УТРЕННИЙ СНЕГ
Дождь лил вторую неделю, не переставая и не прекращаясь ни на минуту. Временами это был настоящий летний ливень, способный залить город по самые крыши, но чаще он вел себя, как нудный осенний дождь с его мелкими каплями и порывами холодного пронизывающего ветра, пробирающего насквозь, несмотря ни на какую одежду. Серое небо, и так низкое в декабре, опустилось еще ниже из-за лениво ползущих облаков цвета слякоти, хлюпавшей под ногами сгорбленных прохожих. Воистину, что вверху, то и внизу.
– Хоть бы раз на Новый год снег пошел! – сказала Ленка и брезгливо отвернулась от окна.
– Ну какой Новый год без грязи? – оживился Толик, – нет в тебе широты душевной. Не все же мордой в салатах спать. Русской душе нужен простор, полет фантазии... Чего там салат, даже ванна салата? А здесь земля, близость...
– А потом стирать, – перебила его Ленка.
– Стирать... А как же романтика?
– Сейчас это называется инфантилизмом. Дай сигарету.
Толик достал две сигареты и, прикурив от печки (они сидели на кухне), протянул одну Ленке.
– Мерси.
Она села на стол рядом с Толиком, сверкая своими красивыми ногами.
Они были женаты около года. Толик в накуренном виде походил на Боярского в роли д'Артаньяна с прищуром Ленина из «Человека с ружьем». Без накурки его давно уже никто не видел. Он был подающим надежды художником и известным в нужных местах халтурщиком, так что, присущая талантам бедность, обходила их стороной. Богатыми они, правда, тоже не были, но жили вполне безбедно. Ленка была Дюймовочкой. Небольшого роста, миниатюрная, с красивыми длинными волосами, которые красила в черный цвет, красивым лицом и огоньками в глазах. Ленка была оторвилой.
– А что у нас там? – Толик потянул пояс халатика.
– Нет. За пять минут я не хочу, а времени уже нет. Пора заботиться об экстерьере.
– У тебя обалденный экстерьер! Глядя на тебя, я начинаю жалеть, что я не реалист. Тогда бы я писал только тебя.
– Но ты же говорил, что каждая картина – это цветовое воплощение твоей ко мне любви.
– Да, но любовь – это чувства, а ты объект любви.
– Ой, сейчас уже Танюха зайдет, а я еще не одета!
– Надеюсь, на папироску у тебя найдется немного времени?
– Взрывай.
– Зайдем? – предложила Ленка, когда они с Танюхой, возвращаясь из парикмахерской, поравнялись с домом, где жил Сергей.
– А успеем? – спросила осторожная Танюха.
– Куда они без нас денутся!
Я встретил их в старых джинсах и затрапезной майке. Не брился я дня три. Ленка с порога кинулась ко мне на шею.
– Фу! – сказала она, отстраняясь, – небритый...
– Водки или шампанского? – предложил я.
– Давай водку. Наши мужья из эстетских побуждений набрали столько шампанского, что я еще месяц им ссать буду, – заявила Ленка.
– А я вообще шампанское не люблю, – добавила Танюха, – от него потом весь вечер пучит.
– А ты учись тихо, – посоветовал я.
– Пошел ты!
Мы устроились на моем любимом диване, который служил мне ложем, письменным столом, гостиной, образом жизни, способом существования. Любая из известных или подозреваемых человечеством категорий проходила через диван. Это была та точка опоры, о которой в сердцах кричал Архимед. Но такова ирония жизни, что точка опоры необходима лишь тем, у кого ее нет, но стоит только обзавестись Диваном... Не жалким приспособлением для спанья, а Диваном, как символом бытия, и переворачивать уже ничего не хочется, а хочется девочку, да под водочку...
Мы возлежали среди подушек, которые я собрал со всей квартиры. Водка в сопровождении закусок была отправлена на пол, к груде прочего хлама, который я сгреб туда с дивана, и теперь бутерброды, соленья, грибочки и рюмки мирно сосуществовали с бумагой и женскими ботинками, с которых вода, как и с распустивших хвосты зонтиков стекала на ковер. Прямо как шлюпка после кораблекрушения. Мы дрейфовали среди обломков с последней пачкой папирос на всех – сигареты я не терпел у себя в доме принципиально. Для полной достоверности не хватало лишь неторопливого ритмичного покачивания, когда характерное поскрипывание воспроизводит почти со ста процентной достоверностью скрип мачт в отечественном кинематографе. Девчонки рассказывали о своем походе в парикмахерскую, о бабе с грязными, немытыми ногами в несвежих колготках, припершейся на педикюр и лезшей без очереди. О маникюрше, жестоко порезавшей Ленку неизвестно еще как дезинфицированными ножницами, и как они тряслись от страха в кресле у в задницу пьяной парикмахерши.
– Не сильно похабно? Нет? Чего молчишь? – пытала меня Ленка, демонстрируя свою прическу.
– Замечательно.
– Врешь ты все.
– Да не вру я.
– Чего тогда сразу не отвечал?
– Разглядывал.
– Там они уже все готовые, а Марина (та самая парикмахерша) вообще на ногах еле стояла. Я боялась, как бы она мне кроме волос чего больше не отрезала.
– Ничего. Ван-Гог вон себе ухо отрезал, и ничего.
– Да ну тебя, тебе смешно.
– Могли бы уйти.
– И остаться на Новый год без прически?
Продукты, чтобы сильно не напрягаться, решено было отвезти заранее, и теперь в машины осталось погрузить только горячее в виде полуфабрикатов, праздничные наряды и торт. Какой же праздник без торта! Ехать решили на двух машинах: на новенькой Юркиной «Десятке», где разместились Юрка, Танюха, Жорик и Светка, и на стареньком «Опеле» Толика, куда кроме Толика с Ленкой погрузили оставшиеся вещи. Новая машина – это все-таки новая машина, тем более что Толик врубал джаз, да так, что стекла готовы были повылетать. Для него в джазе заключался целый Мир во всем его многообразии. Благодаря джазу он погружался в то состояние всеведения, когда музыка начинает восприниматься, как тактильное ощущение, свет становится густым и тягучим, как сироп, а рука сама находит кисть. Тогда-то и появляется Нечто.
Ехали медленно. Толик вообще не любил рысачить в дождь, а Юрка был под коньяком, и слушал черный, как крепкий кофе, регги или, как он называл эту музыку, реггей. Под такую музыку нужно ездить в кабриолете, этакой шаланде метров одиннадцать. Причем по ровной, широкой дороге километров тридцать в час, никуда не торопясь и пропуская пешеходов.
Паром, а дача находилась на острове, торчал на той стороне целую вечность, но из машины выходить не хотелось, как не хотелось приоткрывать хотя бы одно из окон, несмотря на то, что курили все разом. Наконец, огласив округу страшным воем, и пустив по всем правилам драконьей этики черный дым, паром отправился за добычей. Заглотив всего лишь пару машин, зима – голодное время, он, недовольно бурча, отправился в свое логово, переваривая по пути добычу, чтобы, прибыв, тут же освободить чрево от...
Наконец, мы подъехали к даче. Она была такой, какой и должна быть настоящая дача. Небольшой (по нынешним меркам) двухэтажный дом с большим двором и гаражом на две машины. Немного грядок, лучок-петрушка, клубника-малина, виноград. И все это среди деревьев. Много-много деревьев, фруктовых и не очень. И вот машины в гараже, вещи в комнатах, и вся компания в гостиной, где нас встретил настоящий камин с горящими в нем дровами.
– Первым делом надо немного того, а уже потом можно и столом заняться, – предложил кто-то (так ли важно, кто?).
Идея тут же нашла единогласный отклик, и в потолок полетела пробка.
Пока накрывался стол, обсуждались последние детали новогоднего сценария, а именно: никакой урбанизации, только свечи, никаких радио и TV, что мы президента не видели? Никакой прозы – все только в стихах. Влияние ХХ века ограничивалось магнитофоном – его большинством голосов было решено считать оркестром.
А вот уже и время идти переодеваться и принимать соответствующий...
– Приехали, – говорит Юрка.
В доме тепло.
– Со вчерашнего дня топим, – сообщает Юрка и разводит огонь в камине.
– Сколько у вас уже эта дача? – спрашиваю я.
– Да лет десять, если не больше.
– За это время могли бы и доштукатурить. Юрке сейчас не до шуток. Ему надо разложить пасьянс из вещей, гостей, выпивки, а он в таких вопросах проявляет излишнюю серьезность. Но вот мы распределены по комнатам, вещи разложены, и все готовы к бою.
– Предлагаю сначала выпить, – говорит Толик, и он как всегда прав. Под дружное ура пробка летит в потолок и шампанское льется в стаканы, до бокалов очередь еще не дошла. Бутылка отправляется под стол. Старт дан.
– А где елка? – спрашивает Ленка, выдавая тем самым в себе поборницу традиций.
– Сейчас.
Через минуту Юрка, пыхтя, приносит большую деревянную кадку, в таких бабули раньше разводили алоэ, с елочкой, сантиметров 60 высотой и ставит ее посреди стола.
– Какая прелесть! – в один голос восклицают девчата.
– Еще не все, – Юрка долго тарахтит хламом в чулане под лестницей.
– Есть! – он победоносно извлекает на свет коробку из–под обуви с елочными игрушками. Миниатюрными, подстать дереву.
– Опасность засухи! Опасность засухи! – надо быть Толиком, чтобы издавать ртом такие мерзкие звуки.
– А не часто? – строго спрашивает Светка.
– Не нравится – не пей.
– Сам не пей.
Дальше идет облачение. Платья, костюмы, сорочки, галстуки... Все необходимые атрибуты игры в классность... Время, и мы идем к столу. Ты в черном платье с разрезом, этим милым трюком для привлечения внимания к ножкам, а у тебя очаровательные ножки, в черных колготках и черных миниатюрных туфельках... твои туфельки почти помещались на моей ладони, а у меня небольшие изящные руки. Я называл тебя Золушкой... Рядом с тобой муж. Гордый собой светский львенок. К тому же он мой друг... Но ты всегда была умной девочкой, а он, безусловно... Я даже к этому был готов, и когда ты мне сообщила... Мы садимся за стол, открываем шампанское, теперь уже вполне официально, и Юрка...
– Пусть пьяные волки на шпильках ходят, – сказала ты, надевая ботинки на сравнительно небольшом устойчивом каблучке.
Нонконформистка, ты надела строгий, почти мужской брючный костюм, мужскую белую сорочку и повязала по-мужски галстук.
– Поможешь? – ты положила ноги на тумбочку возле кровати.
– Только бабы способны так над собой измываться, – поддержал я тебя, завязывая шнурки.
– Это потому, что мужики все еще остаются дикарями и ловятся на блестящую мишуру. Спасибо. А вот мужская мода говорит о том, что мы уже достаточно поумнели, чтобы оценивать содержание...
– Наших кошельков?
– Не совсем. Деньги – это конечно да. Необходимое, но далеко не достаточное условие, если ты еще помнишь что-нибудь из логики. Рай в шалаше может быть раем, если рядом припаркован «Мерседес» с полным баком, являющийся связующим звеном с милым гнездышком комнат так...
– Когда мы жили с родителями, ты обожала шалаши.
– А кто тебе сказал, что в них был рай? Скорее бегство из одного круга ада в другой, с менее строгим режимом.
– Давай? – я достал уже забитую папиросу.
– Договорились же до Нового года...
– Да ну их. Нихрена не понимают. Им бы все, как у людей.
– А тебе?
– А мне, чтобы по кайфу.
– Куда же от тебя наркомана денешься. Только я хочу паровоз.
Наши уста слились в опосредованном, через трубку мира, поцелуе, даря друг другу теплый, терпкий дым, приносящий иллюзию ложного благополучия, как было написано в каком-то пособии для подростков. Этакий бесполый вариант соития через картонный макет яйцеклада... но ты щелкнула пальцами, так и не дав развить мне метафору в духе старика Зигмунда. Мы меняемся ролями, и вот уже я стал жаждущей оплодотворения яйцеклеткой, втягивающей в себя...
– Еще паровоза? – предложил я.
– Нет, я лучше так. Слишком она какая-то...
– Эта с шоколадным табачком.
– Каким?
– С привкусом шоколада.
– Который уже кто-то ел.
– Дурь Котовская. Что с ней ни делай, все равно говном прет.
– Твой Кот – говно, и дурь у него говневая.
– Не скажи, прет, что надо.
– Пойдем, что ли?
За столом серьезный Юрка долго толкал тост в стихах. Джордж пялился на Танюху. До сих пор не угомонится. Поразительная слепота: они уже к свадьбе готовились, а он все еще не догадывался... Я, наверное, такой же. Ну и хрен с ним. Так проще живется. А Таньке нравится. Цветет девка. Ну и тост. Скука, как на собственной свадьбе. Родители понаприглашали родственников со всего света. Мы с тобой никого и звать не стали. Только дружок с дружкой, да музыканты свои. Друзей мы решили потом собрать, уже после торжественной панихиды по случаю бракосочетания. Я тогда не стал мелочиться и наварил молока с самой, что ни на есть... Помню, Дима превратил Семь-сорок в вариации на тему Брейкера, а потом схватился за голову и кричал, что клавиши разного цвета, и играть на них невозможно. Благо, все уже были пьяными. А я весь вечер конструировал эмблему MTV в тарелке. Потом я с дружком, дружкой и музыкантами, (ты куда-то делась), пили водку в теплице, закусывая свежими, прямо с грядки огурчиками, а Дима лазил по полу в поисках цвета брюк, пока к нам не ворвалась твоя трагически замужняя тетя, дескать, невесту украли, выкуп требуют.
– Есть захочет – прибежит, – произнесли мои губы независимо от меня.
Мы продолжили пить водку, но теперь уже с тетей, которая горько рыдала по причине своей тяжелой бабьей доли. Я подсунул тете урода вместо сигареты, и ее горькое лицо стало сводить неудержимым хохотом, сменяющимся слезами с периодичностью правильной синусоиды. Дима возвратился из астрала, крепко сжимая в руках сбежавший от него цвет штанов, ибо брюками это назвать было уже невозможно, и предложил тете утешение прямо на месте. Она была ничего. Лет на пять старше нас, симпатичная, несмотря на трагизм. Помнится, Дима порвал ей колготки в клочья...
Юрка закончил речь.
Не успели мы выпить, как Толик, накуренный до состояния зомби, несмотря на то, что до полуночи объявили дом безъядерной зоной, и ушедший глубоко в себя во время тоста, вдруг ни с того, ни с сего, как-то неестественно ожил и, вскочив так, что стул полетел вверх тормашками, заорал, как оглашенный:
– Шарики!!!
Шарики – это его конек. После того, как лет в 17 он переболел трепаком, его мама, на редкость прогрессивная женщина, приволокла домой килограмм пять презервативов всех цветов и размеров, которые Толик в годы талонно-промышленного голода менял на дурь и деньги, а потом что только с ними ни делал. В прошлом году они устроили с Димой праздник для Диминого сынули. Его бывшая жена оставила Диме на полдня. Толик тогда приволок штук тридцать любовных резинок, которые они с Димой надували всяческим образом, стараясь смоделировать соответствующий орган во всевозможных ипостасях, к величайшей радости мальчугана. Он был в состоянии близком к детскому оргазму.
– А у меня шарики! – радостно сообщил он деду (Диминому папе), зашедшему проведать Диму.
– Какие у тебя шарики! – начал, было, он и осекся.
Жорик смотрел на Тебя голодными глазами бездомного пса. Все еще никак... Наверно, я должен был бы ревновать, тем более что тебе всегда нравилось внимание, но я оставался спокоен. Не ревнуется как-то к бывшим поклонникам и обманутым мужьям. Они не в счет. Светка ненавидит тебя чистосердечной лютой ненавистью, а вот я тебя вообще ревновать не умею. Днем ты идеальная супруга, хозяйка... Ночью же ты отворачиваешься к стенке, и все.
– Шарики! – завопил коматозный Толик.
– Договорились же стихами говорить, – язвительно вставила Светка, которой надо было на ком-то оторваться.
– Считай мою речь белыми стихами, – ответил Толик, шаря по карманам. – Для меня образец поэзии – это «Заратустра». Вот...
Он достал пачку презервативов и принялся их надувать. Первый лопнул почти сразу, и его разорвавшийся на несколько частей трупик залепил Толику лицо. Второй вырвался на свободу и, описав почетный круг под потолком, приземлился в блюдо с салатом.
– Вот сам его теперь и жри! – Светка совсем забыла о поэзии.
– Ну и не ешь, Раз он тебе ***вый! – парировал Толик и победоносно посмотрел на Светку
– Подумаешь, Нашла себе проблему, – подхватила Ленка.
Она двумя пальцами взяла презерватив, демонстративно облизала и бросила в огонь.
– Я думаю, что время снова выпить, – решил я залить вином разгорающийся скандал.
– На Новый год не стоит нам ругаться, – поддержала меня Ленка. – Ты прав, Так откупорь бутылку.
– И все–таки пора пустить по кругу в знак мира между нами трубку мира. – Толик прикурил папиросу от свечки.
– Но мы договорились..., – слишком вяло и неубедительно запротестовал я.
– А если полночь вдруг застанет нас смертельными врагами? – закончил Толик
– Ну и гадость! – сказала Светка и осушила полный бокал шампанского одним махом.
– Не горячись, – предупредил ее Толик.
– А я хочу танцевать! Пойдем! – Ленка врубила магнитофон, и, схватив меня за руку, выдернула из-за стола.
– Ну и качество! – сказал я, когда презерватив лопнул, почти не познав воздуха.
– Демографический кризис, че, – откликнулся Толик. Он только-только начитался Кортасара, и теперь всюду вставлял различные словечки типа «че», – катастрофически низкая рождаемость. Надо же хоть что-то делать. Конечно, мы договорились разговаривать только стихами, но даже сам Шекспир позволял себе временами отпустить фразу другую в прозе. Не тягаться же нам, да еще в приватной беседе. Второй презерватив угодил в салат, и Светка, закипающая от одного Танюхиного вида, тут же испустила пучок ядовитых лучей по всем правилам дивергенции, но Толик оказался идеальным зеркалом, и если бы не Ленка... В конце концов, мы запустили по кругу косяк, после чего Ленка (умочка!) врубила музыку и вырвала Юрку из-за стола, точно дантист, вырывающий зуб. Светка, вопреки всем законам логики, схватила Толика в охапку, и мне ничего не оставалось, как пригласить тебя, моя милая. Я тут же ощутил желание, как будто не было ни Юрки, ни Светки, ни твоего...
Яд слов... Самый страшный яд... Как липучка для мух, в которой мы вязнем ежеминутно: долг, честь, совесть, принципы... Каждое слово – еще одно ведро липких густых помоев, связывающих крепче любых веревок... Ты была рядом. Я обнимал тебя, вдыхал запах твоих волос, твоих духов, чувствовал тепло твоей плоти. И в то же время между нами была непробиваемая стена, невозможность. Я тут же вспомнил старину Тантала. Я все бы отдал, чтобы снова... с тобой... без этой демаркационной линии. Но мне остается лишь обнимать тебя под музыку... Светка, ревнивая, как иудейский бог, демонстративно заигрывала с Толиком, который к тому времени совершал восхождение на небеса.
– Пригласи жену, иначе она глаза мне выцарапает, – сказала ты с улыбкой победительницы на устах.
– Я не танцую! – буркнула Светка, но ты же знаешь, бунт подавляется силой, и я одариваю (слово-то какое!) тебя поцелуем, в котором вся страсть и невозможность, все та же долбаная невозможность, поцелуем, который предназначался...
Я шепчу слова любви в не те уши... И твое напряжение, этот переменный ток меняет полярность. Все правильно, скандал – это вариант секса.
– ****ь! Колготки! Пойдем поможешь.
Хищница, ты хватаешь добычу и тащишь в нору, упиваясь вкусом крови. Поцелуй, еще, еще... Пиджак уже на полу. Рубашка. Пуговицы летят в разные стороны. Но с тобой так нельзя, и я осторожно снимаю платье. Кто придумал эти лифчики! Шея, грудь, живот, пупок подробнее. Осторожно, колготки! Блин! Кругом одни застежки! Но все, твои туфли чернеют на моей рубашке, колготки со всеми почестями отправлены на стул. Трусики... Дай сюда! И я пробую тебя на вкус, начиная с пальчиков ног, и, заканчивая... Я погружаюсь ртом в твою писюньку, слизывая все до последней капли, пока ты не притягиваешь меня за волосы. Выпачкался. Ты промокаешь мои губы трусиками.
– Скоро полночь, – говоришь ты и добавляешь, – одень меня.
Опять застежечки, пряжечки, колготки, туфли, которые не хотят застегиваться на ту дырку, моя рубашка, ставшая распашонкой, благо, галстук широкий, пиджак.
– Поцелуй меня...
...я чувствую твой взгляд всем телом. Ты любишь меня. Любишь глазами. Любишь, как тогда, раньше. Любишь страстно, безудержно и в то же время нежно, будто бы не было этих лет..., хотя каких лет, прошло года полтора, не было свадеб, не было моего... Но я замужем, ты женат, ради завтрашнего дня... И твой взгляд разбивается о самую прочную из преград: о «ради»; о «завтра»; о «здравый смысл»; о «разумность»; и ты остаешься там, с той стороны, мой милый мальчик. Сюда проникает лишь твой взгляд, похожий на свет далекой звезды.
Я вновь чувствую, как ты опускаешься передо мной на колени, как тогда, и нежно ласкаешь мои ноги, а твои друзья... Во мне все горит, как будто ты вновь целуешь меня, и я хочу тебя, и это желание разрывает тротиловым зарядом толщу искусственного льда, который я так старательно насыпала, или насыпают снег?.. И все, что мне надо сейчас, это чтобы ты подошел ко мне и взял...
Светка, а она совсем не дура, даже когда прикидывается, готова меня испепелить взглядом, но что я могу? И ты приглашаешь меня танцевать. Ты лед и пламень одновременно. Такой приличный снаружи, и такой пылающий изнутри. Я отталкиваю тебя, заставляю идти к жене, потому что больше не в состоянии... Ты хватаешься за нее, как за последнюю соломинку, выплескиваешь свою страсть, и вы уходите, придумав какую-то глупость о колготках, и теперь, когда тебя больше нет рядом, я могу признаться себе, что хочу тебя, любимый мой...
Да, любимый, как я ни пыталась забыть это слово, которое я положила вместе с тобой на жертвенный камень кровожадного бога Завтра, ****ого Завтра, ради которого я и вышла замуж, устав от нищеты в родительском доме, нищеты и извращенной гордости родителей-интеллигентов, этого эксгибиционизма, родного брата эксгибиционизма нищих, обнажающих зловонные язвы. А наш с тобой брак был бы катастрофой...
Я выпиваю залпом шампанское, наливаю еще, высаживаю несколько сигарет, одну за другой, до икоты, до тошноты, до физиологического отвращения, и, получив этот своеобразный пропуск, накидываю первую попавшуюся куртку и выхожу под дождь. Холодные капли бьют по лицу, и это разрешение для других капель, но я ухожу под навес: прическа и все такое... Господи, даже здесь я остаюсь собой! Холодной, практичной, несмотря на... А на что несмотря? На что? Да я и жалею о тебе, как о любимой игрушке. Приходишь в родительский дом, а там мишка, и накатывает на тебя...
Но пора возвращаться в дом. Скоро полночь.
За столом одинокий буддоподобный Толик строит башню из куриных костей. Эйфель ты мой новогодний! Где все? Но ты далек от нашей мирской или мерзкой суеты, тебя не волнует бог Завтра...
– А мы смотрели коллекцию, – говорит Юрка с глупой улыбкой на лице, а из-за его плеча выглядывает Ленка.
Очередная звездочка на фюзеляже. Тем более что никаких коллекций у нас нет, и никогда не было.
Бесстыжая ты, Ленка. Да ладно, смотри на здоровье Юркину коллекцию из одного предмета, другого у него нет, извини. А мне не это, мне Завтра, долбаное Завтра для детей, у меня будут дети. А там заведу любовника, как Ленка, но только не тебя, извини. Это все равно, что под себя гадить. Прячь, не прячь, а вывалится в самом неподходящем месте, и уж вони тогда будет... Но скоро полночь. Вы возвращаетесь, и на твоей рубашке значительно поредели пуговицы, а Светкино платье...
Но вот уже Толик демумифицировался и держит в руках бутылку в состоянии готовности, и все мы смотрим на часы, которые вот-вот пробьют полночь, этот Рубикон Новогодней ночи.
Мексиканщина ворвалась в наш дом, как в советских фильмах ЧК в квартиры контрреволюционеров. Сначала Джордж, сочащийся неразделенной любовью. Пьеро ХХI века. Голодный взгляд на страдающей мордашке. Естественно, такое не может не радовать или, по крайней мере, не веселить. Танюха с жестокостью кошки, намывающейся в сантиметре от лязгающего зубами собачьего рта (цепь не безразмерная), наблюдала за Светкиной истерикой, и даже прислала ей помилование, царский жест, в лице законного супруга, который, шморгая носом утащил ее в спальню. Так поверженная на землю соперница коварно воспользовалась твоим милосердием и нанесла сокрушающий удар в спину. Голливудский стандарт. Готовая разреветься Танюха вылетела на улицу, предварительно списав в архив почти бутылку шампанского и с полпачки сигарет. У Жорика со Светкой, надо полагать, острый приступ семейного счастья, а Толик... И была еще ты, страстная и живая, с горящими пороком глазами и улыбкой совратительницы.
– Показать тебе мою коллекцию? – спросил я, не найдя лучшего повода для...
– Давай.
Я завожу тебя в ближайшую комнату, и мы ведем себя будто давние любовники, встретившиеся после разлуки. Не прекращая ни на мгновения целоваться, мы срываем друг с друга одежду. Твои груди...
– Больно!
– Прости, милая...
Я нежно, едва касаясь губами и языком, ласкаю твои соски. Ты уже в кроватке, и я стаскиваю с тебя брюки и трусики, наслаждаясь открывающейся моему взору панорамой. И я пробую тебя на вкус, сантиметр за сантиметром, пока не возвращаюсь к твоим губам, и ты направляешь мои действия.
– Тише, не спеши...
Скоро полночь, и мы возвращаемся в гостиную. Толик, этот снежный человек, играется с куриными косточками. Ты куришь, нервно теребя зажигалку, и я не нахожу ничего лучше, как сказать, что показывал Ленке коллекцию, хотя я сроду ничего не коллекционировал. Тебе плевать. Твои мысли заняты им. Кто-то нашел твою закопанную на черный день косточку, твою старую игрушку, которая давно уже покрылась толстым слоем пыли, но это твоя игрушка, а ты даже колготки штопаешь, чтобы можно было носить их под брюками. Хотя на твои карманные расходы выделяется сумма, превышающая годовой бюджет твоей семейки. А что до моих любовных шалостей... Наш брак был создан, как договор о сотрудничестве и ненападении. Ничего не имеющий с личными отношениями брак. Тебе нужна была красивая жизнь, шмотки, рестораны, светские рауты. Мамочка хотела меня слегка приструнить, да и было пора, как она считала, а я был не в том положении, чтобы ругаться с мамочкой. Влюбленные возвращаются из своего гнездышка. Пора...
Вы когда-нибудь чувствовали себя богом? Режиссером? Директором картины? Зрителем? Я был во всех этих ипостасях одновременно. Глаз, созерцающий драматическое действо, разворачивающееся по неким литературным законам... И вот начинает выстраиваться любовный многогранник, правильная пентаграмма (я не в счет), домашняя звезда Полынь, охватывающая всех нас своими щупальцами. Есть также глобальная проблема, достойная Толстого, а именно дождь. Вечный промозглый дождь, символ гнева богов, взалкавших кровавую жертву, без которой увы...
Обман, интрига, страсти... Сначала некий турнир двух очаровательных фурий. Победительница получает право на первородный грех. Проигравшая отправляется в изгнание и оказывается обманутой сама. Таков закон жанра. Обманутой моей супругой и своей лучшей подругой в одном лице. Для того и существует под небесами дружба. Но кто же будет яблоком раздора? Юрка, Джордж, Танюха, Ленка, Светка? Моя милая Ленка – сексуальная, а лучше сказать, сексапильная филантропка. Число пять говорит о возможных вариациях. И кто пойдет на заклание? Кто отдаст себя утреннему снегу? На чьем челе скрытая от взора смертных печать? У кого джокер?
Но первый кон уже сыгран, и карты вновь возвращаются в колоду, хотят они того или нет. Рука крупье занесена над столом, и вот уже с улицы вернулась Танюха, оставшаяся без сладкого и думающая, что это финиш. Глупая, глупая, глупая... А вот и Юрка с Ленкой. Все верно, глупые лица, дурацкие фразы, мятые костюмы... И, наконец, влюбленные. Надолго ли?
Полночь!
Молния рваной раной рассекает небо, и сразу же бьет оглушительный гром. Рядом видать жахнуло. Тут же порыв ветра распахивает окно и задувает свечи. Романтический мистицизм прошлого века или старина Рассел со своей «Готикой», превращающий нашу трагедию в жалкий римейк. Светка роняет бокал и с душераздирающим криком выскакивает из дома. Четырехугольник, одна из самых неустойчивых фигур, распадается на свору гончих или борзых (ничего не понимаю в собаках), которая пускается по следу. Что ж, иногда лучше оказаться в гробу в начале пьесы, чтобы, воскреснув в финале, рассказать о своем коварном замысле, или опии, подсыпанном в вино для розжига души. Я раскуриваю папиросу, глотая ядовитый дым, декорирующий тенями и без того сумеречное сознание, но это уже диагноз, непозволительный для нашего жанра.
А теперь пора искать гроб. Я встаю, изрядно шатаясь. Надо спешить, пока меня не догнала последняя доза, и отправляюсь в комнату. Раздеваться уже нет сил, тем более что покойник подается на всеобщее обозрение одетым. Остается только приладить свечу. Я закрываю глаза и отправляюсь по ту сторону времени и пространства, жизни и смерти, добра и зла, богодьявола, ибо это одно лицо... Но нет мне покоя в этом доме! Кто-то стучится в дверь, и я, словно фамильное приведение восстаю из мертвых, чтобы...
Человек в камуфляже заводит заботливо закутанную в ватник Светку, дрожащий комочек грязи. Бездомный котенок, да и только.
– Подождите секунду, – говорю я, сам не зная, кому из них.
Я пускаю горячую воду в ванну и возвращаюсь к гостям.
– Шампанского? – предлагаю я человеку в камуфляже.
– Да можно... – соглашается он.
Мы выпиваем за знакомство и за Новый год, и парень, сославшись на работу, уходит. Скромный такой, воспитанный. Ты докуриваешь, и я веду тебя в ванную. Никаких вопросов. Никаких ответов. Превращаясь в ночную сиделку, начинаю тебя распаковывать. Остатки платья, невменяемый лифчик. Туфли сходят с твоих ног двумя бесформенными кусками грязи, но взором опытного археолога я вижу, что с туфлями, как раз, все в порядке, и они, как и ты просто жаждут воды. А вот колготкам и трусикам повезло меньше.
Я переношу тебя в ванну, а сам забираю твой хлам. Тряпки летят в мусор, а выстиранные туфли сохнут под батареей. Разведка приносит огромное махровое полотенце, с которым я возвращаюсь к тебе, купаю тебя, заворачиваю, как маленькую, в него, и несу на руках в спальню. И ты уже в постельке, моя странница. Я наклоняюсь, чтобы... но ты не хочешь меня отпускать.
– Останься, – шепчешь ты, – иди сюда...
Мы считали ворон. Точнее секунды: Десять, девять, восемь... Шампанское кипело в бокалах. Ноль. Яркая вспышка и сразу за ней оглушительный раскат грома. Распахнулось окно, и сильный порыв ветра задул свечи, словно именинник на праздничном пироге. Все застыли на месте, кроме пламени в камине, которое металось от ветра, как взбесившаяся балерина. Тени совершали чудеса акробатики. У меня открылось второе зрение. Как во время медитации с использованием зеркала, когда вместо своего отражения видишь вереницу всевозможных лиц, от смешных до ужасных. Вы были ужасны. Мертвые раздувшиеся лица со следами тления, пустые глазницы. Глаза Толика, наоборот, светились каким-то неземным, мертвым, леденящим душу пламенем. И когда он несколько раз подряд выкрикнул: «Кровавая жертва! Кровавая жертва!» вы посмотрели на меня, ощупывая чернотой своих глаз.
– Кровавая жертва! – повторили вы хором. Покорные рабы господина Дьявола...
Я мчалась напрямик, не разбирая дороги, несмотря на кусты, деревья, заборы. Я падала, вскакивала и бежала вновь. Мое платье разодралось. Грязь набилась, куда только можно, но я не замечала этого, как не замечала и хлещущие по лицу ветви. Я жила инстинктом, который говорил мне: Беги! И я бежала, пока могла, а сзади, по следу шли жаждущие крови монстры.
– А ну стой!
Кто-то схватил меня за плечи. Наверно, я что-то кричала и вырывалась, потому что он с силой встряхнул меня несколько раз.
– Стой, говорю! Ты кто такая?
Он пах табаком и водкой. Живой! В камуфляжной куртке. Охранник. Странно, но его лицо я так и не рассмотрела. Мутное пятно в защитном костюме.
– Пойдем.
Он взял меня за руку и куда-то повел. Я покорно шла следом. У меня не было ни сил, ни желания сопротивляться или задавать какие-либо вопросы. Он привел меня к себе, в домик охраны, усадил на стул.
– Пей!
Стараясь не разбить зубами стакан (я вся дрожала) я сделала большой глоток и тут же закашлялась. Из глаз полились слезы. Твою мать, спирт! Наверно сожгла себе все, что можно. Спирт оказался волшебным эликсиром, и вскоре, успокоенная приятным теплом, я смогла рассказать ему все.
– Пойдем, я тебя провожу, – сказал он, – подожди минуту. Накинь.
На мне оказался пахнущий почему-то псиной ватник, но сейчас это было неважно.
Идти было пару минут. Дольше пришлось тарабанить в дверь, пока заспанный Толик со свечкой в руке ее не открыл.
– Ваша? – спросил охранник, как будто я была оброненной кем-то вещью.
– Входите, – Толик посторонился, – выпьете?
– Да можно...
– Ничего, что шампанское?
– Новый год все-таки.
Мы выпили.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал охранник.
– А это вам с Новым годом, – Толик протянул ему бутылку.
– Да ну... я... – охранник оказался застенчивым парнем.
– Берите, берите! Возражения не принимаются.
– Спасибо.
– Держи, – Толик протянул мне прикуренную сигарету, – я сейчас.
Какой ты все-таки милый! Ни вопросов, ни упреков. Прикуренная сигарета, шампанское, как будто я выходила покурить или... Меня наполнило чувство нежности.
– Пойдем.
Ты взял меня за руку и повел в ванную, точь-в-точь как заботливый папочка, усадил на край ванны и начал избавлять от остатков одежды. Милый заботливый папочка. Ты раздевал меня, а я успокаивалась, словно все, что произошло, исчезало по мере того, как на пол летели грязные мокрые тряпки. Я была совсем голенькая, совсем-совсем голенькая, но я ничуть тебя не стеснялась. Мне было удивительно легко и спокойно сидеть вот так рядом с тобой и смотреть, как ты колдуешь над ванной, готовя свой колдовской отвар. Только в теплой воде я поняла, что промерзла насквозь.
Ты собрал в охапку мои тряпки и вышел из ванной. Я закрыла глаза. Мне было здорово. Как мне было здорово! Потом ты вернулся, долго тер меня мылом, шампунем, еще чем-то... Потом промыл под душем, и уже совсем чистенькую и тепленькую завернул в махровое полотенце. Когда я была совсем маленькой, меня так купала мама. Ты поставил меня на кроватку, вытер насухо, уложил в постельку...
Мне не хотелось, чтобы ты уходил. Ты должен был взять меня. Взять, как единственную женщину в своей жизни...
Я проснулась от нестерпимого чувства голода.
– Тебе есть что надеть? – спросил ты, когда я пожелала есть в гостиной.
– Боюсь, что нет.
– Тогда я на разведку.
– Подожди. Прикури мне сигаретку.
Эта сигарета стала вещественной связью, мостом, символом, промелькнувшей между нами...
Ты вернулся с легкомысленным махровым халатом.
– Тапочками тут и не пахнет, а твои туфли пришлось стирать в трех водах. Удивительно, но они уцелели.
– Ты помыл мне туфли?
– Я помыл тебе туфли. Надеюсь, ты приехала не в туфлях?
– Там сапоги за кроватью.
– Давай ножки.
Ты надевал мне сапоги, словно венчался на царство, а потом поставил мою ногу себе на плечо и прижался к ней лицом.
– Я есть хочу. Ты забыл?
– Идем.
– Хочу на ручках.
Ты такой послушный, что хочется капризничать еще и еще.
– Будешь?
Ты предложил папиросу, и это посвящение в твое таинство. Странное название паровоз.
– Вот, ****ь! – вырвалось у тебя, и мы дружно осушили бокалы.
Хороший тост.
– Кто-нибудь закроет это долбаное окно?!
Ветер хлопал створками, будто хотел сорвать их с петель или разбить стекла. Странно, но он не был ураганным или слишком уж сильным. Обычный ветер при грозе, необычный разве, как собственно и гроза, в Новогоднюю ночь. Мы кинулись задраивать люки, свистать всех наверх, полный вперед, и орудия к бою. Наконец, порядок был восстановлен, буря миновала, и мы заслужили пятиминутный перерыв, освященный сигаретами.
– С ней ничего не случится? – спросила ты, метко посылая окурок в камин.
– Судя по ее физиономии, – поддержал тебя Юрка (вот она, супружеская солидарность), – можно ждать всего, что угодно.
– Может, поищем? – Ленке не сиделось дома.
– Будем ловить ее с двух сторон, – стратегически мыслил Юрка, – разобьемся на пары.
– Мы туда, – махнула рукой Ленка и подошла к Юрке.
Судьба вновь свела нас вместе. Мне было хорошо идти вот так рядом с тобой среди впавшего в зимнюю спячку дачного поселка, рассказывать какую-то ерунду, держать тебя за руку.
– Вот, ****ь!
– Что случилось?
– Лужа, блин! Полные туфли.
– Вернемся?
И тут мы поняли, что окончательно заблудились.
– У меня ноги закоченели.
– Сейчас.
Нам повезло. В ближайший же дом можно было забраться через чердачное окно, возле которого человеколюбивые хозяева когда-то давно посадили дерево. Стекло пришлось разбить – ничего не поделаешь. Запутавшись в лабиринте комнат (пришлось пробираться в полной темноте) я добрался наконец до входной двери. Замок, как и предполагалось, изнутри открывался без ключа. Пользуясь зажигалкой как светочем, мы исследовали первый этаж, благо, все окна были закрыты стальными ставнями, свет никто не смог бы увидеть. На наше счастье вездесущая мода на камины пришла и в этот дом, а аккуратные хозяева заботливо приготовили дрова. В холодильнике стояла бутылка с остатками водки. Я придвинул твое кресло как можно ближе к огню (в разумных, конечно, пределах), а сам устроился на полу у твоих ног.
– Давай ноги.
Я помог тебе разуться и хорошо растер тебе ноги остатками своей, уже пострадавшей сегодня от любви, рубашки.
– Сейчас согреешься.
Я поставил твои ножки себе на грудь и укутал курткой.
– Ты не замерзнешь?
– Нет. Все нормально. Правда.
– Будешь? – ты достала сигареты.
– Прикури мне.
– У меня сосед. Ему уже под 50, – вдруг вспомнила ты. – У него на правой руке от указательного пальца осталась только одна фаланга. Его любимое занятие – ковыряться в носу, причем именно этим пальцем. Я тебе скажу, зрелище...
– Представляю.
Я действительно четко, словно увидел во сне, представил себе этого мужика с пальцем в носу по самую ладонь. Нечто достойное Хармса. Ты продолжала рассказывать, отвлекаясь, чтобы втянуть в себя следующую порцию дыма, а я любовался твоим лицом, на котором отблески огня играли уже с выражением довольства. Камин разгорелся, и мне стало жарко, но вставать не хотелось. Я словно бы вернулся в наше с тобой прошлое.
– Согрелась? – я коснулся губами твоих пальчиков, как мать, целующая ребенка в лоб, чтобы определить температуру.
– Перестань.
– Почему?
– Перестань, и все.
– Тебе всегда это нравилось.
– А теперь нет.
– Брось.
– Все уже по-другому. Я замужем, ты женат...
– Ну и что?
– Мне не нужны проблемы.
– Какие проблемы!
– Юрка...
– Да, но он выбрал Ленку.
– Не надо.
– Послушай, это все там, в другом месте и в другое время. Посмотри вокруг. Только ты и я, и никого больше. Я снова у твоих ног, как тогда. Необитаемый остров во времени. Как у Маркеса. У нас есть свой необитаемый остров, и мы не можем уйти просто так. Это преступление против вечности.
Ты продолжаешь шептать «не надо», но больше не отстраняешься. Ты закрываешь глаза и гладишь меня своими ножками, подставляя их под поцелуи. Я нежно покусываю тебе пальчики, именно так, как ты любишь, и вот уже первый стон... Мы лежим с тобой у камина на ложе из курток, курим, смотрим друг на друга счастливыми глазами. Говорить ничего не надо. Совсем ничего...
– А я бы сейчас выпила.
– Пойдем?
– Будем кричать «ау»?
– Зачем? Наш ангел хранитель, подаривший все это, выведет нас из леса.
Почившая рубашка отправлена в камин.
– Идем.
Я закрываю за тобой дверь, и выбираюсь через чердачное окно, как и залез. Тропинка (широкая и заасфальтированная) сама приводит нас к дому.
Светка, как ни в чем не бывало, в одном легкомысленном халатике сидит на столе рядом с Толиком, демонстрируя ему все, что можно, и машет ногами в приступе наркотического смеха.
– Сука! – я от всей души отпускаю ей пощечину, от которой она улетает в другой конец комнаты. И тут я вижу твои глаза, в которых неприкрытая ненависть и презрение, ненависть и презрение...
Сильнейший удар в ухо сбивает меня с ног. Никогда не думал, что Толик такой сильный.
– Еще ее тронешь, я тебе яйца отрежу! – в руках у Толика нож.
– Толик, не надо! Не стоит из-за...
Я выбегаю из дома...
Да он был под кайфом! – осенило вдруг меня. – Накурился наш боженька, и решил себя приколом порадовать. Выбрал планетку в стороне, чтобы не докучали сильно, но и не очень далеко – вдруг взглянуть захочется, что там и как. Диванчик рядом поставил. Млечный путь, небось, это пыль под диваном. Сядет, набьет папироску, закурит... Наши академики тут как тут: Сверхновая, или еще что... Так вот, закурит он, коньячку нальет с лимончиком, и смотрит на нас, как мы в детстве на жуков навозных. Кинем его в муравейник, и наблюдаем мужество отчаянных парней. Чем не книга Иова? Можно и звук врубить: о чем они там скулят? По накурке весело, небось, нас слушать.
Только лепил он нас не из глины. Что мы, сервиз что ли? Это Петр был камнем. Не тот, что в Питере тусуется, а другой, библейский, который стал главным поповским булыжником, на которого все церкви и взвалили. А в прошлом гульванил он в компании хиппи с другими двенадцатью. Вино попивали, девок портили. А тот хиппи крутую карьеру сделал. В боги подался. Только кончили они все плохо. Забили их моралелюбцы. А жаль. Хорошие были парни.
А мы есть коктейль. Смесь дерьма и повидла. Сбитая до однородной массы миксером смесь. Это только согласно основному закону органической химии, если смешать килограмм говна и килограмм повидла, получится два килограмма говна, а у господа нашего мы получились. Только пропорцией друг от друга и отличаемся.
Но мы начитались правильных книжек, где добро побеждает зло, где герои добрые и во всем положительные, а злодеи злые и с противоположным от героев знаком. Не жизнь, а шахматы – либо черный, либо белый. Остальной спектр удален, чтобы не нарушать отчетности.
На Федора же Михайловича у нас аллергия со школьной скамьи. И правильно, нехрен! Нехрен, а то еще думать перестанут и начнут мыслить. Кто же тогда будет Родину любить и светлую жизнь строить? В один ряд его к Добролюбову с Чернышевским, раз в костер не рентабельно. А за одно и Михаила Афанасьевича туда. Ну а братья Аркадий с Борисом вообще не про нас. Пусть в низовом жанре посидят. Нехрен.
Пытаемся мы повидло повыбирать, а не выходит. Хороший у него был миксер. Постарался на совесть. Так что, либо жрать нам друг друга целиком в существующих пропорциях, либо целиком же и выплевывать. Но мы так не договаривались. Этого мы не подписывали. Вот и получается, что бабы – суки, а мужики – козлы. Ах, повидло! Где моя большая ложка? А пожевать подольше, так и говнецом отдает, да еще как. Тут нас и тошнит с последующими обмороками и сценами из «Мария эстефлер». Разочарование.
Девчонки удалились в ванную. Пусть похныкают, в порядок себя приведут, покурят. Им это полезно, тем более что без соответствующего импрессионизма на лице они вообще себя не мыслят. Интересно, что женщина предпочтет? Изнасилование или публичное умывание?
Жорик тоже хорош. Ну увели сыр, но Светка тут причем? Тем более что пять минут назад сам утешался, лучше сказать, тешился блудом, ****астрадатель. Дали тебе, так зачем кулаками махать? А потом еще и дверьми хлопать? Тоже мне жертва коварства.
Танюха возвращается одна. Переоделась, подкрасилась, расческой пофихтовала, успокоилась слегка. Но все равно злая. Что ж, повидло раньше усвоилось, бывает. Светка пошла спать. У нее что-то там разболелось.
Первый отбой. До утра еще время есть. Посмотрим.
Давай, Танюха, выпьем! А еще лучше пойдем к огню. Сейчас организую. Ты пока поработай барменом. Пара одеял, подушки, и мы возлежим (никакой эротики) на полу у камина: я, ты, шампанское, сигареты.
«Безобразная Эльза, королева флирта»...
Я всегда ее пою, когда напьюсь. Особенно припев:
«Мы все живем для того, чтобы завтра сдохнуть».
А что, есть возражения? Да? Великие цели? Пардон, но они велики только для нас, соизмеримые лишь с нашей глупостью. Хорошо еще, если они глупы безобидно, но есть же и такие, как большевизм или разворот рек. Или водка из нефти. Идиотизм собственной взбыченности. Нет бы баб трахать!
Ба, да ты плачешь. Ну иди к папочке. Папочка добрый. Да знаю, что нет! Мне и не надо. Ну вляпалась. С кем не бывает. Кобель ревнивый подкаблучный в собственном соку. Такие всегда на женах отрываются за свои левые рейсы. Да забудь ты. Новый год. Мало ли... Моя вон с твоим... Это как преф. Есть карта – играй, нет – вистуй. Совсем нет? Так не бывает. Сдают всем поровну. Тут главное паровоза не взять на мизере. А все остальное... но ты уже спишь.
А у меня есть еще папироса. Папироса и вопрос: Кто? Причем кто два раза. Кто и кого? Кто жертва, и кто исполнитель? Тем более что все идет, как и должно. Секс, скандалы, хлопки дверью... Театральщина. По предварительным расчетам потери составят... А если не составят? И снег не пойдет никогда, и никогда не будет солнца, как никогда-никогда не будет завтра, нашего дорогого завтра, а будет лишь жалкое, пахнущее чуланом, вчера с бледным вампирическим лицом, боящимся света. Кажется, я перебрал. Пальцы в рот и веселый свист. Противно, когда это в носу, и еще слезы. До кровати я не дойду. Там ступеньки... Будем окукливаться здесь. Эй вы, занавес!
Мы шли на явочную квартиру. Дядя Леша, уехав в очередную буржуйскую командировку, оставил нам ключи, чтобы мы, за домом присматривали. А тут как раз Светка учудила. Чем не повод? Дома не кайф. Мораль, как таковая мне до одного места, но не на глазах же у жены. Да еще и Толик. А так вроде миссия благородная. Да и Танюхе кусок праздничного пирога перепадет. У Жорика слюнотечение открылось точь-в-точь, как у бешеной собаки. Что с нами делает любовь!
Пришли. Все калориферы – в спальню, а пока будет греться, можно выпить. Бар у него забит до ватерлинии.
– Бренди? Виски? Вино?
– А водки нет?
– Есть.
– Тогда водку. Можно без льда и содовой.
Ленка забралась в кресло с ногами, тут же перепачкав дорогую обивку.
– Ты мебель портишь.
– Можешь меня разуть.
– А сама что, не справишься?
– Мне и в ботинках хорошо, а если ты так пенишься о санитарном состоянии дома, поищи еще и пепельницу.
Интересно, бабы все такие, когда их хотят, или я специально стерв выбираю? С другой стороны, подобное поведение меня возбуждает.
– Вот видишь, ничего с тобой не случилось, – сказала ты, когда я, одержав решительную победу над шнурками, стянул с тебя ботинки.
– Теперь можешь меня раздеть.
– Сначала руки помою.
– Помой. А я еще покурю.
Когда я вернулся, ленка была уже под одеялом.
– Где тебя носит? Я замерзла...
– Пойдем. Скоро утро.
– Только заснула.
– На посту?
– Ничего себе пост! У тебя жена что, для мебели?
– Для выгула в свет.
– Оно и видно.
– Одевайся.
– А ты что?
– Я могу посмотреть, как ты одеваешься.
– Меня всегда Толик одевает.
– Позвать?
– Реваншист! Получил свое и в кусты. Тоже мне рыцарь.
– Это только в романах рыцари, напав на свиту прекрасной дамы, и перерезав всю ее родню, падают перед ней на колени и признаются в любви, а их дружина, тоже очень благородные мужи, стыдливо краснеют вдалеке. Первые рыцари вообще были бандитами. Кто больше деревень прихватил, тот и круче. Или ты думаешь, приватизацию у нас придумали?
– Какой же ты все-таки...
– Гад. Я знаю. Пойдем.
Ветер стих, да и от дождя остались одни отголоски.
– Как черепа.
– Что?
Дома, как черепа.
– Черные пустые глазницы, беззубые рты.
– Да ну тебя.
– Меня Толик таскал чуть ли не по всем свалкам. Он пишет урбанизированную смерть. Надо сказать, впечатляет, когда вокруг горы мусора высотой с дом, дым, и люди, кишащие во всем этом, как черви в мертвой плоти. Или лопнувшее надвое здание, а из пролома течет вода. Перевелись Тарковские на земле русской.
– Надеюсь, ты не скучал? – спросила ты.
Едва войдя в дом, ты накинулась на меня, как дикий зверь, как хищник кидается на свою добычу и, рыча от удовольствия, вгрызается в ее плоть. Хищница! Ты моя хищница. Еще задолго до свадьбы, когда мы жили каждый у себя, ты умудрялась забежать ко мне перед работой и, не раздеваясь, забиралась ко мне под одеяло. Иногда прямо в шубе, холодная с мороза, и всегда неистовая. Измены, как свои, так и мои, (О, тут у нас с тобой равноправие. Свободное от моногамной морали равноправие), тебя только заводили. На стороне ты нагуливала аппетит, и возвращалась ко мне за наслаждением, приносящим насыщение.
И сейчас ты с порога кинулась на меня, растеребенькала, искусала, расцарапала спину, а потом с урчанием котенка, сосущего мать...
Обалдевший Юрка исчез, подхватив, небось, комплекс сексуальной неполноценности. Танюха, вскочив спросонья, тут же получила приглашение присоединиться, но тоже убежала к себе. И уж тогда ты на меня накинулась в полную силу. Ты пронеслась по мне тайфуном, прошлась цунами, Ты была градом и землетрясением, всеми стихиями и гневом богов, милая-милая Ленка. И только полностью обессилив, ты рухнула на меня, позволяя ему спать в тебе, даря уже тихие нежные ласки, и мы улетели вместе на персональные небеса, ключ от которых был только у нас.
И вот теперь ты лежишь рядом со мной, куришь, свежая после ванны, бесстыже позволяющая отсветам пламени ласкать твое аппетитное тело. У тебя сыто прикрыты глаза, и ты лениво спрашиваешь:
– Надеюсь, ты не скучал здесь без меня?
– Я размышлял.
– О чем?
– Обо всем. О нас, о боге, о бытии, о законах жанра. Кто-то должен погибнуть.
– Я знаю. Когда мы с Юркой возвращались, я увидела остров. Он был мертв. Мертвые дома, мертвое небо, мертвый дождь. Мы все утонем. Как Атлантида.
– Да. Как они. Если до утра мы не принесем кровавую жертву. Богам нужна кровь. Древние это понимали, отправляя ближних на жертвенный камень. Богам нужна кровь, но враг рода человеческого привил нам болезнь милосердия, и голодные боги насылают на нас беды одну за другой. Атлантиду сгубило милосердие. Богам нужна кровь, как женщине менструация... Кровь и нереализованное детородие. Ничто так не возбуждает, как вкус менструальной крови.
– Вампирчик ты мой. Да любая приличная баба убежит от тебя, как от черта, когда ты во время цикла предложишь ей оральные ласки, да еще будешь уговаривать.
– Меня не интересуют приличные.
– Тебе нужна я и все, что шевелится.
– И твоя ****ская штучка.
– Чтобы ты мог вывозить в ней свою мордашку. Когда ты меня ласкаешь, у меня такое впечатление, что ты пытаешься вернуться обратно.
– Манда – это путь на небо.
– А кровь – нектар и амброзия. В следующей жизни ты будешь тампаксом. Но чем ты ушатал Танюху?
– Это был не я. У нее вообще горе. Не тому дала.
– Это фигня. Но то, что тому не дала...
– Тут была баллада о доблестном рыцаре Айвенго.
– Уже интересно.
– Мы со Светкой паровозы пускали...
– Прямо детские истории.
– Тут Джордж с Танькой пришли. Джорджа переклинило, и он отвесил Светке вкусный тумак. Пришлось ему набить лицо.
– Он из отдела по борьбе с наркотиками?
– Она была в одном халатике без белья.
– Сама невинность!
– В этом доме нихрена больше нет. Не ходить же ей голой после ванны.
– У тебя рожа стала блаженной при слове Ванна.
– Во мне проснулись родительские инстинкты.
– Ты решил ее искупать, а заодно и...
– Только не в ванной. Я же говорю о родительских чувствах. Это уже потом в постели.
– Ну и как?
– Она весна. Нежная, ласковая и спокойная. Вам надо познакомиться.
– Тебя на групповушку потянуло?
– Не знаю, но я бы хотел ее еще.
– А Танька что?
– Танька разочаровалась в Жорике. Она тут весь день плакала, потом напилась и уснула. Ну а ты как?
– Сама не знаю. Какой-то он... То, что Танька держит его на диете – это факт, но я-то при чем? Грубый он. Бешеный и грубый. Сначала я прикалывалась. Ты знаешь, на меня иногда находит. Он пеночный, когда злится, а ничего не может сделать. Видел бы ты его физиономию, когда он меня разувал.
– Ты заставила его снимать с тебя ботинки?
– Мог бы потом и надеть. После всего.
– Ну что ты. Он – настоящий мужик. Такие...
– Лучше бы он в другом был настоящим мужиком, а то кончил и все, ни спасибо тебе, ни будьте добры.
– Но ты его классно уделала!
– А пошел он! Пусть перед Танькой строит. Давай выпьем.
– Я уже все.
– Тогда я выпью. Принеси сюда. И прикури мне сигаретку.
– Оденешься?
– Не хочу. Я буду голой. Да и ты не одевайся.
– Хулиганка.
Меня буквально пронзило чувство физического отвращения. Как будто... Свежее красивое яблоко, с яркой кожицей. Я откусываю... Мой рот наполняется гнилью с кишащими в ней червями.
Какая же я дура! А ведь клюнула на его речи, ухаживания, мольбы... Яркая аппетитная кожица. Но в следующее мгновение... Самец в самом ужасном смысле слова! Мужлан, жлоб, работорговец! Я чувствовала себя изнасилованной задним числом. Отвращение и жалость к себе душили меня спазмами в груди, мешали дышать, заставляли хватать ртом воздух и биться рыбьим телом на грязной траве. В животе болело. Мое тело страдало, будто бы не ты, а я только что была избита, растоптана, но тебя он ударил по лицу, тогда как я получила удар с самое сердце.
Я схватила тебя, утащила в ванную, где мы принялись реветь навзрыд, размазывая по лицу остатки косметики. Потом ты умывалась, а я бросилась к себе в комнату, схватила какие-то тряпки, и, вернувшись, стала срывать с себя одежду. Черви ползали по всему моему телу. Они окукливались, совокуплялись, откладывали личинок, и выделяли отвратительную слизь. Они были везде: во рту, глазах, ушах... Не было ни одного уголочка моего тела, свободного от них.
Меня рвало целую вечность, и когда мой желудок давал уже пустой, бесплодный спазм, я присасывалась к крану и до одурения накачивала себя водой, чтобы выбросить ее в унитаз, пока не освободилась от последней осклизлой личинки.
...и как Каренина (не читала) под поезд, бросилась в ванну Стенькиной княжной. Если бы только было возможно, я бы содрала с себя все мясо до костей. Если бы было возможно...
Мы рыдали навзрыд. Две здоровые дуры сидели, обнявшись, на полу в ванной, курили и плакали. Сидели на полу, курили и плакали. Сидели на полу, курили и плакали, сидели на полу курили и плакали, курили и плакали, курили и плакали...
Изнеможение принесло освобождение и чувство внутренней чистоты, будто в одночасье лопнул панцирь, и на свет божий появилось нежное существо с поразительной красоты крыльями. Мы словно бы не ревели, а занимались любовью, и это был мой самый замечательный оргазм, оргазм души. Слезы дали мне истинное единение, экстаз, тогда как моя ****ская ****енка...
Возлюби!!! – пронзало мою душу членом перерождения. Возлюби! Возлюби! Возлюби! Ты такая же ****ская ****а во всей ее красе, врата для богов, лифт на небо. Она – та же ты в миниатюре, созданная по образу и подобию, и в тебя, как в нее жизнь вколачивает свой огненный член, ломая последние лоскутки твоей девственности, принося временами боль, а временами наслаждение...
Я исступленно и в то же время ласково начала ласкать себя пальцами, сначала сдерживаясь, а потом, выпуская стоном, разряды молнии, зарождающиеся внизу живота, ты же, смотревшая на меня огромными непонимающими глазами, вдруг впилась, как бы помимо своей воли в меня зубами, и мы сплелись в объятиях настоящими любовницами.
– Может, вы все-таки оденетесь? – предложил первым делом порабощенный моралью Юрка, вернувшись в гостиную, с, возникшей словно по волшебству (мы не покупали) бутылкой коньяка и дорогими сигарами.
– Зачем? Нам и так хорошо, тем более что меня ты уже видел, а Толику тебя стесняться как-то...
– Вступай в наш нудистский клуб.
– Это не дачка, а дурдом полный. Там бабы с ума сходят. У них психотерапевтический катарсис, как сказал бы старина Фредерик (Перлз). Тут голые сексуальные маньяки. Давайте выпьем.
– Только после того, как ты разденешься.
– Вы оба психи.
– Это называется гармоничная пара.
– А теперь прихвати бокалы и иди к нам на ложе. К черту пережитки цивилизации! К черту мораль! К черту столы и стулья! Приличия! Верность! Работу! Брак! К чееееееееееееееерту!
– Про работу ты права.
– Классный коньяк.
– Не жалуюсь. Сигары тоже, кстати, весьма достойные.
– Тренажер для минета, – сказала я и засунула сигару в рот почти целиком.
– Ты ее туда еще засунь.
– А ты будешь курить?
– Я буду, – сказал Толик.
– Да тебе только дай что-нибудь из манды в рот засунуть. Ты бы только этим и питался. Как ты еще мои тампаксы заваривать не начал?
– А ты попробуй вместо них чайные пакетики.
Как это ни странно, но коньяк принес вместо положенного по декларированным свойствам сего напитка расслабления приступ дикой необузданной вакханальности. У меня начали открываться глаза, как тогда, когда мы напились зеленого чая в молоке, и мои веки начали сходиться на затылке. (Нам пришлось много идти пешком, и на пятом километре такой прогулки мы уже не смогли сдерживаться и перешли на бег.) Осыпались старой штукатуркой века, рухнуло воспитание, вся та гниль, что мы гордо называем культурой, все то, чему меня так усиленно пытались учить. Я оказалась вдруг голой. Совершенно голой. Голой душой. Воздух стал густым, тягучим и удивительно вкусным. На меня обрушились запахи, звуки, мириады ощущений. Я рвалась изнутри самой себя на волю.
– Вы танцуете танго?
– Ты совсем сумасшедшая, – бросил кто-то из вас.
– Я хочу танцевать! Я чувствую себя языческой богиней, жрицей, пляшущей обнаженной среди трав и росы, вызывающей дождь, говорящей с деревьями! Я сама жизнь! Поэзия совокупления или смерти! Сражаться или любить! В этом есть что-то общее! Воины со смертоносной сталью в руках и животворный член! Обнаженные боги, совокупляющиеся со всей вселенной! Пока христиане не испортили все. Адепты собственноручно убитого бога. Такова символика их веры. Религия смерти разума. Перво-наперво они начинают с изгнания секса и Мысли. Политика против секса, религия против секса.
– Потому, что единственный бог – это Бог Манды! – Заявил Толик
– И члена! – добавила я.
– Манды и члена!
– За манду и член! – сказал Юрка и выпил прямо из горлышка.
– Я хочу танцевать! Ну же!
Я схватила вас за руки, и мы принялись носиться по комнате в диком исступлении, вопя что-то нечленораздельное. Меня втягивала воронка вневременья, словно засасывала вновь в утробу матери через манду понимания. Я всегда знала, что мудрость – это такая большая манда, как и вселенная с ее млечным влагалищем!
Мы все разом рухнули на пол (никакого секса). Все вокруг кружилось, а счастье фонтанировало из всех щелей, как воздух из уходящего на дно Титаника. Тогда я и увидела смерть. Молодая, красивая, в белом платье с разрезом и легких туфлях на идеальных ногах, она шла, не касаясь пола, и там, где она проходила, распускались цветы. Она подошла совсем близко, пахнущая неземным ароматом блаженства. Не бойся, сказала она, я не причиню тебе зла. А я и не боюсь. Я... Я... Вы восхитительны! Я готова пойти за вами на край света. Не сейчас. Я просто пришла сказать тебе... Это всего лишь дверь.
Все прекратилось. Я вернулась на землю. Начиналось банальное похмелье. Болела голова. Во рту было сухо. Мальчишки тяжело дышали рядом. Прошли какие-то мгновения. Я действительно существовала все это время во вневременье. До идиотизма глупая фраза.
– Скоро рассвет, – сказал Юрка, – не плохо бы и поспать.
Я тоже была без сил после всех сегодняшних впечатлений.
– Иди, – Толик нежно поцеловал меня, – я догоню.
Вот и все. Финал. Последняя сдача, и игроки встают из-за стола, пожимают руки, уводят дам. Третий акт. Самое время снять ружье со стены. Последняя сигарета перед финальной сценой. Богам пора есть. Иначе у нас не будет завтра, и никогда не пойдет снег. Пора вставать. Хочешь ты того или нет, пора вставать. Они не любят, когда опаздывают. Тогда уже все бесполезно. Хотя и так все бесполезно. Мы сами себе выдумали предначертание и богоподобие, чтобы было чем тешиться, сидя в прокуренной кухне за тарелкой борща. Мня себя богами. Иллюзия собственной значимости. Хотя может так и лучше. Живут же и ничего. Даже счастливы. Пока боги не захотят есть. Но пора... пора браться за дело... Чтобы утром пошел снег...
24 05 01