За зипунами и кругляками. Из цикла ПОХИТИТЕЛИ БРИЛЛИАНТОВ
Я люблю деньги. Да, да, не удивляйтесь. Трогать монеты пальцами, подбрасывать их вверх. Нервными окончаниями подушечек пальцев ощупывать все неровности и выбоины. Читать непонятные, в основной своей массе, сентенции типа - «Боже, храни Королеву», «Не НАМ, не Нам, а имени Твоему».
Поставить монету на гурт, легонько толкнуть ее так, что бы она докатилась по полированному столу до стены, и прикатилась обратно в подставленные ладони. Угадывать, орел или решка. Аверс или реверс. Монеты звенят и радуют меня своей мелодией.
- Ты запарил, дашь поспать? – Шурик поднимает от подушки заспанное лицо.
- Хватит дрыхнуть, вставай, завтрак уже.
- Ну, его, я посплю. – Он безвольно роняет голову.
- Алкашонок, вставай. – Я тяну его за ногу, почти нежно, брат все-таки, не чужой человек.
Он дергает ногой, но от меня так просто не отделаешься.
- Ну и … Я пошел, есть хочется.
Шурик терпеть не может перекусывать на ходу, подумав пару секунд, встает, быстро умывается и …Он готов.
Шведский стол в отеле. Надо съесть много, обеда, скорее всего у нас не будет. Я опять поведу его смотреть Святую Софию. А до ужина не добросить камнем. Шурик ест не охотно, ковыряет вилкой в салате. Пока я бродил кругами вокруг развалин римского амфитеатра, он связался с каким-то «фашистом», и на спор выпил литр водки. Сто баксов отспорил, и водки нажрался, на халяву. Потом еще пел – «Враги сожгли родную хату».
Литр для Шурика – слону дробина. Но он догонялся пивом. А теперь запихивает в себя сосиски с видом христианского мученика.
- Я яблочек с собою возьму, потом перекушу.
Пластиковый пакет набивается фруктами по самые ручки. Турок на раздаче пытается что-то сказать, но братец дыхнул на него перегаром и скандал затих не начавшись.
В Стамбул, в Стамбул, милые сестры, ну и братья, тоже. На базар. За зипунами.
- Привет, Шурик.
- Здравствуй, когда приехал? – ко мне на шею бросается Ольга.
Делегация шопников из Самары громко смеется. Все знают, что Ольга хочет за меня замуж. Не влюблена, а именно замуж.
У Ольги хорошие торговые места на рынке и в двух магазинах. Зарабатывает много, а вслух мечтает о домашнем муже интеллигенте. Что б читал газеты и толковал об экономической программе правительства. Чистенькая, аккуратная бабенка. В ее глазах младший из братьев выглядит монстром эрудиции.(это я о себе). В ее мечтах - я на кухне ем яичко из специальной приспособы, маленькой ложечкой. Все потому, что быстро решаю кроссворды в бульварных таблоидах. Нашла себе «секс интеллектсимвол».
Я целую ее в щеку, она требует – в губы. В ее понимании – любовь близка.
- Все жене расскажу. – Голосом школьного ябеды приговаривает Шурик. Осторожно освобождаюсь из Ольгиных объятий, она садится в автобусе рядом со мной. Шурик треплется, «за жизнь», с толстушкой Анной и угощает ее спелой грушей.
Ай, лов из гейм. Базар. «ТАРГУЕМ ПО ФАБРИЧНОЙ ЦЕНА, ДЖИНСЫ КАДЕН, ЛЕЕ, МАЛЬБОРРО». « КУРТКА КОЖАННА ДЕШЕВО, ОПТОМ МНОГО ДЕШЕВО »
- Наташка, захади. – кричат нашим дамам пухлые турки.
-
Из динамиков магнитофонов на весь восточный базар надрывается Таркан и Филька Киркоров. С ног сшибающие запахи и виды снеди, перед которыми меркнут натюрморты горячо любимого мною Снайдерса.
Снайдерса, я смотрю в «Пушкинском», каждый раз, когда приезжаем за визами и билетами в Москву. У меня есть ежедневник, в него вклеиваю билеты, из музеев и концертных залов. Пушкинских там - девятнадцать штук. Сразу на второй этаж, бегом. Здравствуйте, метр КОРО. Как поживаете господин ДОБИНЬИ? Привет, ДЕНИ. Старина БОНАР, а я по тебе скучал. Иногда, под настроение импрессионисты, иногда ВЛАМИНК, с рядом висящей и к моей печали скудно представленной Парижской школой. Потом, вниз – Снайдерс, малые голландцы… Шурик на меня глядючи, завел себе такую же книжку, ее он демонстрирует своим подружкам. Билеты из зоопарков и оперных театров.
Да-да, принес в Неаполе, из зоопарка, портмоне с кредитками, и билетом в оперу, в президентскую ложу ЛА-СКАЛА. «На ступеньках». Кредитки мы подбросили в почтовый ящик у полиции, а билет Шурик прижал для себя. Я сидел на ступеньках, у театра, как дурак, и ждал, когда он насладится итальянским пением.
Думал, выскочит, после первого акта и пойдем к заливу, хрен там. На утро в новостях показывали, Шурик целуется на сцене с Примой. Все в смокингах, Шурик в клетчатой рубашке, с большим букетом цветов. Где взял, молчит, купить не мог, пожалел бы денег. Теперь в каждой столице, идет смотреть оперу. «Иоланту» смотрел два раза, «Аиду» тоже. Пел потом из нее арии, кусками. Мне не нравится, как он поет -орет громко.
Шурик идет с толпой «наших». Он обладает фантастическим даром, выбирать приличные женские шмотки, из груд безвкусного азиатского шитья. Купленные им товары продаются быстро и приносят не плохую прибыль. Он стесняется своего таланта, и когда-то его приглашали в большую фирму товароведом, – отказался. Он ловко разговаривает на торговом грецкотурецком языке. Я к языкам не способен.
Отправляюсь в свой заветный ряд с перцами, медной посудой и всяким антикварным мусором. Мешки с кориандром, гвоздикой, мускатом, сушеными лепестками роз и другими, мне неизвестными специями. Проходя по такому ряду минут десять-двадцать, начинаешь понимать эпических купцов голландцев, с их лозунгом «За пряностями и славой».
Я даже чувствую себя наследником тех мореходов, но моя цель – серебро и медь. Медь даже интересней, в плане коммерции, стоит не дорого и навар – пятьсот процентов. Куда там Шурику, с его платьями, расписанными в подсолнух. А вот и возлюбленные денежки, монеты, круглы и прочая, прочая, прочая. Они разложены стопками, навалены кучами, аккуратно расфасованы – в зависимости от характера продавца.
Я присаживаюсь на корточки, перед самым никчемным товаром и не глядя взяв горсть «мусорных» турецких лир, бросаю бумажный доллар. Это приманка. Немцы бродят долго, истово выбирают из груд меди одну-две монеты, долго торгуются о цене. У меня совсем другая тактика.
Ряд оживился. Можно «впарить» туристу всякую хрень. Я иду дальше, но сидящий рядом на низенькой скамеечке турок, хватает меня за штанину, не грубо, а так для задержки внимания.
Конечно, посмотрю и у него. Турция, медь, века прошлого и позапрошлого, в не шибко хорошем состоянии. Я достаю из кармана десять немецких марок и начинаю брать монеты из кучи до тех пор, пока турок не схватит меня за руку. Продавцы в восторге. Все зовут к себе, некоторые говорят на ломанном русском. Я улыбаюсь и обхожу всех по очереди.
Опля, то, что мне нужно. Византийские монетки и римские ассы, они маленькие, и вид их не слишком привлекательный для профана. Пожилой турок с нетипичным лицом, видимо слабо представляет ценность своего добра, но хочет выжать побольше из туриста.
- Сто баксов за все.
- Мало? Я ухожу, я ухожу, я ухожу, твою бого…извиняюсь мать, сколько тебе надо, за все. Две сотни?
- Три!!! Двестипятьдесят, двестишестьдесят, двестисемьдесятпять. Фуууууу. Замучил басурманин проклятущий. На часах десять, шабаш, перекур.
А где - то в одежных рядах похмельный Шурик выбирает «пиджаки».
Я возьму маленький, горячий пирожок с сыром, это похоже на хачапури, но только много вкуснее, макать его, поджарого, в густую сметану, стоящую тут же, на столике, в низенькой керамической плошке. Уже тяжелый мешочек с монетами лежит у ноги на не метеном асфальте. Еще один хачапурик и бутылочку холодной колы. Оне бакс за все.
Вот это жизнь. Восточный базар. Е-мое. Ай, лав из гейм.* Как я люблю путешествовать! Продавцы терпеливо ждут, и посматривают в мою сторону, наблюдая, как я заправляюсь. Они видели еще деньги, предназначенные для покупки волшебных кругляков.
А я пойду к антиквариату. Пусть волнуются. Так нужно, я все уже насмотрел, что получше, и когда Они подумают, что все кончено, нанесу последний и решительный удар.
Я долго бродил, разглядывая старые шарманки, убогие кресла оттоманской империи, поломанные полотенцесушители, книги на арабском. Я даже купил старый фотоаппарат и спиртовой компас, времен Первой империалистической войны.
Это все легко продать. Во всех антикварных магазинах Москвы и Питера лежат мои монетки. Надежно уходящий товар, в куче хлама попадаются и крупинки золота, для меня. Я собрал себе славную подборку из сорока шести монет. Византия, малая Азия, греки и ранние динарии. Это на старость. Когда я буду немощным, начну продавать по одной монетке в месяц, хорошая прибавка к пенсии. Я каждый месяц, откладываю себе по монетке. Все римские императоры и османские владыки прокормят одного плебея. А может еще забогатею, оставлю себе цезарей, потом завещаю, перед издохом, провинциальному музею, «для назидания и просвещения, побуждаясь человеколюбивыми помыслами».
Ну, все скупился. Ухожу, жаль, что …Дедушка, милый дедушка, сколько ты хочешь за свои монетки, дедушка, милый дедушка. Скоки? Десять долларов? Марок? Дай бог тебе здоровья, славный дедушка!!! Живи сто лет, пусть земля тебе будет пухом. Эпь, заговорился. И Вам здоровья и семье, и всемвсемвсем…
Какой чудесный день, ля-ля,
Какой чудесный пень, ля-ля,
Какой чудесный Я,
И песенка моя. Ля-ля. Ля-ля…
Шурик уже сдал свое барахло в карго, и разугощал халявные плоды матери-природы шопницам. Он пьет пиво «ЭФЕС», и кажется, доволен жизнью. Ай, лав из гейм.*
- Пошли смотреть Святую Софию.
- Айда.
Красивый вид на историческое строение. Греет душу и то, что я купил монеты последнего византийского императора. Я рассказываю все, что знаю о Византии, о крестоносцах, о войнах за проливы, а Шурик долго и истово матюгается, глядя на великолепие храма, к которому басурмане пристроили четыре каланчи минаретов. А зайдя в храм, размашисто крестится, чем пугает правоверных.
Завтра в программе - море. Девки, сбросились по двадцатке и наняли на сутки яхту с командой и поваром. Они берут нас с собой, нужно только купить три-четыре ящика пива.
Домой. Самолет натужно гудит. Шурик сидит у иллюминатора и устраивается спать. Вот человек, зашел в аэроплан, угнездился, дрык, и спит. По правую руку сидит Ольга. Она берет меня за руку. Ее рука теплая и влажная, чуть подрагивает. Пальцы с большими ногтями, правильная форма кисти. Аккуратное запястье. Весь день на яхте она терлась рядом, чуть расслабишься и труба, акробатический этюд «милые у койке». А у меня дитя, жена, Шурик.
- У меня так… бьется сердце, вот послушай.
Ольга берет мою руку и кладет себе на грудь.
-Слышишь, как оно бьется? Чувствуешь?
Ощущаю. Сердце находится много ниже, но… расстегнута лишняя пуговица на блузке. Перекладываю руку на ее колено. Грудь женщины вздымается высоко, и этот вид на двух молочных поросят, приятно волнует мою плоть. Оля что-то воркует об обоях в спальне, прямо в мое ухо.
- Руку вывехнешь, - бормочет Шурик как бы во сне, и переворачивается на другой бок. Сукин сын, я ему это припомню, при случае.
Прилетели. В последний раз целую Ольгу. Она сосредоточена, ей теперь не до любви. Надо получать груз. Растаможка. Я пролетел досмотр как всегда быстро, а Шурика мурыжили до тех пор, пока он не отдал рябому таможеннику Косте сто амурлюканских денег.
- Нехай задавятся, дружки твои. – бормочет братец, забрасывая тюки в машину.
- Это почему, они мои?
- А то не знаешь! – он улыбается, видимо вычеркнув, ушедшие в таможню деньги из своих мыслей.
Знаю, таможенник Костя нумизмат, и я иногда подкидываю ему монетку-другую. Сегодня, дежурил как раз Костик, и я отдал ему шибко потертый пиастр. Вот восторгу было у человека. Интересные все же люди, вымогнул из брата стольник, и даже мускул на лице не дрогнул. А пиастру за доллар, рад как ребенок.
* * *
- Твою мать! Там же деньги были, восемь штук баксов. Что за … За что, господи. – Шурик сел на землю. Сгорел гараж, поджог. Деньги, двухлетняя «девятка» и кое-какое барахло, из непроданного. Мужчины не плачут, они огорчаются.
- Ладно тебе, я продам цезарей, завтра, хрен с ней, с пенсией, я может, до нее не доживу. Раскрутимся, не в первый раз. Пошли, водки купим.
Что еще сказать брату. Когда хотят обидеть хозяина, бьют собаку. Они звонили, предлагали вернуться в бизнес. Я отказался, сказали – «Ну смотри». Зря это они. Так не хочется пилить ствол у старого немецкого «ЗАУЭРА» 1965 год, «три кольца».