И наступала весна. Как обухом по голове, вся в бензиновых разводах и горах мусора, залитая ручьями коровьего цвета и солнцем. Люди повылезали на дороги с лицами цвета голых подмышек, с опустевшими глазами и в длинных мятых плащах. Они ступали осторожно, чтобы не упасть в обморок от нехватки витаминов и пробоин в асфальте.
Каждый день она возвращалась домой, чтобы сесть или лечь возле телевизора и усваивать бутерброд с колбасой и чаем, а потом устраивалась поудобнее возле окна и смотрела на детей, швырявших палкой в забор с гулкими раскатами эха, и замирала, прислонясь губами к стеклу, покрытому розовой пылью заката. Потом она замирала, и ей становилось видно. И видно было каждый раз всякое. Нужно было только зажмуриться как следует и подождать, пока в темной темноте замерцают круги зеленых, желтых и белых пятенок, и тогда расслабиться и увидеть все что угодно.
К концу первого семестра первого курса с ней уже никто не разговаривал, даже преподаватели. Не то что бы она была странная, а просто со странностями. Она вообще никому не отвечала, даже ректору, и как она сдавала экзамены и сдавала ли вообще, никто не знал, кроме, конечно, господа бога, но ему не было до этого дела, и ее самой. Появилась она внезапно, сначала просто фамилией в списках, а потом и сама собой.
Она была красива, с длинными тонкими руками и узкими зрачками, за которыми ни черта уже было не видно. Зрачки эти располагались не как им положено - посередине, а тянулись на всем протяжении, они были черные и почти совершенные. От какого бога или черта они ей достались - кто его знает, только отец говорил, что говорить об этом не хочет. Вот они и не говорили, а мама умерла, когда ей было тринадцать лет. Она молчала, и черные овалы упрямо смотрели в пространство, где была такая любовь, о которой они и не подозревали.
Она падала в дни, сомкнутые веками, и, нетерпеливо повторяясь, ждала. Смуглые, почти оранжевые пальцы касались шарика маминого кактуса, и она отдергивала руку, вынимая зубами оставшиеся в ней иглы-невидимки. Но боль росла, и сквозь щели в пальцах проникал солнечный белый свет, который резал глаза мириадами крошечных лезвий.
В кармане осенне-зимнего пальто лежала никем не съеденная конфета- театралка, та, что подарила ей старуха на остановке: вернее, сначала она подарила старухе яблоко, а потом уже та подарила конфету. Руки от нее всегда были сладкими и липкими, и если поднести ладонь к носу, то легко можно было уловить тот самый запах, что бывает во всех сервантах, которые хранят надколотые сервизы, неразгаданные тайны и несбывшиеся мечты.
В кошмарах она видела себя этой старухой, которую догоняет девушка, слишком молодая девушка, слишком, и тянет ей яблоко. И тогда ее окутывала такая волна омерзения и зависти, которую она была не в силах в себе побороть. И, протягивая себе отравленную конфету с фантиком театральной, пропитанную ядом старости и гнили, сырых убойных подъездов без лампочек и не проходящей жизни, она улыбалась себе дырой чужого рта, и по ее гладким щекам ползли гребни морщин, сталкивавшихся у переносицы, как сталкиваются волны во время бури.
«Скоро мы увидим друг друга стоящими на проводах, на расстоянии сотен тысяч километров, которых мы не заметим. А между тем, всего лет двадцать- тридцать назад нас еще не было на свете, и на каком мы были свете -мы даже вспомнить теперь не в состоянии:
-Скажите, доктор, я буду жить?
-А разве вы уже не живете?
Тянулись долгие мысли, месяцы, годы разлуки с любимым, которого она не знала. Он снился ей с тринадцати лет, и в первый раз он пригласил ее выпить, а во второй сказал, что это был чай, и в третий сказал, что это был дерьмовый чай с банановым привкусом.
Не хотелось никуда идти, никому звонить, не хотелось писать, писать, пить или выпивать, не хотелось говорить или слушать, но дело было в том, что чего-то все же хотелось, и что-то во всем этом было не так:
-Ну, кто там стоит за дверью в ожидании чуда, успокойтесь, никакого чуда не будет, его нет, все ушли на… и не вернулись. За этой дверью их тоже нет, здесь только я и моя кошка, кстати, где эта сволочь кошка? Хотя если вам не терпится, то заходите и убедитесь сами, будете как дома и садитесь прямо на коврик.
Сон не оставлял ее. Она не помнила, когда очертания сна стерлись и смешались с жизнью. Она засыпала и просыпалась во сне, ходила в институт во сне, плакала во сне и во сне ложилась спать и засыпала.
Люди в метро были. Одни ходили вперед, другие назад. На огромном шахматном поле белые и черные фигуры плакали и смеялись, матерились и чесались, хромали, стучали, дышали, менялись местами и околевали на рельсах под ногами друг друга. Вокруг нее шевелилась огромная куча мусора, и ее, стоявшую у подножья этой кучи, то толкали в одну сторону, то в другую. Вдруг она оказалась на самом краю, и сзади накатилась душная волна ветра и пыли смешавшая в себе сотни, нет, тысячи плеч, плащей, уборщиц, сотрудников, сотрудниц, голов, реквизитов и носов. Она сделала вздох, взмахнула руками и полетела вниз, оглушенная, замершая, живая.
Очнувшись прямо на рельсах, она заорала и потянулась руками, но волна схлынула, оставив ее незамеченной на дне пропасти. Когда он ее вытащил, она была полудохлая от страха и заикалась. За окнами метро вечерело. Люди на остановке, как всегда старались держаться друг от друга подальше. Она встала под козырек, и ей тотчас же капнуло за воротник, тогда она обернулась к спасителю и поблагодарила его, а он ответил «пожалуйста» и сказал, что может проводить ее до дому, и еще он ответил, что она напоминает ему кого-то еще.
-Меня зовут Алиса, - представилась она и вдруг вспомнила его, - меня зовут Алиса, а Вас зовут Клим. Моя мама умерла, - добавила еще. И он, нисколечко не удивившись, сказал:
«Я искал тебя столько лет и никогда не думал, что найду на рельсах». Они сидели на полу напротив друг друга.
- Вы были любовником моей мамы?
- Я был ее любимым.
- Она любила только клубнику со сливками.
- А я не люблю клубнику со сливками
- Глупо не любить клубнику со сливками
- Ты права, твоя мама не была дурой, - ответил он.
Она видела, какие у него глаза. У него были глаза без белков, огромные, черные, злые. Она отражалась в них как в зеркале.
Когда он уходил, она протянула ему телефон, а он потянулся губами к ее ладони и сказал: «Я приглашаю тебя на чай».
Прошел день - он не звонил, прошло два - он не звонил, потом прошло три дня, четыре, восемь…
На десятый день его голос заговорил с ней из телефона: «Алиса, в семь, на «Беговой», в центре зала, я встречу Вас цветами».
В центре зала на «Беговой» в семь он встретил ее цветами.
Весело висельная любовь была рядом, была так близко, что нужно было только оглянуться, чтобы узнать ее. Но она не боялась любви. Она оглядывалась, лишь только чувствовала ее приближение, но та пряталась за поворотом или в люках метро.
Плакали дети в розовых кроватках, матери грешили рядом с кастрюлями и волнами белого порошка в тазах, люди умирали за что? продавцы продавали последние деньги, и только весело висельная любовь была рядом. Она шагала по улицам и выдыхала горячий ветер.
На плите асфальта, оторванной от общей кучи дорог, сидел человек, уставившись на луну, как удав на кролика. Она подошла к нему и села рядом.
- Слава богу, - сказал он
- Ты? - спросила она луну
- Я. - сказала луна
Спи, маленькая принцесса, потерявшая сон, твоя крыша прохудилась этой зимой, зато за ней ты нашла небо. Ты не умрешь, узнавая его. Вы сожмете все двадцать пальцев ваших рук и пройдете двадцать тысяч мостов, ведущих вас друг от друга. Смейся над тем, кто скажет тебе: пора, и никогда, никогда не позволяй себе исчезать.
Он рассказывал ей про любовь, про маму, они пили водку и ели хлеб. Она легла на кровать и уткнулась носом в подушку, он сидел рядом, и его руки были в ее волосах, на ее шее, плечах…
-Ты так похожа на нее…
-Вы так ее любили?
-Я и сейчас люблю ее, - он встал и стал из всех щелей, шкафов и перекладин доставать картины, на которых была она, она была так красива, как красива она была.
-Мне нравится.
-Тебе нравится? Это неважно. Это нравилось ей. Я просил ее позировать голой, но она ни разу не согласилась, у нее были такие ноги! У тебя красивые ноги?
-Да, у меня мамины ноги…
Он остановился и замер, а потом обернулся и сказал:
-Раздевайся!
-Я не могу. - Она сидела по-турецки
-Раздевайся, - опять потребовал он. - Ты же все равно разденешься.
Она стала раздеваться. Сняла свитер, расстегнула джинсы.
Тогда он подошел и провел по ней рукой.
-Ложись там, около обогревателя
-Как?
-Как удобно - она легла.
Он рисовал ее долго. Она лежала у обогревателя, и у нее обгорало бедро.
Ей было больно, но он этого не замечал. Тогда она заплакала, и слезы потекли по щекам…
…Я люблю вас.., я люблю вас. Давно еще, тогда полюбила, когда вы приходили к маме….
- Не дергайся, - бросил он
- Мне больно. Мне жжет ногу!
- Отодвинь обогреватель
Она разогнулась, и оказались рядом с ним. На мгновение, только на мгновение припала к его ногам и, узнав его запах, вдохнула его.
Но он оторвал ее
-Почему????
-У тебя не такие ноги, ты соврала!
-Я не нравлюсь вам?
-Ты красивая, если ты хочешь, я могу тебя взять.
-Почему вы такой, вы были не таким, когда я вас узнала.
-Я всегда был таким, а ты ошибаешься, девочка, надень халат.
Он принес ей чай со льдом.
-Выпей, нет ничего стыдного в том, что я не люблю тебя, я же люблю твою мать.
-Моя мать мертва.
-Какая разница, я же ее люблю.
Садись, - он указал ей на кровать:
Она приходила сюда, она приходила и приходила и приходила, а я каждый раз ждал ее, как господа. Она лежала там приговоренная, и я распинал ее, я прибил ее руки, ее ступни к этому полу, я вымывал следы чужого на ее теле, и каждый раз, каждый раз они появлялись снова!!!!
Я всегда ее ждал, даже когда сидел в этом чертовом клозете и тужился, даже когда вел других ….
-Я ухожу, - сказала она, - и никогда не вернусь.
-Это был только чай, – ответил ей он.
Ноги бьются о подоконник, чужие руки сзади, спереди, везде, тело тяжелое и сильное. Она готова принести ему кофе, она готова принести себя в жертву, она свернет рельсы этому поезду, если они проложены не к нему, и только каждый шаг, каждая ступенька ведут ее к нему.
.
А между тем, пока никто никуда не торопился, заторопилось по небу оранжевое солнце к зоне красного неба, обозначавшей закат.
Зря стояла Алиса немая и погибшая на улице Беговой, обратившись глазами на закат, видная в пролете палаток и между ногами дерева дуб.
Та встреча совершенно ее расстроила, и обида больно жгла и пилила по сердцу.
Все жадно томило и топило под собой солнце, и люди на раскаленной сковородке асфальта шипели и взрывались, как мыльные пузыри. Хлоп - и падали тенями к собственным ногам, хлоп - и поднимались тенями из-за поворота.
-Девушка, извините, сколько сейчас времени?
-Откуда мне знать сколько, я ведь его не считаю.
-Тогда, быть может, Вы согласитесь присесть со мной на подоконник и допить эту дурацкую бутылку?
-Наверное, вам спятилось, потому что если бы это было не так, то вы бы знали, как там воняет, там же только одни кошки писают!!!
Она развернулась и побежала обратно.
Она ничего не знала и знала только, что любит его, и дверь была открыта. Он смотрел на нее, он прохрип, и ему было не до сошествия. На ней синий свитер и джинсы, вся она праздничная и тонкая, как лезвие бритвы, вонзается в его подсознание смертельной опухолью второй половины жизни. Она бросается к нему на лицо и дышит порывисто и простыло…
Ты ведь не выгонишь меня? не выгонишь?… меня… пожалуйста, не выгонишь? И не выгоняй меня - не надо!
В объятиях коричневого медведя, с коробкой конфет мармелад в шоколаде, слипшись в сахарной пудре и пыли, вся сладкая, с двумя косичками наперевес, вытянув ноги на подоконник и прикрепив на талию черный бант, она дожидается звука его шагов.
Каждый день с первого этажа кто-то бьет молотком по затылку, и сверху на ее грешную голову, как небесная манна, осыпается штукатурка. От этого ее волосы побелели, а на щеках осела серая пыль. И он столько ей говорит! Он скажет, что сегодня вечером поведет ее в ресторан и не важно, сколько это будет стоить, потому что они будут праздновать победу…
Он говорит, что сегодня двадцать третье февраля, когда она умерла, и, по всей видимости, бог приложил к этому руку. Семь лет жизни, после тысячи лет войн, после разрухи и голода последние мамонты были съедены и все шкурки сожжены.
Контейнер с трупами увезли, и на его месте только худые кошки вдыхают помет.
Сегодня они праздновали победу, и он спрашивал ее, что она в этом понимает
А она отвечала: Я понимаю тебя
-Они веками нервировали нас, трахались со всеми подряд без переписки и в результате стерлись с лица земли. Их руки, их длинные белые локоны, их деньги напечатанные в меню, их дерьмо, отложенное в кучу, стерлось с лица земли и кануло в лету.
А все так и осталось совершаться по закону природы - говорил он и целовал в губы - и это правильно. И ты знаешь, что ты дочь моя. И это нормально. И он подминал ее под себя, и она вздрагивала от этой любви и, пуская его, зажимала под язык холодок, чтобы не болели губы от боли его губ, таящейся в углах рта.
-Нет, я не понимаю тебя!!!…
-Ты не понимаешь, - и он хохотал над ней.
- Ты моя и моя дочь! И дочь! Дочь!
- Нет.
Холодок - только цианистый калий, и я твоя дочь, вот почему с утра так тянет чесноком.
-Я люблю тебя, ты не уйдешь, не уходи, я так люблю тебя.
-Нет.
-Но мне нравиться любить тебя, она оставила мне тебя, неужели ты не понимаешь, я всегда знал, что она не могла просто так уйти….
-Нет.
Он держал ее за руки, за ноги, за живот, за голову, между бедер, он ласкал ее голую грудь, и ее сердце умирало от тоски, и она любила его так, как он ее научил.
По призрачным лабиринтам времени пробиралась женщина, похожая на тварь. Вы думаете, у нее не все были дома? Возможно, но она возвращалась домой. И ее было не провести и не зацепить, она была сука, каких мало. Из тех, что не раздвигает ноги во имя любви. Ее сыновья, промышлявшие кровью, шли за ней по пятам в чужих ботинках на босу ногу. Ее любимый сгорел в костре инквизиций, когда ей было тринадцать, и ее сыновья каждый год доставали его из могилы, приводя в порядок то, что им осталось.
Но теперь она устала и возвращалась домой. Ее теорема была верна, как верен каждый ее шаг. Она уже доказала все тем, кто остался после его смерти, и не знала ничего страшнее того, что после ничего не бывает. Она узнала, что господа нет, потому что за ним летали на небо и никого там не нашли.
И все-таки она еще верила, что время проснется и столкнет с себя кучи мусора и недоделанных гербариев, но волны черного воображения так и останутся, чтобы будить ее по ночам и не давать уйти.
Липкий ужас сковывал даже ее страх: она хотела кричать и, как это обычно бывает, не могла даже дышать. Она слышала голоса, и они были знакомы ей, и все они звали ее по имени.
«Алиса, сколько можно стоять под моими ногами!? Уходи к себе, пока я не вылила на твою башку кипятка!!!» - она брела дальше и врезались в отца, который размахивал штанами и орал: «Вот ты где, маленькая шкодливая дура! Сейчас я в тебя засуну!!!!!» - и были двери, много дверей, и она была Алисой в стране чудовищ. И на каждой двери было сказано: нет входа. нет входа. нет входа …...а когда она нашла дверь с надписью: нет входа и нет выхода, она поняла, что прочла это изнутри.
Ты умрешь - говорили голоса - ты умрешь, умрешь, умрешь!!!! А если ты и не умрешь, то тебя трахнут кверх ногами четверо грязных подонков и ты все равно умрешь, и так будет еще хуже! Так что собирайся и выходи, потому что мы все ждем тебя здесь, папочкина дочка!!!
Она орала так, что глохли барабанные перепонки, перепонные барабанки, эти чертовы уши или то, что в них глохло и мешало дышать. С ней делал это отец, и он утверждал, что она создана для него, нет, утверждал, что это он создал ее для себя, он и ее мать, что откинула ноги с тринадцатого этажа, когда ей было тринадцать лет.
Она вела себя так достойно. Она стояла, окруженная кучей родственников, и не плакала, но потом привезли ее маму, и мама была красива как никогда, как он не рисовал ее ни разу, и ее онемевшие губы улыбались всем спокойно и радостно. С тех пор она ни разу не видела таких радостных мертвецов.
Она стояла в зеркале вся голая и другая.
Как стукнет сердце, как сбрызнет, как по холодному телу внезапно чужое тело пройдет вдоль и поперек, узнавая и не стыдясь, становясь криком на твоих губах, и после этого ищешь и не находишь, возвращаешься и не узнаешь. Она смотрела на себя со стороны.
Что изводить себя так безбожно? Не грешно любить. Как пробитая плотина щепку, тащило ее голодную душу к нему.
На белом одеяле розовые разводы заката похожие на кровь, и никто не придет перекрестить ее на эту любовь.
Она умрет проклятая, проклятая, безбожная, очарованная, худая с маленьким крестиком посередине, умоляя любить его и никого на свете.
Уже наступало утро. Голые ноги на грешной земле замерзли и одеревенели. По телу пробиралась крупная дрожь. Было бессмысленно бороться: ее жгло, как жег обогреватель ее раздетые бедра. Оно жгло изнутри и разбивало снаружи.
Ночь не кончалась с приходом утра. Она возбуждалась и набухала под пульсирующим желтком солнца. Она ходила по кухне и захватила журнал, он был когда-то забыт и отложен, и остановилась, найдя то, что искала. Опустившись на колени, смотрела вниз… Ноги женщины. белые ладони. чужая спина. перевернутые колени. - она отшвырнула журнал как ядовитую. гадину.
В холодильнике что-то хрустнуло и сломалось, она сунула палец в кран.
Жаль, что господь бог наложил вето на все эти голодные бредни и обозвал их ересью, или это сделали люди? В рыжую щель ванной полился белый свет нового дня. Она споткнулась и побежала в утро…
Она позвонила в дверь, позвонила еще, и еще - никто не открыл. Оно колотилось внутри, она колотила снаружи. Она стукнула в дверь ногой. Верх неприличия - нулевой этаж под землей, подземные ходы и коты.
Она даже и не думала, что он не был дома, потому что он ждал ее, как и она ждала тридцать лет и три года. Внезапно дверь отворилась. Или ее открыла женщина лет тридцати, какой красивой она не видала.
У нас есть такая женщина, прекрасная женщина, она может истомить любую душу даже полюбить вас, но ты плохая девочка, ты пришла без подушки и предупреждения, чтобы я тебя принял, но теперь ты видишь, что у меня заняты руки.
-Ну хорошо, ладно, проходите, - сказала женщина и сделала шаг от двери. -
Я наблюдала за вами в глазок, кажется, вы очень хотели войти….
-Что это за сука?- выгони ее!!!!
Он сидел в кружащимся кресле в центре комнаты, с чашкой водки.
-Раздевайтесь обе, - ответил он, я посмотрю, которая уйдет.
-Я убью тебя, проклятая гадина! - хрипнула она в ответ. Луч солнца пропал в его волосах и нашелся в глазах. Она швырнула сумку в угол. Когда она оглянулась, то увидела женщину. Она стояла нагая желанная прекрасная. Встань к двери, - велел он. Тебе мала твоя грудь, стой там - он смотрел на другую. Она повернулась и ушла на кухню. Когда она вернулась, они лежали - она голая он в джинсах. Они были расстегнуты. Она рисовала все яснее, чем в телевизоре: Яснее ясного, мучительнее мучительного. Он провел рукой по своей женщине и оставил ее там. И тогда она стала этой женщиной, она стала ей, и ей больше было не больно. Они говорили и говорили, пили и говорили опять.
В конце дня женщину забрал муж, надавав ей по морде, и они остались одни.
-Какой грязный туалет, он даже грязнее, чем это кажется снаружи. Мерзкая дыра, бредовая мысль остаться здесь навсегда: дай денег на мою дорогу или ты их потратил на эту бабу с вечно раздвинутыми ногами!?
-Замолчи.
-Неужели ты не видишь, что с какой стороны ни посмотри на этот чертов туалет, там все равно одно дерьмо, даже если повернуться на сто восемьдесят градусов и заткнуть все задние проходы на свете!!!!!
Он подошел и коснулся ее.
-Убери свои руки, у тебя есть хоть что-нибудь кроме водки?
-Кофе на донышке и чай наверху.
-Прелестная маленькая мастерская под землей.
-Не уходи, - он упал на колени и принялся собирать наброски.
-Я сейчас уйду.
-Пока.
Она остановилась и не могла уйти. Загнанная в штаны, полупьяная, одуревшая, она пахла перегаром и рыгала водкой. Он не обращал на нее внимания. Нет, она не могла, просто не было сил или воображения. Она перебегала из угла в угол, как загнанная в темницу, и вонзала ногти в ладони.
Вечер растекся белым молоком по пыльной поверхности комнат. Она сидела одна голодная, нежеланная, немая. Когда она выпила, он сказал, чтобы она шла спать.
Накрахмаленная скатерть вместо простыни, выпахшая всеми запахами на свете, покрытая пятнами краски и спермы, подсолнечного масла и борьбы. Она легла чистая, ничтожная, униженная и готовая к нему. И он любил ее там, как никто не мог бы любить. Он любил ее, когда она его жаждала, и прятал на груди, когда становилось страшно, он накрывал ее, и ей было больно от его тепла.
Он сказал ей о любви. Он не просил прощения и бесконечно только его кровь текла в ее жилах. Темная ночь перемешала любовников, темная ночь прятала их одиночество. Она лишила их сил и невинности. Она спутала слова, ноги, часы.
Господь все смотрит и смотрит на нас, но он забрался высоко и его даже не видно. Он веселится, когда мы корчимся от тоски и бросаем проклятья невинному небу. Он ставит подножки - мы падаем, он поднимает нас за руки и отрывает их. Мы мечемся по земле в поисках любви не находим ее, поскольку эта любовь не более чем голая баба, лишенная входа. Он ставит нам в пример того, кто ни разу не согрешил, но ведь он никогда не любил женщину. Зачем же он дал нам такую любовь? Он послал сына на смерть за искупление наших грехов, но тот, похоже, ни черта этим не искупил.
Она сделала усилие понять, о чем он говорит, но из ужасающей асимметрии его слов не поняла ни черта - он пускал струйки дыма в облака.
Ведь ты как всегда понимаешь, что я хочу сказать? - впрочем, ты, если будешь быстро перебирать ногами, добежишь до ближайшего медпункта не успев родить.
В соседней комнате ругались гости, а она спросила, о чем он говорит
-Я говорю, что вчера кончил одной левой, представляешь, как здорово, что можно обходиться без баб?
-Что? Что? - повторяла она, глядя на него во все глаза.
- Хочешь иди и посмотри суслика, его вчера привез Семен
-Ты слышал? Ты же все слышал!!!! - шептала она и кусала его губы - У нас будет ребенок!, ребеночек! - он продолжал курить, навалившись на подоконник
- Ты шутишь, у нас не может быть детей, мы же любим друг друга, зачем они нам?
-Ты просто не понимаешь, нет, ты просто не понимаешь, он будет красивый как ты, он маленький - он ребенок!!!
Он отцепился от подоконника и схватил себя за голову, он цедил слова, как будто на его шее высыхал ошейник:
-Ты спятила, ты просто спятила - я твой отец, я не могу быть отцом ему!
-Ты не мой отец - мы же любим друг друга!
-Да, да, мы любим друг друга и его быть не может.
-Пусти, пусти меня, - плакала она, гладя его руки. – Пусти, мне больно.
-Убирайся! - завопил он так, что пропали голоса по соседству. - Убирайся, подлая тварь, ты обещала любить меня, а не его, ты клялась, что любишь меня!
-Ты не понимаешь, - она тоже плакала, заливалась слезами, - ребенок наш, я люблю тебя!
-Вон! - он схватил ее за руки и бросил на дверь.
Она ударилась головой еще раз и еще, она билась руками, ногами, животом и внутри нее бился он - маленький и живой, живой, когда ливанула кровь.
Белые санитары красные от крови, кровь била в глаза. Их нерожденный малыш плакал что умирает, плакал и не хотел умирать, пробиваясь сквозь бордовый туман ее тела.
Сквозь белый потолок просвечивал поздний закат. Глаза ее ребенка смотрели в ее глаза, пытаясь узнать свою маму.
Завтра все умерло вместе с ним. Не осталось даже крови на резине перчаток, только белые косяки, только железные прутья постели.
Он пришел с цветами и сказал ей спасибо, он поцеловал ее в губы и сказал спасибо. Его любовь горела в ее глазах, и она сгорала в аду от этой любви. И она не помнила себя от счастья.
Я люблю тебя, - просила она, и вся окровавленная пеленка намокала и высыхала между ног.
- Я тоже тебя люблю.
Она видела сколько угодно мертвых, она только не видела никого дороже мертвых. Она пятилась по постели от их глаз, но не было ничего бесполезнее этого бегства, и накрашенные медсестры ухмылялись ей в ответ.
Послезавтра пришел папа, и она разревелась так глухо, как будто у нее иссякли все слезы на свете. После папы пришел он и сказал: Прости, я был не прав, наверное, нам стоило его оставить.
-Моя мама умерла, потому что любила тебя? - сказала она.
-Да, похоже, у вас это наследственное.
-Я не могла не полюбить тебя.
-Я знаю.
-Ты же создал меня.
-Ты ошибаешься, я не отец тебе.
-Отец?!
-Никакой я не отец.
-Почему?
-Я говорил тебе - ты так на нее похожа.
-И ты не любишь меня?
-Я люблю только ее, я обожаю ее. Она не должна была так поступать со мной, она тоже любила, ты понимаешь, она любила меня, а выбирала всегда тебя, всегда, везде была ты ты ты ты!
-Люблю тебя, люблю - повторяла она - люблю люблю люблю.
-Это был дерьмовый чай с банановым привкусом.
Он встал и вышел.
БЕЛЫЙ ГРОБ ЧЕРНЫЕ ПАЛЬЦЫ БАРАБАНЯТ ПО КРАСНОЙ ЛЕНТОЧКЕ НИКТО НЕ УМЕР ВСЕ ЭТО ПРИВИДЕЛОСЬ ЕЙ ВО СНЕ И БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ НИКОГДА
Она сидела в комнате, комната была вокруг нее - чужая белая комната с высоким потолком. Ее мама оставила ее для него - это было так естественно и реально, что ничего нельзя было изменить. Она ждала его. Он снился ей. Все это время, что она его знала. И он появился, потому что она была создана для него любовью.
Она широко раскрыла глаза, она ждала пришествия, и не было ничего возможней их любви. Она встала и пошла к нему. Ее ноздри вдыхали, а рот пересох и дышал не в такт выдохам и вдохам. Заповедь гласила: Я создал вас по своему образу и подобию.
Для себя?
Для себя!
Она толкнула дверь и вошла. Он висел привязанный за шею веревкой, какой привязывают детские санки на зиму. Висел мертвый и ужасный.
Она умерла на пороге без всякой надежды на жизнь, потому что даже воскресший Христос лишь мертвец, восставший из рая.
В тусклом свете лестниц, под сквозными ветрами, под взглядами из-под воротников, под шорохом крыльев черных ворон был ад. Она опускалась туда, обо всем позабыв, в лифте на котором нажала нулевой этаж, но он ехал так долго, что их невозможно было сосчитать. И вдруг все пропало и чей-то голос сказал:
-Взяли?
-Взяли - сказал другой
Три трупа, три белых чайки кружили по воздуху на уровне неба. Они размахивали крыльями как живые и даже напоминали живых свысока.
Если стоять в ложбине, то видно, как выходя за этот уровень падали куда-то дорожные облака, упираясь в горизонтальную пыль городского шума.
А внизу была только малина и запах дождя.
-Теперь я могу летать? - спросила она у мамы.
-Ты летишь - ответила мама.
-Я лечу? - спросила она у папы.
-Да - сказал папа.
Люди не умеют любить, поэтому они люди. Они даже летают, когда у них на это есть причины. Но тебе уже не нужны причины, чтобы летать - один взмах крыльев и ты полетела….
-Ногами вперед? - спросил первый.
«Назад!!!» - хотела сказать она, но вдруг вспомнила, что стала птицей и не умеет говорить.
И услышала свой приговор.