- это четыре коротких рассказа, занимающие пару страниц примерно в середине моего "сборника". Название сборника не случайно соседствует с изображением наручников. "Как дела?" - вопрос, который не имеет никакого смысла, на который нельзя ответить. Каждый раз, когда я пытаюсь ответить задавшему этот вопрос, я привожу его в смущение, ведь он и не рассчитывал, что я отвечу ему. Я же действительно пытаюсь рассказать ему, чем я занимаюсь в настоящий момент, чем я буду заниматься, что я пережил только что, о чём думаю... это зачастую приводит к неловким ситуациям, особенно если этот человек спешит. Он привык обманывать своим интересом к людям (этим занимаются все, думает он) и теперь просто не в состоянии понять, что происходит. Ведь на самом-то деле ему это неинтересно. И именно в этом случае данный сборник оказывается полезной, буквально незаменимой вещью, экономящей как внимание, так и время интересующихся.
БРОДЯЖКА кушал. Тяжелые темные вихры чуть вздрагивали, скрывая жующее наклоненное вперед лицо, закрытые глаза. Он не может есть с открытыми глазами, иногда только, в ответ на резкий звук, лицо вздергивается, вспыхивает испуганный взгляд из-под длинных теней... но на это время он перестает жевать, чтобы не оказаться беспомощным перед грозящей опасностью, чтобы она не застала его в момент наслаждения, самого большего из возможных. В этот момент говорить с ним было бесполезно, ведь он, даже если бы и понял мою речь, не смог бы ответить мне. Говорить с ним сейчас было бы явным кощунством.
У нас было о чем поговорить, я не видел его больше года, и за это время он успел много где побывать. Налив ему кофе, я приготовился слушать.
- Когда холодно, ее легко отыскать. Тогда все люди собираются в каком-нибудь одном месте. Город у них там небольшой, похожий на этот, может чуть больше, и мест этих не так уж много. Все друг друга знают.
- Ты смог выпросить хоть что-нибудь? - перебил я его.
С выражением мальчишеской гордости на лице он достал из-за пазухи большой конверт и передал его мне. Я не стал смотреть содержимое. Пальцы гладили бумагу, но я не мог заглянуть внутрь. Я слушал человека, сидящего передо мной.
- Сейчас спектакль - главное для нее. Каждый, кто в нем участвует, сам пишет стихи для собственной роли или предлагает уже готовые. До сих пор некоторые играют без слов. Я был на первом представлении. Каждый, кто хотел играть, пришел в самостоятельно сделанном костюме. Сначала они ничего не делали. Молча знакомились друг с другом, с теми, кем они были на сцене. Большинство зрителей пришло, не заплатив. Так что, в конце концов, первый спектакль пришлось объявить репетицией.
Я засмеялся, он тоже улыбнулся.
- Что за костюм?
- Да - разорванный карнавальный костюм с нарисованными на коже ранами и маской бабочки на лице.
Я кивнул - его словам и своим мыслям. Конверт в руке мешал слушать. Я достал оттуда листы.
- Как ты их достал?
- Ну, это было несложно.
- На выставке?
- Нет, она не устраивает выставок. В один из вечеров они просто оказались на руках, пошли по рукам, и я незаметно взял с десяток лежавших сверху.
- Спасибо, - мой голос был невыразителен, глаза уже не могли оторваться от первого из листов: когда я сказал "спасибо", я имел в виду совсем не это. Мой собеседник замолчал. Только когда я закончил смотреть, он, выждав удачный момент, поинтересовался, где здесь туалет.
После того как он вышел, я еще раз взглянул на мой портрет или портрет человека, очень на меня похожего, и взял следующий лист.
СЛЕДЫ ТУПОГО ЛЕЗВИЯ на небе, облака - как размазанная яблочная мякоть. Сизые следы тупого лезвия ветра на темно-синем холсте, в глубине холста жемчужной улиткой медленно ползет к горизонту долька луны. Мазками кисти мелькают машины по трассе.
На обочине дороги, как пощечина на лице, застыли ее крылья, лишь в ветре от проносящихся мимо автомобилей вздрагивают...
- Не думаю, что я вижу, когда я смотрю на твое лицо, не думаю что я что-то вижу. Точнее, я не вижу ничего. Лицо у тебя пустое.
- У меня, - она засмеялась - впрочем, безрадостно. Деланный смех механической канарейки, все как обычно. - Я... хочу, чтобы ты ушел.
- Подожди! Я еще не все сказал.
- Ну? - как я и говорил - абсолютно пустое лицо.
- Может быть, если ты придвинешься поближе...
- Так?
- Еще ближе... я все еще ничего не вижу.
Когда она приблизилась достаточно, я попытался взять ее лицо в ладони. Она одернулась, и мои руки ухватили только ворот платья. Затрещала, разрываясь, материя. Плечи и грудь ее все были в мелких кровоточащих ранках, вся кожа - одна сплошная стесанная коленка.
- Теперь я вижу, - обычно в этот момент я закрывал глаза, но теперь у нее есть для этого другой; другой, который погасит свет, который обнимет ее скользкие плечи в темноте и попытается успокоить - лишь на время, только на какое-то время.
Я же оставил ее так - в электрическом свете, с заслоняющей лицо кровоточащей плотью - паранджой, которая хоть что-то значила.
...На поднятую руку одна из машин - рука погладит, успокоит уставший за день металл - одна из машин сворачивает на обочину, темный силуэт перетекает в нее. В ее лобовом стекле - фиолетовое небо. Как льдинка перекатывается за щекой, так скользят по нему фонари. Тихо, вместе с гулом двигателя, поет радио внутри.
- ЧУВСТВО ПАДЕНИЯ - это чувство свободы, - я поцеловала его в щеку. Он почти не дышал, - не бойся, я тоже его ощущаю. Впервые это произошло со мной тогда, когда я лежала в госпитале. Мне стригли волосы, ногти... а я продолжала их чувствовать. И тогда я подумала - какая разница, какая часть меня останется лежать на постели, а какая уйдет?
Раздался автомобильный сигнал за окном. Белое белье, шелковая рубашка в нарисованных разноцветных перьях. Я улыбнулась.
- Когда я сбежала, - пока я говорила, мои пальцы шарили по карманам его брюк и пиджака, висевших на стуле, - там наверняка остались мои волосы и частички моей кожи, и, быть может несколько ресничек на подушке и соль высохших слез, остался холод от соединения моей кожи и больничных простыней, память от больничных обходов, когда сквозь сон ты встаешь навстречу незнакомой девушке, безмолвно киваешь на вопрос "Больно?", в то время как прохладные сухие пальцы давят твое тело...
После того, как я натянула облегающие замшевые брюки, я снова, как ни в чем не бывало, улеглась рядом с ним на постель, опустила свои руки на его холодные бедра.
- Конечно, больно - от этих изо-дня-в-день одинаковых вопросов разных женщин становишься лишь частью себя, больно бьешься внутри, а чувства, мысли опадают, как листья, к их ногам, в тень от белых халатов... И когда неоновая ветка больничного комплекса осталась позади во тьме, в ту ночь, когда я сбежала оттуда, я почувствовала, что я лечу вниз на огромной скорости, и до сих пор это ощущение иногда возвращается ко мне. Вот так... давай. Молодец, ты... никогда не будешь прежним после этой ночи со мной.
Тогда, в госпитале, я была уродлива, гной перетекал под кожей. Но потом он высох, оставив воспоминание об уродстве и красоту, которая вела меня за шейный поводок из города в город. Вот и теперь снова хлопает дверь за моей спиной, в дугах волос - восходящее солнце.
- Сколько тебя ждать? Все уже готовы, - свет бьет мне в лицо, и я не знаю, кому из этих черных людей у микроавтобуса принадлежат эти слова. Рядом с ними - массивная фигура Хозяина, он кивает мне, а я не знаю, чем буду платить ему сегодня за его власть. Бультерьер его на поводке рычит из тени моих испуганных мыслей. Я знаю, мысли - это всегда страх, мысли - это всегда вред.
Цепляя дорожные камни, наш автобус развернулся и выехал на трассу. Я пробралась через раскачивающийся пыльный полумрак и примостилась рядом с худой сутулой фигурой Гвоздя, положила голову ему на плечо, полузакрыла глаза. Расслабилась.
- Я вчера песню сочинил. Послушаешь?
Я покачала головой, потянулась.
- Сейчас не надо... когда ты ее сочинил? Вечером? Может, ночью?
- Нет, - Гвоздь рассмеялся и покачал головой, - сегодня ночью я сочинил ребенка одной девушке. Еще одной...
Как всегда после такой бурно проведенной ночи он был полон раскаянья.
- Я уверена, это хорошая песня, - я успокаивающе провела ладонью по его худой желтой руке, - и ты найдешь ту единственную, кого ищешь.
- Они только похожи, только похожи. Они созданы, чтобы дарить наслаждения, но мне надоело открывать их лица, чтобы обнаружить очередную притаившуюся мать. Это их материнство, это как перчатки под кожей, это так подло... но я не расстроен, ни капли, прости за каламбур. Нет! - я взглянула на него, его голубые глаза блестели. - Все они говорят о будущем, о серьезном ответственном отношении к жизни... и голоса их, уверенные в верности того, что они говорят, могут еще долго звучать в голове, сводить с ума. Но... ты видела их лица, когда они идут по улице навстречу незнакомым людям?.. Видела их глаза? Это глаза просящих милостыню...
Его голос становился все тише, я почти не слышала его. Мягкие толчки колес по дороге баюкали усталое тело.
- ЭНТОМИН. Эн-то-мин. Да, хорошо. Спасибо, - говорю я и вешаю трубку. Мы входим в кафе.
Ее лицо под косметикой в электрическом свете стало острым, осунувшимся, как лицо больного. Впрочем, может таким оно и было? Ведь только сев за столик, мы наконец оказались друг напротив друга, и только в тепле наши взгляды стали оттаивать, заскользили, встречаясь и снова ускользая прочь, на цветастые крылья бабочек в витрине, на зимний день за окном.
- Только однажды в своей жизни я испытала счастье. Это случилось, когда я узнала его.
- Разве? А детство, неужели ты не вспоминаешь о нем, как о чем-то прекрасном? До недавнего времени я часто вспоминал свое прошлое. Но потом я решил, что был слишком глупым тогда, не осознавал мир вокруг...
- Нет. Я не знаю, что такого прекрасного было в моем детстве. Отец напивался. Бил мать. Вечера, проведенные с подругами во дворе, полные надежд и ожиданий... теперь, в памяти, они слились в один долгий-предолгий вечер. Мне хочется спать от таких воспоминаний. Последние два года, пока я училась в школе, я часто просыпалась по ночам либо от ссор родителей, либо оттого, что мама плачет... они не хотели меня.
- Что?
- Не хотели, чтобы я родилась. Полегче стало, когда я начала работать, обрела какую-то самостоятельность...
- Чем ты занимаешься?
- Торгую на рынке, - а по вечерам она, одев то, что не успела продать за день, шла в гости к таким же торговцам, как и она сама. Именно в один из таких вечеров она и познакомилась с ним, единственным человеком, который подарил ей немного своего внимания, своей заботы.
В течение года они встречались. Он обещал бросить ради нее свою жену.
- Они поженились десять лет тому назад, но детей у них нет. Потому что у нее не может быть детей... я бы не рискнула бросить работу, - вот уже несколько месяцев от него нет никаких вестей. Он не звонит, не приезжает. Тогда она решается приехать сама - в незнакомый город, к человеку, который, может быть, ее совсем не любит; приехать сюда.
Здесь мы и познакомились.
- Он обещал ее бросить, - шепчет она и плачет. Глядя на нее, плачу и я. Когда плачешь, возникает ощущение, будто паришь в невесомости. Не за что зацепиться. За окном кафе - плотный туман, и нам начинает казаться, что мир снаружи исчезает.
- Я сказал ей, что буду ждать его здесь до пяти часов. Сейчас только три. Теперь нам больше ничего не остается, только ждать.
Она не спала эту ночь: добиралась сюда на автобусе, с пересадками. Теперь ее лицо расслабляется, становится старым и красивым. Я всегда влюбляюсь в такие лица.
Я сижу спиной к выходу. Вижу, как она напрягается, ее руки тянутся к шубке и сумочке, которые лежат на сиденье рядом.
- Как дела? - раздается у меня из-за спины, и краем глаза я вижу лицо хорька, чернокожую куртку.
Она поднимается с места, кидает на меня взгляд:
- До свидания, Денис.
- До свидания.
...Я уже вышел из кафе и смотрел им вслед, когда вдруг вспомнил, что мне снилась эта встреча - где-то неделю тому назад: ее лицо, лицо этого мужчины, столик в Энтомине... только в том сне мужчина избил меня.
Начавший было таять, снег снова застыл, выпустил когти, и, пока я шел домой, скрипел под ногами с неохотой, - будто не соглашался с тем, что на него наступают.
Это всего лишь бумага, страницы. А то, что принимается вами за пульс, - всего лишь ветер, эти страницы перелистывающий... И там может быть изображено все, что угодно (обычно это лицо девушки), но бумага останется бумагой. Она может быть сложена, и тогда это - линии судьбы на ладони. Может быть порвана, но вряд ли вы увидите за ней что-нибудь особенное. Нет, ничего особенного. И если ночью она может подарить вам минуты нежности, слабо светится в темноте как звезда или гнилушка, то в солнечном свете вы - ничтожны, в груди - даже пепла - нет.