«Щ-щ-щ-ерт бы побрал эту физику», - ворчал Гуга. Он ворчал совсем тихо - так, чтобы не мешать окружающим. Слова недовольства произносились им мысленно: Гуга не мог позволить им вырваться наружу, и получалось, что он ворчал внутрь себя, а мысленные слова скатывались куда-то на самое дно Гуги и медленно образовывали кучку. Конечно, если так пойдет и дальше (а иного пути развития событий не предвиделось), то извержение неминуемо. Но Гуга был уверен, что при его комплекции, с его-то животом, места должно хватить на очень много слов, и извержение произойдет как раз, когда спектакль уже закончится.
Вообще-то Гугины отношения с физикой были не такие уж и плохие. Когда-то между ними была даже любовь, но однажды Гуга (в то время он еще был Георгием Себастиановичем, тридцатилетним физиком-тепловиком, стройным и подающим надежды) был вынужден пойти на предательство: физикам мало платили, а Георгий Себастианович считал себя ответственным за материальное благополучие семьи, включавшей в себя к тому моменту уже не только жену Ольгу, но и небольшого сына Андрюшку. Поэтому когда Андрюшке стукнул год, Георгий Себастианович принял решение бросить физику. С тех пор при любом стечении обстоятельств, когда он испытывал хотя бы малейший дискомфорт, появлялось гаденькое подозрение, что это физика ему мстит. В описываемый момент Гуга мучился от жары и духоты. Как многие тучные люди он плохо переносил жару, и считал, что именно физический закон, утверждающий, что теплый воздух легче холодного и всегда поднимается вверх, был повинен в его мучениях в кресле бельэтажа под самым потолком одного из лучших московских театров.
Нельзя сказать, что Гуга сдавался без боя: он пытался победить жару при помощи импровизированного веера из театральной программки к спектаклю. Однако эта мера не оправдала Гугиных надежд: махание программкой перед носом напрочь лишало его возможности разглядеть разворачивающееся на сцене действие, а поскольку из-за значительного расстояния, отделявшего бельэтаж от сцены, реплики актеров были практически не слышны, то визуальное восприятие спектакля приобретало значение, переоценить которое было невозможно.
И все же некоторые, самые громкие слова или даже целые фразы со сцены долетали до бельэтажа.
«... Я так рада, так рада, Павел Александрович... Я ужасно рада, что вы привезли сюда этого милого князя... как я люблю этого очаровательного старичка!.. Нет, надобно воспользоваться случаем и спасти его совершенно!»
«...одним словом бранился, кричал, требовал лошадей, даже буянил из-за лошадей на станциях; если б напечатать, вышла б целая поэма в новейшем вкусе!»
«...дорожная карета лежит на боку, кучер и два лакея стоят перед нею в недоумении...»
Нить событий, логика развития сюжета ускользала от Гугиного понимания самым наглым образом. «А все эта проклятая физика», - думал он. В этих условиях Гуга предпринял другую меру борьбы с физическим законом. Он решил вертеть головой в разные стороны, чтобы найти то направление, откуда воздух бы поступал наиболее охлажденным, надеясь на неоднородность потоков воздушных масс. В первую очередь Гуга опустил голову вниз, справедливо полагая, что по тому же самому физическому закону именно нижний воздух должен нести вожделенную прохладу. Итак он опустил очи долу и узрел свой живот. И хотя, как многие тучные мужчины, Гуга с трепетом относился к своему сокровищу, особого эстетического восторга он не испытал. Повернув голову налево, Гуга заметил, что его сосед пьет пиво из банки. Пиво Гуга не любил, как не любил и тех, кто любил пиво. Поворачивать голову направо тем более не было смысла: справа сидела жена Ольга. Дышать было нечем.
«Ей-богу не знаю, Марья Александровна, как и чем я родня ему, кажется, седьмая вода, может быть, даже и не на киселе, а на чем-нибудь другом... Просто-запросто я называю его дядюшкой; он откликается».
«Щ-щ-щерт... Так весь спектакль мимо пройдет» - сетовал Гуга внутрь себя, - «А билеты-то не дешевы!» Он повернулся вправо, чтобы отдать бесполезную программку жене Ольге, тем самым , во-первых, выказав свою заботу о ней, а, во-вторых, избавившись от ненужной вещи в и без того уже вспотевших ладонях. Ольга приняла веер с благодарностью, и принялась отчаянно обмахиваться - ей тоже было жарковато. За что физика мстила Ольге, не знал никто. Вскоре, поняв бесплодность своих движений, Ольга передала веер подросшему сыну Андрюшке, сидевшему справа от нее. Андрюшка от веера отказался и принялся есть орешки из пакетика, производя оглушительный целлофановый хруст на всю левую сторону бельэтажа. Но этот хруст, кажется, никого не беспокоил, поскольку и без того, наверное, каждые пять секунд в зале кто-то кашлял.
«Кажется, сегодня здесь одни чахоточные собрались», - решил Гуга, все еще не терявший надежды погрузиться в сюжет спектакля.
Ольга, тронутая заботой мужа, положила голову ему на плечо. Ей нравилась прохлада влажного, а поэтому чуть более холодного, тела супруга.
- Оля, ты вот опять только о себе думаешь, - произнес стиснутым шепотом Гуга. - Тебе-то так легче, а мне каково жить с твоей горячей головой на плече? Сколько раз я тебе говорил, запомни: второе начало термодинамики проявляется в том, что тепло передается от более горячего тела к более холодному, и никогда - наоборот.
Ольга давно уже понимала, что у термодинамики есть как минимум два начала, но она никак не могла решить, наступит ли когда-нибудь этой термодинамике конец. Она фыркнула, отвернулась от мужа и присоединилась к поеданию орешков. Хруст пакетика теперь исполнялся дуэтом.
«...Я ожидала, что вы заговорите об этом. И так как это ожидание было для меня очень тяжело, то чем скорее оно разрешилось, тем лучше. Вы опять требуете, то есть просите, ответа. Извольте, я повторю вам его, потому что мой ответ все тот же, как и прежде: подождите! Повторяю вам, я еще не решилась и не могу вам дать обещание быть вашею женою. Этого не требуют насильно, Павел Александрович. Но, чтобы успокоить вас, прибавляю, что я еще не отказываю вам окончательно...»
Спектакль шел уже около двадцати минут, но публика оказалась не слишком дисциплинированной, и в зал продолжали поступать свежие люди. Двери по бокам бельэтажа регулярно открывались, и зрители невольно, как по команде «равняйсь», поворачивали головы на свет. Наверное, актерам со сцены было смешно смотреть, как целый ряд синхронно вертит головами.
В четвертом ряду бельэтажа, прямо перед Гугой, у девушки зазвонил мобильный телефон. «Надо же», - подумал Гуга, - «забыла отключить. Сейчас торопится, наверное. Неловко ей, конечно.»
Между тем, девушка, наконец, нашла в сумочке телефон и затеяла неспешную беседу, по-видимому, с подругой.
- Да нет, я в театре... Почему сдурела?.. Ну не так, чтобы... Нет, в Метлу не надо, там Гиви будет, а мне с ним встречаться - сама понимаешь... Из звезд - никого... Нет, зеленым не надо, лучше возьмешь у меня тушь вечером... Прикид - что надо получится, да ты не... Вот сучка, а! Нет, ты только посмотри...
По залу прокатилась очередная волна кашля.
«Но вы ничего, ничего не переменились! Садитесь, садитесь, князь! Шесть лет, целых шесть лет не видались, и ни одного письма, даже ни строчки во все это время! О, как вы виноваты передо мною, князь! Но - чаю, чаю! Ах, боже мой! Настасья Петровна, чаю!»
Гуга никак не мог заставить себя сделать замечание болтающей по телефону девушке. Вместо этого он повернулся к жене:
- Вот вам сейчас обязательно хрустеть этим пакетом? До антракта никак нельзя потерпеть с орешками?
Оля с Андрюшкой мгновенно прекратили трапезу.
Сосед слева допил пиво и принялся закусывать чипсами. Гуга скосил взгляд. Чипсы были не наши, импортные. И хрустели, видимо, поэтому несколько более мелодично, чем отечественные орешки. Через секунду телефон зазвонил на заднем ряду, и серьезный бас произнес:
- Не, братан, так не пойдет. Здесь без мазы...
«Ах, какую вы правду сказали, князь. Вы не поверите, как я сама страдаю от этих негодных людишек! Вообразите: я теперь переменила двух из моих людей, и, признаюсь, они так глупы, что я просто бьюсь с ними с утра до вечера. Вы не поверите, как они глупы, князь!»
Происходящее на сцене и в зале отвлекало его мысли от жары, но не способствовало наслаждению спектаклем. И Гуга стал представлять себе, о чем говорят актеры за кулисами.
«Ну да, ну да! Но, признаюсь вам, я даже люблю... Ну да, ну да! Но признаюсь.... но признаюсь... Нет, не так, все не так! Ну да, ну да! Но, признаюсь вам... Верка, ну-ка отойди от кулисы! Верка! Вот зараза-то! Лучше посмотри, у меня что-то грудь съезжает, посмотри, булавка расстегнулась что ли? Да ну, да ну! Но, призна... Тьфу ты! Ну да, ну да! Но признаюсь вам, что я даже люблю, когда лакей отчасти глуп. Вер, ты что, совсем без мозгов? Что ты тычешь-то меня этой... Все, иди, сама справлюсь, уже мне выходить...»
«А в сущности неплохо мы живем с Ольгой» - думал Гуга. - «Все, как у людей: дом, сын, работа, а наука... ну, что поделаешь, если не нужна никому эта наука.» Гуга посмотрел на жену. Вот она. Смотрит на сцену. Старается не пропустить ни одного слова. Интересно, удается ли? Человек, с которым я прожил пятнадцать лет, и еще проживу лет двадцать пять, ну, лет двадцать - точно проживу. Так зачем нам все эти представления, к чему ломаться друг перед другом, изображать то страсть, то безучастность и надуманные обиды? Ведь знаю ее как облупку, да и она меня, небось, нутром чувствует.»
Ольга действительно сидела, напряженно вслушиваясь, стараясь не обращать внимание на посторонние шумы. Кажется, спектакль, наконец, захватил ее.
«Но клянусь тебе, я никогда не имела настоящей к нему симпатии. Я уверена, что сам всевышний предупреждал меня. И если бы бог послал хоть теперь что-нибудь лучше - о!..»
Ольга не знала, мог ли ей бог послать что-нибудь лучше. Гуга - не Аполлон, конечно, и характер у него - не сахар, но он ведь свой. Настоящий, родной. Конечно, он думает, что может словом, или интонацией меня обмануть, заставить поверить в несуществующие мысли его, в переживания или в вечную любовь, или наоборот - в пренебрежение ко мне. Глупый какой, лицедея из него никогда не получится, а он-то воображает себя Качаловым, наверное. Интересно, а из меня получилась бы актриса? Вдруг, Ольга поняла, что Гуга все-все про нее знает. Подумала она так потому, что если она его видит насквозь, так и он, возможно, тоже все чувствует. И столь же внезапно подумалось ей, что слишком много сил и времени уходит на то, чтобы изображать жизнь вместо того, чтобы просто жить.
«... к тому, что я хочу представить тебе это же все дело совершенно с другой точки зрения, а не с той, ошибочной точки, с которой ты привыкла смотреть на него. К тому, наконец, чтобы ты лучше поняла заключение, которое я намерена из всего этого вывести...»
«Ну быдло там сегодня собирается, сечешь? Говорю тебе русским языком: здесь без мазы! А эти акции они тебе потом засунут... ну, сам знаешь куда...»
«Юрий Васильевич, любезный, гляньте-ка, пожалуйста, что-то мне кажется, у меня борода вот-вот отклеится. Вера, да где же мой сюртук для этой сцены?..»
«Да не поеду я в Метлу, Ленок, нельзя, чтобы он меня видел в этой дурацкой юбке...»
«Нет, определенно, здесь сегодня съезд туберкулезников. Но, кажется, уже не так жарко. И этот чипсы свои дохрустел вроде бы...»
«Боже мой, какой вздор! Но уверяю вас, что вы ошиблись в самом начале, в самом первом, главном! Знайте, что я не хочу собою жертвовать неизвестно для чего...»
«... то есть я просто хочу сказать, что, по смерти князя, ты можешь опять выйти замуж, за кого хочешь...»
«...если ты не веришь в любовь, то обрати свои чувства на другой, более возвышенный предмет, обрати искренно, как дитя, со всею верою и святостию, - и бог благословит тебя...»
« А я тебе еще раз говорю, козел, - акции надо продать срочно, сегодня же...»
«Лариса, сейчас твой выход, посмотри там по центру, примерно в пятом-шестом ряду партера такой в светлом пиджаке...»
«Да, Ленок, конечно, в одиннадцать у входа встретимся, ну ладно, все, пока, надо хотя бы что-нибудь понять, о чем этот спектакль... Надо-надо, все давай не будем спорить... Да-да, ладненько, пока, а то у меня батарея разряжается уже, все, целую, до встречи...»
«Все-таки замечательно, что Гуга еще совсем не такой, как этот князь-развалюха. Нет, надо его все-таки заставить хоть какую-то зарядку делать, шутка ли, скоро сто двадцать кило весить будет...»
«Митрич, глянь пятнадцатый софит, и в антракте надо на рампу еще добавить... и задник подтяни, он у тебя на полу...»
«Каллист Станиславич отвечал мне, что болезнь, конечно, опасна, но что он до сих пор уверен, что бедный не в чахотке, а так, только сильное грудное расстройство...»
Гуга вдруг понял, что в зале стало тихо, что все слова теперь слышны, и ему не приходится напрягаться, и что даже вот эти мысли ему теперь кажутся ненужными, мешающими, и что больше ему не жарко, и что Ольга и даже Андрюшка смотрят на сцену, не шелохнувшись, и этот понтовый сзади больше не сопит в свой телефон.
«Ах, маменька, я вовсе не их боюсь! Вы совершенно меня не понимаете...»
«...я только к тому, что они сами каждый божий день пакости строят, а тут ты всего-то какой-нибудь один разочек в жизни...»
«... признаюсь тебе, друг мой, я даже и не знаю наверно когда. Не во сне ли я видел это? Ах, как это однако же странно...»
«...точно ли вы уверены, что действительно сделали предложение?..»
«...ах, боже мой! И в самом деле может быть я и это тоже видел во сне!...»
Теперь все сидящие в зале ловили каждое слово. Публика слилась в один организм, куда-то отступила чахотка, все чувствовали себя одним целым, именуемым «зритель». В спектакле назревала кульминация, и никто - никто! - не мог себе даже представить, что может хотя бы скрипнуть кресло, или, может, они просто не замечали подобных звуков.
«Хотя я и сказал, что мой сон - величайший секрет, но я принужден сознаться, что вы, сударыня, к удивлению моему, почто совершенно его отгадали...»
Возникла пауза. И зрители, и актеры застыли в напряжении, повинуясь невидимой дирижерской палочке режиссера. В следующий момент должна наступить оглушительная развязка. Но что-то в этот вечер нарушило ход вещей. В нависшей звенящей тишине зала вдруг пулеметной очередью разлился телефонный звонок, и позади Гуги знакомый бас полушепотом прогрохотал на весь театр:
- Велите продавать акции.
И Гуга понял, что день был прожит не зря.