Петров брел по пустыне, от старости едва волоча ноги. Скорпионы уступали ему путь, размышляя, стоит ли связываться, хотя Петров был слаб и вряд ли справился бы с ними. Но скорпионы этого не знали. Не знали они и того, что Петров забыл на стоянке все свои знаки боевой доблести и трудового отличия. Крепко приколотые и привинченные к новенькому кителю, они раскачивались на горячем ветру, звенели, жарко блестя на солнце, и пугая в округе все живое. “Как бы мне сейчас пригодился мой Знак |Почета!”- подумал Петров.
Всю жизнь он занимался самообразованием и хорошо помнил, что знак – двустороняя единица. “Но почему единица, а не нуль,- подумал Петров.- Двусторонний нуль!” Но думать не хотелось. Хотелось пить. “Пиииить!”- простонал Петров, роняя , возможно, последнюю в жизни слюну. Свешиваясь из угла рта, как жевательная резинка, она покачивалась в такт его медлительным шаркающим шагам и все не могла достичь земли – ее нижняя часть утончалась, испаряясь на глазах.
Думать не хотелось. Хотя Знак Почета…В этом что-то было, какой-то спасительный подтекст, неожиданное решение…Но Петров не мог сосредоточиться. И вдруг понял…Мысль была мучительна, как укус скорпиона. Впрочем, за долгую трудовую жизнь скорпионы кусали Петрова множество раз, и он почти перестал обращать на них внимание, относясь как к комарам, чью укусы не более чем немного неприятны. Но причем тут скорпионы? Петров отбросил досадное воспоминание.
Ему вдруг представились собственные похороны – узкий красно-черный ящик, зеваки и, самое главное, плюшевые подушечки с красивыми орденами на руках у безутешных родственников.
Впрочем, однажды на вопрос отдела кадров, есть ли у него родственники, Петров ответил: “Нет, и быть не может”. Сказал, как отрезал. Почему-то никто тогда не удивился. Но это была святая правда, такая же точно, как безусловная святость самого Петрова, который за всю бесконечную трудовую жизнь ни разу не солгал. Хотя возможность, естественно, представлялась.
Родился он в городе Мичуринске. Там началась его славная биография, в основном совпавшая с многотрудной историей России двадцатого столетия. Но какие бы испытания не выпадали на ее долю, Петров почти всегда был со своим народом. Только не сегодня. К его величайшему, безграничному сожалению.
От жары, песка, однообразия и удушающего ветра чувства Петрова притупились настолько, что он уже не хотел припоминать детали того, что его вдруг так обеспокоило. Скорпионы? Воспоминание, в сущности, достаточно рядовое. Тысячи людей могут иметь подобные.
Петров покачнулся. В его поле зрения попала высохшая слюна, ломкая полупрозрачная веревочка, по-прежнему висящая изо рта. По ней карабкался скорпион. Петров брезгливо отломил ее и попытался сплюнуть, но ничего не вышло.
Его раскаленный мозг начал производить фантомы и галлюцинации. Петров увидел себя стоящим на земле около какого-то общежития и плюющим в окно четвертого этажа. Что-то важное должно было решиться, если он попадет в лицо неизвестного, но гордого и свободолюбивого горца, которое весьма кстати выглянуло полюбопытствовать, почему внизу собралась толпа болельщиков, и что они кричат то вместе, то поврозь, а то попеременно. “Выше! Дальше! Сильнее! Тьфу! Три этажа! Три с половиной!!!” И вот она, удача! Неповторимый миг спортивной победы! Плевок закачался на носу кавказца и стал растягиваться, повинуясь неумолимой силе тяжести. Толпа взревела. Петров обернулся и увидел представителя областного спорткомитета с красной подушечкой на руках. Знак Почета!
Петров очнулся. Восьмой десяток…Уже возраст…Петров с трудом поднялся, стал пятки вместе носки врозь и, обращаясь к воображаемому собеседнику, громко и иронично произнес, отчетливо выговаривая каждый слог: “Это в юности я тягал гири по десять пудов. Слышишь? В юности!”
Он опять опустился на колени. Конечно, унизительно без сил ползать по песку в этой чертовой пустыне, пропади она пропадом. “Попробую представить, что я на пляже,- прошептал он, пальцами разлепив склеившиеся губы.
Галлюцинации уже выпрыгивали с частотой кукушки из часов в двенадцать ночи.
На берегу бесконечного водного пространства Петров обнаружил себя работающим огромным мочегонным комбинатом. В день надо было выпить десять кубокилометров воды. Моча отводилась при помощи грандиозного железобетонного трубопровода, построенного методом народной стройки. К концу смены счетчик показал, что Петров пьет двенадцатый кубокилометр. Заговорило заводское радио: ”Флаг трудовой славы поднят в честь…” Его перебил оглушительный гудок конца рабочего дня.
Петров снова очнулся. Голова лежала на песке, губы машинально шевелились, всасывая сухие колючие песчинки. В ушах стоял малиновый звон. Петров потрогал лоб, пошевелил ушами, прислушиваясь. “Это же Двупопов! - пронзила неожиданная догадка.- Из нас он один звенел так громко и, главное, в этой тональности”.
Действительно, из-за гребня бархана решительной походкой вышел Двупопов. Ордена и медали на его широкой груди излучали ослепительный свет, в котором Петрову померещилась надежда. “Двупопов! Дай Знак Почета!”- с последним отчаянием выдохнул Петров. “Награжденный орденом не имеет права передавать орден другим лицам”,- доброжелательно, но твердо произнес Двупопов, и стал удаляться, быстро-быстро, так, что через минуту призрачный звон растаял в голубом пронзительном мареве.
А на месте, где лежал Петров, уже рос и ширился новый небольшой барханчик.