Ночь. Удушливые испарения, поднимающиеся с залитых водой рисовых плантаций заполняли лёгкие гнилостью, забивали их скользкой плёнкой мокроты. Кишащие под ногами невидимые твари хрустели под кованными каблуками армейских ботинок, разъедая резиновые подошвы ядом. Мерзкие насекомые впивались в кожу через толстую пропотевшую ткань одежды, оставляя на месте укусов огромные багровые нарывы. Надо дойти. Дойти, во что бы то ни стало. Носилки больно впивались в руки и сгибали спину под внезапно потяжелевшим китайцем. Стон его подстёгивал плетью и я почти бежал, не обращая внимания на смердящую гниль под ногами и боль в на месте змеиного укуса...
Несколько недель назад я согласился стать врачом в этой провалившейся экспедиции. Моё желание выехать в Юго-Восточную Азию было воспринято моей, теперь уже бывшей семьёй, как окончательный разрыв. И без того наши натянутые с женой отношения лопнули и я, оставив согласие на развод и подписав бумаги о передаче ей свой части нашего имущества, вылетел в Таиланд. В Бангкоке состоялся сбор всех участников экспедиции. Основу нашей партии составляли китайцы и тайцы, был так же француз биохимик и огромный афроамериканец, снимавший всё происходящее на видеоплёнку. Партия проводилась с целью отыскать очаги тропических инфекций и финансировалась правительствами Китая и Таиланда. Костяк экспедиции составляли китайские биологи, таиландская сторона предоставила рабочих и технику. Я был вторым врачом, дублируя маленького, жизнерадостного Ханя, который когда-то давно был моим сокурсником в медицинском институте.
Кажется с самого начала экспедиция была обречена на провал. Таиландская сторона предоставила отвратительную технику, нуждающуюся в капитальном ремонте, рабочие были набраны среди малограмотных крестьян и половина жалования было им выплачено вперёд, поэтому они были готовы уже сейчас разойтись по домам. Пока наш путь пролегал по более или менее густонаселённым местам, работа продвигалась. Днём биологи брали пробы воды и почвы, отлавливали насекомых и мелких животных - возможных носителей инфекций. Днём же ремонтировались ломающиеся машины. Мы лишились радиосвязи. За исключением мелких травм у рабочих, работы для врачей не было и я всё свободное время отдавал наблюдению за природой - дикой, опасной и пугающе непонятной. Ночами я смотрел из кузова грузовичка на незнакомое звёздное небо. Едва экспедиция стала отдаляться от обжитых районов начались неприятности. Несколько рабочих, пренебрегающих элементарными правилами личной гигиены, заболели кишечной инфекцией. Для их здоровья это было пустяком, но для дальнейшей работы они были непригодны. От нашего подвижного состава осталась лишь половина - несколько грузовиков окончательно сломалось, а единственный тягач по самую кабину провалился в болото. В довершение ко всему едва ли не все рабочие, прихватив с собой грузовик и почти все запасы съестного, сбежали, уверенные в том, что всё это останется для них безнаказанным. Более половины китайцев благоразумно решили вернуться - дальнейшее проведение экспедиции становилось просто опасным. Уехал с ними и телеоператор. Нас осталось восемь человек - четыре биолога (включая француза), двое рабочих и двое врачей. Перегруппировавшись на две наиболее надёжные машины, мы отправились в глухую часть джунглей, в надежде, что ничего страшного более случиться просто не может.
Начались дожди и значительную часть дороги мы двигались с черепашьей скоростью, осторожно выбирая путь и бросая стволы небольших деревьев под колёся буксующих грузовиков. Передвигались и работали мы теперь только днями, разбивая на ночь стоянки. Какие это были ночи! После короткого заката джунгли погружались во тьму, но не кромешную, как это бывает в лесах средней полосы. Зеленовато светились гниющие останки растений, светящиеся насекомые стаями носились в жидком воздухе, из кроны деревьев и с земли за нами постоянно следили светящиеся глаза хищников. Вокруг нас была не просто жизнь - это было постоянное, кишащее шевеление. В воздухе хлопали крылья ночных птиц, москиты с надсадным воем окружали нас как большие ненасытные облака, иногда неподалёку раздавались смертельные крики животных, попавших в зубы хищникам. Часто в листве раздавался шум и дикие вопли - семьи обезьян, притаившиеся в листве, внезапно ударялись в паническое бегство. Дни недели смешались - я потерял счет времени, всё поглотили джунгли.
Однажды утром я проснулся от крика. Позади был тяжелый день и почти бессонная ночь - я встал с ужасной головной болью. То, что я увидел, согнало с меня остатки сна. Доктор Хань лежал в нескольких шагах от лагеря с неестественно вывернутой головой и разорванной грудной клеткой - столь редкий в этих лесах тигр сделал своё дело в предутренние часы, когда доктор, очевидно, решил по нужде отойти в сторону от нашей стоянки. Это было крайне неразумным - вся экспедиция пользовалась временно отстраиваемыми туалетами на территории лагеря, но Хань отличался не свойственной людям нашей профессии брезгливостью и это его погубило. Его нашел рабочий - он опрометью бросился к палаткам, но споткнулся и металлический штырь, который удерживал один из тентов, выбил ему глаз и, пройдя под височной дугой, вышел наружу почти около уха. От его дикого крика боли я и проснулся.
Жизнь рабочего была в реальной опасности. Мой экспедиционный инструментарий и имеющиеся лекарства были рассчитаны на перелом конечности, ну в крайнем случае на удаление аппендикса, но это... Закачав тайцу почти весь запас наркотиков, я, при ассистировании биологов, готовых упасть в обморок, удалил из раны штырь и остатки глазного яблока. Были повреждены крупные сосуды и нервные узлы, я подозревал, что возможно повреждение черепной коробки и головного мозга. Операция закончилась под вечер, к утру рабочий умер, не приходя в сознание.
В подавленном настроении, определив по карте кратчайшее расстояние до ближайшего города, экспедиция начала своё траурное возвращение. Первые сутки мы прошли без происшествий, остановившись лишь на короткий привал. В середине второго дня мы должны были проехать через маленькую деревню, находящуюся около небольшого моста. При подъезде к деревне нас не встретили обыкновенные в этих местах кучки полуголых чумазых ребятишек. Не было слышно даже лая собак. Всех жителей деревни мы нашли на "центральной площади". Всё население, включая стариков, детей и женщин, было в упор расстреляно из автоматического оружия. Раненных добивали мачете, стараясь бить наверняка, отсекая головы или разрубая грудные клетки. Трупы уже начали разлагаться и были густо обсыпаны насекомыми. Мост был разрушен, и почти целый день ушел на поиски переправы.
До конца пути, даже по самым благоприятным прогнозам, оставалось не менее трёх дней пути. Мы продвигались без остановки весь день, всю ночь и половину следующего дня. "Разве не этого ты искал?" - спрашивал я себя в те часы, - "Разве не таким способом ты пытался убить мучающую тебя память, забыть твою давнюю боль и найти в этой жизни своё предназначение?"
Под палящими лучами солнца мы толкали плечами грузовики, проваливающиеся в жижу того, что должно было быть дорогой. Мы уже не обращали внимания на жалящих насекомых и кусающих наши ботинки гадах - мы старались сбежать из джунглей, которые походили на ад, находящийся на земле.
Мы остановились около очередной речушки, не в силах преодолеть её без хотя бы двух-трёх часового отдыха. Упав где придётся, мы в изнеможении разулись и дали отдых стёртым в кровавые мозоли ногам. Я смотрел на желто-зелёную воду реки, но перед моими глазами стояло чистое прозрачное озеро с песчаным дном и медленно входящая в него девушка. Очнулся я от острой боли в ноге - небольшая змея, потревоженная мной, ужалила меня в правую ногу, чуть ниже колена. Я быстро перетянул жгутом ногу и ввёл антидот, затем раскалённым на костре железным прутом прижег место укуса.
Мы переправились через реку и двинулись дальше. Длинные косые тени деревьев в лучах заходящего солнца извивались в клубах жидких испарений. Внезапно показались люди - мы наткнулись на обоз. Наше ликование моментально сменилось паникой - это были не военные, но в их руках было оружие. Я, как ошпаренный, невзирая на боль в ноге, бросился в джунгли. Впереди меня нёсся биохимик француз, а сзади тяжело дышал начальник экспедиции. Все остальные члены партии слегка замешкались у машин и были расстреляны. Вслед нам неслись выстрелы, но, на наше счастье, нас никто серьёзно не преследовал - обоз поспешил скрыться. Я замедлил свой бег и нагнал француза, который, опёршись руками в дерево, жадно хватал воздух. Только минут через десять до нас добрёл китаец. На его лице застыло удивлённое выражение - на спине расплывался ярко-красный цветок. Пуля на излёте вошла на несколько сантиметров ниже правой почки. Выходного отверстия не было. Китаец упал на колени и заплакал.
В условиях современной клиники проникающее ранение такого типа может взяться оперировать даже неопытный практикант. Но вокруг нас были джунгли и до цивилизации было как минимум двести километров... Я остановил кровотечение, француз смастерил подобие носилок и, погрузив пытающегося идти своими ногами китайца, мы тронулись в направлении людей и дорог. Мы шли всю ночь и всё утро, мы по колено проваливались в слякоть болот и почти вплавь преодолевали текущие реки. Желудок подводило от голода, выглядящие съедобными ягоды оказывались горькими, а того, что было съестным наверняка, попадалось слишком мало. В полдень мы уснули упав на земле - идти с нашей ношей под солнцем оказалось выше всяких сил. Мы в беспамятстве провалялись почти до вечера. Китайцу становилось всё хуже - начался разлитой перитонит - живот был твердым и болезненно напрягался при каждом движении. Раненый то и дело впадал в беспамятство и громко стонал. Мы шли как зомби - совершенно не думая о дороге, о том, что осталось позади нас и о том, что будет впереди. Удушливые испарения, поднимающиеся с залитых водой рисовых плантаций заполняли лёгкие гнилостью, забивали их скользкой плёнкой мокроты. Кишащие под ногами невидимые твари хрустели под кованными каблуками армейских ботинок, разъедая резиновые подошвы ядом. Мерзкие насекомые впивались в кожу через толстую пропотевшую ткань одежды, оставляя на месте укусов огромные багровые нарывы. Надо дойти. Дойти, во что бы то ни стало. Носилки больно впивались в руки и сгибали спину под внезапно потяжелевшим китайцем. Стон его подстёгивал плетью и я почти бежал, не обращая внимания на смердящую гниль под ногами и боль в на месте змеиного укуса. Скользкие листья хлестали меня по лицу, ветви кустарников, ощетинившиеся шипами рвали кожу. Несколько раз мы спотыкались и падали, в одной из вонючих трясин француз потерял свой ботинок, и теперь шел, замотавши ступню футболкой. Наше сиплое, надсадное дыхание раздавалось на несколько десятков метров, распугивая птиц и зверей. Внезапно джунгли расступились и вспышка яркого света прожгла мой мозг. Я упал и потерял сознание.
Открыв глаза я увидел, что золотые лучи восходящего солнца играют вершинами покачивающихся на ветру сосен. Девушка, которая была для меня всем, медленно входила в воду. Вода расходилась под её движением рябью восторженного приветствия, казалось это природа принимала в свои объятия отпущенную ею ненадолго в мир людей свою дочь - нимфу, русалку. Это была не просто красота - это было чистым, почти нереальным откровением перед глазами леса, смотрящими на это чудо с молчаливым восторгом. Девушка поплыла, слегка оттолкнувшись ногами от песчаного дна, поплыла так, как это сделал бы лебедь, степенно спустившись с неба. Она высоко держала голову над водой и рассекала воду плавными взмахами рук, оставляя кудрявые бурунчики на водной глади за своей узкой спиной. Доплыв почти до середины озерца, Лада перевернулась лицом вверх и замерла, едва шевеля руками. Приподнявшееся над горизонтом солнце осветило преломившимися в воде лучами дно. На мгновение показалось, что девушка парит в воздухе, над сияющей семицветными переливами радугой. Внезапно я увидел, что вода в озере становится желто-зелёной, что волшебный хвойный лес превращается дышащие ядовитыми испарениями заросли тропических джунглей. Покрытая росой трава исчезла, в грязи, появившейся на её месте, были раскиданы полуразложившиеся трупы со следами огнестрельных ранений. Тигры с окровавленными мордами и люди без лиц с автоматами в руках бежали в сторону озера для того, чтобы отнять у меня моё счастье. Я попытался закричать, но джунгли сдавили мою грудь лианами... Лада повернулась ко мне и улыбаясь сине-зелёными глазами прошептала мне: "Ты должен жить, жить во имя нашей любви, во имя тех минут, которые мы принадлежали друг другу... Так нужно.. живи, не смотря ни на что. Живи!..." Я открыл глаза и увидел склонившуюся надо мной сиделку, которая придерживала протянутую к моей руке капельницу.
The theory of suicide.
В одной из забавных русскоязычных газет Нью-Йорка походя, совершенно ни кем не замеченная, проскользнула весьма любопытная статья. Я не смогу припомнить автора и дату публикации - да это, впрочем, и не важно - важны те выводы, которые сделал автор публикации (возможно, он их и не делал - я сам мог прийти к такому суждению). Вот краткое содержание данного опуса: один из именитых ученых - толи микробиолог, толи онколог - выдвинул теорию о стремлении клеток к самоуничтожению. В каждой клетке заложен механизм, подобный часовой бомбе. Пока клетка справляется со своими функциями, бомба молчит. Но стоит произойти малейшему разладу - либо внутри клетки, либо в среде, окружающей её - бух! - и клетка самоуничтожается. В статье рассматривалось значение этой теории в свете проблем геронтологии, онкологии, вирусологии.... Но был выпущен один очень важный момент - социальный.
Что такое клетка? Маленькая составляющая единого организма, рождённая внутри его для выполнения заданных ей функций и, как допускает ученый, уничтожающая себя тогда, когда она уже не может справляться со своими обязанностями. Клетка может слиться с чужеродным организмом или, вырвавшись из своей среды, продолжить выполнять свои функции в совершенно неподходящем для этого месте, либо начать активно размножаться... - так организм получает "подарки" от своих "детей" - вирусные заболевания и рак.... Что есть человеческое общество? В меру здоровый, растущий и развивающийся организм, построенный из своих элементарных составляющих - отдельно взятых людей. В организме этом бывают свои инфекции и раковые опухоли, организм этот иногда подвергается различным типам "врачебных" вмешательств - начиная от мягкой, социально-"лекарственной" терапии, заканчивая жесткими "хирургическими" вмешательствами революций, войн, геноцида. Историки, как заправские патологоанатомы, вскрывают трупы цивилизаций, выискивают причины их смерти для того, чтобы современное общество не повторяло ошибок прошлого. Впрочем, по моему мнению, занятие это равносильно прочтению лекции о вреде пьянства в упитой компании. Люди, эти крайне маленькие составные гигантского организма, живут по тем же законам, что и обычные клетки. Человек рождается для выполнения своих основных функций - учится, трудится, обзаводится потомством. Но стоит ему перестать выполнять свои задачи, и он обречен... Современная "лекарственная терапия" общества (к примеру, системы социального страхования и пенсионные фонды), помогает поддерживать в человеке спокойную биологическую жизнь до самой биологической смерти, но из общественной, социальной жизни, человек изгнан. Исключения только подтверждают правила.
Некоторые люди несут с собой идеи - вирусы современного общества. Если общество сыто и сильно - оно находит иммунитет против идей. Слабое и голодное общество не в силах противостоять инфекции. Организм начинает болеть и разлагаться заживо, спасти может только радикальная внутренняя терапия или сильное вмешательство извне. Периодически отдельные группы людей собираются в скопления, подобные раковым опухолям. Опухоли эти растут, размножаются, начинают выполнять чуждые организму функции. Некоторые виды этих "онкологических" заболеваний крайне тяжело поддаются лечению - к примеру, национализм всех мастей, экстремизм или терроризм. Метастазы распространяются крайне быстро, поражая в основном "центральную нервную систему" общества и приводя его к истерии, сумасшествию и маниакально-депрессивным психозам. Лечение в этом случае крайне тяжело - проще уничтожить этот организм и из его "клеток" попытаться построить новый, надеясь, что наследственная информация этих клеток не заразит молодое общество снова.
Весьма, на мой взгляд, любопытно взаимоотношение человеческих особей с обществом, как с целостным организмом. Человек, по своей натуре, не приспособлен к индивидуальной жизни. (И это не голословное суждение - просто природа не дала людям возможности вегетативного размножения). Сообщества людей представляют собой организмы разных типов - и высокоорганизованные с развитой "центральной нервной системой, и колониальные (наподобие муравейников, ульев или термитников), где индивидуализм поставлен на более высокий уровень. Существуют, правда и организмы-мутанты, часто с парализованными и атрофированными органами и склонностью к аутизму и аутоагрессии, причем общества эти на удивление живучи, но в любом из сообществ человек не может жить вне зависимости от социальных взаимоотношений с окружающим его целостным миром. Есть, конечно, и аномалии - одноклеточные люди инфузории, порвавшие со своим родным организмом в пользу другого, но так и не прижившиеся в нем - это иммигранты. Нельзя назвать их злокачественными заболеваниями или инфекциями - скорее они "вакцина", взятая из больных организмов и привитая в другие, более здоровые. Но, к сожалению, возможны и моменты отторжения "зараженной ткани"....
Я приехал в Новый Свет без радужных надежд на прекрасное будущее. Меня ничего не держало в стране, в которой я родился и вырос, в которой нашел и потерял свою любовь. Я был чужд коллективному организму с больным разумом и отвечал ему взаимностью. Америка была выбрана мной только потому, что страна эта даёт свободу таким индивидуалам, как я, даёт не только в плане самореализации и свободы выражения, но и в возможности замкнуться в своей раковине и отгородиться от окружающих трёхметровым забором. Полностью отделиться от прошлой жизни, конечно же, не представлялось реальным - оставались моральные обязательства и долги перед родителями и дочерьми из моей бывшей семьи, но, по большому счету, долги эти не тяготили меня и занимали в моей жизни место, близкое к нулю. Я не хотел заполнять собой в обществе какую-либо нишу, я пытался сделать своё пребывание в этом мире полностью независимым и самодостаточным.
Я поселился в бунгало в районе Форта Лаудердейл. Дощатое временное строение нельзя было назвать домом, это была обыкновенная наспех сколоченная постройка, рассчитанная на приезжих отдыхающих. Несколько таких бунгало группировались наподобие небольшой коммьюнити - с общей прачечной, грязным бассейном - и представляли собой образец типичной застройки "субурбана". Большинство моих соседей не задерживались тут более, чем на пару недель. Они приезжали сюда с бледными женами и детьми с северных штатов или из Канады, а то и вовсе из Европы для того, чтобы схватить хоть немного тропического солнца за свои короткие уикенды и забыть о снеге и промозглом ветре. Я развлекался, наблюдая за их неуклюжими попытками показать за короткое время своим семьям все местные "достопримечательностями", при этом, не пропустив ни одного "пляжного" дня.... Забавно, но именно дети, для которых в основном и устраивались эти поездки, радовались солнцу и тёплой океанской воде намного меньше взрослых - у детей порою просто не оставалось сил на правильное эмоциональное восприятие такого "отдыха".
Я вскоре нашел себе небольшой "приработок" для поддержки на плаву моей утлой "финансовой лодки". В паре часов езды находилась небольшая крокодиловая ферма, содержавшаяся бывшим военным, который даже во сне видел погоны на плечах своих сыновей-близнецов. Для поступления в военную школу требовались основы латыни, и фермер нанял меня, странного иностранца, говорящего на английском с "рычащим" акцентом для репетиторства. Я стал "гувернёром", в обязанности которого входили также контроль за школьной успеваемостью и обучение ребят кендо - традиционному виду японского фехтования. Работа не отнимала много времени, не затрагивала души и не сближала меня с местными жителями, но вскоре я смог прикупить на аукционе запущенную моторную яхту и всё свободное время занимался ремонтом, превратив задний дворик своего жилища в подобие судостроительной верфи.
С наступлением жары курортный сезон постепенно сходил на нет и соседние бунгало пустели. Но были и исключения. В домик, стоящий прямо напротив, поселилась небольшая семья. Было очевидно, что поселились они надолго и отнюдь не за тем, чтобы прожигать жизнь на курорте. Глава семейства сразу устроился на работу и затемно уходил, угрюмо сутулясь и засунув руки в промасленные карманы синего комбинезона. Его постоянно взвинченная супруга, похоже всегда разговаривающая на повышенных тонах, вечно суетливая и мельтешащая, периодически как бы натыкалась на невидимую преграду, замолкала, уходила в себя и в такие минуты на её рано постаревшем лице текли горькие ручейки молчаливых слёз. Их дочь совершенно не походила на родителей, как, впрочем, и на большинство её здешних сверстниц. Ей было что-то около двадцати - двадцати трёх лет. От неё исходила аура лёгкости и беззаботности, её присутствие вызывало во мне какое-то подобие созерцательного покоя и умиротворения. Я смотрел на неё как на произведение искусства, как на ожившую картину раннего Караваджо или Боттичелли - она была выражением лёгкости и грации, чистоты и непорочности. Её чуждо было позёрство - видя, что я за ней наблюдаю, она не предавалась обычным подсознательным женским уловкам, а открыто и искренне взмахивала рукой в приветствии и продолжала заниматься своими делами. Иногда я, развалясь в шезлонге и делая вид, что очень увлечен книгой или газетой, часами наблюдал, как она плавает в маленьком бассейне или сосредоточенно разглядывает муравьёв, как она кормит с рук пронырливых белок и бурундуков или занимается мытьём старого автомобиля. И на себе я чувствовал взгляды, но не бросаемые украдкой, а лучезарно открытые и улыбающиеся. Удивляло только одно - девушка практически всё время проводила дома, несмотря на то, что вокруг была масса развлечений. И, похоже, она нигде не училась и не работала, что, при достаточно невысоком благосостоянии её семьи, казалось странным.
Мы познакомились ближе только через пару месяцев после их приезда, при весьма занятных обстоятельствах. Однажды субботним вечером в мою дверь раздался осторожный стук. На пороге, покачиваясь, стоял мой сосед, молитвенно сложив перед собой руки. Я пригласил его войти, но он начал отрицательно мотать головой и что-то быстро-быстро говорить. Только через несколько минут я уяснил, что он просит меня зайти к ним в гости - его супруга приготовила обед, а он сильно опоздал и к тому же надрался.... Под его напором и страстными призывами к мужской солидарности я согласился нанести им визит. Увидев, что муж пришел не один, хозяйка быстро сдержала порыв ярости, направленный на незадачливого супруга. Меня пригласили вначале к столу, а затем в маленькую гостиную, где практически и состоялось наше знакомство. Джоан и Билл Мастерос приехали сюда, в южную часть Флоридского полуострова, на постоянное проживание. Джоан была портнихой, а Билл неплохо разбирался в двигателях и они надеялись в дальнейшем прилично обустроиться. Они переехали сюда из Индианы, основной причиной переезда была настойчивая рекомендация доктора о смене климата для их дочери Клариссы. Виновница переезда сидела напротив меня и смущенно улыбалась. Я тактично не стал выслушивать рассказ матери о заболевании её дочери и быстро перевел разговор в другое русло, прочитав в глазах девушки немую благодарность. Заметив, что уже очень поздно, я собирался уходить, когда Кларисса попросила меня о небольшой вечерней прогулке. Не успев выйти за двери, мы услышали гулкий стук и быстрое причитание Билла - горячая рука его жены дождалась своего часа, ему не помогла ни уловка с приводом гостя, ни то, что прошло достаточное количество времени для того, чтобы остыть. Кларисса впрочем, не обратила на это никакого внимания - я сделал заключение, что трёпки эти в порядке вещей и не стоит придавать значение выяснениям отношений между супругами.
Первое, о чем попросила меня девушка, всегда называть её при родителях Кларисс. И второе - никогда не называть её так в их отсутствие... Друзья в Индиане звали её Клер, имя Лариса она просто не смогла выговорить и мы решили, что я буду звать её Кло.
Кло. Синие пронзительные искрящиеся глаза и жемчужины зубов за темными кораллами смеющихся губ. Пепельный шелк волос, оттеняющий смуглую, почти оливковую кожу. Грация дикой кошки. Мне просто не верилось, что существуют какие-то заболевания, способные подточить её здоровье. Я думал тогда - "Господи! За что ты даешь людям страдания!? За что страдают молодые и невинные дети твои, ещё не успевшие наделать тяжких прегрешений перед тобою!?" Кло сказала мне, что у неё маленькая опухоль мозга. Опухоль не прогрессирует, но доставляет массу неудобств - постоянные мигренеподобные боли, обмороки, а иногда и потери сознания. Она не может полноценно учиться или работать, но после переезда её самочувствие стало намного лучше и она думает о том, чтобы учиться заочно.
Мы дошли до океана. Черное небо сияло огромными фантастическими цветами звёзд, отражающихся в воде. Даже ночью ветер не приносил прохлады - он был жарким и влажным, как мои внезапно вспотевшие ладони. Мы сидели у кромки прибоя и смотрели, как дышит, мерно перекатывая волны, океан. Даже в этот ночной час вода не была тёмной, и не только от света звёзд - казалось океан спит и видит свои вечные сны, приходящие из глубин его загадочным изумрудным свечением. Кло тихо шепнула мне - "Скажи, почему у меня такое чувство, словно мы знакомы уже много-много лет. У меня мало близких людей, но радом с тобой я чувствую спокойствие...". Она положила голову мне на плечо и буквально через пару минут уснула. Я осторожно обнял девушку. В моей душе бушевала странная гамма чувств, но через все пробивалось горькое ощущение безысходности.
Мы вернулись почти под утро. Кло на цыпочках зашла в дом, а я вернулся в своё бунгало. В моем незапертом жилище я обнаружил визитера. Джоан сидела без света на обшарпанном диване в гостиной и, нервно теребя пуговицу на рукаве блузки, ждала моего прихода. "Я хочу с Вами поговорить" - сказала она. Я молча смешал водку с мартини и, положив лёд и кусочек лимона, протянул ей. "Вы знаете" - начала она - "моя дочь больна". Я ответил, что Кло рассказала мне об опухоли. "Она ни кому об этом не рассказывала..." - смутилась Джоан. Помолчав немного, она продолжила - "Ей очень тяжело. Если вы обидите мою дочь..." - Женщина добела сжала маленькие кулачки - "Я убью Вас" - закончила она почти шепотом. Я улыбнулся и смешал для Джоан второй коктейль. "Знаете," - начал я - " людям часто приходится испытывать много горя. На долю людей выпадают испытания, которые ломают судьбы не только им и их близким...". "Что Вы можете знать о горе!?" - перебила меня почти истерическим криком женщина. "Вы, иммигрант, который приехал в эту страну? Вы сбежали от трудностей в Вашей прошлой жизни и начали тут спокойную новую жизнь, Вас приняли с распростёртыми объятьями! Вы не можете себе представить..." - я аккуратно взял расплёскивающийся коктейль из рук вскочившей женщины и, положив руки на её плечи, посадил её обратно на диван. Лицо Джоан покраснело, глаза сверкали слепой ненавистью. Я сел напротив, закурил и начал говорить так, будто мать Клариссы была моим пациентом, или скорее так, будто я читал ей исповедь, которая больше походила на проповедь. "Джоан. Я, наверное, не намного младше Вас. Когда я был почти ребёнком, я нашел девушку, ради которой готов был умереть...". Я медленно выплеснул на женщину те отчаяние и боль, которые терзали меня уже много лет. Я рассказал ей, что я чувствовал, потеряв любимого человека, о чем я молил Бога в джунглях Юго-Восточной Азии, о чем я думал, когда на моих руках умирали лишенные родительской ласки дети-инвалиды с заболеваниями, не поддающимися современным методам лечения. Я рассказал, что чувствует человек, чужой не только в окружающем его мире, но и в его собственной семье. Рассказал о том, что давно уже согласился с самурайской идеей о том, что жить стоит только тогда, когда правомочно жить, а умирать тогда, когда правомочно умирать... Я говорил уже не для Джоан, я перестал замечать её присутствие. Слова хрипящими потоками рвались из моей груди. Наконец, почти обессилев, я остановился. Женщина, с мокрым от слёз лицом и оглушенная моими словами, подошла ко мне и протянула узкую ладонь. Её рукопожатие было сухим и не по-женски твёрдым. Она улыбнулась. "Вы будете желанным гостем в нашем доме".
Мы стали хорошими друзьями. Джоан и Билл, возможно, были бы рады считать меня членом семьи, но, боясь привязывать себя любыми обязательствами, я не стремился форсировать события. Кло была милой девушкой, её недуг не отпугивал меня, скорее именно он наполнял меня желанием заботиться о ней, проводить с ней как можно больше времени. Но я чувствовал, что пытаюсь увидеть в девушке совершенно другого человека, ту, которая много лет назад покинула меня в этом мире. Я узнавал походку и жесты, мне до боли были знакомы улыбка и напряженный излом бровей в секунды отвлеченной задумчивости. Тревоги и жар ночей, которые уже давно отпустили меня, вернулись снова. Я снова чувствовал влажный шепот листвы, я слышал хор звёзд и оркестр прибоя, я ощущал, как ночные птицы рассекают воздух кромками острых, как опасная бритва, крыльев. Но было и нечто, что пугало меня. Всё чаще из ночной тьмы на меня смотрели два желтых глаза, наполняющие меня тяжелыми предчувствиями - глаза волка. Я понимал, что это лишь плод моего воображения, но был не в силах сдержать своего ужаса, сдавливающего грудь в холодных объятиях.
Кло удивила меня своей способностью пластически, без помощи слов, выражать свои чувства и дополнять свои слова жестами, придающими им значимость и выразительность. Это был данный Богом талант. Талант, который в привычной повседневности не замечали близкие ей люди - так родители не замечают, как быстро растёт и меняется их дитя. Грациозные движения девушки зачастую просто меня гипнотизировали. Кло рассказывала о том, как ещё малышкой она ходила с отцом на рыбалку. Её глаза сияли счастьем и одухотворённостью - она говорила о красоте и величии Великих Озёр. Перекатываясь угловатым увальнем, она рассказывала о попытках Билла взобраться на дерево. Девушка бледнела и дрожала, рассказывая о треске валежника и завывании ветра ночью. Её руки умилённо складывались при рассказе о маленькой птичке, выпрашивающей крошки и надламывались при воспоминании жалости к ловимой ими рыбе.... В Клер жила великая актриса. Я долго её убеждал попробовать показать себя на сцене, причем безрезультатно. Наконец она согласилась прочитать пару рассказов перед камерой. Первые попытки были скомканными и неказистыми - Кло начинала неумело играть, от её естественности не оставалось и следа. Но постепенно девушка привыкла к съемке и я часами смотрел на неё через глазок видоискателя. Теперь наши прогулки стали не просто прогулками к океану. Я старался запечатлеть каждое мгновение, каждый жест и улыбку. Я снимал Кло танцующей в пене прибоя и испуганно вздрагивающей от внезапного грома. Я снимал её в минуты безудержного веселья и комичной серьёзности. Я снимал улыбку радости от окружающего её мира и слёзы боли от всё учащающихся внезапных приступов головной боли.
У Клариссы случилось несколько обмороков, их новый лечащий врач уговорил лечь девушку в больницу на очередное обследование. Госпиталь находился далеко и я не мог часто навещать девушку. Но каждым своим приходом я старался сделать ей маленький праздник. Я засыпал её постель цветами и приносил её любимые фильмы, я привез ей огромный торт - мороженное, покрытый фантастически яркой и с виду вполне несъедобной глазурью. Я часами гулял с ней в госпитальном саду, а иногда под вечер мы сбегали, чтобы посмотреть премьеру какого-нибудь фильма. Я продолжал снимать девушку. Камера старательно фиксировала все неуловимые изменения, происходящие с Кло. Девушка слегка похудела и осунулась. На лице, на лбу и около глаз, появились едва уловимые морщинки, оставленные маской скрываемого страдания. Однажды Кларисса, уставшая от нашей прогулки, заснула на скамейке в тени парка, и я, не отрываясь, снимал, как даже во сне, по её лицу скатывались слёзы.
Я знал, что Клер не сможет жить долго. Через пару месяцев её выписали домой по её собственной просьбе. Теперь девушка стала более расслабленной и сонливой - доктора назначили ей сильнодействующие обезболивающие препараты.
К этому времени я отремонтировал яхту и, вместе со всей семьёй Клер, мы готовились к уикенду в океане. Билл запасался рыболовными снастями, Джоан занималась закупкой и приготовлением необходимых, по её мнению, вещей, которые уже невозможно было даже просто погрузить на яхту без риска затонуть. Пару недель наше отплытие откладывалось - была штормовая погода. Мы отплыли пятничным вечером. Женщины быстро утомились и уснули под скрип снастей и мерный ритм рассекаемых килем волн. Уже глубокой ночью мы бросили якорь в назначенном месте - в бухте одного из незаселённых, но открытых для посещения островов. Билл крепко "принял на грудь" и храпел на корме, распугивая пролетающие под водой стайки рыб. Я смотрел на бледнеющее небо и расплывающуюся в утреннем тумане луну.
Ночь умирала. Она умирала трудно, в муках цепляясь за верхушки скал острова и кроны деревьев. Огромное мертвенно-бледное солнце поднималось из свинцовой воды в пустое безоблачное небо. Внезапно тишину разорвал грохот - низколетящий самолёт перешел звуковой барьер - и звук этот, как выстрел стартового пистолета, возвестил о начале нового дня.
Я смотрел, как Кло плещется в прибрежном мелководье. Я смотрел, как Джоан, даже в минуты отдыха, когда заботы должны забываться, уходит в себя, глядя на свою дочь. Я смотрел, как Билл забрасывает снасть, совершенно не думая о рыбалке. Я снова и снова спрашивал Господа - За что! За что ты шлёшь непосильные испытания на людей?! Как ты можешь допустить, чтобы матери хоронили своих детей, а дети умирали, не изведав любви...
И внезапно, подобно молнии, пронзили меня слова из притчи о страдающем Иове - "Человек, рожденный женщиной, краткодневен и пресыщен печалями: как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается.... Такая ли у человека сила, как у Бога? И может ли возгреметь голосом, как Бог? Укрась же себя величием и славою, облекись в блеск и великолепие; излей ярость гнева твоего, посмотри на все гордое и смири его; взгляни на всех высокомерных и унизь их, и сокруши нечестивых на местах их; зарой всех их в землю и лица их покрой тьмою. Тогда и Он признает, что десница твоя может спасать тебя...". Бессилен я что-либо изменить в этом мире. Моя судьба привязывает меня к недолговечному и нет моей возможности изменить течение реки жизни.
Через несколько месяцев Кло умерла. Она умерла тихо, во сне. Я снимал последние кадры фильма о Кло, превозмогая рыдания и подступивший к горлу горький ком. Девушка лежала в окружении траурно-белоснежных цветов с выражением покоя и умиротворения. Родители Клариссы вскоре собрались и уехали в Индиану. Моя репетиторская деятельность тоже закончилась - к радости фермера его сыновья успешно сдали экзамены и уехали в военную школу. Я продал яхту, купив взамен маленькую быстроходную моторную лодку. Оставшаяся разница средств позволила мне без спешки и суеты смонтировать из многочасовых фрагментов документальный фильм о Клариссе. Фильм получился тяжелый, начало его я привязал к логическому концу - похоронам Кло. Для чтения закадрового текста я пригласил знакомого старичка - профессора-богослова - с отменной дикцией и чувственным голосом. Во время работы с ним мы спорили о месте человека на земле, о его предназначении. Но даже он, знаток религии и философ, не смог объяснить ту силу, которая притягивает ко мне смерть близких мне людей.
Джоан разрешила показать фильм на телевидении. Один из общественных каналов, в рамках компании по борьбе с раковыми заболеваниями, показал эту ленту. Одновременно фильм выиграл какой-то фестиваль документального кинематографа. Учредители фестиваля долго трясли мне руку, предлагая очередной, не менее трагический и крайне выгодный проект, способный принести мне хорошую прибыль. Глядя на их бездушные, лоснящиеся лица, я видел перед собой отца Лады, сообщающего мне о смерти моей возлюбленной, деревню в джунглях, расстрелянную наркоторговцами, поседевшую Джоан, стоящую на коленях у могилы её Кло....
Я впал в состояние прострации. Мир отдалился от меня, сделался расплывчатым и непонятным, как смазанные кадры фильма. Меня окутала ночь, в которой завывание ветра перекрывалось режущим душу волчьим воем. Я вернулся в моё бунгало. Всё вокруг меня было чужим. Я не узнавал даже своё отражение в зеркале - передо мной был незнакомец с постаревшими глазами и лицом, исчерченным свежими бороздами морщин. В один из дней, наполнив баки до отказа горючим, я завёл двигатель и, не думая о цели, направил лодку в открытый океан. Безумный рёв авиационного двигателя заглушал весь мир вокруг меня. Ветер больно хлестал лицо. Я не чувствовал запаха горящей изоляции на искрящей проводке. Я не ощущал зловония протекающего проржавевшего бензобака. Я летел, едва касаясь воды, туда, где наступала ночь. Я видел, как из этой темноты вышли, взявшись за руки, две прекрасные девушки. Они, улыбаясь, ждали меня. Они тихонько перешептывались, делясь своими девичьими секретами и смеялись. Они были счастливы. Я любил их. Они любили меня. Я был быстрее преследующего меня волчьего воя... Девушки, улыбаясь, расступились. Над ними возвышался чудным светящимся облаком Он, тот, который протянул ко мне свои руки...
Я иду к тебе, Господи!
New York, July,31,2000