- Веззучая, ты Катька! – Танька так безобразно тянет это «ззззз», что остается лишь передернуть плечами.
- И чего теперь?
- Ничего.
Сонная муха ползет по стеклу, и рыжее солнце метит ее бронзовое тельце.
- Ты знаешь, Катьк, а ведь счастье – не просто так.
- Знаю.
- Нет! Ты совсем меня не слушаешь, - она рассеяно тыкает ручкой в стекло, пытаясь попасть по мухе. - Я говорю о том, что даже самое незначительное благо, самую маленькую сраную удачу нужно заслужить.
Блямс!
- Видимо муха не заслужила, - усмехаюсь я.
- Только как, черт побери, как? – она словно не слышит меня и продолжает рассуждать вслух, потрясая темными космами, - Вот ты, например!
Так, дело коснулось моей кандидатуры… Пора указать кратчайший путь до Спарты, о, моя воинствующая, кареглазая гречанка.
- Иди в жопу, Тань. Достала ты меня хуже горькой редьки. Завтра подучишь и сдашь на пять, только отвали, ради Бога!
- Нет, да ты хоть раз в жизни можешь мне объяснить, почему у тебя все получается? Почему, хоть раз, тебе, я еще раз повторяю ТЕБЕ, не давали хорошего УВЕСИСТОГО ПИНКА? – она почти уже кричит, и мне становится крайне неуютно.
- Ладно, я расскажу тебе…. Только никому! Ладно?
- Могила.
Когда солнце садится за дом номер 8, бабуля из пятого подъезда начинает распускать связанное за день, а ребенок «который может быть изо всех домов и подъездов одновременно» плотнее укутывается в синее одеялко, я занавешиваю шторы. Да так плотно, что ни легкая пылинка, ни птичьи бусинки, ни желтые лунные капли не проникают внутрь. И так в каждой комнате. Зачем? Ах, Тань, не задавай идиотских вопросов. Тогда в доме станет совсем темно, почти так, как раньше… Впрочем, ты меня не поймешь…
Я иду на кухню, и поджигаю конфорки. Синенькие иголки немного разрезают темноту, и мне становится теплее. Немного воды в кастрюлю, и на огонь. Пшш. – Да нет, что ты! Вот глупая. Я не ведьма! Где же ты видела мадам Кармен с рязанской мордой?
Вода начинает булькать, и я залезаю в холодильник. Шуршащий пакетик с пельменями так приятно холодит ладонь. На секунду задержав дыхание, я надрываю его зубами, и гладкой галькой они падают на дно кастрюльки, поднимая брызги, и делая воду мутной… студенческие мои пельмешки. А дальше… дальше я уже знаю, что Он за моей спиной. Но все равно, каждый раз – повернуться к Нему лицом, так же, как прочитать что-то детское. То, что нравилось. Ты понимаешь меня, Тань, как книга, от которой осталось что-то теплое. Такое теплое, что подчас и не раскроешь, потому что не известно, что почувствуешь сейчас, когда с другим сердцем… Надеюсь, ты меня понимаешь…
Так вот, я разворачиваюсь. Он сидит на моем диване. И как прекрасно Он сидит, Тань. Так, что я не чувствую ни убогости своей кухни, ни нелепости ее обстановки, ни паутины на вытяжке…да и себя, верно не чувствую…
- Как ты? – улыбаясь, спрашивает меня Он.
- Я? Я…нормально… Как всегда.
- Ну и славно.
Я чувствую, что Ему немного неловко, и начинаю сама.
- Может быть, Вы хотите перекусить?
- Да, пожалуй, - немного замешкавшись, отвечает мне Он.
Я открываю буфет, и достаю старенькую деревянную мисочку. Не то что бы у меня не было посуды получше, но мне кажется, что ему нравится именно такая. Я кладу немного пельменей в миску и ставлю ее перед ним. Его тонкие бледные пальцы держат ложку, и он начинает есть. Ложкой, Тань, как ребенок. Можешь себе это представить?
Он ест, а сижу и думаю: каково Ему там, не грустно ли, и все ли так, как Ему хочется? И в эти минуты, мне кажется, что я почти понимаю Его. Тань, я знаю, что никому не должна об этом говорить, но мне действительно кажется, что я Его понимаю. Потом? Ах, какая ты глупая! Я только что тебе самое главное рассказала, а ты «потом»»…
Потом, Он поднимается, и уходит. Ну нет, не сразу. Сначала, он благодарит меня.
- Спасибо тебе. И УДАЧИ.
Он исчезает, как только я отворачиваюсь (а ты знаешь, почему я это делаю), должно быть, боясь испугать меня. А я все думаю о том, когда же Он придет снова, стряхиваю звездную пыль с дивана и думаю, думаю…