И вот мы в Вильнюсе. Старинные дома, тесные улочки, соборы - католические и православные, башня Гедиминаса, университет, театры, музеи, витрины магазинов и лавочек, кафе, забегаловки, оригинальной архитектуры новые постройки, нарядно одетая публика. В сувенирных лавках изделия из янтаря всевозможных форм, обрамлений и цен. Куда мы попали? Каких-то 300 километров на восток, а почти как на Западе. Хочешь выпить кофейку или чего-нибудь покрепче - любого сорта, или вкусно поесть - пожалуйста. Хочешь - стоя, хочешь - сидя, хочешь - скромно, хочешь - с комфортом, в полумраке, со свечами, с музыкой или без.
К сожалению, при наших скромных финансах разгуляться мы не могли, но уж по городу побродили так, что к вечеру ноги у нас отваливались. Мы планировали переночевать в Вильнюсе, а на следующий день съездить в Тракай. Но не тут-то было. Собственно, мы с самого утра первым делом пытались устроиться в какую-нибудь гостиницу, и маршрут наш этим и определялся - от одной гостиницы к другой, включая и какие-то совсем экзотичные в старинных домах. Но в эти дни в Вильнюсе проходил певческий праздник, на который съехался народ со всей Прибалтики попеть хором на стадионе. Так что шансов у нас не было никаких.
Не удалось устроиться и в университетском общежитии - та же история. Зато старый центр города, район университета мы обшагали очень подробно. Полюбовались изнутри и снаружи костёлом Св. Анны. Слазили, разумеется, на башню Гедиминаса, обозрели панораму Вильнюса сверху. Обедали в "Дайнаве", шикарном современном ресторане, огромном, светлом, где удивительно гасятся все звуки, так что разговора сидящих за соседним столом совершенно не слышно. Отведали фирменных литовских блюд, прекрасно они мясо делают, и двинулись дальше - к собору Св. Петра и Павла, это уже в стороне от центра. Смотрели крестины, потом поотдыхали в прохладе самого собора (день был жаркий), потом лежали, умаявшись от ходьбы, на травке здесь же у собора. Потом нашли какое-то простенькое кафе в этом же районе, распили пару бутылок вина и даже попели там (Серёжа пить и после этого не петь в те годы никак не мог), и, когда кафе закрылось, побрели на вокзал, надеясь скоротать ночь там.
А там таких безночлежных оказалось пруд пруди, не то что прилечь - сесть негде. Наконец прилегли на полу у каких-то дверей, медпункта, кажется, однако из дверей вскоре вышла злая тётенька и начала кричать. Серёжа тоже стал кричать, что ему чуть на голову не наступили, и что нельзя так невежливо обращаться со спящими пассажирами. Но всё же нам пришлось оттуда убраться. Нашли место на лавочке в привокзальном сквере, но было уже холодно, да ещё начал накрапывать дождь, и мы снова принялись бродить по вокзальным помещениям, пока не нашли где-то свободный и достаточно широкий подоконник, на котором и приткнулись вчетвером.
Был четвёртый час утра. Силы наши изрядно убыли. И тут выяснилось, что сейчас пойдёт какой-то проходной поезд на Калининград. Измученные женщины, и я их поддержал, решили - хватит, едем домой, главное, сейчас хоть поспим в поезде. Серёжа пытался воодушевить нас предстоящим не менее интересным путешествием в Тракай, потерпеть, мол, осталось совсем немного, но сил терпеть у остальных уже не было, и Серёжин энтузиазм не нашёл поддержки. Мы взяли билеты и пресладко уснули в поезде, увозящем нас из прекрасного, но не слишком гостеприимного Вильнюса в наш захудалый, но родной Калининград.
В Калининграде Лебле затащили нас к себе домой, купили вина, сидели, слушали музыку, болтали, тары-бары, пели песни, пропустили последний дизель на Ладушкин, легли поздно, встали не слишком рано и приехали в Ладушкин к обеду. А было это очень нехорошо. Дело в том, что в этот день вечером уезжали Сашенькины родители. Мы договорились с ними, что приедем из Вильнюса к вечеру за день до их отъезда, а явились только к обеду следующего дня.
Николай Степанович обиделся на нас за это - не описать. Он ждал нас с самого утра, купил водки, шампанского, тёща приготовила прощальный обед, а нас нет и нет, в четвёртом часу только приехали. Свою обиду Николай Степанович подогрел ещё и тем, что с расстройства выпил в одиночку, а с нами за столом и чокаться не захотел.
- Книжек вон сколько накупили, а культуры у вас никакой, - в сердцах выговаривал он нам. Так расстроенный и уехал, и не приезжал к нам потом года два-три, если не больше. И я долго потом ощущал чувство вины перед ним.
100
А на работе пока всё было тихо. Гострем на лето исчез, где-то отдыхал. Новая научная тематика у меня пока не определилась, по своей старой я ещё что-то доделывал, следил за литературой, но всё как-то без увлечённости, по инерции.
В обсерватории появилась новая личность - Миша Круковер (Михаил Исаакович), лысый уже, лет тридцати пяти, носатый, губастый, фиксатый, живой, весёлый, разговорчивый тип. Скорее всего еврей, но вряд ли чистокровный. Приехал он из Иркутска, работал у Гострема, хорошо его знал, был полон энтузиазма. Специалист по радиоэлектронике якобы, должность же у нас занял необычную - зав. сектором, таких должностей у нас раньше не было. Что входило в его сектор, тоже не было понятно; видимо, Гострем собирался что-то организовать, но что именно, пока не было ясно. Как будто что-то связанное с установкой и обслуживанием эталона времени и частоты для проведения высокоточных фазовых измерений при распространении длинных радиоволн. Для меня это всё были вещи тёмные и вникать в них не было интересно, поскольку своего места я в этом направлении не видел.
Круковер часто мотался по командировкам, "искал заказчика", как он говорил.
- Чтобы развернуть настоящее дело, нужны люди и аппаратура, а для того и другого - деньги, которые должен дать заказчик - организация, которой требуется провести какое-то исследование или разработку, которые она сама провести не может или не хочет по каким-либо причинам: нет производственных площадей, лимитированы штаты, или исследование относится к смежной, а то и вовсе к другой области, но может субсидировать тех, кто за это исследование или разработку возьмётся, - пояснял мне свою задачу Круковер.
Я в эти его заботы не вникал, тем более что начался учебный год, и мне предстояло вести практические занятия по новым предметам - электричеству и электродинамике, которые Гострем читал опять же по своей экспериментальной программе, объединяя в один оба этих курса, первый из которых традиционно относился к общей физике, а второй - к теоретической.
Как и в предыдущем семестре, я добросовестно ходил на все гостремовские лекции по этим предметам, чтобы на практических занятиях разъяснять студентам непонятные места из лекций. А непонятных мест хватало. Помимо иностранного косноязычия у Гострема бывали и просто небрежности, а иногда и ошибки. На мои замечания по этому поводу он реагировал почему-то сердито и чаще всего просто увиливал от ответа, бормоча какую-нибудь абракадабру. Между нами возникали стычки, и у меня постепенно накапливалось раздражение по поводу его манер, к которым я ещё недавно относился снисходительно.
Сами же занятия меня увлекали, и я проводил их с удовольствием. Группы у меня были те же, в которых я вёл тензорный анализ, и отношения со студентами оставались тёплыми. Манеру свою я не изменил и старался внешне держаться строго, порой даже сурово, и уж ни в коем случае не допуская фамильярности.
Со стажировки вернулся Альберт Кузьмич Приц, возглавлявший кафедру теоретической физики до появления Гострема. Сам он к теоретической физике имел довольно отдалённое отношение, занимался биофизикой, готовил докторскую диссертацию. Вид у него был бодрый, энергичный, лет ему было около сорока, занимался теннисом и пытался сплотить вокруг себя коллектив своей кафедры, вовлекая сотрудников в хоздоговорные работы по теоретическим исследованиям поведения популяций рыб, пытаясь понять с позиций теоретической физики, куда и зачем стаи рыб перемещаются, что, конечно, имело большое значение для рыболовного хозяйства нашей области и всей страны.
В ходе этих исследований Приц вводил новые фундаментальные физические понятия вроде "отрицательной температуры", что несколько смущало и вызывало определённые подозрения насчёт его квалификации. Это, впрочем, не создало у меня предубеждения в отношении к нему, поскольку в научных его проблемах я не разбирался, а внешне он производил вполне благоприятное впечатление, исключая, быть может, излишний апломб.
Появление Гострема, конечно, не обрадовало Прица. Ясно было, что прицевская тематика Гострему ни к чему, а, будучи доктором и профессором, Гострем мог при желании прицевскую кафедру прибрать к своим рукам, что он и сделал на время отсутствия Прица. Однако по возвращении со стажировки Приц получил свою кафедру себе обратно, а Гострем стал заведовать новой кафедрой - кафедрой экспериментальной физики, на что ему, видимо, удалось выбить разрешение в министерстве. Несмотря на благополучный делёж кафедр, отношения Гострема с Прицем не складывались, теперь уже из-за нагрузки, которую Гострем отхватывал у всех кафедр, ограничивая тем самым их штатные возможности.
Ещё в начале года, когда Гострем возглавил объединённую кафедру теоретической и экспериментальной физики, он объявил, что будет готовить студентов по специальности "радиофизика" (Гострем и себя именовал "профессором радиофизики, так сказать"). В феврале как раз происходило распределение третьекурсников по кафедрам. Самые способные шли обычно на теоретическую физику, за которую вели агитацию Шпилевой, Кузин, Корнеев и Серёжа Лебле. Вербовкой студентов на радиофизику занимались Гострем, Кондратьев, Виталик и я.
Гострем произносил речи, подобные тем, с которыми он выступал при первых своих публичных появлениях в обсерватории и в университете - некие грандиозные общие перспективы, "научные корабли, так сказать..." и т.п., Кондратьев рассказывал о своих экспериментах в области физики твёрдого тела, мы с Виталиком - о космической геофизике, которая на самом деле лежит на стыке целого ряда наук, в том числе и радиофизики.
В результате на радиофизику распределились: Саша Махоркин, Вася Слежкин, Юра Зимарев, Володя Медведев, Коля Бобарыкин, Витя Васильев, Саша Шевчук, Алексей Кожевников и Володя Шибаев. И ни одной девчонки, несмотря на то, что в целом они преобладали на курсе, как и во всём университете. На девчонок Гострем почему-то не производил привлекательного впечатления, они его побаивались, да и само слово "радиофизика" обычно студенток уже отпугивает, и у нас в ЛГУ на радиофизику девчонки шли значительно меньше, чем на другие кафедры. Ну, а Гострема, да и нас, его сотрудников, это только радовало. Парни есть парни, а девчонкам вообще незачем в науку лезть.
Принятым на радиофизику мы с Виталиком читали (по разделам) спецкурс "Волновые процессы в космической плазме", летом я руководил производственной практикой этих ребят и хорошо изучил каждого. Махоркин и Шибаев выделялись пониманием, Слежкин - старанием, Бобарыкин - подхалимством, Шевчук - святой простотой и увлечённостью рыбалкой, Зимарев - распапайством, Кожевников - общительностью, а Медведев и Васильев - замкнутостью. Эта компания студентов и составила самый низ гостремовской команды, численность которой непрерывно росла.
101
В один прекрасный день в обсерватории мне принесли пакет в большом жёлтом конверте, на котором фломастером было написано по-английски: "Доктор Намгаладзе. Обсерватория ИЗМИРАН. Калининград. СССР". На конверте были наклеены японские марки и стоял штемпель журнала "Джорнэл оф геомагнетизм энд геоэлектрисити". Конверт был изрядно потрёпан, вскрыт, а потом снова заклеен. По почтовым штемпелям легко было установить, что он шёл 5 дней из Японии до Москвы и месяц от Москвы до Калининграда. В пакете находилась корректура нашей статьи с Б.Е., причём безо всякой сопроводительной бумажки. Я откорректировал текст, найдя несколько опечаток, и уже собрался отправить статью обратно, как (это произошло через несколько дней) пришло второе письмо из Японии в конверте поменьше, где содержалась просьба редакции срочно проверить корректуру и уточнить некоторые фразы и подписи к рисункам.
Из Японии это письмо было отправлено вместе с первым. На конверте этого второго письма было подклеено несколько бумажек, по которым можно было восстановить нелёгкий путь письма, напоминающий броуновское движение молекулы. Сначала оно побывало в Калининграде нашем, то есть областном, но наши почтовые работники ничего не слыхали ни про какую "обсерваторию ИЗМИРАН" и отправили письмо в Калининград Московской области, откуда оно вернулось в Москву, где его, видимо, долго переводили и изучали, не зашифровано ли там какое-нибудь агентурное сообщение, потом его отправили в ИЗМИРАН, а оттуда уже в Ладушкин, после чего Гострему в ИЗМИРАНе сделали втык за то, что его сотрудники ведут переписку с заграницей в обход ИЗМИРАНа, а Гострем, соответственно, объявил выговор мне. Я оправдывался тем, что отсылку статьи оформлял Б.Е. через ПГИ, но моя фамилия стоит в титуле статьи первой, вот японцы и отправили статью на корректуру мне, а они же не знают наших порядков.
Не знаю, сколько времени шёл мой ответ в Японию, но первый номер журнала за 1971 год, в котором была опубликована наша статья, вышел с большим опозданием, и японцы наверняка были не рады, что связались с нами. Но так или иначе, статья наша вышла в солидном журнале, японцы прислали нам кипу оттисков, и я был весьма горд. Мало того, после выхода статьи я получил запросы на неё (т.е. просьбы прислать оттиски) из университетов в Калгари (Канада) и Оулу (Финляндия). Значит, не ерундой всё-таки занимался.
В октябре пришла открыточка из ВАК, извещавшая, что меня утвердили в качестве кандидата физико-математических наук. Это означало, что при моей должности младшего научного сотрудника моя зарплата автоматически подскакивала с момента утверждения до 175 рублей в месяц. Правда, получать прибавку я начал только месяца через три, так как Гострем не отпускал меня из-за занятий в университете съездить за дипломом. Зато мне выплатили прибавку сразу за три месяца, и наша семья начала богатеть: я завёл сберкнижку. В университете, правда, моя почасовая оплата не увеличилась, для этого нужно было иметь не только учёную степень, но и учёное звание - доцента или профессора, и я по-прежнему получал 1 рубль в час за практические занятия и 2 рубля за лекции, которые мне изредка приходилось читать вместо Гострема. Тем не менее за какой-нибудь год мой заработок скакнул от 78 рублей аспирантской стипендии до 200 - 210 рублей, считая почасовые, и можно было начать мечтать о каком-нибудь приобретении.
Не в моём характере мечтать о чём-либо, лишённом хотя бы какой-то реальной основы. Теперь же у меня появилась вполне осуществимая мечта - приобрести... мотороллер. Тут нельзя не вспомнить нашу практику на заводе "Автозапчасть", которую мы проходили в девятом классе. В то время у одного из цехов всегда стояла чья-то "Вятка", их только начали выпускать. И так она мне нравилась, уж не знаю чем, - трудно описать. Тогда ведь появились первые чешские "Явы", сверкающие никелированными боками бензобака, но мне почему-то больше нравилась "Вятка" своей непривычной, непохожей на мотоциклы формой с пузатыми задними крыльями, слитыми с корпусом. Я тайком от владельца садился на неё, брался за ручки руля и испытывал жгучее удовольствие, вот бы прокатиться! И никакой спецодежды не надо, всё закрыто от грязи, сидишь, как на кресле, и лёгкая, и не трещит, и красивая - именно своей оригинальностью, непохожестью на распространённые корявые "макаки" и "ижи".
В общем, в "Вятку" я влюбился как нищий в принцессу - безответно, не надеясь ни на что, и продолжал ездить на нашем семейном дамском велосипеде. Потом эта романтическая увлечённость прошла, лишь поездка на заднем сидении мотоцикла от Симеиза до Севастополя напомнила однажды о ней, и вот теперь... А что? Не купить ли, в самом деле, мотороллер? Поднакопить можно за несколько месяцев, вещь нужная в хозяйстве, не просто баловство - и на рыбалки ездить, и за грибами, и в Калининград в университет на занятия.
А тут ещё летом началась мотоциклетная эпопея у Тихомировых. Валя, как председатель сельсовета, имела в своём распоряжении тяжёлый мотоцикл "Урал" с коляской. Стасик быстро освоил езду на нём, часто возил Валю к ней на работу в совхоз "Ладушкинский", обучал её вождению своего персонального транспорта. Валя в процессе обучения, когда пробовала ездить одна, не раз попадала в критические ситуации - то на переезде застряла, то у самого нашего дома в кювет слетела, перелетела через ветровое стекло, разбив его, разрезала пальто, но сама лишь слегка ушиблась. Однако энтузиазма у неё эти происшествия не отбивали, и она часто ездила со Стасиком или Володей Степановым тренироваться на "берлинку" - прямое, как стрела, бетонное шоссе стратегического назначения, построенное немцами без пересечений с другими дорогами, точнее, развязанное с ними мостами, и проложенное вдали от населённых пунктов. Шикарная эта дорога теперь пропадала втуне, упираясь в границу с Польшей, зато кататься по ней было безопасно.
Был при Валином сельсовете ещё и мопед, который она отдала во временное пользование мне для начального приобщения к мототранспорту. Мопед был изрядно покурочен, но всё же ездил километра по два без остановки, после чего глох, и нужно было регулировать то карбюратор, то зажигание, к чему я и приучался помаленьку. На мопеде я с удовольствием гонял по лесным тропинкам, мечтая, как вскоре пересяду на свой мотороллер.
Водительских прав ни Стасик, ни Валя не имели, ездили без шлемов, их тогда не обязывали надевать. Водительские курсы в Ладушкине организовывались обычно весной, и пока они тренировались в окрестностях Ладушкина, где встреча с ГАИ была маловероятна, а местный участковый смотрел сквозь пальцы на их катания, будучи хорошим знакомым обоих.
Добром эти тренировки, конечно, не кончились. Как-то вечером к нам зашёл Юра Шагимуратов - сам не свой, бледный - и еле выдавил из себя:
- Тихомировы разбились.
- Как разбились?
- Не знаю. На мотоцикле. Звонили из мамоновской больницы. Валя в тяжёлом состоянии.
- А Стасик?
- Не знаю, подробностей никаких не сказали.
Мы дозвонились до больницы, узнали, что Валю на мотоцикле привёз Стасик, у него ушибы, но ничего серьёзного, и его отправили уже домой. Валя же лежит без сознания с тяжёлыми травмами головы. Часа через два появился Стасик.
- Угробил я Вальку, - всё, что только и смог тогда сказать он.
Валя, однако, выжила. Но черты лица её и психика резко изменились после этой аварии, что особенно было заметно в первые года два, затем как-то всё сгладилось, даже шрамы, а тогда, в первые месяцы, не говоря уже - недели, смотреть на неё было страшно.
Подробности мы узнали от самого Стаськи позже, через несколько дней, когда непосредственная угроза жизни Вали миновала, а потом и сама Валя вспоминала, как всё произошло.
Они ехали вечером домой по просёлочной булыжной дороге, ведущей лесом из совхоза к основному нашему "мамоновскому" шоссе. Скорость была километров 50 в час, для такой дороги большая, Стасик за рулём, Валя в седле сзади.
- И тут я сам не пойму, что такое, задумался, что ли, - рассказывал Стасик, -гляжу, еду уже по обочине, а впереди дерево. Слышу, Валька кричит: - Ты куда? - и -трах! Валька через меня и лицом прямо на булыжники, а я в мотоцикле остался. Врезались мы в дерево растяжкой между мотоциклом и коляской, правую ногу мне зажало, не могу вылезти. А Валька на дороге стонет. По дороге шли какие-то люди из совхоза, помогли мне вылезти, мотоцикл вытащили. Вальку в коляску посадили, мотоцикл завёлся, и я её повёз в Мамоново. На лицо её смотреть страшно: месиво сплошное, кровью залито, и кровища всё хлещет. Еду и думаю - убил я её, гад. Как доехал, сам не пойму. Потом уже почувствовал, что ногой пошевельнуть не могу. А она, когда ехали, в сознании была, стонала. Потом, говорят, в больнице, когда обрабатывать начали, - билась и матом ругалась.
Покалечилась Валя сильно: общий ушиб лица, трещина в лобной кости, сломан нос, повреждены зубы, рваные раны на губах, повреждение основания черепа, сотрясение мозга. Когда мы её первый раз навестили в больнице, смотреть на её лицо было трудно - сплошной сине-жёлто-чёрный бугор какой-то там, где не забинтовано. Потом, когда отёки спали, гематомы рассосались, лицо приняло человеческий вид, но черты лица сильно изменились из-за общей его сплюснутости, даже глаза как-то раздвинулись, не говоря уже о шрамах. С годами, однако, оно медленно возвращалось к своей прежней форме, и когда последний раз я видел Валю, лет через восемь после этого несчастного случая, даже шрам на лбу не бросался в глаза, а лицо в целом выглядело для её возраста вполне свежим, хотя и отличающимся от того, которое было у неё до аварии.
В больнице, а потом уже дома Валя долгое время страдала сильными головными болями. Стасик обхаживал её как мог. У него даже исчезла привычная для всех грубоватая манера разговаривать с Валей, на которую, впрочем, она никогда не обижалась, он взял на себя все хлопоты по домашнему хозяйству. Где-то через год у них родился второй сын, пречудеснейший парень Федька, любимец Сашули.
Несчастный случай с Валей не охладил, однако, моего желания обзавестись мотороллером, я продолжал копить деньги, рассчитывая набрать необходимую сумму к весне. Ну, а аварии - и не такие ещё бывают, слава Богу, живы остались.
102
К концу осени Круковер нашёл заказчика. Им оказался старый знакомый Круковера по Иркутску Николай Константинович Осипов, плотный мужчина одного примерно возраста с Круковером, то есть лет тридцати пяти, похожий на толстеющего бывшего спортсмена - борца или боксёра. Собственно, заказчиком являлся Радиотехнический институт в Москве, крупное научно-исследовательское учреждение закрытого типа, проводившее в числе прочих и космические исследования. Осипов работал в нём старшим научным сотрудником, готовил докторскую диссертацию и именовался "представителем заказчика", то есть был уполномочен вести дела по договору между РТИ и Калининградским университетом, заключения которого и добивался Гострем через Круковера.
В ноябре Осипов приехал в Калининград. Вопросы заключения договора, составления технического задания, сметы и прочей документации обсуждались им с Гостремом и Круковером. Я, как "не имеющий допуска к секретным делам и документам" (а тема шла под грифом "Секретно" и имела условное наименование "Квадрат") к этим обсуждениям не привлекался. Гострем сообщил мне только, что теперь у нас есть деньги, создадим в университете лабораторию, наберём людей и работа закипит.
А чем конкретно нужно будет заниматься, я узнал уже от самого Осипова. Секретность работы заключалась не в содержании исследований, а в их назначении, сами же исследования предполагалось вести открыто. Гострем собрал всех подчинённых ему сотрудников обсерватории и преподавателей кафедры, перед которыми Осипов выступил с чем-то вроде научного доклада, определяющего наши будущие задачи. В этом докладе и прозвучали для меня впервые слова, которыми коротко можно определить то научное направление, которым я начал тогда заниматься и занимаюсь по сей день - "моделирование ионосферы".
В чём суть работы в целом, и для чего она делается, мне, как, впрочем, и большинству присутствовавших, также не имевшим допуска, не положено было знать. Открытая же, то есть несекретная, часть задачи была сформулирована Осиповым просто и ясно: для практических задач радиосвязи требуется построить математическую модель ионосферы - самой верхней части атмосферы Земли, ионизированной солнечным излучением. Как говорится, вперёд - и с песнями!
Ну, а конкретная последовательность действий естественная: работа с литературой, уяснение того, что уже сделано, разработка оптимальной постановки задачи, то есть формулировка физических законов для ионосферной плазмы в виде конкретных математических уравнений с приемлемыми их упрощениями, и, наконец, решение этих уравнений численными методами на ЭВМ. Осипов особенно подчёркивал, что модель должна быть динамической, вкладывая в этот термин тот смысл, что она должна откликаться как реальная ионосфера на всевозможные внешние возмущения от Солнца, магнитосферы, нейтральной атмосферы и т.д. Это и породило название темы (уже не секретное, а нормальное, для общего употребления): "Динамическое моделирование ионосферы" или, как мы её потом сокращённо именовали, ДМИ.
Договор с РТИ на выполнение этой темы заключал КГУ, то есть исполнителем и всячески ответственным за конечный результат являлся университет. Однако с самого начала Гострем, будучи на командных постах и в университете и в обсерватории, открыто проводил политику фактического слияния подчинённых ему коллективов, принадлежавших различным ведомствам - Минвузу и Академии Наук, мотивируя это необходимостью концентрации сил на крупных темах, требования сближения и кооперации вузов с академическими и прикладными науками и тому подобными аргументами, здравый смысл и логичность которых мне представлялись совершенно очевидными.
Возможность участвовать в крупной теме, причём начинать фактически с нуля, в коллективе, который ещё предстояло создать, вызвала во мне новый прилив воодушевления. Я уже застоялся, как конь в конюшне, так как, если не считать преподавания, которое, хоть и нравилось мне, но не казалось главным делом, я со времени поступления к Гострему фактически не был загружен целенаправленной научной работой, чего-то там делал по инерции, и уже потихоньку начал сомневаться временами, а не трепач ли Гострем просто-напросто. Время идёт, слова всякие красивые о большой настоящей науке звучат, а науки самой нет.
И вот, наконец, дело закипело.
Почему моделированием ионосферы было предложено заняться малочисленной и безвестной команде Гострема, не имевший никакого опыта в этом деле? Почему именно на нас пал выбор РТИ и (или) Осипова, а не на, скажем, иркутян, уже занимавшихся этой проблемой, или каких-либо других специалистов по физике ионосферы? Тогда я, конечно, не мог ответить на эти вопросы, да они и не волновали меня. Какая разница почему? Заключён договор, есть приказ начальства, его надо выполнять, и поехали. По словам Осипова дело это новое, как раз для рвущегося в бой коллектива.
Осипов же предложил мне взять на себя фактическое руководство новой темой и быть ответственным исполнителем, причём сказал мне об этом не при Гостреме, а в частной беседе на квартире у Круковера, выделенной ему Гостремом в нашем измирановском доме в Ладушкине. Это предложение оказалось для меня неожиданным и несколько даже напугало - ионосферой я до сих пор совершенно не занимался, если не считать изучения лекций, которые блестяще читал нам на 5-м курсе Борис Евгеньевич. Начать работать в новом направлении я охотно соглашался, а вот ещё и руководить им - не чувствовал за собой никакого морального права. Я стал отнекиваться: мол, руководить должен Гострем, а я возьму на себя конкретный участок темы.
- Ты же сам понимаешь, - говорил мне Осипов, - что Гострем в геофизике вообще не специалист, а ты здесь единственный кандидат наук, причём как раз по геофизике, занимался магнитосферой, где много сходных проблем, физику космической плазмы знаешь, лекции даже читаешь, этого и достаточно. Больше ведь, всё равно, просто некому!
Что тут было возразить? "А, трус в карты не играет", - решил я и согласился. На следующий день Осипов предложил Гострему назначить меня ответственным исполнителем темы, и тот пробормотал что-то одобрительное: "Это мы сделаем, так сказать..."
103
Ну, а кому же ещё кроме меня предстояло выполнять тему?
В этой части Гострем провёл просто грандиозную работу. Заключив с РТИ договор на два года на общую сумму в 200 тысяч рублей, он получил возможность принимать людей в научно-исследовательский сектор (НИС) университета на договорные ставки, то есть не на постоянную работу, а на срок действия договора, в данном случае на два года. В университете появилось новое подразделение под эгидой Гострема: "Лаборатория прикладной физики" (ЛПФ).
Собственно, появилось оно неофициально, "на общественных началах, так сказать", но про это Гострем умалкивал, так что долгое время почти все в университете, в том числе и сотрудники ЛПФ, были уверены, что это официальная структурная единица. Во всяком случае она фигурировала в планах, отчётах и в речах Гострема как самая настоящая отдельная лаборатория, а когда Гострем приобрёл "кирху", появилась и настоящая уличная вывеска под стеклом, где красовались герб РСФСР и надписи золотом по чёрному: мелкими буквами - Министерство высшего и среднего специального образования РСФСР, покрупнее - Калининградский государственный университет и крупно - ЛАБОРАТОРИЯ ПРИКЛАДНОЙ ФИЗИКИ.
Первым завом этой лаборатории Гострем назначил Женю Кондратьева. К ЛПФ приписывались все вновь принимаемые на тему, а туда принимались все, кого считал нужным принять Гострем, независимо от того, как он собирался этих людей использовать - по этой теме, или по другой, или вообще по хозяйственным нуждам. И начала расти ЛПФ не по дням, а по часам, так что сажать людей было уже некуда, ибо с помещениями в КГУ было туго, и под ЛПФ Гострему на первых порах удалось отхватить лишь две небольшие смежные комнаты, вместе образующие коридорчик, заставленный столами в одну колонну, не слишком похожий на научную лабораторию.
Ну, а откуда брались люди?
Прежде всего, как только открылась тема, и появились ставки, Гострем просто-напросто дал объявление в газету "Калининградская правда": "Лаборатории прикладной физики кафедры экспериментальной физики КГУ требуются специалисты с высшим образованием по специальностям радиофизика, радиоэлектроника, физика твёрдого тела, геофизика, вычислительная математика".
Первым на это объявление откликнулся Костя Латышев, высокий, крупного сложения парень, мой ровесник, окончивший МФТИ и аспирантуру при нём, но не защитившийся, так как не успел доделать диссертацию в аспирантский срок, и работавший после окончания аспирантуры в проектно-конструкторской фирме закрытого типа "Заря" при заводе "Янтарь".
(продолжение следует)