздо дольше, хотя, скорее всего, по длительности он не превышал первый, – потом отступает в сторону: девушка исчезла.
А дальше было то, что словами описать как раз таки можно. "Жуткое побоище". Мне почти не досталось, прежде всего потому, что я не понял, просто не захотел понять, что произошло. А вот моё отражение... Осколки зеркала пришлось собирать на следующий день по всему парку. Его били здесь, он мочил кого-то там... Избитая публика, избитые музыканты, избитые милиционеры... Я просто стоял и ждал посреди опустевшей танцплощадки, как всегда, глупо улыбаясь, ожидая когда меня арестуют; когда мне заломят руки, и будет уж точно ясно, что я НИКАКОГО ОТНОШЕНИЯ К ПРОИСХОДЯЩЕМУ НЕ ИМЕЮ...
Ждать пришлось недолго, за что я безмерно благодарен, на самом деле, это всё упростило, объяснение с родителями, друзьями девушки. Да, стояли вместе, вместе пиво пили. Чего он вдруг пошёл метелить всех подряд – понятия не имею. Девушка? А что, была девушка? Какая девушка?..
Не выспался как следует, так, полусидя в одиночке. Потом зашёл в больницу. Лежит весь перебинтованный, в гипсе, обычное для него состояние. Герой мой ненаглядный. Нормально всё прошло? Да без проблем. Как тебе твоё новое тело? Как могу догадаться, пока не очень? Месяцок-другой придётся поваляться. Спи давай.
Из осколков зеркала я сложил нечто более-менее похожее на своё отражение. Далеко не идеал, но всё-таки уже кое-что. Семь лет несчастий – такая чушь, на самом деле. Просто некоторые люди должны, обязаны быть счастливы, я уверен в этом, – иначе они погибнут. Ну а я – я просто-напросто был рождён, чтобы ждать!..
И ещё раз, как это обычно бывает в песне, что-то вроде припева: мой двойник, моё отражение – парень что надо, я сам вот только ни к чёрту не гожусь – только на то, разве, чтобы растеряться, плыть по течению да потом ещё осколки собирать, – а вот моё отражение, это тёмное шевелящееся непонятно что передо мной – это да, реальный пацан, с ним приятно пива попить на дискотеке или на концерте каком-нибудь; и если он видит человека, нуждающегося в его помощи или защите... Каюсь, чаще всего это девушка какая-нибудь, да и делает это он обычно так, забавы ради... Потому что он не хороший, нет – просто весёлый... ТОГДА он предоставляет своё тело в качестве таких гибких доспехов, буквально раздвигается и впускает человека в себя, раскрывается надвое, сам я этого никогда не вижу, в такие моменты он всегда отворачивается от меня, но, возможно, это оно и к лучшему. Меня-то потом, если что, куда как не в пример сложнее собрать будет. И ждать потом будет некому – пока он выйдет из больницы, пока придёт в себя, пока пройдёт семь лет – хотя последнее, как я уже сказал, чушь несусветная... И всё равно – мне представляется это важным... Девушка? Какая девушка? Что, была девушка?
ГРОМКОСТЬ
– Никогда не буду делать этого больше. Сделай-ка погромче, – Тимофей склонился к самому динамику, не веря что уровень звука настолько высок, чувствуя только вибрацию, сотрясающую тело – но не звук. Девушка открыла рот, будто кричала, но он не слышал ни звука. Тогда он понял, что оглох.
– Выключи. Выключи. Выключи, – повторяла она. Тимофей наконец догадался отключить питание, выдернул штекер. Музыка у него в голове звучала сама по себе, радио уже не работало. Потом только начал проступать шорох дождя, удары в дверь, клёкот дверного звонка, – и наконец он услышал дыхание девушки.
– Выключи, – повторила она гораздо тише. – Я не могу жить без этого, я знаю что не нужна тебе, что тебе никто не нужен. Но пока ты жив... – сейчас Тимофей целовался с братом-близнецом; только что они с девушкой были вдвоём – и вот уже снова в который раз она с отвращением и... каким-то необъяснимым возбуждением смотрит, как на месте Тимофея двое подростков целуются и затем поворачиваются друг к другу спинами под шорох дождя – стук в дверь уже смолк. Взгляд Тимофея, того из пары, чьё лицо оказалось повёрнуто к Веронике, дрожит и плавится.
– Хотела бы я оставить вас двоих у себя, мальчики, – произносят губы Вероники, целуют воздух – однако Тимофея не остановить, он не мог бы остановиться даже если бы захотел: вместо двух подростков – уже четыре, чем больше их, тем меньше они становятся... Поверхность простыни вспучивается и пенится как кипящее молоко. Опадает, успокаивается. Пустое место. Вероника прикрывает глаза... и тут у неё появляется это ощущение, по всему телу... Прощай, Вероника.
– Я однажды читала книгу про таких змей, способных заглотить свою добычу целиком вместе книгой: ты оказываешься в кожаном мешке, глотке великана. Мой парень способен делать нечто подобное – становиться невидимым и исцеловывать меня всю с головы до пят одновременно – так наверное чувствуют себя соты, когда их любимый рой возвращается домой с полей поздно вечером: ночь и шуршание прозрачных крыльев; бесконечная сладость, которой некуда течь, кроме как внутрь себя самой; в звёздную бездну, разверзшуюся под перевёрнутым ульем.
В ЗАЛЕ ОЖИДАНИЯ
– Поезд номер двести два Москва – Санкт-Петербург прибывает ко второй платформе, повторяю... – толстяк недовольно махнул зажатым в руке букетом лютиков, отгоняя резкий фальцет диспетчера, как назойливую муху. В зале ожидания мы были вдвоём, да ещё женщина, продававшая журналы за небольшим лотком на входе. Толстяк сердился на всё и вся. Его ожидала мучительная смерть – почему-то создавалось впечатление, что он сидит здесь уже неделю и просто не может выйти из зала ожидания. Поезда, самолёты – это всё уже давно не имеет к нему никакого отношения. Если б не лоточница, пропал бы. Она приносит ему еду из дома. Даёт просматривать свежую прессу.
Времени до поезда у меня было хоть отбавляй, но в такую жару было неинтересно двигаться куда-нибудь дальше, чем на пару сантиметров, или, в крайнем случае, на соседнее пластиковое сиденье, не в пример прохладнее того, на котором сидел я. Я хотел бы, чтобы к толстяку приехала какая-нибудь молоденькая девушка, отучившаяся и наконец-таки сдавшая сессию, непростительно красивая, имеющая кучу поклонников в Москве, и тем не менее всегда выходящая из поезда на полпути в Петербург (выходит, говорит попутчикам, что сейчас вернётся). По платформе к залу ожидания, как лёгкий ветерок она влетает. Прыгает на колени, обнимает и целует толстяка, берёт его правую руку, безвольную, целует, кладёт себе на грудь (левая рука, стискивающая цветы, разжимается). И они уходят, лёгкие уже оба. Дачный участок, запах навоза и яблок, белые простыни каждый раз новые, пропитанные парным молоком. Чёрная ночь, красный костёр. Сидящий спиной к костру сатир смотрит, как нимфа танцует среди деревьев. Вместе с тёплым воздухом и звоном цикад, песня флейты поднимается к звёздам.
Я беру оставленные на сиденье завядшие лютики и подхожу к журнальному лотку. В глазах продавщицы – слёзы.
– Похоже, это – вам, – говорю я, протягивая ей жалкий букетик, – и в тот момент, когда она понимает, что предлагаю я ей вовсе не цветы, в тот самый момент все поезда между Москвой и Санкт-Петербургом, как по команде, сходят с рельс.
УРАВНЕНИЕ
Месиво из математических знаков. Признание в любви. Отец, Пётр Зуев, любил свою дочь, Лину Зуеву, больше всего на свете. Вторым его увлечением был секс, потом шла математика – именно в таком порядке, и об этом важно знать – чтобы понять, почему его дочь не испугалась и вообще никак не прореагировала ни на неожиданное исчезновение отца, ни на последовавшее вскорости письмо с требованием выкупа – она решила, что это очередной сексуально-математический опыт из тех, что отец так любил ставить над собой, и, как неизбежное и первое прямое следствие данного – над близкими ему людьми.
Марина (что расшифровывается как Мама Лины) была человеком несколько иного склада. Попадись ей вышеозначенное письмо на глаза, выводы, которые она сделала бы, были бы довольно-таки однозначны – как и все её реакции на любой поступок отца – именно поэтому они сейчас и не жили вместе, Марина не могла понять, что ей делать с отцом, этим огромным голубоглазым ребёнком, мягкими лапищами обнимающим её, доводящим до экстаза умелыми словами никогда не расходящимися с делом, и в то же время таким равнодушным, когда дело доходило до обывательского "ты мой и ничей больше, ни с кем другим делить тебя я не согласна".
– Неужели? Но тем не менее именно так ты и делаешь, – отвечал Пётр. И хотя имел он (ввиду) Лину, Марина так и не узнала этого.
Она ушла из семьи, когда Лине было семь, пламя страсти охватило маму и унесло её прочь, кружа, как играющие дети кружат ведущего с завязанными глазами прежде, чем оставить его одного – в темноте, лишь по случайному шуму да по собственной интуиции догадывающегося о месторасположении остальных участников игры. В следующий раз Лина увидела маму лишь спустя восемь лет, та зашла в гости на пару минут и осталась до вечера – заблудившемуся в лабиринте всё равно, где устроить привал: неуверенное движение по комнатам, широко распахнутые глаза Марины, когда вернувшийся с работы и поужинавший отец предлагает ей остаться на ночь, она лишь еле заметно кивает в ответ.
Электрический свет погас в кабинете отца, в комнате Лины, в гостиной. Лёжа у себя на постели, Лина слышала шум душа в ванной, негромкие голоса родителей, шаги. Впервые отец рассказал ей о сексе в пять или в шесть лет, на день её рождения, он подарил ей его, подарил две куклы, мужчины и женщины, выполненных в мельчайших физиологических подробностях, разбирающихся на части и двигающихся как живые, будучи соединёнными "определённым образом".
Первая мамина истерика, Пётр берёт Лину и её кукол с собой в университет. Горячие слёзы мама размазывает по лицу (она красива и не пользуется косметикой). То горькое влажное яркое утро часто снится Лине, волшебный солнечный свет, затопивший аудиторию, дикая смесь математических символов, признание любви, выхваченное мелом в руке отца из сочной темноты доски. Возмущённые студенты совершенно не слушают преподавателя – всё внимание их сосредоточено на кукольной самораспадающейся оргии, устроенной его дочкой на столе рядом. "Неужели вы не понимаете, что всякая лекция должна подкрепляться наглядным пособием?! Теория, которую вы зубрите, не стоит ничего без практики!" Тот чудесный день, когда она вошла в мир взрослых, сразу попав в центр всеобщего внимания. "Как будущие учёные вы должны ясно осознавать не только те задачи, что ставит перед собою наша наука, но и, прежде всего задачи всего человечества в целом – я говорю о любви и радости, сопротивляясь которым всю свою жизнь, человечество всё же всецело обязано своим существованием; и задачей любого современного человека является признание того факта, что его нет, что есть только любовь и радость, радость и любовь – не желающие признать себя таковыми!"
Обнажая деревья, до той поры притворявшиеся университетскими стенами, день меркнет. В глубине чащи лесные разбойники душат полуголого великана. Тело его истыкано отравленными стрелами, в сердце воткнут нож, но он продолжает хрипеть свою лекцию, хватаясь за меловые стволы, торчащие из слепого лесного озера, и – откидывая в сторону белёсый бурелом смятых простыней, Лина проснулась. Ни одна из идей её отца, идей, старых как мир, не была понята – всё, что они могли, так это переписывать и зубрить формулы, не понимая, не принимая их смысла, эти не желающие повзрослеть дети захватили мир, их трюки и уловки легли в основу этого мира. Выйди на улицу, и ты увидишь, как они дерутся, отбирая друг у друга игрушки, убивая и насилуя. Так и не поняв, что жизнь подобна пиру, устроенному для осуждённого на смерть, пытаются урвать кусок пожирнее.
Лина встретилась с похитителями – там и тогда – посреди июльского полдня, в кафе, где тяжёлые кофейные волны плещутся у округлых фарфоровых скал, а выстроившиеся вдоль тротуара автомоллюски приоткрывают свои створки навстречу солёному ветру, там – под сенью малахитового сердца листвы, разбитого вдребезги жарким молотом солнца, красное платье Лины трепетало на ветру словно пламя, осветившее бледные нервные лица похитителей, и Лина узнала их, за двадцать лет они совсем не изменились, остались такими же молодыми, и, хотя они и помнили её пятилетней – сейчас она казалась старше их.
Она сказала им, что не верит, будто отца действительно похитили, сказала, что хочет лично убедиться в этом, и, взяв Лину под руки, все вместе они покинули кафе... а через час Лина уже развязывала верёвки на руках Петра. Люди, похитившие его, были тут же – разобранные на ещё шевелящиеся части. Что же произошло за этот час – этого я просто не в силах описать. Могу сказать только, что это был лучший из порнофильмов, когда-либо виденных мной, в определённый момент мне даже начало казаться, что я слепну... теперь же я не могу пошевелиться. Пётр и Лина целуются, она одевается, они уходят, но я не могу сдвинутся с места, чтобы последовать за ними, всё, что я могу – это рассказывать.
Я хочу рассказать о Марине.
ЖИВАЯ НИТЬ
Осьминожка любит поговорить о сексе, заниматься сексом она не любит, и когда она раздевается, вместе с одеждой слетает с неё и всякое желание, её возбуждающе холодное тело, бледное, осьминожка не любит солнечный свет. Сделай мне больно говорит она, любовь быстро улетучивается из памяти, боль же остаётся надолго, чтобы войти в комнату, надо сначала повернуть ключ и войти в дверь, а не то ты так и останешься снаружи. Она обожает цитировать, сама себя и других, когда остаётся одна, она мастурбирует, дома и на улице, и в общественном транспорте, цитируя классиков или то, что прочла сегодня в интернете, какое-нибудь лесбийское признание в любви. Сама она лесбиянок побаивается, то есть сначала, лет в шестнадцать, когда взрослые тётеньки сами её клеили, она их просто боялась, теперь же – боится разочароваться. Если я хотя бы раз сделаю это с женщиной, говорит она, это клеймо останется со мной навсегда. Единственная, с кем бы она согласилась, была бы её сестра-близнец – или же женщина, настолько мужеподобная, что встреть я такую на улице, я бы принял её за трансвестита. Всё это её фантазии, кого она на самом деле любит, так это мужчин, Саша, Женя, Олежек, Игорь, с осьминожкой мы были знакомы и до того, как однажды вечером она заявилась в мою мастерскую пьяная, с порога заявив, что хочет меня здесь и сейчас же, немедленно, я был знаком с некоторыми из её мужчин, они заходили ко мне с ней и с другими женщинами, забрать заказ или просто так, общие знакомые, впрочем, я ни одного из них не знал близко и дружен с ними особенно не был. К тому же это был конец рабочего дня, я и сам позволил себе немного выпить и расслабиться, так что мои неубедительные возражения были не долгими. Осьминожка уже была возбуждена, и, по-моему, начала кончать как только я вошёл в неё. От шока, от её криков, мощных движений такого хрупкого на вид тела, мой, только мой, цветные обрезки и лоскуты, в куче которых мы очутились с нею, упав на пол, щупальца, сомкнувшиеся, ссосавшиеся за моей спиной, она хотела поглотить меня целиком, вместе с тёмно-синей ночью и розовыми лоскутами восхода, вывалившимися из распоротого широким зазубренным лезвием гор неба, широкие окна мастерской никогда прежде не казались мне такими чистыми. Тогда в первый раз я увидел осьминожку спящей, поразительно, насколько несексуальным может быть женское тело. Её хотелось накормить, как-нибудь помочь, утешить, одеть эти беззащитные острые углы, из которых она сплошь состояла – но уж никак не трахать её, отвратительное ощущение того, что ты воспользовался чужой слабостью, но тут осьминожка открыла глаза, и одновременно рука её, скользнув по плечу-груди-животу, четырьмя пальцами погрузилась в её влагалище, getoverhere прошептала она одними губами. Да, если она и нуждалась в утешении, то только в таком, полсекунды понадобилось ей, чтобы преодолеть разделявшее нас расстояние и оказаться передо мной на коленях, единым рывком завтрак был отодвинут на полчаса, настоящий голый завтрак, она ела, говорила и мастурбировала одновременно. Она рассказывала про своего тогдашнего парня, Игоря, с которым они к тому времени уже больше полугода не виделись, Игорь получил работу за границей, зовёт её к себе, она уже сделала иностранный паспорт... Осьминожка, слушай, ты не могла бы не делать этого? Чего? Не уезжать? Да нет, не теребить себя ТАМ... Извини, я просто хотела, чтобы ты меня ещё раз трахнул; думала, тебя это возбуждает... Они начали изменять друг другу одновременно – Игорь ей, где-то в Англии, и она Игорю – здесь, со мной. В прочем их измены были непохожи, если она всё время думала об Игоре, то последний, судя по всему, там ухитрился вляпаться по уши, и когда осьминожка после всевозможных мытарств (не было денег и не хотели пускать в страну) наконец встретилась с ним в аэропорту, тот даже не захотел поцеловать её. Будь осьминожка поумнее, после такого холодного приёма она сразу развернулась бы и вернулась домой, но эта дурочка позволила взять себя за руку, усадить в машину и отвезти на квартиру, где в течении полумесяца и промастурбировала в одиночестве, время от времени выслушивая лекции о том, что я ждал тебя слишком долго, что она ангел и я не могу позволить вам встретиться, что как только выдастся свободная минутка, мы погуляем вместе по ночному Лондону. Нет, прогулка, конечно была, – да только у осьминожки создалось впечатление, что это не ей показывают Лондон, а наоборот – Игорь показывает её издалека своим новым знакомым – вот, посмотрите, с какой идиоткой я встречался. Надеюсь, Игорь, тебе понравилось, надеюсь для тебя и твоих друзей этот визит останется одним из самых ярких, горячих пятен на комнатном фоне серой столичной жизни. Что касается осьминожки, она вернулась, полуоглохшая и полуослепшая, и совсем не такая жизнерадостная как прежде. Пока она одета, с ней ещё можно общаться, но как только одежда снята, она становится просто манекеном, или нет – марионеткой, которая пробуждается ото сна лишь только тогда, когда я прикасаюсь к ней, она часто говорит о тебе, часто просит связать себя, нитками или сантиметром, я часто плачу теперь, это похоже на встроенный в голову поляроид, вспышка, горячие снимки льются из глаз: осьминожка, завёрнутая в синий шёлк, чехол на молнии снаружи, кокон, который я сшил специально для неё, плотно обхватывает осьминожкино тело от пяток до вытянутых вверх ладоней, в нём она любит заниматься любовью со мной или просто лежать обездвижено, стянутая шёлком по рукам и ногам. Говорит, что это необходимо ей, чтобы превратиться во что-то новое. Я же думаю, что кокон этот – платье невесты; невесты для кого-то, кто умер уже давным-давно.
ГОРИ В АДУ
Этот кошмар никогда не закончится. Каждую ночь Александру снится один и тот же сон. Свадьба, и девушка в которую он влюблён выходит замуж за другого. Все пьют за новобрачных. Александр тоже пьёт и просыпается и кашляет, в темноте осторожно проверяет повязку на горле. Как она сказала?
– Ты никогда не любил меня. Ты только хотел владеть мной. Жизнь бессмысленна без любви. Умри же, – бред конечно, но Александру нечего было возразить. Кровь хлестала из перерезанного горла. Она развернулась и вышла. А Александр пополз в ванную комнату за бинтами.
Всю свою жизнь Александр был одинок. Он вообще не любил людей. Тех женщин, что время от времени всё же появлялись на пороге его студии, он рассматривал не иначе, как клиенток и материал. Александр Побережный был дамским портным. Естественно, прежде чем он понял, что любит Марину, он уже начал выполнять её заказ – свадебное платье. И души будущих детей уже плескались в фате – то были слёзы на глазах Александра.
Неделя прошла. Паук-Александр сплёл свою сеть. Нить между днём и ночью; платьем невесты, которое он отдал Марине и которое та оденет только один раз; и костюмом жениха, о котором Марине ничего неизвестно и который отныне и до сих пор хранится среди забытых заказов, голых манекенов и зеркал – Александр Побережный так ни разу и не одел его.
Сеть сплетена, и когда жертва попадёт в неё – всего лишь вопрос времени. И вот что ответило время:
– Пятнадцать лет. Всё, всё это уже прошло очень давно, сгорело дотла... То ли в постели он курил, то ли свечку жёг... Вообще последнее время странный был, что-то с шеей у него случилось... Нет, тела не нашли, куда там – полный дом одежды! Даже головёшек не осталось, – время, как всегда, несколько опережает события. Они оба сильно изменились за эти годы, он с трудом узнал её, открыв дверь. Она вошла, чуть не задев его, как будто не видя.
Он рассказал ей всё. И теперь, просыпаясь в темноте, снова кашляет и тянется к повязке, слишком нежной, чтобы быть бинтом. Это фата невесты.
Среди невзятых заказов и голых манекенов Александр Побережный ищет чужой костюм. Ни одно из зеркал не отражает его. Гори в аду, Александр Побережный, гори в аду.
ПРЕДЫСТОРИЯ
Описанные ниже события происходили в одном из южных штатов Америки в октябре 1923 года: двое черномазых под куполом цирка-шапито, мужчина и женщина, два обнажённых ангела в африканских деревянных масках. Возмущению общества маленького провинциального городка не было предела – негры не имеют права летать. Небольшая речь директора цирка перед собравшейся толпой: он говорит о равенстве и братстве, свободе и демократии, федеральном управлении и налогах, после чего, стоя на коленях вместе с местным комитетом общественного спокойствия, читает in god we trust перед портретом Джорджа Вашингтона. Толпа одобрительно гудит, заглушая стук молотков, доносящийся от суетящихся поодаль людей, белые балахоны на головах которых помешали последним внять речам директора; они продолжают сколачивать кресты.
После представления мэр города приглашает директора с супругой к себе домой, под впечатлением от увиденного представления он так же хочет пригласить и акробатов – неслыханное великодушие! Однако директор цирка отказывается.
– Но почему?! – недоумевает мэр. В сгущающихся сумерках отчётливо видно, как начинают полыхать вокруг циркового шатра сколоченные за день кресты.
– С ними ничего не случится, – беззаботно смеётся жена директора, – не забывайте – ведь они умеют летать!
И действительно, акробаты так и не были найдены, хоть цирк и перевернули вверх дном, всё что смогли обнаружить – две перепачканные в саже африканские маски... Удивительно, почти век прошёл с тех событий, а я так и вижу эту чернокожую пару, под ворочающийся в облаках джаз скользящую над людьми в белых балахонах, невесомую – как и всякая фантазия.
* * *
Дом у дороги. Машины скапливаются и рассасываются. Сад вокруг дома. Ветви деревьев и ветер. Дети остаются детьми. Птичий гомон. Они возятся с нами как с игрушками, до тех пор, пока седая зима не подходит. Она берёт их за руку (они поднимают глаза, тянутся ручкой) и уводит. В следах, уходящих вдаль по первому снегу, – палые листья, пожухлая трава. Дом у дороги. Место остановки. В деревянных комнатах натоплено. И теплы наши руки и тела под байковым одеялом. Весной тает лёд. Летом распахиваются окна. И всю ночь насекомые летят на свет. ПЕРВЫЕ МАШИНЫ БЫЛИ ИЗОБРЕТЕНЫ НАСЕКОМЫМИ, созданы для их насекомых целей, для того, чтобы лететь и разбиваться. Насмерть. Дом у дороги. Пускай я шью большими стежками, и одежда слетает с нас, стоит нам сделать несколько шагов – мне нравится лёгкость. Наши дети будут одеты точно так же. Зато им не придётся плакать. Никогда-никогда. Никогда. ПЁС СВИХНУЛСЯ НА ПОВОДКЕ. И на своей будке. У всех у нас бывают навязчивые идеи. Например, уехать. Или остаться. В доме у дороги – тебе смешно? Мне тоже, милая моя, мне – тоже. Ночь. Пылает камин. За окном пёс реагирует на прохожих, редкие легковушки бьются о стекло. Пёс замолкает. Кто-то входит в дом.
ТАНЦУЮЩИЕ ДЕРЕВЬЯ
7. Я остановил машину в лесу. Моя сестра соскочила с соседнего сиденья. Хлопнув дверью, она побежала среди деревьев прочь от машины, спотыкаясь и путаясь в длинном вечернем платье, прочь от меня. Я затягиваюсь сигаретой. Если сейчас кто-нибудь попытается поцеловать меня, сигарета прожжёт ему щёку насквозь.
Сестра убежала в лес, но я продолжал видеть её перед собой: вот она зацепилась платьем за ветку и порвала его (стало легче бежать), вот она наступила на какой-то сучок в темноте и пропорола себе пятку. Она босиком – пара босоножек осталась на сиденьи рядом со мной.
2. Мы возвращались домой с танцев, когда она неожиданно поняла, что ослепла. До автостоянки она шла с закрытыми глазами, устало опираясь на мою руку, и только в салоне автомашины, когда мы уже были на полпути к дому, она поняла, что не видит ни света от приборов, ни моего лица.
– Включи свет, – попросила она меня.
– Что случилось?
– Включи свет!
Я остановил машину, включил свет в салоне. Кончиками пальцев сестра ощупала своё лицо.
– Я ничего не вижу, – произнесла она растеряно.
Когда мы добрались до дома, она попросила не оставлять её одну в её комнате этой ночью. Обнявшись, мы спали вместе на одной кровати.
1. Моя сестра поразительно красива. Я завидую тому парню, кого она сделает своим избранником. В тот вечер перед танцами, когда я зашёл за ней, чтобы сказать что готов, я остановился на пороге, поражённый её красотой. Перед зеркалом она расчёсывала свои длинные чёрные тонкие волосы, я увидел обнажённые плечи и руку, скользящую расчёской по вороным прядям вниз. Но больше всего меня поразило её лицо и фигура в зеркале. Возможно в этом было виновато освещение, но на несколько секунд (сестра обернулась ко мне, и наваждение исчезло) мне показалось, что я вижу не обычное отражение сестры в зеркале, но портрет одной из её прабабушек в молодости, живой портрет – такие иногда описывают в романах про вампиров. Как будто моя сестра и её отражение – это на самом деле две девушки, две незнакомки, всматривающиеся в друг друга по разные стороны стекла...
3. Когда мы вернулись домой, зеркало исчезло. Мы легли спать. Сестре я ничего не сказал.
Наутро зрение так и не вернулось к ней. Я отвёз её в больницу.
5. – Возьми меня мальчик мой пожалуйста, мне так одиноко здесь, – я смотрю на птичку, кувыркающуюся за решёткой. Прошло десять минут с тех пор, как я снял материю с клетки, и всё это время птичка не замолкала ни на секунду. – Ты такой большой, ты разорвёшь меня пополам, только крылышки останутся, дай мне его, ну же!
Птичка начинает биться о прутья решётки, летят зелёные перья:
– Я умру если ты невыпустишь меня! Смотри! Я плачу, я вся истекаю, от меня, сейчас, ничего, не оста нет ся…
Моя рука тянется к задвижке.
4. – Эй! Это у тебя сестра ослепла? – я сидел в парке на скамье во дворе больницы, устало смотрел себе под ноги, и не заметил, как он подошёл.
– Что? – я поднял взгляд. Парень походил на сову: крючковатый нос, огромные глаза, дурацкая шляпа с загнутыми вверх полями, серый плащ. Пугало огородное.
– Она не видит, а ты не слышишь, так?
– Слушай, ты... – сейчас он дождётся.
Накрытая материей клетка была у него в руке, он поставил её на скамейку рядом со мной:
– Это для тебя, – и, развернувшись пошёл прочь. Отойдя шагов на двадцать, развернувшись ко мне и продолжая идти задом наперёд как ни в чём ни бывало, прокричал:
– Только не открывай сейчас, ладно!? Дома откроешь!
Некоторое время я просто смотрел на клетку. Потом приподнял материю.
– Привет, – услышал я из полумрака. – Ты мой. Слышишь?..
6. – Спасибо тебе, – девочка прижалась ко мне всем телом, – с нами вообще никто никогда этим не занимается, только обещают, только пытают нас – всегда. Вечно. Ни танцев, ни секса, ни даже музыки. А одеты мы всегда в лохмотья, в то, что вы выбросили, о чём забыли – детские обноски, тряпьё, птичьи перья. Это пока вы с той стороны смотрите, мы одеты идеально и в комнатах чисто – пока из стёкол вашего мира свет льётся. А так, – она начала целовать мне грудь, – там очень пыльно, скучно... нет будущего... вчера, позавчера... а потом – вспышка – и всё, тебя нет, совсем...
Она взяла мою руку и положила её себе между ног. Сладость – так мороженое тает на языке.
Телефонный звонок. Ты почти дошёл до конца видеоигры, когда кто-то выдернул штекер. Звонили из больницы: сестра пропала. Исчезла из палаты. Не совсем соображая, что делаю, на ощупь находя вещи, я начал одеваться.
– Не уходи, – приподнявшись на кровати, девочка с тревогой следила за моими автоматическими действиями, – это важно. Мне нельзя оставаться одной.
– Я скоро вернусь, – произнёс я бесцветным голосом. Я чувствовал, что попал в ловушку. Как и где мне искать свою сестру, я совершенно себе не представлял. Ездить по улицам до рассвета?
Но мне не пришлось ничего делать. Когда я сел в машину, сестра уже была там. Как только зрение вернулось к ней, она пришла домой. Она видела, что мы с этой девочкой вытворяли – и поняла, кто она.
– Отвези меня в лес, – сказала моя сестра.
Ни слова не говоря, я повернул ключ в замке зажигания.
8. – Так что мы квиты, – парень-пугало снова был тут как тут. Он смотрел на меня, улыбаясь – моё зеркальное отражение – два ряда острых зубов. Он стоял рядом с машиной. – А то МОЯ сестра уже давно покоя мне не давала – как тебя хочет, как ты ей НУЖЕН... Ну а мне что? С твоей сестрой потанцую, – он ринулся вперёд мимо машины и тут же исчез – как будто вверх взлетел.
Сестра убежала в лес, но я продолжал видеть её перед собой – среди вздёрнутых к небу рук, сердцебиения леса, я вижу свою сестру – среди танцующих деревьев. Я затягиваюсь сигаретой (если сейчас кто-нибудь попытается поцеловать меня, сигарета прожжёт ему щёку насквозь). Я слышу музыку. И я пою, пока они танцуют.
ШКОЛА ПОЭТОВ
Девочка, с задумчивым видом упирающая палец в лоб, на самом деле мечтает застрелиться из него. "Неразрешимая задача. Меняющееся тело. Ничего не происходит. Слишком рано или слишком поздно, и, конечно же, всё целиком – неправильно.
– Авторучка или револьвер?
– Не уверен, – завтра не наступает, но превращается во вчера. Путешествия во времени разрешены только в одном направлении – в прошлое. В будущем нас всех ждёт тюремное заключение. Навечно заключённые в будущем – по обвинению в убийстве. Душный полдень, мокрый мел на руках. Я рисую своего возлюбленного – человека-сову с пустой птичьей клеткой в руках, и машину, на которой мы сбежали из города – ржавый остов, поднятый к небу прошившими окна ветвями. Стеклянная крошка, совиные перья. Доказательства того, что это действительно было, имело место быть. С тобой, хоть с кем-нибудь..." – строчка заканчивается указательным пальцем, рукой, плечом, головой, лежащей на парте. Пусть думают, что хотят – ни за что не открою глаз.
– Что ты здесь делаешь?
ШОУБИЗНЕС
Двое на проводах, мы жили вместе в одной квартире, спали в одной постели вдвоём – это ещё ни о чём не говорит, мы ложились на неё с разных сторон, ложились и засыпали. Сложные взаимоотношения.
Мы встречались с другими людьми, шли куда-нибудь, трахались с ними, а потом они узнавали о нас всё, и мы говорили, что мы их любим, вот так: люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, очень много раз. А потом наступал вечер, и нам с ними надо было расставаться, и снова: одна и та же квартира, одна и та же постель. Сон. А потом, позже, эти люди с которыми мы встречались, предлагали остаться у них переночевать, в этом не было ничего страшного. А потом они хотели прийти к нам домой, и пора было уходить от этих людей – извини, но мне пора уходить, извини, но нам необходимо расстаться. Некоторые плакали, некоторые угрожали, некоторые не угрожали, но было ясно, что они хотели с нами сделать – и тогда мы быстро собирали чемоданы и перемещались в другой город, мы двигались по стране с востока на запад, впереди нас ждала Москва – место, где мы навсегда потеряем друг друга.
Пока этого не случилось, расскажи мне о нём: волосы цвета ивовых прутьев, порезы на лице, кости, которые гнутся и не ломаются под волнами ударов. Голубые глаза – они плачут, когда ты стреляешь ему в затылок, глаза ребёнка, защищающего мать. Расскажи мне о ней, диких конях, урагане рыжих волос, захлебнувшейся атаке, молочных скалах у огненного моря, о перетекающей под кожей истоме и серебряных звёздных рыбах, резвящихся в озёрах глаз.
Расскажи мне о них. Страну передёрнуло в темноте, так мертвеца передёргивает от удара током. Дёргается поезд, везущий их, ударяются друг от друга вагоны. В тамбуре накурено и холодно, и железные зубы лязгают, обливаясь ламповым соком. В темноте вагона горит взгляд парня с нижней полки, ты сводишь его с ума, стонешь и двигаешься под одеялом, – это наш дом, мы дома с тобою сейчас... Больше рассказывать не могу – ведь они почти что приехали...
Москва больше любого другого города, и мы любим друг друга прямо на улицах, не скрываясь. Здесь все те, кого мы бросили, превращаются в деньги.
Переход закрывается в час.
Москва – это наёмный убийца.
ВДРЕБЕЗГИ
Скульптор сам напоминал произведение искусства – массивное тело, скрытое тёмно-бардовым шёлковым халатом, вьющиеся волосы, римский нос, камень, из которого был сделан этот человек, пришлось тащить издалека контрабандой через российско-греческую границу. Звеня ключами он отпер железные двери мастерской и отошёл, пропуская внутрь людей в форме, выключатель – слева от двери, послышались глухие удары, идиот, сколько раз тебе говорить, сфотографируй прежде чем ударить, потом бей, вспышка, вспышка, вспышка. Новые удары, знаете, не хочется вам мешать, но я вообще-то вчера поздно лёг, так что я пожалуй досыпать пойду, пропусти. Пропусти его, он же сбежит, у них обоих был дурацкий вид – извалявшихся в гипсовой пыли, чихающих, с красными глазами призраков из китайской оперы.
Возможно, вы и вправду полагаете, что найдёте какой-нибудь труп или оружие или наркотики или хотя бы несколько похабных фоток – то, с чем вы, ребята, привыкли дело иметь... возможно, вы даже и найдёте что-нибудь в этом роде, только мне лично, если честно, уже всё равно, я понимаю так, что вы пришли уничтожить труд нескольких лет моей жизни, приятно, наверное, чёрт возьми, иметь маленький кусочек власти, унижать других, прикрываясь формой – наверное, надо быть очень смелым для этого... чего ты сказал? я всего лишь леплю гипс, ну а вы всего лишь разбиваете его, не так ли, и раз я вам не мешаю – не мешайте и вы мне, ладно? руки, руки убери! убери руки, я сказал!
По-моему, Твою точку зрения он уловил. Ещё бы, мать его! (Пинать этого гиганта, рухнувшего на пол, было всё равно, что пинать камень). Ну что, пошли продолжим? Нет, мне кажется он был прав – ничего мы тут не найдём. Но ордер-то, ордер-то вот он! Если тебе это важно, но что касается меня – я пас. Фигнёй страдаешь, однако его напарник уже уходит, успевая услышать только: только не жди от меня хороших снимков!
Вооружённые кувалдами и фотоаппаратами, вандалы заполонили город, и тебе потребуется вся твоя выдержка и сноровка, чтоб добраться живым до ближайшего перевязочного пункта.
Снова ты влип, бинты, перекись, халат медсестры распахивается, пропуская его руку, нет, ты не понимаешь, это война, против меня ведутся боевые действия! кем ведутся? – она вздрагивает и следует за его рукой, одновременно обрабатывая перекисью рассечённую бровь, замирает, прикрывая глаза, и потом продолжает танцевать под медленную, медовую и ленную, музыку его руки, руководящая движениями руки кукловода кукла, лёгкая, будто водород наполнил мне лёгкие, я вытягиваюсь и танцую воздушной змеёй вдоль белой стены... он дёргается, и задрав ему рубашку я вижу огромный синяк у него на левом боку. Я становлюсь на колени, чтобы поцеловать его.
ПОЗНАКОМЬСЯ С Л.
Зимой предметы становятся легче, чем их названия, как бы наполняются газом изнутри – и взлетают к небу, ты витаешь где-то в облаках. И Л. – она точно такая же. Экзамен, тебе что-нибудь говорит это слово, Л.? Экзамен – это когда молния на куртке не хочет расстёгиваться, говорит она.
Высокие потолки, огромный зал на третьем этаже консерватории. Л. садится за рояль, начинает играть и обнаруживает, что (наверное в этом виноват начищенный до тусклого блеска паркет) от её прикосновений к клавишам рояль двигается, будто дышит. Само собой разумеется, когда последние аккорды отзвучат, Л. (и я, и ты сделали бы то же самое на её месте) незаметно толкнёт этот рояль, и тогда он пронесётся через весь зал и, высадив окно, рухнет вниз.
Грохот и рёв, подбеги и посмотри: на снегу под окном – ничего, кроме круглых следов слоновьих ног. Они приведут нас к центру города, где в посудной лавке, в китайской фарфоровой тарелке эпохи династии Мин (каждый рояль знает это) в маленькой трещинке живёт новая лёгкая сумасшедшая музыка, грозящая хозяину лавки полным разорением!
Женщина, принимающая у Л. экзамен, зловеще улыбается: площадь в центе города оплетена липкой паутиной (прохожий, похожий на тебя или меня, перепрыгивая и пригибаясь с лёгкостью проходит сквозь неё, может быть лишь сквозь зубы выругавшись в адрес городских властей – но что делать роялю?) и слон, не сумев затормозить, с разгону попадёт в ловушку, забьется синим мотыльком, и обессилев, позволит высокомерным грузчикам схватить и поставить себя на место рояля.
Экзаменатор (похожая на скрипичный ключ) мечтает оплести весь мир своей паутиной, превратив его в склеп, она боится умереть и хочет похоронить себя живой. Будь на то её воля, она бы похоронила Л. вместо себя, но Л. – индийская принцесса, несносная девчонка и повелительница слонов, к ней не так-то легко подступиться... к тому же ещё есть я и ты на улице за разбитым окном – и под наши аплодисменты Л. берёт со стола клейкую от неудов зачётку и, кутаясь в королевскую мантию, покидает склеп консерватории – конечно же, верхом!
КРАТКАЯ АВТОБИОГРАФИЯ,
ФАРШ ВМЕСТО МОЗГОВ
Девушка, шестнадцать лет, блондинка, орёт в ужасе.
Я пью кофе у неё на кухне, я беседую с её мамой, я улыбаюсь.
Так я впервые и появился на свет – на чужой кухне, с чашкой кофе и сигаретой.
Вечером – беседа с отцом девушки. Это больше всего её беспокоило: "Папа, что скажет папа?" Но ведь все мы – разумные люди, не так ли? А её отец к тому же ещё и курящий разумный человек. Общий язык найден почти мгновенно. То был день первый.
И была ночь любви. Ей шестнадцать. Мне четырнадцать. Мы не выспались, мы вообще не спали.
А утром нам надо в университет – ведь мы постарели сразу на пять лет за эту бессонную ночь. Падаем в объятия друг друга на большой перемене.
– Когда мы совсем состаримся, – говорит она мне, – я буду возить тебя в инвалидной коляске, беспомощного, – и целоваться с другими стариками – из тех, у кого ещё остались собственные зубы – прямо на твоих глазах.
Глядя в её карие глаза, ты веришь: так оно и будет.
Уставшие, вымотавшиеся за день, мы лежим вместе с её родителями на диване и смотрим телевизор. Мы засыпаем.
Утром я провожаю её на поезд, едущий в Париж – город огней, город любви. Поезд стоит ужасно долго, и за это время она успевает выплакать все глаза, а я – улыбкой сломать себе челюсть. Вся жизнь впереди. Моя жизнь, длившаяся два дня, подошла к концу. У меня и у моей девочки – вся жизнь впереди.
И только что мы убили себя ради этой жизни.
БЕНЗОКОЛОНЩИК
"Бензин", – было написано на вывеске, мы продаём бензин. Ещё сутки, и я смогу закрыть глаза наконец-то, смогу заснуть. Ветер, врывающийся в приоткрытую дверь, уносит меня прочь от этого уродливого пластмассового островка посредине взрезанного горячим ножом шоссе бушующего зелёного моря.
Я отпечатал по частям твою увеличенную в несколько раз фотографию и повесил снаружи на боковую стену бензоколонки так, чтобы люди из проезжающих мимо автомашин смогли бы разглядеть твоё лицо – ты так далеко от меня. Сделай я твою фотографию ещё больше, ты будешь ещё дальше – лапы нефтяных вышек в пыли, тяжёлые танкеры уходят под воду, птицы бьют крыльями в чёрном клею, не в силах взлететь. Дуло двустволки направлено прямо в лицо.
Это меняет дело, возможно, им стоит отпустить бензин бесплатно. Товары из магазина, деньги из кассы – одно неосторожное движение, и я вижу огромную дыру в своём затылке; она кажется мне гораздо больше самого затылка. Бесполезно пытаться, этот парень мёртв.
Я подумал о тебе так далеко от меня, думающей, что я ещё жив, ошибающейся как всегда, – я никогда не хотел быть рядом с тобой, ты не понимала меня и заставляла меня делать вещи, которые я делать не хотел, – и лицо другой девушки, блондинки, однажды виденной в порнофильме, выплыло из красных глубин памяти. Она сидела на берегу моря обнажённая, кричал радиоприёмник у её ног. Я хотел бы вернуть мою прекрасную жизнь назад, но от меня остался лишь запах бензина, дыра в черепе и твоя багровая фотография на белой пластиковой стене.
Девушка открывает глаза, крутит настройку приёмника. Я пою, и горячий ветер налетает на нас и уносит меня прочь.
НОЯБРЬ
Плащ ночного прохожего как стая ворон. Голые плечи утра – твои плечи. Я узнаю их после сна, когда мы встаём, оставляя незастеленной постель автострады – с остановившимся транспортом, рассерженными людьми.
И летим под серым куполом под скрип деревянных стропил, хватаясь за гнущиеся в руках часовые стрелки. И отпускаем их, и ныряем в объятья друг друга вечером.
Во дворе рыжий каштан танцует под ударами ветра. Тигры резвятся в прибое.
Лакая солёную воду, смотрим друг другу в глаза.
ИЗ ОСЕНИ
Голое тело – это тело покойника. Под голубой простынёй с красными пятнами – камуфляж, помогающий скрыться в городе. Мчись в своём скоростном автомобиле до тех пор, пока не кончится бензин и колёса не остановятся, и земля под ногами не схватит тебя и не унесёт вслед за собой сквозь пустоту космоса.
Мчись обратно во времени в милицейской машине в наручниках на руках за спиной, спи в тёплой кабине вместе с пьяными ментами до тех пор, пока аккумулятор работает, пока холод не пробрался внутрь.
И теперь – уже просто иди по дороге, спотыкаясь прочь от остывающего железа навстречу рассвету. Твоё тело по одеждой теплее солнца, встающего над горизонтом.
Тебя преследуют и пытаются задавить, визжат девчонки на заднем сиденьи, испытание для настоящих мужчин. За рулём – пока есть топливо. Удары бампера гонят тебя вперёд.
Синяки на твоём теле. В больнице под голубой простынёй. Несмелые шаги по клейкому линолеуму, скрип приоткрываемой двери. Чьё-то тело прижимается к твоему, пытаясь согреться. Её руки и ноги оплетают твоё тело, горячий лоб прижимается к твоей груди.
Солнце сквозь стекло палаты кажется тёплым. Бинты помогают коже не соскользнуть с костей, оставив лишь скелет греться в лучах застеклённого солнца. Вы не знаете, ко мне ночью приходила девушка, наверно мне приснилось это, её силуэт, втёкший сквозь дверную щель, просочившийся под одеяло и оплетший тело, словно ожившее чернильное пятно.
Подпись на больничном листе и одежда, морозный воздух, разрываемый птичьим гомоном, разрывающий маленькие лёгкие песней. Всё кажется новым, почти чужим. Автобусная остановка и автобус, который отвезёт к конечной (начальной) остановке, остановившись по пути не более десяти раз, останавливаясь не дольше, чем на двадцать секунд каждый раз... Ухабы мягких кресел. Дребезжащее отражение в стеклянных стёклах.
"Авто Мастер Ская" – слова выжжены на голубой краске, покрывающей ангар. Промасленные рабочие пьют чай из огромного термоса, от кружек в их руках и от них самих идёт пар. Зима. Снег укрыл собою всё, кроме неба.
И людей. Как бинт накрывает раны.
ПОЦЕЛУЙ
Детям достался весь мир.
Надоев, был отправлен на свалку.
Там теперь они и живут.
1.
– Девочка, тебя проводить? – настойчивый дядя, чего тебе надо? Зачем приставать к маленькой девочке на улице поздно ночью?
– Нет, спасибо, – я вежливая, а ты – нет. Ты совсем невежливый. Идёшь и идёшь следом – думаешь, я не вижу? Ладно, надо сделать вид, что я его не замечаю, и идти, идти... а потом как по-бе-жать! Вот. И спрятаться. И пусть теперь ищет на здоровье. И вообще, дядя, ночью люди должны спать, а не шляться чёрт-те где бог знает с кем, понятно? Из таких вот дядек и вырастают потом отвратительные мальчишки, которые ножки ставят и отбирают мяч – всё им должно принадлежать, а то, что с другими играть надо, им и в голову никогда не придёт. Я не игрушка, а девочка, различать надо!
А вот ещё два дядьки, коробки тащат, сигнализация верещит за углом.
А вот улыбающаяся девушка в чёрных очках по улице бежит. Приключений девушка ищет, ночью бегает по улицам в чёрных очках, понятно – с головой девушка не дружит, романтическая натура... и ещё знаю одну, видела – в белом длинном платье до пят ходит.
И – конечно я не хожу по широким улицам в центре города, но много раз видела этих парней в машинах с оглушающей музыкой... Те, кто не спит ночью – все не в своём уме, все самих себя терпеть не могут. Вот почему мне пришлось пообещать родителям, что буду делать это только иногда, не больше одного раза в неделю. Просто родители у меня тоже ненормальные – потому и разрешили. Не судите их слишком строго – родители ведь тоже люди. Им тоже иногда нужно побыть одним.
2.
Никогда никого не любила. Мир и так заполнен любовью, незачем любить ещё. Дети в школе, насколько бы мы ни были близки с ними, никогда не спрашивали меня, что такое любовь, им это было просто-напросто неинтересно. Терпеть это слово не могу, оно чаще встречается в книгах, чем другое слово – на заборах. Как воздух, которым дышишь, как вода, которую пьёшь, – просто задержи дыхание и пиши это слово на доске, задыхаясь в мелу, пиши пока можешь, как негатив царапают иглой, – и сквозь него пробивается солнечный свет.
Фотоаппарат готов. Теперь надо поставить Беатрис перед доской и заставить писать это слово до тех пор, пока доска не покроется мелом вся целиком, пока это слово, наконец, не появится по-настоящему, пока я не пойму, наконец, что оно на самом деле означает...
– Что это, что ты написала?!
– А что, разве не этого ты хотел? Или тебе мало – хочешь, напишу ещё?
– Да, хочу. Возьми тряпку, сотри и напиши снова. Снова и снова – будем пытаться до тех пор, пока у тебя не получится! Давай! – так её и надо сфотографировать – взбешённую, в коротком летнем платьице, с мелком в руке – у доски, на которой крупными печатными буквами выведено: "КАНИКУЛЫ".
3.
"Лето мы провели у бабушки в деревне. Мы часто ходили купаться на речку, много плавали и загорали. Папа много фотографировал нас с мамой и меня одного, речку и горы. Ночью мы спали. А потом мы вернулись домой в город, и наступила осень. Я пошёл в школу, а мама с папой – на работу.
Ещё летом к нам приезжал дядя Денис со своей женой Таней, и мы с папой водили их по злачным местам. Они спали на балконе, потому что дядя Денис много курит и не спит по ночам, и чтобы меня не разбудить.
Мама говорит, что на следующий год мы тоже поедем к ним и тоже будем спать на балконе, но это будет только летом, потому что в остальное время спать на балконе холодно."
4.
Женщина сидела за рулём тёмно-синей автомашины, рядом с нею на соседнем сиденье сидел ребёнок. Они выехали слишком поздно, и теперь опаздывали, машина неслась по широкой улице, превышая разрешённую скорость.
Какой-то человек попытался быстро пересечь улицу прямо перед ними, и женщина не успела затормозить. Когда она и ребёнок вышли из машины и подошли к человеку, тот был уже мёртв. Вот текст записки, найденной у него в кармане:
"Было нелепо умирать в твой день рожденья. Но та глупая и смешная жизнь, что я вёл, не могла окончиться ничем, кроме как такой же смешной и глупой смертью. Я не жалею об этом – каждым днём, каждым мгновением своей жизни я насладился сполна, много любил и – гораздо больше – был любим.
Ты скоро возненавидишь меня, это не будет неожиданностью – мать всё время будет рассказывать обо мне, о том, каким я был... а тебе только семь лет, ты скоро забудешь меня, и будешь смотреть на маму как на сумасшедшую. Если эта записка когда-нибудь попадёт к тебе в руки, пожалуйста, передай маме мои слова: я люблю вас и хочу, чтобы вы забыли меня – потому что сам я забуду вас очень скоро.
Ещё: никогда не заставляй себя делать что-нибудь, если этого не хочешь – не смотри, не читай, не иди... но если почувствуешь страх, то всегда, слышишь меня, ВСЕГДА иди наперекор ему – потому что сам он никогда не уйдёт.
Что ещё, какую глупость ещё сказать? То, что только что-то сделанное для других имеет значение? Или то, что весь мир пропитан любовью словно бензином? Мне больше нечего сказать тебе, и я говорю: до свидания".
Кроме этой записки ничего, указывающего на личность мужчины, в его карманах обнаружено не было. Коротко стриженный, светловолосый, глаза голубые, без особых примет. Был одет: голубые джинсы, светло-коричневая замшевая куртка, чёрный свитер. На вид – лет тридцать пять-сорок...
На то, чтобы дождаться полицию и ответить на все интересующие её вопросы ушло около часа, так что когда Беатрис с Полем всё-таки добрались до кладбища, там было пусто – всё было уже кончено и все разошлись.
Белое небо. Зелень кладбищенских деревьев отражается в полировке автомобиля и, синяя с той стороны, раскачивается. Они выходят из него и ложатся на зелёную траву – лицом к небу, взявшись за руки.
5.
Такие печальные глаза могут быть только у собаки, целый день просидевшей в одиночку взаперти в квартире в центре мегаполиса. Соседи-арабы часто жалуются хозяйке, что я вою по ночам. Как они могут слышать это – постоянно включают свою невыносимую музыку на полную мощность, орут друг на друга, бьют посуду в маленьком душном пространстве, отрезанном тёплым светом от остального чуждого им огромного города – сходят с ума, бесятся как звери в клетке.
Где его носит, не знаю. Лежит где-нибудь с ножом в животе, курит, смотрит на звёзды... идиот! Кричи! Зови на помощь, ползи туда, где люди, ползи из последних сил, не тормози, делай хоть что-нибудь! Нет, всегда одна и та же история – уставится в одну точку, замрёт и не шевелится, всё равно, что мёртвый. Поль – так его зовут, моего хозяина...
Когда уже стемнело, пришла его девушка – и очень удивилась, обнаружив меня. Похоже, Поль ни словом не обмолвился ей обо мне. А мне-то все уши о ней прожужжал!
– Вы давно знакомы?
– Мы знаем друг друга с рождения, уже почти семь лет...
– ?
– Со дня моего рождения, а не его...
– ??
– Меня подарили ему на день рождения!
– ?!?!.. – она долго не хотела поверить тому, что я только похож на человека; что цивилизация не только может превратить человека в животное (вопли из-за стены), но так же и животное – в человека. В конце концов, когда я встал на четвереньки и залаял, она всё же сказала, что верит мне. И засмеялась – мало ли в большом городе психов! Умная девушка. Но...
– Вам должно быть жутко одиноко.
– Что вы, вовсе нет – ведь у меня есть Поль! Хозяин – что ещё нужно собаке?
– А как же личная жизнь?
– Не слишком ли откровенный вопрос для первого знакомства?.. Я понимаю, конечно – собачий род не отличался избытком такта... спаривание в общественных местах на глазах у всех, поедание испражнений... Однако слишком мало, видимо, осталось во мне от собаки...
– Извините...
– Просто отказываюсь отвечать на этот вопрос.
Разговор после этого застопорился. Она взяла с полки какую-то книгу, я пошёл в соседнюю комнату спать. Когда я проснулся, они с Полем уже ушли – совсем недавно, судя по неубранной постели в спальне и ещё горячей воде в чайнике на кухне...
Выйти, запереть за собой дверь и выбросить ключ. Новая жизнь – без хозяина, без дома. Грустно было это признавать, но именно они были в числе тех немногих вещей, что всё ещё связывали меня с моим собачьим прошлым.
Я – в толпе, я одинок, любой, каждый, люблю вас всех, исходящих лаем каждый на своём поводке, – и эта любовь готова разорвать меня на части, уничтожить меня...
Ну а всё-таки, как она, эта моя личная жизнь, а?
Отказываюсь говорить, просто не понимаю вопроса – по-моему, всё ясно и так, без слов... и на этом рассказ "Поцелуй" заканчивается.
АРХИТЕКТУРА
Мало что осталось от прекрасного собора семнадцатого века в центре города. Но и то что осталось, успели обнести новенькой металлической оградой. Тело пьяницы лежит в центре, словно элемент какого-то неизвестного ритуала. Давно умершее всё ещё выдают за живое. Он появился там однажды утром, и с тех пор я не видел, чтобы это место пустовало. Неизвестно, где и как он достаёт выпивку. Может быть, она спускается к нему с неба. И каждый раз его зовут обратно. Рано или поздно он исчезнет, и я больше не увижу его. Настойчивости, упорства – вот чего не хватает каждому из нас. Все мы рухнем однажды, как этот собор. Впрочем, всего вероятней, для спящего пьяницы его стены такие же прочные, какими и были два столетия назад. Ему снится полуночный стук в огромные дубовые двери. Кто-то стучит, ну и пусть. Если он встанет и пойдёт открывать, он проснётся.
КОГДА ТЫ ВЕРНЁШЬСЯ
...Это будет прекрасный рассказ – короткий, не длиннее одного земного удара, когда земля, не замахиваясь, бьёт снизу резко изо всех сил – рассчитывая, что и одного удара должно хватить, ты запомнишь и больше никогда не станешь так делать. Ломая кости, пробивая позвоночником дыру в черепе: "запомни – больше никогда – не играй с землёй".
Это будет рассказ о парне и девушке, карабкающихся вверх по крану в портовом доке: близится рассвет, гулкий стук подошв, и потные руки соскальзывают с покрытых ржавой краской поручней. У парня кружится голова, они – уже выше линии горизонта; солнце ещё скрыто от глаз, но уже отражается в небе. Он чувствует тошноту и слабость.
Девушка торопит его снизу: чем выше они поднимаются, тем больше её возбуждение, оно просыпается, потягивается, оно открывает глаза в каждой клеточке её тела. Ещё немного, и она закричит, закричит – когда он бессильно повиснет на руках, почти потеряв сознание, и она обхватит его своим телом снизу, сотрясаясь от оргазма... Да, это будет прекрасный рассказ: крики чаек, этот вопль страсти и рёв баржи, входящей в порт. Рассвет.
ПОМЕШАВШИСЬ ОТ ЖЕЛАНИЯ
– Привет. Привет. Доброе утро. Добрый вечер, – они входили и выходили каждый в и из своего подъезда, и наблюдать за ними из окна было довольно увлекательно. Они были похожи на два кровяных тельца вращавшихся по двум разным кровеносным системам. Солнце то падало за горизонт, то, с трудом преодолевая земное притяжение, поднималось, раскрывая облака в крови, наступал рассвет, кровь рдела на уступах домов и в изгибах тел этих двоих.... Да, кровь была повсюду. Наблюдать за ними из окна – не ожидая, что сейчас один из них (одна) позвонит в твою дверь – они мелькали мимо, словно отрикошеченные пули, словно мошки мимо стёкол автомобиля. Но были и моменты, когда он, она, эти двое, они замирали – этажом выше, у стенки, разделявшей их квартиры, у крест-накрест заколоченной двери, – позволяя миру вращаться без них, позволяя крови течь дальше, почти не дыша, чтобы не выдать себя. И мир вращался, перекатываясь с пола на стенку и дальше на потолок, закрывая глаза вверх тормашками, как увязающая в клею огромная летучая мышь... Мир кричал, Мир бил когтями, Мир скользил по полировке, Мир просил о помощи, Мир выжидал момент, когда ты забудешь об осторожности и протянешь руку... И они познакомились в конце концов, ну, как обычно люди знакомятся, что-то горячее бьётся, и ты говоришь, и ты делаешь, поступаешь так, как никогда бы не поступил прежде, меняешься, становишься другим и держишь её его за руку, и задеваешь людей, хочешь проникнуть в них, чтобы они испытали то же, что ты испытываешь, словно распускающийся цветок, да, это можно сравнить с цветком, лепестки распускаются, лепестки опадают, и ничего не происходит, она сказала он сказал, что ничего не происходит (они приходили, они заходили то в её то в его квартиру, с заколоченной крест-накрест дверью, ведущей в квартиру соседнюю, и они двигались друг в друге, и они умирали ТАМ, этажом выше, он проникал в неё, она проникала в него, но всё заканчивалось, они кончали, и всё заканчивалось на этом – они вздрагивали от прикосновений, отшатывались друг от друга), что нам делать теперь, каждому в своём опустевшем мире, ведь мне никто не нужен – кроме тебя – да – кроме тебя, и нет никакого способа, чтобы я смог смогла заполучить тебя, твой мир, мы должны найти какой-то способ. И вот он, вот она, и между ними заколоченная дверь. Вот яд, который они принимают.... Вот он открывает глаза.
– Ничего не случилось, ничего не подействовало, – он кидается на дверь, голыми руками он сдирает доски, сдирает дверь с петель.
Она стоит там и ждёт, она смотрит на него, она улыбается.
На этом рассказ должен был бы и закончится, однако – этажом ниже, годом позже, в другой жизни – меня передёргивает от ужаса, когда я гляжу в окно на улицу, на то, как они мелькают там – словно отрикошеченные пули, кровеносные тельца; собаки, вдруг обретшие крылья. Будучи же на улице, вообще стараюсь взгляда не поднимать, – мои глаза ослеплены улыбкой девушки, стоящей за сорванной с петель дверью.
ГОРОДСКИЕ ОБОРОТНИ
Ночь, лес, гроза.
Холодно пышет молния
В лицо перепуганным совам.
Вроде он ничего так. Смотрит на то, как люди танцуют под оглушающую музыку в вспышках фар проезжающих мимо автомобилей; следит, выбирает.
Они выбираются на улицу только по ночам. Это так просто, что почти гениально – для того, чтобы не умирать, достаточно не рождаться, навсегда остаться в утробе матери! Но по ночам...
– Тебя подвезти?! – орёт он, с трудом перекрывая шум работающего мотора, орёт ей из окна своей новой машины... Он часто предлагает девушкам подвезти их, чтобы потом, где-нибудь по дороге, попросить подвезти себя. Ему редко отказывают – ведь он так уверен в себе – новая машина придаёт ему уверенности.
Дискотека бушует, застревая обескровленными лучами в дырявых костях города, шарит по совиным дуплам, распугивая стаи ослеплённых стариков-фотографов, разлетающихся с возмущённым клёкотом... по вечерам город походит на бешеного пса, вцепившегося и повисшего, истекая пеной, на звёздах.
Он не может найти её среди танцующих, пристально всматривается в изуродованные тенью античные статуи. "Где она может быть ещё?!" Глядя в зеркальце заднего вида, никак не может стереть след от её поцелуя на щеке, напрасно яростно трёт кожу. Его машина взрывается изнутри, распускается, лопается как цветок; смоченные в крови, вздёргиваются к небу и разъезжаются в стороны жестяные лепестки, стряхивая на асфальт мелкую крошку стёкол. "Где, где она может быть ещё?!" – оглушительно надрываются в воздухе сирены, приближаясь, всё громче, он уже не слышит их, смотрит на звёзды сквозь разорванную крышу автомобиля.
Он провёл с Лианой только одну ночь, и уже не в силах думать ни о ком и ни о чём кроме неё (они искали, они собирали друг друга в темноте на огромной скорости, комната двигалась всё быстрей, исчезала, исчезла, расплавилась в этом движении – как и весь мир, так и не появившийся вновь), ничего не видит вокруг, приходит на работу как во сне, руки делают всё сами за него, сами берут с конвейера детали, совмещают их, передают в руки стоящего напротив, и те отправляют куски металла дальше – туда, где автоматы нанизывают их на провода, вставляют в автомобильные каркасы.
"Я хотел бы рассказать о Клинке, пока тот ещё спит в своей тёплой постели в квартире на последнем, пятом этаже многоквартирного дома в спальном районе на окраине города, хочу сделать это, сидя на постели, глядя на своё отражение в стеклянном шкафу, пока утро воскресного дня ещё только наступает, пока Клинок ещё не вскочил с постели, не побежал в душ, и потом – опять сюда, к зеркалу, бриться и одеваться, я завязываю ему галстук, стоя позади, обнимая за плечи. Он выходит. Закрывается дверь.
На улице только что прошёл дождь. Пустые улицы, пустые умытые дождём автобусы проносятся мимо... Белый дым поднимается в ослепительно-голубое небо из труб, торчащих из-за зелени парка. Полированные лужи распластались по асфальту – блестящие, как зеркало в стеклянном шкафу, как отполированные ботинки на ногах Клинка. Уверенные шаги, шляпа сдвинута на затылок, саквояж приятно оттягивает руку, задавая ритм. В саквояже – несколько секций, в них – разнообразные изделия причудливой формы, морские звёзды, клыки, змеи и бабочки – повышающие выносливость металлические суставы.
Вокзал: нищие выбираются из-под горячего гудрона, гревшего их всю ночь, высыпающегося из складок одежды при каждом движении, – воскресая, пробуждаясь не прежде, чем нащупают в кармане сигареты, не прежде, чем почувствуют тепло золотого огонька у лица.
Душевые в привокзальном отделении милиции: безвольные тела, прибитые к белому кафелю струями горячей воды, вымывающими изумрудные кольца и золотые нити сна, сломанные и перемешанные между собой, уносящиеся в разверзнутое тёмное и ненасытное жерло водостока. И после, в вычищенной от денег, в выскобленной до дыр одежде, тебя снова выталкивают наружу – к людям, готовым поделиться с тобою всем, что у них есть.
Тяжёлые составы на вытянутой груди спящих рельс, сизый асфальт платформы с белыми предупредительными полосами по краям. Мягкие шаги Клинка – он движется, скользя как свободно перемещающаяся под кожей кость, с улыбкой пожимает руки нищим (при рукопожатии, объятиях удобней всего передавать металлические суставы и принимать деньги – купюры – Клинок не принимает монеты – их слишком легко подделать).
Боль нищих, их отчаянье, их страх безграничны – и так же безгранично их счастье, когда они заменяют уставшие, почти растворившиеся в крови детали. Они смеются, они танцуют вокруг нас с Клинком, играя и крича, кидая деньги к потолку, – что я могу сказать о Клинке теперь?! Я не могу сказать ничего, что не скомпрометировало бы Клинка – сейчас, когда мы сидим друг напротив друга за столом в отделении милиции, в окружении людей в форме.
– Не бойся, с тобой ничего не случится, я защищу, никогда не оставлю тебя, – говорю я ему тихо, и голова его машинально дёргается и поднимается инстинктивно навстречу моему голосу, губы раздвигаются в нежную жалкую улыбку. Слёзы, выкатившиеся из моих глаз, застывают на щеках металлическими кулонами. Я снимаю их и протягиваю руки за наручниками.
Итак, я вернулся к тому с чего начал: душевые в участке, нищие, вокзал... Вот идёт Клинок, размахивая своим саквояжем, улыбаясь нищим и своему многообещающему будущему... Наблюдая за ним, стараясь оставаться незамеченным в уголке зала ожидания, я вынимаю купюры из-под распираемых ими лохмотьев и исписываю их одну за другой: "Ты один, ты один такой, и нет никого больше!"
Лиане надо что-то делать с ним – он не смотрит на неё, спит всё время, глаз не поднимает – даже когда передаёт детали через стол, и его руки на мгновение касаются её рук, – всё равно, остаётся в себе, внутри... Как заставить обратить на себя его внимание, заговорить с ней?
День ото дня он всё больше погружается в сон, и однажды (Лиана не успевает его подхватить, понять ничего не успевает) валится без сознания на ленту конвейера, и она уносит его вдаль – туда, где совмещённые им и Лианой детали автоматически впихиваются под тонкую кожу дёргающихся от нетерпения автомобильных каркасов. В наши дни технический прогресс входит в человеческую жизнь повсеместно. Вошёл он и в жизнь Клинка, – вошёл, сместив кости металлическими прутьями и пробив кожу проводами, – но Клинок так и не проснулся. Теперь он просит милостыню на улице.
Денег получает достаточно – много денег от спешащих мимо щедрых людей – достаточных и для питания, и для замены металлических частей, вошедших в тело, ведь среди нищих он находится вне конкуренции, только он один в состоянии стоять так долго на протезе, заменяющем ему левую ногу, не уставая протягивать за милостыней руку с подёргивающимися под одеждой проводами, иногда наклоняясь чуть ли не на сорок градусов вперёд за милостыней.
Перегибаясь, преграждает дорогу Лиане, в ужасе обегающей его и спешащей по улице прочь – на работу, теперь лишившуюся смысла. Жизнь Лианы стала похожа на дурной сон, из которого не можешь проснуться, хоть и пытаешься.
После Лиану я видел однажды вечером, в ресторанном зале одного из отелей, ужинающую в компании незнакомых мне молодых людей. Они разговаривали довольно громко между собой, но я, хоть и сидел за соседним с ними столиком, не мог понять ни слова из того, что они говорили, – они как будто пережёвывали, глотали слова, и до меня доносилось лишь только мычание да гулкий смех. Лиана одна не участвовала в разговоре, не смеялась вместе со всеми, сидела с видом отстранённым и холодным. Когда один из молодых людей наклонился и прошептал что-то ей на ухо, её лицо, до этого болезненно бледное, покраснело, она вскочила и кинулась к выходу из зала. Другой сосед пытался удержать Лиану, но не успел, ещё несколько засмеялись и подняли бокалы, салютуя ей вслед.
Наскоро закончив есть, я вытер губы салфеткой, поднялся из-за стола и последовал за Лианой в вестибюль. Я успел как раз, чтобы войти в один с нею лифт и вышел на том же этаже, что и она. Немного пройдя по коридору, я обернулся. Лиана стояла напротив одной из дверей, её плечи сотрясались от беззвучных рыданий. Я развернулся и подошёл к ней. Что-нибудь случилось, могу ли я чем-нибудь ей помочь?
– Нет, – сказала Лиана, отворачиваясь, чтобы я не мог увидеть её лица с искривленными губами, поплывшей тушью. Голос её дрогнул, – нет. Всё нормально.
– Мне кажется, что это не так, – я заговорил тише, – по-моему, я даже знаю, в чём именно состоит ваша проблема. У вас нет ключа от этого номера, вы забыли взять его внизу, верно ведь?
Удивлённая, она лишь еле заметно кивнула в ответ.
– Это упущение администрации любой гостиницы, – продолжал я, – от одного номера они выдают только один ключ, будь этот номер даже двух– или трёхместный... но вопрос, насколько я понимаю, заключается вовсе не в том, должны ли вы вернуться или же останетесь здесь, дожидаясь тех, у кого этот ключ есть... понимаете, настоящий вопрос в том, действительно ли вы хотите попасть за эту дверь?
– И в решении этого вопроса, – я стал напротив неё, заглянул в её большие глаза, – я готов вам помочь. У меня есть ключ – от другой двери и на другом этаже.
Позже, в моём номере, сидя в кресле, я смотрю как, обмотанная мокрыми бинтами, Лиана мечется на постели как в лихорадке, – я только что вколол ей полный шприц своей крови. Она кричит как сова, и фары проносящихся по улице автомобилей вспыхивают в оконных проёмах как молнии. Она рвёт бинты на теле острыми когтями, и те свисают лохмотьями, как крылья; клацает зубами – щёлкает клювом. Кричит снова и снова.
Теперь Клинок походит на быка – огромное неуклюжее тело, распухшее изнутри от металла. Носится целыми днями по городу как локомотив, сбивая прохожих, месит асфальт, изменяет направления улиц, смещает с места здания – с разгона врезаясь в них, пробивая насквозь нижние этажи. По вечерам, избитый, деформируя под собой пластиковые стулья, сидит где-нибудь в кафе, вздрагивая от всякого резкого шума, громкого смеха. Склонив голову с красивыми тяжёлыми рогами над огромной чашкой кофе, изредка опускает туда свой длинный розовый язык, оглядывает окружающих – искоса, сквозь дым вставленной в разрез копыта сигареты.
Заведение, где можно его встретить чаще всего, называется "У быка и совы". Первый раз сова его таким и увидела – красивым и издёрганным, сильным и беззащитным. У совы сразу сделалось такое лицо, будто она светлячка проглотила, клюв щёлкнул, сомкнулись веки, пытаясь схватить силуэт быка, не дать ему уйти. (Сова всегда так себя ведёт, если хочет что-то и не может это взять, начинает ходить вокруг да около желаемого, медленно сужая круги... да только сдерживаться всё равно не умеет, в конце концов голова её свинчивается, слетает как пробка – что за постыдное зрелище!)
Теперь их часто можно видеть вместе. Пьяная, сова пытается танцевать, обтираясь с незнакомыми молодыми людьми, с которыми бык потом выходит "покурить", и сова устраивает ему истерики, кричит, выбегает прочь на трассу, кидается на насекомые автомобили – разъярённо, как тореадор – на готовых сорваться с места хрупких и изящных механических нищих с мягкими раскачивающимися людьми внутри.
Когда я выбегаю вслед за Лианой, и Клинок, приняв меня за одного из "тех" молодых людей, догоняет меня и сжимает мне плечо, чтобы удобней было бить, я начинаю рыдать, уткнувшись ему в грудь.
– Кто, кто это сделал с тобой, сделал с вами?! – повторяю я, захлёбываясь в пьяных слезах.
А. И Б.
А. слепил снежок и кинул им в незнакомого Б. На что Б. подошёл к А. и, размахнувшись, ударил того по лицу. А. упал, а Б. ушёл. А. полежал некоторое время, потом поднялся, отряхнулся и тоже ушёл. Пятнышки крови остались на снегу, – снег, казалось, оттаял в том месте, где на него упала кровь.
Стемнело. А., Б. и мама сидели за столом и ели. А. и Б. ели с аппетитом, А. даже добавки попросил, а мама, хоть в этот час прохожих было не так уж и много, каждый раз вздрагивала и роняла ложку. Наконец она не выдержала, отодвинулась от стола и закурила.
– Ну и жизнь пошла, – отметила она, провожая взглядом очередные Большие Ботинки, – только и успевай, что уворачиваться.
– Ага, – сказал Б. А А. Вспомнил про то, что произошло сегодня, и промолчал – он являл собою молчаливое свидетельство. Добавки просить пришлось знаками.
Пора было идти на работу, ведь А. и Б. были чёрными как негры, и поэтому работали по ночам... а, может быть, и наоборот – неважно. Главное, что работа их им очень нравилась и работали они очень слажено, к ним на работу даже однажды корреспондент приходил, упал пьяный в сугроб. В газете потом была большая статья, а корреспондента уволили.
Светало. А. и Б. возвращались с работы. Обнявшись как братья, они танцевали греческий танец сиртаки, спотыкаясь в снегу точно пьяные. Впрочем, были ли они по-настоящему пьяны, сказать было трудно – ведь в Греции никогда не было снега... вино же, напротив, было всегда. Продолжало светать.
Мама обычно не спала, ждала их и нервно курила. Она была домохозяйкой, много смотрела телевизор и была очень нервной. А А. и Б. были чёрными как негры, и поэтому она замечала их только тогда, когда те ложились под свои белые одеяла. Тогда она тушила сигарету, выбрасывала окурок в снег и тоже ложилась.
Днём А. и Б. терпеть друг друга не могли. А. обычно шёл по улице и делал вид, что ему всё равно, когда на его пути появлялся Б., в компании таких же Б. как и он сам. А. обычно отводил взгляд, а Б. сплёвывал и смеялся ему вслед как скотина – на что А. лишь криво улыбался.
А по ночам А. и Б. являли собой образец самой искренней дружбы. Соседи очень любили ставить их своим детям в пример по ночам.
– Только послушайте! – говорили они детям, поднимая бледные указательные пальцы втемноте, и дети, и без того затурканные в школе, пугались окончательно и с головой прятались под свои белые одеяла.
В тишине было слышно, как тает снег – это работали А. и Б.
"Глупые соседские дети,
как коротки зимы
в городе вашем!.."
Вот. А однажды А. влюбился и перестал есть.
– Ешь, А., а то большим не вырастешь, – говорила ему мама.
– Мама, вы – волчица, – отвечал А., щёлкал зубами и улыбался. Но мама каждый раз всё равно продолжала накладывать ему полную тарелку снега – чисто символически.
ПОРТРЕТ СОВРЕМЕННИКА
Осенью, когда не осталось денег на холсты, а последний мольберт сломался, художница стала рисовать на стеклах своего окна. Рисовать, как это свойственно всем современным художникам, все, что придет в голову: портреты знакомых и незнакомых ей людей, натюрморты, пейзажи.
Один из ее поклонников, администратор местной художественной галереи, часто заходил к ней менять стекла. Хотя то, что она делала, считалось слишком оригинальным и не всегда пользовалось спросом, ему лично все ее работы очень нравились.
Художница ни разу не попросила у администратора ни денег, ни чего либо еще. Однако тот знал о ее бедственном положении, и при каждом удобном случае делал ей дорогие подарки, много подарков. Все, что угодно, кроме холстов.
Однажды, придя к ней в гости, администратор не обнаружил в окне ничего нового. Он промолчал: он знал, что художники – народ очень ранимый, и не хотел обидеть человека искусства бестактным вопросом.
Проходило время, а картина все не менялась. И администратор стал заходить к художнице все реже и реже – все труднее ему было убедить себя, что он является желанным гостем в ее доме. В один прекрасный день он не выдержал: "Сегодня или никогда!" – решил он. – "Я должен преодолеть эту неопределенность, должен узнать, в чем дело – пусть даже это будет последней нашей встречей!"
Пока он стряхивал со своей одежды засыпавший улицы первый снег, художница прошла в комнату. Войдя вслед за ней, администратор замер на пороге, потом медленно, впервые за долгое время, подошел к окну... наконец он обратил свой взгляд на хозяйку комнаты, и уже не мог отвести глаз.
На следующий день он не только, как обычно, сменил стекла, но и сделал еще кое-что: он наконец принес художнице мольберт и холсты. А затем разослал восторженные рекомендательные письма своим друзьям и знакомым, таким же как он, администраторам галерей по всему миру.
Скоро художница стала знаменитой. Когда она перестала быть оригинальной (а таковой она была исключительно из-за своей бедности), выяснилось, что она обладает огромным изобразительным даром. О том периоде своей жизни, когда она рисовала на стеклах, она вспоминать не любит, хотя, по слухам, и переписывается с администратором. О последнем же известно только, что после того, как они расстались, он распродал все стекла и закрыл галерею. В его доме осталось только одно изображение – на стене, в гостиной. Это фотография художницы, сделанная поляроидом.
БЕСКОМПРОМИССНЫЕ КРАСКИ ФРАНЦИИ
Темнеет в глазах. Я люблю поговорить, да поговорить не с кем. Гладкие лица.
Гладкая кожа мотоциклиста. Револьверные выстрелы, падают красные листья.
Срывая с веток красные листья жёлтыми пальцами так красиво. Освещая дорогу тёмную под мелким святым дождём жёлтым светом. Освещая просёлочную дорогу и лес из папье-маше, и овраг с крутыми грязными склонами, и серебряный родник на дне оврага. Успокаивая мотор в темноте. Сидя на грязной земле спиной к ещё тёплому металлу. Наконец-то голоса умолкают, уступая шуму леса, тишине леса.
И ты понимаешь, что лес неживой.
Блестящие мечущиеся белки глаз и испуганное дыхание. Скорее одень маску! – ты единственный здесь, кто ещё не сделал этого.
Полицейский в чёрной форме на посту. За его спиной плывёт серый город из тумана, его город. Сваренный желток восходящего солнца и ярче его – растущая на дороге фара мотоцикла.
Полицейский делает знак. Мотоцикл останавливается. Снимается шлем, достаются документы. Они в полном порядке. Мотоциклист слезает с мотоцикла и идёт в сторону города. Как назвать его теперь?
– Вам он что, не нужен? – кричит полицейский вслед немотоциклисту.
– Нет! – кричит тот, не оборачиваясь. Кричит это городу.
Не с кем разговаривать. Полицейский чувствует себя очень неудобно, ему вдруг становится холодно, он вдруг становится обыкновенным ментом и идёт в свою стеклянную будку.
Вспыхивает голубым металл; чёрная фигурка на дороге в город становится всё меньше и меньше. Пробившийся сквозь облака солнечный свет делает будку тесной, а полицейского – не спавшим ночь уставшим человеком, не знающим, что в этот момент правда открылась ему. Он жмёт на чёрную кнопку селектора, раздаётся противный электрический гудок, и свет снова меркнет.
Новый камень, новое бирюзовое стекло отпускает чёрную раму. Так холодно утром; такой холодный, новый камень летит в окно мастерской.
Бросая всё новые камни в лицо предательских стёкол: ты смотришь из мастерской и видишь бирюзовый мир, но, глядя с улицы, ты не видишь никого у окна, будто тебя и нет. Но ты существуешь, а значит – мыслишь, а значит можешь доказать, что окна лгут. Это доказательство – камни.
Глядя, как летит камень в последнее стекло, и как оно, ослабляя щупальца, безвольной искрящейся занавесью с лицом старой шлюхи...
– Вы сделали это? – толстый палец ткнул в сторону белого стола, голубого тела на нём. Потом это место заслонило полное лицо старика в форме, а голос, следуя за движениями губ, продолжил. – Вас видели тем утром на шоссе, а возле жертвы на земле нашли след от мотоцикла. Вашего мотоцикла. Теперь, просто для отчистки совести, скажите: вы сделали это?
– В каком-то смысле, – ответил человек с разбитым носом и немножко отшатнулся от удара.
– Я не убивал её. Если вы прикажете снять с меня наручники, я покажу вам, что произошло на самом деле.
– Покажете? – опешил старик. Его лицо одрябло.
– Именно покажу, – в ответ на кивок старика в сторону щёлкнули браслеты, и он (а это был именно он), не теряя времени, начал раздеваться. Стянув, после всего, майку, он лёг на соседний с девушкой стол и сделал стражам порядка знак приблизиться. Те подошли.
– Да он издевается!
– Нисколько. Вы здесь, но не вы убили меня, хоть и были рядом. Так это и было, – сказав это, он дёрнулся и, замерев, уставился на какую-то невидимую точку за их спинами.
– Притворяется?
– Дыхания нет. Сердце не бьётся.
– Он мёртв?
– Да, – за их спинами он заканчивал одеваться.
– Это, – он подошёл к столу и показал на лежащее там тело, – мёртвый человек, такой же, как и та девушка. Вот они лежат: Девушка и Мотоциклист, жертва и преступник. Он умер, пытаясь хоть как-то доказать, что он причастен к убийству, к тому, как на месте человека возникает безвольное чучело. Это преступно, он будет гореть за это в аду. Посмотрите на него!
Смотришь внимательно, пытаясь унять дрожь от ветра в ночных окнах. Ветер в окнах, набухшая электрическая лампочка и картина с человеком, указывающим на собственное обнажённое тело на столе, указывающим людям в чёрной полицейской форме. За их спинами – другой стол, с другим телом, женским.
Смотришь на деревянный каркас и холст, когда-то бывший белым...
Рисуя красные листья и синий револьвер на чёрной коже мотоциклиста; смотря на лампочку и думая о солнце, кутаясь в одеяло.
– Никакого интереса к жизни. Никаких чувств: но фантазии никогда не покинут меня. Боль никогда не покинет меня.
– Это что, одно и то же? Вы не захотели продавать их.
– Я их раздал, подарил. Искусство бесценно, а значит – бесплатно.
– Многие считают, что вам лучше было бы рисовать комиксы.
– Почему бы и нет? То есть, вы имеете в виду, что то, что я написал, не было комиксом?
– Не лучше ли тогда перестать писать?
– Я скорее умру.
– Что ж, большое спасибо.
– Вам спасибо. Для вас это работа, а я люблю поговорить: вот только не с кем.
СКАЗКА О СЕРДЦЕ ИЮНЫ
Он играл короля. Играл так долго, что, когда после пьесы возвращался к себе домой, в его походке еще было что-то царственное. Он вошел в зал, лицо дочери повернулось к нему – опухшее, заплаканное. Он застыл на пороге:
– Что с тобой?
Она обессилено махнула рукой туда, где стоял его подарок – черный как смоль рояль:
– Вот. Его доставили сегодня утром.
– Но почему ты плачешь?
– Я... сначала не решалась сесть за него... слушала, как играют подруги... Думала... – тут ее голос надломился. Она сделала паузу и продолжила – гораздо тише, почти шепотом, – ...думала – дождусь вечера и тогда поиграю... Села, а он молчит – ни звука...
– Не может быть, – он сделал шаг вперед, но она остановила его:
– Не надо, – страх в ее глазах был так силен, будто она не узнавала отца, будто он был незнакомцем, встреченным в чаще. Потом новые слезы смыли страх. Она устало прикрыла глаза:
– Так устала!.. Будто неделю не спала, – беспомощная улыбка, осветившая ее лицо, позволила ему наконец приблизиться. Обняв, он поднял ее и понес в спальню:
– Ну что ты... сегодня тебе уже шестнадцать, а ведешь себя все еще как маленькая... Ну, успокойся, – он уложил ее в постель, подоткнул одеяло. Прошел по всему дому, туша свет.
Некоторое время после того, как свет погас, в зале, где стоял рояль, ничего не происходило. Потом скопище теней в одном из углов комнаты зашевелилось, выпуская наружу белое пятно лица. Раздался слабый звон бубенчиков.
Огибая пятна лунного света, падающего на пол сквозь огромные окна, как тигр подкрадывается к добыче, шут начал подбираться к роялю.
– Тихо, – шептали губы за белой маской. – Тихо...
Два черных паука опустились на клавиши, переступили по ним и попытались играть, но напрасно – мелодии не было. Постепенно шут начал приходить в нетерпение, яростно бил по клавишам, но звон бубенчиков продолжал оставаться единственным звуком, раздававшимся в зале.
– Освободись. Черт возьми, освободись же! – гневно шипел он.
Вспыхнувший неожиданно свет заставил шута змеем исчезнуть под роялем. На пороге зала стоял отец девочки.
– Странно, – пробормотал он, окидывая взглядом комнату, – я был уверен, что слышал что-то...
Вновь раздался слабый звон, на этот раз – за окном. Отец подошел к окну, но кроме изгибающихся под ветром ветвей деревьев ничего не увидел.
Из леса освещенное окно среди качающихся ветвей казалось отблеском черного огня, черного костра. Белая маска склонилась над костром:
– Что может быть подлее, что? Они встречаются, влюбляются, женятся... и живут долго и счастливо, совершенно не те, другие, чужие люди... и будь я проклят, если кто-нибудь поймет меня!
Светало. Сизый дым стоял на поляне – над потухшим костром. Сизое небо, притаившиеся деревья...
Свет с трудом пробился через мутное окно придорожной забегаловки, и какая-то пьянь, задремавшая за прилавком, вдруг вздрогнула и проснулась:
– Да вы что, никогда не закрываетесь?!
Слуга за прилавком на секунду оторвался от своего очень важного занятия – он протирал стаканы – и, окинув взглядом "посетителя", вновь возвратился к своим обязанностям:
– Никогда.
– Ну тогда налей мне чего-нибудь!.. я ведь говорил... ее отцу, говорил, говорил... я говорил, ваше величество, говорил, ваша дочь больна... сердце Июны, ее Июной звали, сердце не перенесет музыки... я... это, – допив, он придвинулся поближе к слуге. – Это как семена, – пьянчуга сжал пальцы правой руки в щепоть и поднес к лицу, остановив на них свой взгляд с явным усилием, – семена, понимаешь?.. Семена... страшной боли, растущей... из сердца. Налей еще.
Эту порцию он выпил уже залпом.
– Боли – и дальше? – слуга взял следующий стакан.
– Боли! Они росли и погибали – понимаешь? Как судороги, как молнии, как... как...
– Ожоги?
– Во, сечешь!.. Налей и себе за мой счет – за сообразительность.
– Для меня слишком рано.
– Ну так налей потом! И – забудь то, что я говорил о сообразительности.
– Забыл.
– Вот... и, короче, представляешь, появляется этот парень, флейтист. Гениальный, конечно же... все они... Я отцу говорю, ну все, говорю, он ее убьет. А отец – ни в какую. А этот каждую ночь – под ее окно, и ну играть, ну играть! А отец ничего не слышит, спит – и все – пушками не разбудишь. И вот однажды... черт... однажды – ну?..
– Однажды я пришел к ее окну, – слуга продолжал смотреть на стакан, но руки его застыли. – Я сочинил в тот день мелодию – красивей я не сочинял за всю мою жизнь...
– Вот! Молодец! Умница. Только, знаешь что...
– А она! Она... сказала, что своей игрой я причиняю ей боль!..
– Ох, как же она тебя задела! Только, знаешь что – не надо было тогда тебе ее проклинать – ой, не надо было!
– Кто вы? Что вам здесь нужно? – слуга начал медленно, не сводя глаз с пьяницы, огибать прилавок; вид у него был довольно-таки угрожающий.
– Ну-ну, зачем же так, – попятился тот к выходу. Хмель мигом слетел с него, – я ведь всего лишь – шут! – и в мгновение ока его лицо скрылось за маской.
От неожиданности слуга рассмеялся.
– Да, это очень смешно, это ведь шутка – как и то, что с той ночи ее больше никто не видел. Она исчезла – вот так! – маска упала, белые осколки разлетелись по полу, затерялись среди окурков и пустых бутылок. Флейтист остался один – наедине со своим горем.
Наедине с собою, под зеленым сводом ветвей, шла девушка через лес – лес тихо и незаметно вел девушку с собою... вдруг она остановилась – ей показалось, что одна из теней на ее пути ожила: фигура женщины в черном длинном платье прошла перед ней и скрылась в чаще.
– Нечего бояться, – услышала девушка. – Не бойся. Так прекрасно в лесу. В лесу – потеряешь свое и не обретешь чужого. Иди.
Шаг, еще шаг... он открыл глаза. Что разбудило его? Он никак не мог понять.
Тихая музыка – кто в его доме может играть? Воры-музыканты? Бродяги-гастролеры? Мелодия была так красива и необычна...
Стараясь не шуметь, он вышел из спальни. За роялем в зале никого не было, но музыка доносилась именно оттуда. Подойдя ближе, он увидел вибрирующие под молоточками струны – клавиши не двигались. Потом музыка усилилась, струны начали лопаться одна за другой, но она все не переставала, красивая и печальная.
Он нежно, как гладят по голове, пытаясь успокоить, ребенка, провел рукой по роялю. Поднеся ладонь к глазам, он увидел, что она вся в крови.
Зазвенел колокольчик у двери. Потом еще и еще раз... он попятился от инструмента и пошел открывать.
Свет из прихожей осветил кусок дорожки и девушку на нем. Красивое лицо с закрытыми глазами поднялось навстречу свету. Глаза открылись.
– Я заблудилась в лесу, не могла найти дорогу домой, и вот...
– Прошу вас, проходите.
– Я очень долго шла, пока не поняла, что мне уже не вернуться, – войдя, сказала она. Только теперь он увидел, насколько она красива. – А потом я услышала музыку...
– Ах да, музыка! – когда он увидел девушку, музыка прекратилась, но понял он это лишь сейчас. Он было метнулся в зал, но девушка схватила его за руку.
– Подожди, – сказала она. Он почувствовал ладонью что-то мокрое и липкое, и вспомнил про кровь. Но это ее рука была в крови, его же – была чиста.
– Подожди, – повторила она шепотом. Ее лицо приблизилось – в глазах можно было увидеть целый мир.
– Такие дела, – услышал флейтист и обернулся – позади него стоял шут. Их фигуры были едва видны на свету, падавшем из окна зала. Флейтист стоял здесь уже давно.
– Такие дела, – повторил шут. Флейтист снова обернулся: дом исчез. Они с шутом были на поляне где-то в лесу. Их разделял черный огонь, разбрасывающий белые отсветы по поляне и темным высоким деревьям.
– А ты все никак не можешь успокоиться – не так ли? Видишь же – все хорошо.
– Я люблю ее.
– То, что ты называешь любовью – я посвятил этому песню. Дай сюда, – он вырвал флейту у него из рук. Поднеся ее к прорези для губ, он извлек вой, сразу начавший опускаться все ниже и ниже, вдруг перешедший в визг – и снова упавший...
Без сил, флейтист опустился перед костром.
– Хочешь притворяться мертвым – притворяйся. Пойду, в другом месте поиграю. Прощай, – шут скрылся из виду, но его хриплое бормотание еще долго раздавалось где-то в чаще:
– Флейта... хороший инструмент... хороший, – снова раздался вой. – Я ж говорю, такие дела, говорю – встречаются, влюбляются, значит вот, а потом девушка находит себе другого парня... или парень – другую девушку... ну и живут они – долго и счастливо. Но лучше об этом расскажет – песня!
Грудь флейтиста снова приходит в движение. Взгляд оживает, следит за огнем, танцующим под дикую песню флейты, похожую на плач сотни волков... на их смех.
...у костра в ночном лесу я сижу. Жду. А чего, собственно? А того же, чего и всегда, чтобы кто-нибудь, прохожий какой-нибудь пришел – у огня погреться. Я бы у него погрелся. Ведь без него мой костер гореть не будет, он наконец-таки догорит. И я увижу свет...
КОШКА ЗНАКОМИТСЯ
После улицы очки запотели, и я снял их, чтобы протереть, когда погас свет. От неожиданности они выпали у меня из рук. Мягкие лапы, острые когти, уши, глаза и пушистый хвост – где же кошка?
– Молодой человек! Следите за руками!
– Извините. Я потерял очки.
– Откуда у меня ваши очки? Что за глупости!?
– Извините. Я случайно их выронил и теперь, в темноте, не могу найти.
– Поищите под своим креслом.
– Уже искал. Черт!
– Вам, что, без очков совсем ничего не видно? Сколько у вас?
– Минус четыре.
– Сядьте поближе.
– А вдруг их кто-нибудь раздавит в темноте? Да и место это я потом не найду – мое заняли, и я только и успел, что найти свободное, как выключили свет. Какой у нас ряд?
– Знаете, я тоже не на своем месте сижу. Но, если хотите, я могу спросить у соседа...
– Ради бога не надо! Просто проверьте под своим креслом, вдруг они там.
– Нет, не могу найти. Знаете, через два ряда сидит моя подружка...
– Слушайте, потише можно?
– Через два ряда сидит моя подружка, она тоже плохо видит, и у нее при себе всегда есть запасные...
– Успокойтесь пожалуйста. Все вокруг уже давно поняли, что он потерял очки и что это очень печально – отлично поняли. Теперь мы можем посмотреть спектакль?..
– ...Когда в городе появилась ведьма. Город был точно такой же, как и сейчас, но улицы его, улицы на его лице бросались на любого, кто пытался вглядеться в них. Удар – и по всему телу проступала кровь, еще удар – и человек падал в ослепительном белом свете, в луче солнечного света, который тут же исчезал, и человек исчезал вместе с ним. Кровью или вином была запачкана его одежда? Пьян он был или мертв? Улица отворачивалась и спешила по своим делам, и человек пропадал вместе со светлым пятном среди скользящих мимо уличных теней.
– Дома на таких улицах не были жилыми, ни одного жилого дома. Люди входили и выходили, гас и зажигался свет в окнах, но дома оставались пустыми темными железобетонными макетами, они бы уже давно рухнули, если бы окна не держали их... и вот в этом-то городе и появилась ведьма.
– В небе летит птица, а тенью птицы по земле кошка крадется.
– Так ведьма, цепляясь за тень, от тени к тени, металась по улицам, искала и вслушивалась, замирая. Цепляясь за тени, спешащие мимо, тени, бегущие по своим делам в ярком солнечном свете.
– Тени искажались и на мгновенье останавливались – что-то тянуло их в сторону, как легкий ветерок еле заметно тянет за собой ветви, и снова отпускало. Не будучи уверены в том, что произошло, тени, остановившись лишь на миг, снова продолжали свой бег от одного пустого дома к другому, бег по залитым ярким солнечным светом улицам.
– И это продолжалось до тех пор, пока за дверью одной из пустых квартир ведьма не услышала слова, которые привлекли ее внимание, слова, которые она искала...
– Плачу за свою любовь к тебе.
– Больше он ничего не сказал, но этих слов оказалось достаточно, он бросил деньги в лицо, он скрылся за дверью, оставив меня одну.
– Плачу за свою любовь к тебе. Я буду любить тебя вечно, пока не забуду, пока не умру. Пока буду бежать от твоей двери к своей. И на завтра тоже не забуду тебя. Плачу за свою любовь, плачу по твоей. Не подходи ко мне, я буду любить тебя вечно. Тот образ, в который ты вошла лишь на мгновенье, тот, который не в силах выдержать, тот, который придумал я – твой образ – я никогда не забуду его, и, чтобы сохранить его, бросаю тебя, бросаю тебе деньги, образ твой выдуман мной и принадлежит мне. Ты же можешь только продать его.
– За что он платит?
– Плачу за свою любовь. Я устал убеждать тебя, что любовь – это мы, а не ты и я, деньги – это моя любовь для тебя, другой любви для нас не существует, не существует для меня – пока ты рядом. Деньги в лицо – посреди уставшего мира, готового рухнуть. Деньги – я поступил так, и теперь я свободен, свободна и ты. Деньги – потому что я люблю тебя, а ты не чувствуешь этого, не видишь этого, и я страдал до тех пор, пока не произнес:
– Плачу за свою любовь к тебе.
– Теперь ты знаешь, что я люблю тебя.
– Я осталась одна. Что-то случилось не так. Что произошло, как он выглядел? Он ли это был?.. Могу ли я вспомнить о нем хоть что-нибудь?
– Падают листья один за другим, а под деревом кошка сидит – примеряет осенний наряд.
– Мне нравился запах его рук – так пахнет в морозные сумерки, от этого запаха, с каждым вдохом я пьянела все больше, что-то нарастало и обрушивалось во мне...
– Как мне себя чувствовать? Что мне делать? Кошкам на смех!
– Еще он говорил: мягкий слабый голос, низкий и прозрачный одновременно, голос, в котором теряешься, наслаждаясь его обманчивой мягкостью.
– Как же он выглядел? Я не помню!
– Теплое гладкое лицо, дрожащие волосы, влажные шершавые губы, скользкие брови...
– Так как же он выглядел?!
– Так же, как и любой другой.
– Кошка слушает птицу, мечтает: вот если бы ты летать не умела, узнала бы песни мои!
– Она уже давно говорила с ведьмой, но не замечала этого – думала, что говорит сама с собой. Но вот ведьма перестала прятаться – теперь в полумраке комнаты она стоит над девушкой, гладит ее по голове, успокаивает ее...
– Не плачь. Твои глаза такие теплые, не жар и не холод – просто теплота, теплота огня в ночи. Я пришла не случайно, не случайно заглянула в твои глаза – к тебе на огонек. Разве ты не поняла, что произошло? Из тебя сделали то, о чем ты мечтала – живую куклу. Успокойся. Твои глаза... они прекрасны, и он воспоет и забудет их, забудет о своей игрушке, которую бросил – больше ты ничем для него не была – только куклой, которой он восхищался – такова его любовь. И ты получила то, о чем мечтала: тебя услышали, тебя поняли, тебя полюбили. Разве не так?
– Но как бы он не старался, ничто не заменит ему боли – ни ты, ни твоя теплота. Пустая улица, дыра с острыми краями в стене, холодный камень – этого не в силах заменить ни одна девушка со всей ее теплотой. Никакое тепло не заменит боли. Слышишь мой голос в темноте? Это потому, что мне больно, вслушайся в него, придвинься ближе... и ты уже не слышишь больше ничего, кроме голоса... еще ближе... вот... видишь, кроме боли ничего и нет, видишь?.. вот... а ты боялась...
– Белые мыши идут друг за другом в ночи: "Кошка как ночь черна, кошка – мышиная ночь".
– Он шел по улице. Прогулка по городу чем-то похожа на отдых на море... Ему было приятно отдыхать в прохладе уличных теней, ноги сами несли его вперед за тем, кто шел навстречу тем, кто шел навстречу ему – не шел, а плыл: незнакомые лица и фигуры, дома и деревья, все все время менялось, меняло размер и форму, словно волны, накатываясь и разбиваясь, откатываясь и исчезая. Они были равнодушны и холодны, но его мечты и надежды светили ему, грели его и согревали волны. Все же долго находиться в воде было опасно – и он выбирался на берег у себя дома или в гостях, он загорал в лучах надежды своей и чужой, и потом снова кидался в спасительную прохладу улицы – чтобы не сгореть.
– Купите, ну купите у меня хоть что-нибудь! Я всего лишь уличный торговец, для меня вы все на одно лицо. Одинаковые люди! Одинаковые люди, купите – хоть что-нибудь. Ни одна ваша мечта не сбылась, вас никто не любит, вы никому не нужны! Купите у меня хоть что-нибудь и верьте, что эта вещь сделает вас моложе или счастливее, поклоняйтесь вещам. Эй, молодой человек! Да, вы! Вы не хотите ничего купить у меня, ну хоть что-нибудь? Купите – пожалеете! Ничто никогда не принесет вам счастья, купите что-нибудь – и вы погрузитесь в удовлетворенное тупое забытье, в очередной раз обманув себя! Плывите сюда!
– Вот... эта открытка – почем она у вас?
– Фотографию этой девушки в синем платье? Должно быть, эта девушка на фотографии напоминает вам кого-то, да? Наверное, ту, что вы любите, да? Так вот, молодой человек, должен вам сказать, что все это – ЧУШЬ! ЧУШЬ! Это фо-тог-ра-фия, вам это ясно, нет? Плоский – блин – кусочек – блин – бумаги! Понятно?
– Вы не хотите продавать мне фотографию?
– Мне надоело продавать те вещи, которые люди не хотят покупать, и покупают только из-за того, что те связаны с их мечтами или фантазиями! Хочу ли я продать? Я не продаю фантазии, я продаю реальные вещи.
– Как хотите. Но, учтите, я могу ее купить у другого...
– Черт! Да заберите ее – бесплатно! На здоровье – берите и гребите! До свиданья. Эх, покупатели, покупатели! Эй, девушка, ну куда же вы, я же здесь! Идите сюда, продайте мне свою мечту за одну из моих безделушек, продайте мне ее за свои собственные деньги! Ну же!
– Солнечные очки, пожалуйста.
– Очки – для солнца – это вы?.. Ну, улыбнитесь!
– Сколько они стоят?
– Вы будете смотреть на солнце? Будете прятать глаза? Вы знаете, такая девушка как вы в этих очках станете еще привлекательней? Но не красивее – нет – вещи не делают людей красивее. Никогда.
– Мне не нравится свет. Я жмурюсь, а от этого появляются морщины.
– В морщинах нет ничего плохого, они придают вашему лицу мудрое выражение. Будьте мудрой – не покупайте их! Кошки вон тоже жмурятся на солнце, но при этом никакого раздражения не испытывают, скорее – наоборот.
– На самом деле мне нужны очки для того, чтобы не быть узнанной, но, конечно, этого я вам не скажу.
– И не надо. Я привык, что люди почти никогда не говорят мне правды. Вот, возьмите... А, молодой человек! Вы вернулись! Вы хотите отдать назад СВОЮ фотографию?
– Нет, я просто увидел девушку в солнечных очках – солнечные очки привлекли мое внимание. Вот она уходит по улице, становится меньше и меньше... вот она исчезает...
– Не смотри! Прекрати! Нет!.. Ну вот, еще один упал... пьяный? мертвый? А сколько их таких еще будет! Ах, покупатели-покупатели!.. Но, стойте, его губы что-то шепчут... Что?
– Цветы, они сорваны и я никогда не видел другие цветы – сорваны и мертвы и закрыты глаза, ты просто снишься, это сны, они закрыты, спят, они закрыты... но вдруг – словно луч света – цветок у лица, и уже не заснешь, лишь жадно протянутся пустые ладони, пустые...
– Ну вот и все: вспышка света – и человека уж нет. Ну зачем надо было всматриваться?! Все-таки с какой легкостью человек может пропасть, и никто ведь о нем и не вспомнит... Что за нелепый мир!.. Эй, люди, кто-нибудь! Идите, купите мой рассказ, купите их все! Купите эту историю! Я заплачу вам... пожалуйста!..
– Извините, это ваши очки?
– Да, мои. Большое спасибо.
Я одел их. Сначала стояла такая темень, что я даже испугался, уж не ослеп ли я. Однако через некоторое время я увидел луч света. Он высветил часть сцены, микрофон и кусок синего занавеса на заднем плане. После того, как занял свое место ударник и два парня и девушка, видимо, обеспечивающие подпевки, в луче света в черном костюме появился солист. Улыбаясь, он произнес:
– За блюдечко молока кошка готова для вас помурлыкать на солнышке чуть. Мы бы хотели исполнить песню "Если ты упала", она посвящается всем девушкам, которых мы знаем и которые знают нас. Раз-два, раз-два-три, раз...
В едином ритме с ударником парни тихо запели:
– Ночь я, но чья, ночь я, но чья,
Ночь я, но чья, ночь я, но чья...
На фоне их голосов вступила девушка:
– Ночь я, ночь, но чья я ночь?
Ночь я, ночь, но чья я ночь?..
Она замолчала – запел солист:
– Ты не можешь не любить, не петь, не танцевать,
Но это так опасно...
Ты не можешь не жить, но боишься умереть,
Ведь сон – это жизнь, пробуждение – смерть,
А во сне ты так прекрасна!
Но:
Если ты упала,
Крошка, не волнуйся –
Бог тебя поднимет.
Если ты упала,
Крошка, не волнуйся –
Бог тебя поднимет!
– Ночь я, ночь, но чья я ночь?
Ночь я, ночь, но чья я ночь?..
– Он надавит тебе
Молока из звезд,
Он отпустит тебя
Погулять среди теней,
Среди всех наших жизней!..
Так что, – вместе с ним запела девушка:
– Если ты упала,
Крошка, не волнуйся –
Бог тебя поднимет!
Если ты упала,
Крошка, не волнуйся –
Бог тебя поднимет...
Луч света погас, в темноте были слышны только тихие голоса парней:
– Ночь я, но чья, ночь я, но чья,
Ночь я, но чья, но чья ночь я... – последняя строчка произносилась шепотом, почти неслышно, голоса как бы растворились в шорохе, в шуме раздвигаемого занавеса. Когда включили свет, актеры уже стояли на сцене позади группы, взявшись за руки и согнувшись в низком поклоне. Раздались аплодисменты.
– Спасибо, – произнес певец в микрофон, и актеры выпрямились. Группа покинула сцену, актеры вышли на передний план и поклонились вновь, потом отошли обратно и еще раз поклонились. Занавеси задернулись. Зрители начали подниматься со своих мест и пробираться к выходу.
– Еще раз спасибо за очки, – я повернулся к своей благодетельнице.
В тусклом свете ее лицо казалось симпатичным: честное, живое, с широко открытыми глазами; губы с неспециальной иронической улыбкой, тень от короткой челки закрывала лоб – красивое лицо.
– Хотите кофе? Тут рядом. Хотите?
– Не знаю...
– Это не займет больше получаса. Кафе есть прямо тут, в театре... Хотя ведь нет, вы пришли с подругой. Может и ее пригласить?
– Нет, не надо, ее уже пригласили за кулисы. Она знакома с актерами.
– А вы – нет?
– Я недавно здесь. Зачем вам это нужно?
– Ни к чему не обязывающая беседа за чашечкой кофе, только и всего.
Мы встали и вместе со всеми медленно пошли к выходу. Время, необходимое ей для принятия решения. Я шел впереди и, когда мы вышли в вестибюль, где было светлее, чем в зале, обернулся к ней:
– Ну так как? – секунд пять она смотрела на меня – как будто могла меня разглядеть!
– Хорошо...
– Ну и отлично.
Она шагнула на встречу. Я развернулся и вошел в кафе.
Скоро я отыскал свободный столик. Она села напротив меня.
– Вас что-то беспокоит?
– Хозяйка моей квартиры не любит, когда я прихожу поздно.
– Вы студентка?
– Да. Хотя еще с трудом верю в это.
– Действительно, в это сложно поверить. Откуда вы?
– Город Корабельный.
– Ого! Что же заставило вас, такую молодую и красивую девушку, жившую до этого в таком прекрасном городе, вдруг бросить все и ехать куда-то через всю страну учиться – неужели ваша молодость и красота? Дурацкий вопрос – правда?
– Почему же – дурацкий? Я сама его часто себе задаю.
– Извините...
Мурлыкая себе под нос "Если ты упала", подошла официантка.
– Два крепких кофе, – сделал я заказ, – И еще... у вас остались цветы? Вот и их пожалуйста.
– Цветы? – удивилась моя собеседница.
– На случай если кофе будет слишком сладким, – пояснил я. – Вы не любите цветы?
– Смотря какие...
– Я лично предпочитаю фиалки. Здесь же скорее всего будут розы. Любите розы?
– Да.
– Курите? А я без сигареты долго не могу. Как вам понравилась пьеса? Самодеятельность, правда?
– Не знаю, чем-то она задела меня. То как актеры, читая с листа, меняли голос, как бы только сейчас понимая смысл прочитанного... Мне показалось это... своеобразной искренностью, что ли...
– Конечно, когда читаешь что-то в первый раз...
– В первый раз?
– Ну, скажем так, наши актеры слишком привыкли полагаться на свой талант, чтобы хотя бы раз просмотреть свою роль предварительно... Да, конечно, это придает их игре характерность, но и только. Понимаете, в результате каждый становится актером одной роли. Я вот, например, хоть и был без очков, сразу узнал всех, кто играл.
Поставив чашки и пиалу с лепестками на стол, официантка тут же отошла. Я проводил взглядом ее пушистый хвост и взял в руку чашку.
– Пейте. Очень вкусно, – обратился я к девушке.
– Спасибо, – она отхлебнула из чашки, и тут же ее лицо исказилось, на глазах выступили слезы. Она нагнулась под стол, и я услышал звон падающих монет. Некоторое время она продолжала сидеть так, тяжело дыша. Потом выпрямилась, в нерешительности быстро взглянула на меня исподлобья и снова уставилась в пол.
– Простите... – начала она и закашлялась.
– Ничего. Вот, возьмите, – я протянул ей носовой платок. Вытерев глаза и губы, она вернула его. Еще несколько монет, выпав из платка, закружились и замерли на столе.
– Спасибо, – она продолжала глядеть куда-то вниз.
– Не стоит благодарности, – моя улыбка была понимающей. Она заметила это:
– Это... – она взглянула на меня, и я кивнул. Я знал, что она мне скажет.
– Мои родители, они... пока еще никак не могут забыть меня... понимаете?
Моя улыбка стала шире:
– Конечно! Представляю, что было с вами, когда вы только приехали сюда.
Она улыбнулась в ответ – смущенно и с облегчением:
– И не говорите! Комната, учебные пособия... все это так дорого!
Теперь мне лучше всего будет рассказать ей о себе, дать ей время прийти в себя...
ВРАКИ ЗЛЫДНЯ: ЗЛЫДЕНЬ И ГЛАДА
Камни – горячие, море – холодное. Кровь движется толчками по телу – от станции к станции. Ты сидишь и пишешь рассказ о море в вагоне поезда, который едет на море. Рядом с тобой сидит девушка. Ну не молчи, скажи Ей что-нибудь, поговори с Ней! Тебе нечего Ей сказать, только сжимать ее пальцы, смотреть в глаза. Вы любите друг друга – пьяные парни в конце вагона. Вы любите друг друга – тебе надо выпить кофе. Вы любите – Она поехала с тобой, а потом вы вернетесь домой, лето закончится, наступит осень, Она уедет прочь – навсегда. Ты останешься один.
Тебе нечего Ей сказать, ты умеешь только молчать и на вопрос "что?" отвечать:
– Ничего.
Ты даже думать не умеешь, только вспоминаешь или мечтаешь. Чем больше ты молчишь, тем больше тебе хочется молчать. Иногда воспоминания и мечты в твоей голове мешаются, и получается рассказ – прямо как сейчас.
Ты едешь, Она едет – неужели те пятеро людей, которые едут на море вместе с вами, понадобились вам только для того, чтобы хоть на секунду остаться вдвоем, чтобы хоть на миг увидеть друг друга? Сколько усилий ради такого ничтожного результата!
Нет, Она не плачет. Нет, просто что-то в глаз попало... ты видишь, как оранжевые лепестки опадают в закатном луче, как жадные пальцы торопливо собирают их – это похоже на то, как ворует ворон. У Нее рыжие волосы, тебя переполняет страх, ты смеешься от страха.
– Что такое?
– Просто любуюсь тобой, – ты называешь ее Гладой, – как кошка гладит спинкой нежную руку, как играет лодкой гладь воды, и как зеленый лист падает на желтую траву: еще живой и уже свободный... А еще ты видишь другие пальцы – тонкие и несмелые, они ищут лепестки, сами беззащитно светясь в темноте, напрасно нежно касаются земли, боясь повредить, надеясь отыскать...
– Я люблю тебя.
– Я люблю тебя, – долго же ты думал, прежде чем ответить!
Вы прибываете в приморский город ночью и сразу идете в порт, потому что из порта видно море. Она идет туда с тобой, кто-то идет туда с Ней, кто-то идет туда с вами – все вместе через ночной город. Ты идешь туда и вспоминаешь о Гладе – жадные пальцы рвут лепестки в клочья.
И Она идет за тобой, еле поспевает – не находя, но продолжая искать...
Когда вы наконец встречаетесь в порту, утренняя гроза уже окутала луну облаками. Ты обнимаешь Гладу:
– Я так счастлив, что все это время мы будем вместе, – и нежные пальцы находят один единственный лепесток.
Что же было дальше – тебе нужно вспомнить? Вспоминай, сидя у костра в ночном лесу. Вспоминай, как ты и Она и вместе с вами другие люди встречали рассвет в порту – как расставались небо и море в мутном свете, струящемся из-за серых облаков на востоке. Потом вы спали на автовокзале, потом ехали в автобусе, и она и те, кто приехали с Ней пели песни своими тонкими красивыми голосами, с трудом пробивавшимися сквозь рев мотора.
Вспоминай, как потом вы шли по скалам у кромки моря, обдававшего с ног до головы, искрящегося, игривого и неуязвимого, дружелюбного синего хищника... вспоминай, как ставили палатки в высокой зеленой тени, роняющей капли прошедшего только что и уже готового начаться вновь дождя. В тени, играющей пятнами света на ветру.
Вспоминай это торопливо у костра, когда уже все прошло, когда уже наступила новая ночь, когда Глада сидит рядом, а ты снова вспоминаешь о Ней, пытаясь удержать в памяти все до последней Ее черточки, выражения лица.
А сколько раз за день вы расстались, сколько не сказанного и не почувствованного осталось из-за судорожных попыток запомнить все-все из происходящего, сколько раз ты сказал что-то слишком тихо и не захотел повторять!
В темноте леса за вашими спинами раздается вой. Там, в чаще, кто-то хватает и мнет светящиеся золотом лепестки – он одинок, он заманивает своим одиночеством, но может только хватать и прятать, прятать и хватать снова, никогда не удовлетворяя свой голод до конца... Глада плачет. Глада плачет, ей одиноко:
– Где ты?
– Я здесь, – долго же ты думал, прежде чем ответить!
Догорает костер, вы и те, кто приехал с вами, допеваете свои песни и, опьянев, расходитесь по палаткам. Наконец вы с Гладой одни, но вдвоем ли вы? Ты понимаешь, что спал все это время и прижимаешься к Гладе в отчаяньи. Ты засыпаешь у Нее на плече – в надежде наконец проснуться – и просыпаешься утром. Она не хочет поцеловать тебя, ну что ж, и сегодня значит обрывать лепестки, гадая, поцелует или не поцелует на следующее утро. Неприятно Ей целовать кого-то спросонок, а тебе хорошо и так. Будешь значит засыпать в воспоминаниях, и пусть ждет, что ты Ей скажешь что-нибудь – тебе нечего ей сказать. И нечего делать – только придумывать рассказ о раскаленном пляже, прозрачном море...
Жар таится в камнях, тяжело переливается в воде. Горизонт исчез, объединив море и небо. Кажется, если сейчас заснуть и, как иные ходят во сне, поплыть, не открывая глаз, то можно заплыть на небо и быть затянутым солнечным колодцем, оставив после себя лишь легкое облачко пара.
На горячих камнях тебе холодно, как может быть холодно тени, и Глада греет тебя. Последняя одежда снята, от взоров, сминая даль, вас загораживает зной. Волны плещутся у ног, у волн плещетесь вы, две волны, сливающиеся воедино. Пальцы как будто гладят лепестки, не срывая. Как гладит солнечный свет, так глядит Она из-под полу прикрытых век. Как тень проступает на коже под светом, так Она возвращается вместе с миром вокруг, когда волна, поцеловав берег, вернулась в море, и все, что напоминает о ней, так это следующая волна.
Вы входите в холодную воду, играете с ней в друг друга – будто поменялись местами. В знойном ослепительном блеске ее – ночь дна, ночь, которая никогда не проснется. Ночь, не дающая утонуть... Но вот солнце рухнуло за горизонт, как разбилась о камни волна, и теперь, в оглохшем молчании, на небе медленно, одна за другой вспыхивают ее брызги. Вы с Гладой возвращаетесь к палаткам. Она и одна из тех, кто приехал с ней, они идут на ручей, в лес, а ты остаешься у костра и вспоминаешь. Рассказ почти готов, но чего-то еще не хватает.
Глада возвращается. Не глядя на тебя, проходит в палатку. Ты входишь за Ней, обнимаешь. Она вырывается, и ты слышишь по ее голосу, что она плачет:
– Я просто хочу, чтобы ты наконец решил, нужна я тебе или нет! – плачет и выбегает из темной палатки к костру, оставив тебя одного, жадные пальцы судорожно шарят в пустоте. Вдруг ты слышишь шепот, торопливый тихий разговор:
– Выдуманные, мы выдуманные.
– Ночью должно быть темно. “Где ты?”
– Посмотри, что еще можно украсть: “просто любуюсь тобой”.
– Сам отдаст, потом на коленях просить будет, а мы отдадим ему что-нибудь нестоящее, пустое... он даже и не заметит.
– У меня есть, что ему дать! Пусть возьмет целый мир!.. Только посмотри, сколько здесь всего! “Я люблю тебя...”
– Это чужое. Не трогай. “Я просто хочу, чтобы ты наконец решил, нужна я тебе или нет!”
– Отдай! Я первая это увидела! Какое теплое... как хорошо... хорошо!.. ах...
Есть от чего заплакать, правда? Ты и плачешь.
И когда вы вдвоем уже приехали с моря, когда ты провожаешь Гладу до ее дома, до двери ее квартиры, ты тоже плачешь:
– Прости меня... Я потратил время впустую, вместо того, чтобы быть все время с тобой, я думал только о новом рассказе, я обманывал тебя, обманывал себя.
Она прощает тебя. Она целует тебя. Она бы так никогда и не узнала о том разговоре, что ты случайно подслушал в палатке, если бы не те, кто поехал тогда с вами.
...Началось это еще тогда, когда вы только ехали на море, на маленькой станции, где ваш поезд остановился на каких-то десять минут. День подходил к концу, закатные лучи перекрасили поезд из зеленого в грязно-бордовый. В поезде было много людей смотрящих в окна. Много людей, лежащих на полках и пытающихся заснуть.
В маленьком доме у железной дороги, у окна, сидели двое. Они не видели друг друга, слышали только голоса:
– Они все едут на море, чтобы вернуться. Если так, то почему – именно на море?
– Так принято. Потом они будут вспоминать об этой поездке, как о чем-то чудесном. Они и едут туда за воспоминаниями. В конце концов, все, что есть у человека – это воспоминания.
– Еще есть мечты.
– Да. И мечты...
Поезд трогается. Люди в вагонах спят, когда поезд едет, и из окна видят сон. Это смущает. Люди начинают ходить из вагона в вагон, пристают друг к другу, едят, пьют, часто выходят в тамбур покурить, что-то читают... ищут доказательства того, что они не спят. Таковых нет.
ШАРФЫ
Потихоньку все начали сходить с ума. Потому что каждый раз он надевал новый шарф, ни разу не повторился ни рисунком, ни орнаментом.
Прошло два года.
Он уже боялся выходить на улицы зимой. О том, что у него никогда не бывает одинакового шарфа, уже знали все. Город у нас маленький... это было ужасно.
А потом однажды один хулиган сорвал с него шарф, и все увидели, что это был не тот человек, очень похожий, но все же не тот. Это был друг того человека. Просто все всегда обращали больше внимания на шарф, чем на того, кто его носит.
У того же, кто так всех разыграл, начались неприятности: сначала его выгнали с работы, потом от него ушла жена... в конце концов он просто взял и исчез, и никто больше о нем ничего не слышал.
А друг его до сих пор здесь, жизнь его нисколько не изменилась... разве что шарф носить не может – все боится, что его примут за кого-то другого. Зимой жутко простужается, и всю весну потом болеет.
ЛЮБИТЕЛЬ ЦВЕТОВ
Однажды зимой я купил знакомой девушке полевые цветы. Я нес их на груди под курткой, потому что был уверен в том, что когда цветы видят только двое, это превращает цветы в нечто особенное, значимое для этих людей.
Продавцов цветов я за людей не считал: как можно продавать цветы за деньги, если те не имеют цены?! Одно время это так доставало меня, что я наслал на всех продавцов порчу, и все их цветы завяли. Торговцы в панике начали продавать цветы за бесценок, а они, попав к покупателям, оживали снова. Тогда особенно наглые торговцы стали требовать цветы назад, но, стоило цветам вернуться, они вновь сохли.
Сухие ручки продавцов судорожно перебирали жалкие деньги, увядшие лица с жухлыми глазками выражали крайнюю степень отчаянья... я так сильно смеялся, что один из продавцов заметил это и сглазил меня, после чего у меня в левом глазу распустился голубой крокус.
Сначала я хотел удалить его из глаза – ходил по врачам. Хирурги посылали меня к психиатрам, психиатры – к хирургам. Когда я возвращался к хирургам, те шли к психиатрам сами. И им помогали – ведь у них с глазами было все нормально, во всяком случае, до тех пор, пока я им на глаза не попадался.
Из-за того, что цветок распустился в левом глазу, я не обращал внимания на идущих навстречу девушек, чем возбуждал к себе сильный интерес. Так что когда, однажды, услышав за спиной странный шум, я обернулся, меня потряс вид огромной толпы молоденьких женщин, которые, заметив мое внимание к ним, быстро разбежались – все, кроме одной.
На мой вопрос, почему она не убежала, она ответила, что я ей нравлюсь, что во мне есть нечто особенное. Мы познакомились, она оказалась не очень умной, но очень милой молодой особой, и вечером того же дня, когда мы сидели вдвоем в темноте кинотеатра, сказала, что любит меня и поцеловала.
Цветок выпал из моего глаза в ее ладонь, и тут оказалось, что без цветка я – такой же, как и все остальные, и мы расстались с ней сразу же после сеанса, оба очень сильно смущенные произошедшим. Расстались навсегда.
После этого я пол ночи проплакал, а наутро обнаружил, что цветок вырос снова. Как все-таки странно, что счастье и несчастье в моей жизни так тесно взаимосвязаны!
Так же тесно, как и тогда, зимой, когда я нес под курткой цветы, чтобы подарить их девушке. В то время я был счастлив, и глаз мой выглядел обыкновенно. Я почти дошел до ее дома, когда неожиданно услышал просьбу о возможной материальной помощи, исходившую от молодого человека в два раза больше меня, преградившего мне путь.
Денег у меня уже не было, о чем я с радостью и сообщил ему.
– А что это у тебя ТАМ? – пробасил молодой человек, сопроводив свой вопрос сильным тычком в то самое место, где притаились цветы... Я скорчился как от резкой боли, представив, что стало с цветами. Потом осторожно, будто снимая швы, расстегнул куртку: два лиловых цветка были сломаны, три остались целы, все же сильно помявшись. Я поднял глаза на молодого человека. Тот ошалело, словно на страшную рану, уставился на цветы.
– Ты посмотри, что ты НАДЕЛАЛ! – со всей укоризной, на какую был способен, тихо произнес я. – Что ты СО МНОЮ сделал... – и медленно, чувствуя боль в своем сердце, побрел своей дорогой. Против чего молодой человек не возражал, – напротив, он даже немного отпрянул, уступая мне дорогу – наверное подумал, что я сумасшедший.
А оставшиеся в живых цветы девушка поставила в вазу, и они простояли в ней больше месяца, не засыхая.
ПРО ЗУБ
Жила была девочка, она любила мальчика. Когда они целовались, их зубы встречались, и передний зуб мальчика полюбил беленький резец девочки.
Мгновения, проведенные ими вместе, были прекрасными, казались вечностью.
К сожалению, долго это не продлилось, потому что девочке и мальчику пришлось расстаться. И девочкин резец загрустил, заболел... заныл. И, сколько другие его не уговаривали, кусать не хотел, а заболевал все сильнее и сильнее.
Тогда девочка пошла к зубному врачу, и врач убил его, а труп выбросил в урну.
Неизвестно, где воссоединились возлюбленные – на дне урны или в стоматологическом раю. Известно только, что на месте погибшего зуба поставили золотой памятник умершему от одиночества.
...Не знаю, что нелепее – золотой зуб или несчастная любовь.
ВСЁ ВРЕМЯ ОДИН
Одному человеку всё время казалось, что он цветок. Поэтому когда его родители оставляли его в детском саду, он плакал. И потихоньку рос.
Одному человеку всё время казалось, что весь мир – театр. После школы он поступил в театральное – надо было же ему хоть где-то жить по-настоящему!
Одному человеку всё время казалось, что он влюблён. Он говорил об этом всем подряд, и так им надоедал, что все они посылали его с его любовью куда подальше. И он уходил – всё дальше и дальше – пока совсем не ушёл. Мне кажется, что где-то там, далеко он встретил девушку, которой казалось, что она влюблена... да, кажется так.
Одному человеку всё время казалось, что он способен читать мысли людей. Для этого он просто говорил людям то, о чём думал сам. И никогда не ошибался.
Одному, человеку всё время казалось, что ему всё только кажется. Поэтому он старался быть не один, и ему это удавалось... как ему казалось.
Одному человеку всё время казалось. Поэтому он однажды взял и перестал смотреть на часы. Честно-честно, целых два часа не смотрел.
Одному человеку всё время казалось, что писать рассказы каждый может. Так за всю жизнь ничего и не написал – всё ждал, пока другие напишут.
БЛИЗОРУКОСТЬ
Анастасья Петровна Ким циклевала пол, когда неожиданно обнаружила на сковородке с яичницей стаю маленьких пушистых зверьков.
Анастасья Петровна Ким тут же схватила одного из них и поместила его под микроскоп. Заглянув в окуляр, Ким встретила прямой взгляд внимательных глаз.
Зверек некоторое время смотрел на нее, затем поменял цвет с коричневого на черный, вырвался и ринулся обратно на сковородку. Вокруг него собралась толпа, и он принялся что-то пискляво объяснять ей, после чего вздулся и взмыл к потолку маленьким воздушным шариком.
Вскорости все зверьки последовали его примеру. Долетев до потолка, каждый шарик лопался, оставляя после себя маленькое цветное пятнышко, и в скорости на потолке появилась надпись: "ОЧКИ!", причем черное пятнышко оказалось точкой к восклицательному знаку.
Анастасья Петровна Ким схватила очки и нацепила их на нос. Взгляд ее случайно упал на отрывной календарь, висевший на стене.
Анастасья Петровна Ким принялась РАДОСТНО циклевать пол – сегодня был ее день рожденья.
СОННЫЙ И ЗАГНАННЫЙ
День начался как обычно. Я проснулся в одежде. Тревожная иголка молчания опускалась и чмоканьем быстро выходила из моего мозга - так тикают часы - одиннадцать часов. Обычно в это время меня начинают ругать: нельзя спать одетым. "Наверное, все умерли", - подумал я, падая с дивана на пол. Так оно и оказалось.
Придушенный брат, вероятно, со следами моих пальцев на шее, лежал в коридоре. Я споткнулся об него и со злостью допинал его до входной двери.
Умершая мать лежала в своей постели под умершим отцом. Я подумал, что сейчас её, пожалуй, не стоит трогать, и прошёл в ванную. Не раздеваясь, я залез под душ и снова заснул: холодная вода подействовала против ожидаемого.
Неожиданно проснулся от страха утонуть. Хлюпая, вылез из ванной и прошёл на кухню; открыл окно. Поставленный вчера вечером, чайник давно выкипел и сгорел, удивительно ещё, что конфорка не погасла. Налив совсем немного воды и вновь поставив чайник на огонь, я сел у окна и закурил. Потом налил в чашку, добавил пять ложек кофе и две - сахара. С наступлением двенадцати отхлебнул, потом залпом выпил. В моей одежде жило что-то... на кухонном полу лежали порнографические открытки, блевотина чьих-то тел. Я лёг и уснул. Безумно хотелось курить.
Я вышел из дома, чтобы купить сигарет. Передо мной по улице шла, виляя пушистым хвостом, пустая изнутри девочка. Я хотел бы наполнить её, но стоило мне прикрыть глаза, как её сбила машина. Расставленный по своим местам, асфальт пытался заменить мне чужую плоть. Я со злостью плюнул в него, и он сладострастно испарил мою слюну розовым.
Не посмотрев на продавщицу, я купил две пачки. Её руки касались меня...
Возвращаться в квартиру не стоило. Маленький старикашка вылез из окна десятого этажа, но, встретив мой исполненный ненависти взгляд, стал карабкаться обратно. Я отвернулся, испоганенный его шестью лапками, скребущими по бетону.
Я бросился под машину. Водитель не успел затормозить, и я бросился под ещё одну машину, потом ещё... вылезая из-под четвёртой, я услышал окрик "стой!" и, обернувшись, увидел мента, спешащего ко мне на трехколесном велосипеде. Сталь блестела в его пухленькой ручке. Я сделал вид, что хочу вытащить своё "оружие". В тот же момент прямым выстрелом в голову меня швырнуло на асфальт. Извиваясь, асфальт начал лезть под мою одежду, подбираясь всё ближе к коже. Я вскочил и, ругаясь матом, начал скакать на одном месте, пытаясь вытряхнуть горячих червяков обратно. Милиционер, постояв на месте секунду, сексуально икнул и, сражённый сердечным приступом, рухнул в мгновенно пожравшую его чёрную бездну.
Водородные бомбы кончились. Предвкушая, я открыл глаза.