Это был запой. Запои в последнее время случались у него все чаще, и он стал относиться к ним как к неизбежности, вроде смены дней или времен года. И точно так же, как однажды ранним августовским утром, выйдя на улицу, замечаешь замерзшие лужи, и становится немного грустно - надо же, как быстро проскочило лето, - и идешь себе дальше по делам - вот так же он относился и к симптомам приближающегося «состояния», как он это сам называл.
Предвестья бывали разные. Иногда это были покалывания в кончиках пальцев. Несильные, но постоянные. Это означало, что до начала запоя дня три - четыре, и длиться он будет примерно столько же. Потом два дня на реабилитацию, и снова готов к труду и обороне. Бывало и по-другому: вдруг сводило желудок, и тянуло что-то там внутри, и сосало, и сворачивало, как выжимают белье. Этот симптом был гораздо серьезнее и предвещал «аут» прямо с сегодняшнего дня и как минимум на неделю. И так далее - он уже не помнил всех симптомов. Но знал основной из них - долги. Долги, которые нечем отдавать, потому что все, что он умел - или думал, что умел - это писать рассказы.
Рассказы получались короткими и грустными. В них обычно шел дождь, а в конце кто-нибудь умирал. А жизнь продолжала течь своим чередом, не замечая этого трагического события. Дети смеялись и прыгали, бабушки шли за молоком, дождик капал. В таком вот ключе. За подобную литературу сейчас не платят. Не нравится сейчас подобная литература. И раньше-то не особо, а сейчас - просто труба... Отсюда - долги. И неизбежность очередного штопора, в который он круто сваливался, кренясь и дрожа крыльями. Но все-таки он всегда чувствовал его приближение и успевал морально подготовиться, как к наступлению зимы. А тут вдруг - раз, шел из издательства, проходил мимо «гастронома», как-то сам по себе, не задумываясь, толкнул толстую деревянную дверь и остановился, почесывая подбородок, у винно-водочного прилавка.
* * *
...И вот - как будто из глубокого глухого сна вынырнул он и закачался в реальности, хлопая глазами. Паралич воли отступал, забвенье струйками стекало с него, просачивалось под затертый линолеум и выдыхалось там, как выдыхается спирт в неплотно прикрытой банке. Он обнаружил себя сидящим за столом в кухне своей собственной однокомнатной квартиры. Он был пьян в предпоследней степени. Он сидел перед окном и пытался чокнуться со своим отражением в нем. За окном была глубокая ночь, служившая амальгамой в этом зеркале. Настенные часы, захрипев, пробили двенадцать гулких ударов.
- Опять пью. - Подумал он.
- Ну и что? - Ответил он сам себе.
- Это же плохо. - Укорил он себя.
- Сам знаю.
Они помолчали. Он и его отражение.
- Бросал бы ты пить... - вздохнул он. - И занялся бы, наконец, делом. - Посоветовало ему отражение.
- Каким? - вяло поинтересовался он.
- Ну, мало ли... - задумалось отражение. - Например, написал бы что-нибудь стоящее. Типа детектива в мягкой обложке.
- Не могу. Пробовал уже. Ты же знаешь... - Заскучал он.
- Знаю я, как ты пробовал. Начал неплохо, где-то даже бойко, но потом все равно главный герой погиб, и пошел дождь. Вот и весь твой детектив. А аванс пропил. Ну куда это годится?
- Да не могу я...
- Все ты можешь. Надо только взяться и сделать. Ну вот ты подумай сам, что ты делаешь, на что ты тратишь свою жизнь? На алкоголь, марание бумаги - причем бесплатное, заметь! - бесконечные поиски где бы перехватить червонец, да ссоры с женой.
- Я уже не ссорюсь с женой. Она давным-давно ушла от меня. Сбежала.
- Ах, да. Действительно. Значит, ссоры отпадают. Ну и того, что осталось, достаточно, чтобы быть неудачником. Ведь ты же неудачник?
- Сам ты неудачник.
- Естественно. Я же твое отражение. Я точно такой же, как и ты. Ты - в шелках, и я - в шелках, ты - в заднице, и я - в заднице. В данный момент времени мы оба именно в заднице. В глубокой.
- Слушай, какое твое собачье дело? Твое дело - отражать то, что есть. И вообще, отражение разговаривать не может, это все бред, плод моего воображения. Тебя без меня нет. Ты - это я. Так что заткнись.
- В том-то все и дело, что я - это ты. Я вынужден быть твоей копией. Постоянно. День и ночь. Даже когда ты спишь, я все равно вынужден быть тобой. А ты думаешь, мне приятно иметь в качестве внешности твою опухшую рожу? Устал я уже, понятно?
Он посидел, размышляя. Тяжелые мысли перекатывались, тесня друг друга в захламленном многодневным пьянством мозгу, никак не могли собраться хоть в какую-нибудь логическую конструкцию. Он поставил стакан на стол, тяжело встал, поднял за ножку табурет.
- Ну сейчас ты у меня отдохнешь.
Но отражение почему-то совершенно не испугалось. Оно картинно возвело очи к небу и даже руками развело от удивления.
- Тяжелый случай... - Отражение уселось поудобнее и приняло вид взрослого, разговаривающего с малолетним дебилом.-Слушай, если ты действительно пропил уже все мозги, давай я тебе кое-что объясню. Вот смотри, что получится, если ты сейчас швырнешь табурет в окно. Ты разобьешь стекло, а оно стоит денег, которых у тебя нет. Следовательно, тебе не на что будет вставить новое, и ты будешь мерзнуть. Это во-первых. Во-вторых, будет жуткий грохот, ты перебудишь соседей, они вызовут милицию, те приедут и свинтят тебя за хулиганство. А если ты им расскажешь, как запросто болтал по ночам со своим отражением, но тебе вдруг что-то не понравилось в его поведении и ты решил его убить табуреткой, то смышленые милиционеры, посчитав количество пустой водочной тары на полу и сопоставив с твоим внешним видом, быстренько кликнут санитаров, и пара месяцев дурдома со всем понятным диагнозом тебе обеспечена. Это в третьих. Но, что особенно интересно, своего добиться ты так и не сможешь. Я все равно буду с тобой - везде и повсюду. В любом зеркале, в любом стекле, на любой ровной гладкой поверхности ты будешь видеть меня, и вздрагивать, вспоминая этот день. Понятно излагаю?
Он, помешкав, с грохотом поставил табурет на место и уселся на него снова, грузно облокотясь на стол.
- А если я тебе так уж надоело, незачем швыряться мебелью. - Продолжило отражение тоном оскорбленной невинности. - Достаточно просто сказать - «исчезни». И все дела. Только посмотрим, сколько ты без меня протянешь.
- Исчезни. - Сказал он своему отражению.
И оно исчезло. Перед ним осталось только гладкое ночное стекло. В стекле отражался стол, холодильник и табурет - нехитрое холостяцкое имущество. Сам он в стекле не отражался, хотя без сомнения еще существовал. В чем он убедился, оглядевшись, и даже для верности потрогав себя за ногу.
- Так... - томно подумал он. Больше ничего на ум не пришло.
Допился. Это уже конкретная белая горячка. Без всяких санитаров ясно.
Он посмотрел на бутылку, из которой пил. Осталось буквально на донышке. Самая дешевая водка, которая только существует. Дешевле только чистый крысиный яд. Хотя и он вряд ли дешевле. Особенно если чистый...
- Ну еще бы, от такой отравы. Тут не то, что отражение, тут вообще...
Он замолчал. Звук собственного голоса, раздавшегося в пустой кухне, произвел на него странное, пугающее впечатление - голос его стал вдруг каким-то плоским, бесцветным, потерявшим силу и объем. Будто кто-то переключил тумблер «стерео» на «моно».
Он еще посидел, глядя в ночь и как-то со стороны, будто и не с ним происходило все это, отмечая нелепость ситуации. Он есть, а отражения нет.
- Ну и подумаешь. Нету и нету. - Сказал он нарочито бодрым голосом. - Делов-то.
Но все равно становилось как-то не по себе. Он встал, прошелся по кухне, как бы невзначай поглядывая в окно, но там было все то же - стол, холодильник, табурет. Голая лампочка под потолком. И все.
Он вышел в коридор. В большом зеркале, висевшем в прихожей, отражалось еще меньше - только противоположная стена, заклеенная обоями цвета просоленного московского снега. Тумбочка с телефоном. Над ним, прямо на стене - загадочная вязь, похожая на китайские иероглифы - телефоны, имена, какие-то даты. Например - «224-35-36. МЕФИЛЬСОН. ВСТРЕЧА В 9-00.» Какой такой Мефильсон? Где и какого числа он с ним должен встретиться? А главное - зачем? Когда же я заведу себе нормальную записную книжку? Сколько можно писать на обоях?.. Он подошел к зеркалу вплотную и даже потрогал его рукой. Зеркало как зеркало. Холодное. Пыльное. Он протер край стекла рукавом рубашки. Пыль стерлась, но положения это не из-менило - его скромная персона была зеркалом полностью проигнорирована.
Он еще побродил бесцельно по квартире, чувствуя как в душе нарастает тревога. Распахнул дверь в ванную - ах, черт, там ведь вообще зеркала нет. Разбилось, а новое повесить все руки не доходили. Тревога постепенно перерастала в панику, беспорядочные мотания из угла в угол все ускорялись, пока он уже почти бегом не подскочил к кухонному столу, трясущейся рукой плеснул в стакан остатки водки, одним судорожным глотком выпил и рухнул на табурет.
- Появись! - сорвавшимся в истерический фальцет голосом крикнул он и застыл, уставившись в окно и слушая буханье собственного сердца, застрявшего где-то в горле.
Отражение появилось. Оно нехотя, неторопливо проступило через ночь, как бы размышляя - появляться или нет? но наконец определилось, утвердилось и застыло. Оно сидело, вальяжно развалясь, покуривало и барабанило кончиками пальцев по столу.
- Набегался? - с ехидцей в голосе спросило оно.
Он не нашелся, что ответить.
- А между прочим, нервишки-то у нас уже того... И сердчишко колотится. Годик еще такой жизни - и все, пишите письма. Буду кого-нибудь другого отражать. Может, кто поприличней попадется...
- Чего ты хочешь? - Загнанно спросил он.
- Я? Чего Я хочу? - Картинно изумилось отражение. - Лично мне ничего не надо. Меня вообще не существует. Я же так, иллюзия. Эфемерная конструкция, порождение твоего, воспаленного некачественным алкоголем, крайне нездорового воображения. Мне-то что, ты о себе подумай.
Он все молчал. Глядел, набычась, на самого себя, нахально ерничающего и посасывающего сигаретку. Стремительно трезвел и чем больше трезвел, тем отчетливей понимал, что это все не сон и не белая горячка. Это происходит наяву и именно с ним. Каким-то образом так случилось, что его собственное отражение ожило, обрело самостоятельность - сидит, скотина, нога на ногу, и издевается. Вместе с проясняющимся сознанием где-то в животе начала образовываться и подниматься прохладной волной веселая светлая злость. Да кто он такой, черт его подери? Кто дал ему право так себя вести?
Отражению, видно, наскучила затянувшаяся пауза.
- Ты губишь себя.
- Допустим. Что дальше.
- Ты губишь свою карьеру.
- Не смеши. Какая у меня может быть карьера?
- Обыкновенная. Как у других. Книги, признание, гонорары. Нормальная спокойная жизнь. Семья, дети.
- Дача... - усмехнувшись, добавил он.
- Представь себе, и дача в том числе. Между прочим, лучше активного отдыха на свежем воздухе ничего нет.
- И не надо.
- Ну и дурак.
- Если ты мое отражение, а я дурак, то и ты, значит, из той же породы.
Отражение задумчиво погасило окурок в пепельнице. И тут же закурило новую.
- Ладно, не будем переходить на личности. Ты хочешь сказать, что существующее положение вещей тебя совершенно устраивает. И ты не хотел бы ничего изменить?
- Абсолютно. Я всем доволен.
- А вот и врешь! - неожиданно громко крикнуло отражение, резко придвинулось к стеклу и заговорило с напором, яростно. - Все ты врешь! Я тебя знаю, как облупленного, я ведь с тобой, гадом, всю жизнь маюсь. Ничем ты не доволен, наоборот, тебе все опротивело. Тебя все и всё раздражает, ты никого не любишь. Ты посмотри на себя! На кого ты похож? Тренировочные штаны, недельная щетина, бутылка какого-то отвратительного пойла. Голь ты перекатная. Ничего у тебя нет. И никого у тебя нет. Ни семьи, ни друзей, ни читателей. Для кого ты пишешь? Для чего ты пишешь? Что ты хочешь сказать людям? Какие такие у тебя есть мысли, которых никто до тебя не сказал, не написал бы? Да никаких. Никому они не интересны, твои бледненькие мыслишки, твои серенькие откровения. Ты никому не нужен. Ты даже себе самому не нужен. Поэтому и сидишь здесь, в окошко пялишься и водку пьешь, воображая себя гением, не понятым глупой толпой. Ах, меня не печатают, ах меня не признают. Поэтому я сяду и доведу себя до инфаркта, пусть вам всем будет хуже. Так, нет?
Он попытался независимо улыбнуться, но улыбка вышла кривоватая и неуверенная. От злости не осталось и следа. Осталась только растеярнность. Вспотели руки.
- Ну... э...
- Что ты блеешь? Что ты там мычишь? Так, так! - Продолжало отражение с прежним напором, буравя его глаза его же глазами.- А знаешь, кто ты есть на самом деле? Никакой ты не гений. Ты маленький мальчик, который в отместку родителям, не пустившим в кино, ест хлорку в ванной. То-то, мол, вы все поплачете, когда я помру. Ну и что? Поплачут, а потом нового родят. Вот и все, понимаешь? Нового родят! А ты сдохнешь! Насовсем, навсегда, и никто тебя не вспомнит.
Отражение вскочило с места и заходило по кухне из стороны в сторону. Потом снова село и закурило, сломав две спички.
Он сидел, опустив голову. Молчал.Чертово отражение.
- Тебе тридцать пять, и ты давно уже не маленький мальчик, милый мой. Пора это понять. Тебе было пятнадцать, когда ты написал свой первый рассказ. Как сейчас это помню. Это было в школе, на уроке математики. Я помню, какое счастье было в твоих глазах, когда ты поставил последнюю точку, как ты упивался своей властью над непослушными колючими словами, которые вдруг стали подчиняться, выстраиваться в ряды, вязаться в узоры. Как сейчас помню... - Отражение мечтательно прищурилось, задумчиво выпуская дым через ноздри. Совсем как он. Те же привычки. Сволочь. - Да... Рассказ был очень плохой. Просто ужасный. Но не в этом суть. Тебе понравилось это дело. И ты решил стать писателем. Ты решил, что у тебя талант. Что ты рожден для славы. И ты стал писать. Самозабвенно. Ты писал и писал, днями и ночами. Дома ты писал в красивые общие тетради, аккуратно, красиво, сам восхищаясь своим каллиграфическим почерком. А при людях - да, да, ты ведь любил писать при людях, особенно если поблизости были симпатичные девчонки - при них ты писал на обрывках газет, на подвернувшихся под руку листках бумаги, на всем, чем попало. И задумывался, эдак красиво, и изображал напряженный ход мысли, чуть ли не творческий транс. И это, конечно, производило впечатление. Тебя даже принимали за поэта. Ты и сам, конечно, с удовольствием бы стал писать стихи, но сия муза, к сожалению, не посещала тебя ни разу. Только проза. А то как бы было хорошо, а? - молод, красив собой, да еще и поэт. От девок бы проходу не было. Впрочем, прослыть писателем тоже кое-что да значило. И с девушками на этом этапе было все в порядке. Ты не жаловался. Но чем дальше шло время, тем трудней тебе давалось это занятие, тем меньше удовольствия оно приносило, тем больше сил и времени оно требовало от тебя. Ты становился старше, девочки взрослели, их идеалы менялись. Им все меньше нравились поэты, все больше - нормальные взрослые мужики, которые могли не просто говорить красивые слова и марать бумагу, а зарабатывать деньги, кормить семью. Большинство твоих прежних друзей это поняли вовремя, и очень быстро ваш «литературный круг», когда-то столь многолюдный, хирел, таял, и вскоре ты остался в нем совершенно один. А ведь там были люди гораздо талантливее тебя, ты ведь и сам об этом прекрасно знаешь. Не теряя времени, люди шли в институты, получали хорошие, нужные специальности, находили интересную престижную работу. Ты посмотри на них сейчас - двое банкиров, третий - хозяин сети бензоколонок, у четвертого - собственный магазин, пятый - полковник, и не где-нибудь на Новой Земле, а на Новом Арбате, шестой - ... Вообщем, у всех все в поряд-ке. Ты же был упрям, как осел. Ты вбил себе в голову, что ты - светоч, а они - стяжатели.
- А что, не так? Не стяжатели? - глухо произнес он, не поднимая головы. Отражение обвиняющее своего хозяина в недостаточной меркантильности. Яйцо, ругающее курицу за немытый зад. Нонсенс.
- Нет, милый мой, нет. Они нормальные, понимаешь, нормальные люди с чувством реальности и с пониманием своего места в этой реальности. С объективным, заметь, пониманием. Они вовремя остановились, сообразив, что всему свое время. То, что в восемнадцать лет значимо, интересно и круто, в сорок - просто смешно. И вот теперь посмотри на них. У всех семьи, все по-своему счастливы. А главное - все растут, все как-то движутся по жизни, ты же топчешься на месте. Ты сейчас там же, где был пять, десять, пятнадцать лет назад. У тебя ничего нет. Ни дома, ни друзей, ни семьи.
Вот гад. Знает, куда побольнее ударить. Он поежился, как он внезапно задувшего сквозняка.
- Моя семья - это уж точно не твое дело.
Отражение помолчало и взглянуло на него как-то по-новому. Глаза его сузились, превратившись в хищные азиатские щелочки. Оно все подобралось, заелозило ногами в стоптанных тапочках, будто примеряясь для броска. И даже голос его стал другим - хриплым и свистящим от еле сдерживаемой ярости.
- Это я уж сам решу - что мое дело, а что не мое. Все твои дела - мои! Не понравилось, да, когда правду-то в глаза говорят? Нет уж, милый мой дружок, терпи. Семья! Этот твой союз с бедной девочкой, этот ад на земле, который ты устроил ни в чем не повинному созданию, даже я не решился бы назвать семьей. Семья! Пять лет мучений, издевательств, кабалы превратили ее из цветущей барышни в бледную тень с мешками под глазами. Она отдала свои лучшие годы на что? - на то, чтобы ты мог творить без забот и хлопот. Чтобы ее драгоценный супруг мог спокойно сидеть, почесываясь и бездельничая, она работала не покладая рук, обеспечивая условия. Кормила тебя, поила, обстирывала, нянчилась с тобой, как с ребенком, только чтобы ты был доволен. И еще всем говорила, что счастлива. А ты ее просто использовал, как вещь, а потом выбросил, как тряпку.
- Неправда! - вскинулся он. - Неправда!.. Она сама от меня ушла. Я умолял ее остаться. А она меня бросила...
- Ой-ой-ой! Она меня бросила! Умолял остаться! Ты еще заплачь. И я сейчас вместе с тобой порыдаю над твоей тяжелой долей. Бросила она его. И правильно сделала. И сделала это еще бы раньше, если бы вовремя поняла, что ты ее никогда не любил.
- Что ты мелешь? Что ты мелешь, сволочь? Как ты можешь судить о таких вещах!
- Да я же твое отражение. Я же твоя тень, твое второе «я». Я же всегда с тобой, куда бы ты ни пошел, где бы ты ни закрылся, я всегда рядом, за твоим плечом. Кому же как не мне, знать такие вещи. Все «темные закоулки» твоей души, над которыми ты так трясешься и считаешь уникальными и заповедными, короткие и слепые путешествия в которые стоят тебе таких усилий и маеты, для меня - открытая книга. Может, ты по свойственной тебе душевной трусости и боишься признаться в этом, но я-то могу сказать все, что хочу. Мне нечего стыдиться и нечего скрывать. Знаешь, почему ты женился на ней?
- Только не говори, что из-за денег. Ее родители бедны, как церковные мыши.
- Нет, не из-за денег. Хотя если у них были бы средства, ты бы не огорчился, я думаю. Но это ладно. Есть вещи и поважнее. И попроще. Ты женился на ней из-за того лишь, что она была твоей поклонницей. Вот и все. Единственным и последним человеком, который признавал тебя как писателя. Она восхищалась тобой, она смотрела на тебя во все глаза, ловила каждое твое слово и считала тебя гением. И ты женился на ней не потому, что любил ее, ты любил себя, отраженного в ней, только себя - таким, каким она представляла тебя. Вот и весь твой нехитрый секрет. Ваш брак с самого начала был неравным и обреченным на скорый распад. Даже не знаю, как ей удалось продержаться так долго. Видно, она тебя действительно любила. А ты ей даже не разрешал родить ребенка.
- Она сама не хотела.
- Ладно, рассказывай. Она хотела детей больше всего на свете. А ты был против. Рано еще, вот допишу книжку, ее издадут, и тогда... Вранье! Вся твоя жизнь - вранье! Ты не хотел детей, потому что понимал, что на этом твоя инфантильная жизнь, когда можно висеть с чистой совестью на чужой шее, жить в долг, и в материальном, и в духовном смысле, не отвечать ни за что, быть в стороне от «прозы жизни», при этом наслаждаясь плодами чужих усилий, прикрываясь, как щитом, званием непризнанного гения. Если родится ребенок, то тебе нужно будет выбирать - в какую сторону пойти. Жить так же, как раньше, будет уже невозможно - все внимание твоей жены будет переключено на новый объект, и тебе придется обслуживать себя самому. А может, и того страшней - придется идти на работу, и даже кормить себя самому. А твоя тонкая душевная организация, конечно же, не выдержит такого давления и рассыплется, похоронив тебя под своими обломками. Это первый вариант. Второй - бросить семью. Ты, скорей всего, так бы и поступил, но тогда на твоей ранимой душе остался бы шрам - как же, такой грех. Ты бы перестал чувствовать себя святым, утерял бы это право. Это было бы уж слишком большой натяжкой даже при всей твоей снисходительности к себе. Так что куда ни кинь - всюду клин. Но даже и такой, бездетный брак, тебя перестал устраивать. Просто потому, что она тебе надоела. Тебе приелась и ее любовь, и ее жертвы, и даже сам ее вид тебе осточертел. Поэтому ты избрал третий, самый простой для тебя путь.
Отражение вдруг яростно зачесало бок, самозабвенно, ногтями, как-то даже по-собачьи, а потом потянулось, с наслаждением, до судорог и зевнуло, тоже в собачьем стиле - во всю пасть, с жалобным привизгом.
Он сидел, глядя перед собой тяжелым взглядом. Лицо его осунулось и потемнело, нос заострился, глаза поблекли. Он разлепил губы и процедил хрипло и совершенно трезво.
- Ну. Говори. Добивай.
- Ты начал пить. Очень просто. Ты начал бухать по-черному, чем сделал ее жизнь абсолютно невыносимой. И она ушла от тебя.
- Да? А почему же я тогда не завязал после развода? Уж если я использовал пьянку как средство оттолкнуть ее от себя, почему я не бросил, как только добился своего? Женился бы на другой...
- Да потому что ты просто спился! Ты оказался слишком восприимчив к алкоголю. Папочке твоему, пьянице, спасибо. Гены гниловаты оказались. Ты втянулся, подсел. Вот и все. Ты не можешь бросить. Да и не хочешь. Запой - дополнительный повод себя пожалеть. Недаром говорят, что все алкоголики - страшные эгоисты. А ты ведь алкоголик, мой милый. Надеюсь, с этим ты спорить не будешь?
За окном начинало понемногу светать. Отражение стало тускнеть, таять, сквозь него уже просвечивало летнее бирюзовое небо. Где-то залаяла собака, послышались моторы первых машин. Все черты его как-то истончились, будто с уходом темноты из него выходила кровь, и сквозь прозрачный облик проступило что-то собачье. Отражение воровато оглянулось через плечо, досадливо цыкнуло зубом и продолжило в ускоренном темпе.
- Но главное даже не в этом. Главное в том, что твое занятие, это твое «дело жизни» перестало приносить тебе радость, сам процесс письма больше не нравится тебе. Из кайфа, счастливого полета, осознания своей власти над языком, словами и фразами, писательство превратилось для тебя в каторгу, в ежедневное наказание, которому ты подвергаешь себя сам. Ты за шиворот тащишь себя к столу, все в тебе сопротивляется, упирается, молит о пощаде, но ты строг и непреклонен - ни дня без строчки. Ты взял себе за правило чей-то надуманный девиз, вбил его себе в башку, как принцип жизни. Но ты знаешь, друг мой, что по сути это лозунг графомана, а ты ведь даже не графоман, потому что графоман хотя бы получает удовольствие от процесса. И выдает нагора целые тома. Кирпичи! Глыбы! А у тебя что? Тьфу и растереть. Сотня рассказов. За двадцать лет. Это получается по пять рассказов в год. По десять страничек в каждом. И из этой-то жалкой сотни рассказов хороших - три, от силы пять. То есть пятьдесят страниц текста за пятнадцать лет. И переписывает, и переписывает одно и то же, мусолит ту же канитель. Умора.
- А роман? - еле слышно прошелестел он
- О да, роман. Я совсем забыл о нем. Детище, взлелеянное всей творческой жизнью. Это посильнее «Фауста» Гете будет, так ведь? Как, мол, выйдет в свет, так все сразу ахнут. И зальются горючими слезами - мол, как же мы такое дарование могучее-то проморгали, не оценили раньше по достоинству, не печатали его, сердешного. «Букера» ему мгновенно, медаль на грудь. Цветы, овации, лекции по всему миру. Ты ведь на это рассчитываешь?
Он шумно сглотнул и промолчал. В горле пересохло что-то. Вот и все.
- И тогда ты трижды дурак, если рассчитываешь на это. Кому сейчас нужны книги на такую тему. Все уже написано и переписано, съедено, переварено и высрано, прости за грубость. Это пройденный этап. Что у тебя за персонажи? Алкоголики, тунеядцы, деклассированные элементы. Говорят, говорят, говорят без перерыва. О чем? Зачем? Какой-то Бог, дьявол. Черте что. Метафоры, символы, аллюзии, реминисценции, кивки на гениев, цитаты из великих, прощение, очищение, другие миры - какие-то все отвлеченные понятия. Ну кому, скажи на милость, сейчас нужна такая книга? Кто ее будет читать, а главное, покупать? Ведь это главное, пойми, чудак-человек. Людям не нужен Бог. Людям нужны деньги. Деньги сейчас важнее всего. И всегда были. Все остальное - ерунда. Деньги, особенно много денег, а тем более очень много денег, дают человеку все. Понимаешь? Все. Так что не валяй дурака и валяй к Мефильсону.
- Куда?
- Ну привет. Кто такой Мефильсон. Это же хозяин гигантского издательства. У тебя же с ним встреча назначена, сегодня в 9-00, ты что, очумел, что ли? Ты как раз от него вернулся, и сразу - в запой, как по команде.
- А, такой маленький, толстенький, духами воняет, как баба. Ногти длинные. Противный он. Не пойду я к нему.
Отражение подозрительно понюхало себя подмышками, пожало плечами.
- Пойдешь. Встанешь и пойдешь. Это твой последний шанс стать человеком. Последний. Он сделает тебе предложение о сотрудничестве. Суперпредложение, такое, что закачаешься. Твое имя будет на всех обложках, книжки твоих рассказов про смерть и дождь будут нарасхват, как горячие пирожки. Потом наберут бригаду пишущей молодежи, будут под твоим именем каждый квартал по книге выпускать. Ты станешь богатым и знаменитым в момент. Это я тебе говорю. А сам будешь на даче сидеть, рассказики свои на свежем воздухе пописывать.
- Ты же сам говорил, что мои рассказы плохие.
- Ну и что с того? Сейчас все дело не в качестве, а в промоушене. - Отражение зевнуло, вяло растопырило пальцы и заговорило вальяжно, по-блатному растягивая слова: - Если хороший промоушн, если бабки нормальные на это дело бросить, сейчас все что хочешь лошне впарить можно. Еще благодарить будут, олени, в очередь становиться. Руки целовать и в воздух чепчики бросать. Так что не боись, братан, капусты у тебя будет - выше крыши. Хату новую купишь, тачку приличную там, по миру поездишь, то-сё, телок сисястых да ногастых наберешь, на Канарах отвисать будешь, по полному, короче, шоколаду. Ну че, типа, замазали?
Он смотрел на свое отражение со все большим удивлением.
- Что замазали? Что-то я твой лексикон не очень понимаю.
- Тьфу ты, пропасть, засыпаю уже... - Отражение протерло осоловелые глаза, тряхнуло головой, отгоняя дремоту. - Клиентов перепутал. Извини, старик, что-то я заговорился. Иногда с такой шушерой общаться приходится, поневоле нахватаешься. Ну и вырывается иногда. Вообщем так: сейчас моешься-бреешься, одеваешь лучший костюм и дуешь к нему в офис. Не забудь зубы почистить. И улыбайся. Это очень важно - постоянно улыбаться. Улыбка - это признак благополучия и душевного равновесия. Это визитная карточка преуспевающего человека. Ты же хочешь стать преуспевающим человеком? А?
Он вздохнул и посмотрел куда-то вбок. Взял со стола сигаретную пачку, раскрыл. Пачка была пустой. Он еще раз вздохнул.
- Ну...
- Что - ну?
- Ну, неплохо бы, конечно...
- Конкретно - да или нет?
- Ну, в принципе, да...
- Ну наконец-то. Слышу разумные слова. А то все мычит что-то невразумительное. Ну-ка, улыбнись!
Он попытался улыбнуться, но получился какой-то звериный оскал. Отражение иронически хмыкнуло и покачало головой.
- Н-да... Ну ладно, придет со временем. Тренируйся почаще. Главное, что Михельсону ты понравился, и если ты не будешь идиотом, то это - реальная золотая жила.
- Слушай, почему ты так во всем уверен? Я вот никогда ни в чем не уверен. Откуда ты вообще можешь знать больше, чем знаю я?
- А ты, братец, поживи с мое...
Отражение задумалось, опершись подбородком на локоть.
- Так мы же одного возраста. Если ты - мое отражение, то никак не можешь быть старше меня.
- Все в мире относительно, друг мой. - Отражение вздохнуло и устало положило голову на кулаки. С изумлением и содроганием он увидел, что у его отражения, оказывается, зрачки не круглые, а вытянутые вверх остроконечными эллипсами, как у змеи или козла. Чтобы отогнать страх, он торопливо спросил:
- А роман? Роман ему нравится? Главы, которые я оставил...
- Слушай, ну как же с тобой скучно. - отражение вновь зевнуло, интеллигентно прикрыв ногтястой ладошкой зубастую пасть. - Ну что тебе дался этот дурацкий роман. Не понравился роман. Очень не понравился. Сожги его.
- Как так - сожги? Я же пятнадцать лет...
- И еще пятнадцать будешь писать! - Отражение грохнуло кулаком по столу с такой силой, что задребезжали стекла. Голос его вдруг загрохотал громовыми раскатами, и показалось, что черная тень надвинулась на зарождающийся безоблачный день. - И сидеть в этой вонючей каморке! И сдохнешь под забором, никому не нужный. И все! И не будет никакой другой жизни, потому что, все, что ты там накарябал, в этом своем романе - это все вранье, художественный вымысел, ничего этого нету. И не было никогда! Вы, писатели чертовы, придумали все это, все эти фикции, мыльные пузыри, и заставляете верить в свою галиматью некрепких, безвольных людей. Поводырей им насочиняли - то нельзя, это нельзя. Бог! Дьявол! Страшный Суд! Ангелы, черти, грешники, святые! И воздастся каждому по делам его! Тьфу! Идиот! Жизнь одна, всего одна, и никакой другой не будет! А ты, вместо того, чтобы наслаждаться ею, пить ее, как компот, грызешь ее, как черствый сухарь. Какая вселенская глупость! Ты же сдохнешь, и тебя закопают, и черви тебя сожрут, и будет вместо тебя земля. Чернозем! А червяков склюют птицы, а птицу поймает кошка и так далее. Круговорот природы, и больше ничего. А то понапридумают ерунды. Ведь ты же сам не веришь в то, что понаписал в этой книге? Веришь или нет?
Отражение посмотрело на него по-новому, пристально, аглянуть из своей стеклянной плоскости в глубь его зрачков. Он попытался отвести глаза, но сил сопротивляться этому взгляду не было и несколько секунд прошло в тягостном молчании. Наконец интенсивность взгляда утихла и его голова сразу же безвольно опустиалсь, будто из шеи вынули поддерживающий голову стержень.
- Ну вот и чудненько. - Громовые раскаты сменились тихим рокотом. - Ладно, пора закругляться, уже почти светло. Устал я что-то от тебя. Рукопись сжечь и чтоб в 9-00 у Мефильсона как штык. Подпишем договорчик, и дело с концом.
- Так ведь рукописи вроде не горят.
- Тьфу, пропасть. Один дурак сказал, другой повторяет. Еще как горят.. Аккуратненько, по страничкам, чтоб ничего не осталось, ни буквочки, ни строчечки. Под личным контролем. И никаких откладываний на потом. А то я тебя ведь знаю - не выдержишь, снова за старое примешься. Тебе, кстати, много еще дописывать осталось?
- Да, собственно, все уже, финальная сцена...
- Надо же, как я вовремя... - Пробормотало отражение, подняв брови. - Ну и что там у тебя должно было быть в фи-нале? Снова дождь?
Отражение почесало свой вздернутый, вывернутый нос с огромными дырками ноздрей, залезло ногтем в одну и них, сморщившись, выдернуло оттуда длинный волос, и принялось его внимательно разглядывать.
- Слушай, у тебя волосы в носу сильно растут?
- Что? Нет... Не знаю, я как-то не обращал внимания.
- А у меня вот прут, окаянные, спасу нет. - Отражение тщательно вытерло пальцы о штанину. - Ну, продолжай, продолжай. Значит, дождь?
- Ну вообщем, да. Дождь...
- Слушай, скажи мне, как художник художнику, что ты все к этому дождю привязался? В каждом рассказе у тебя все дождь, дождь. И здесь тоже. Все-таки большой роман, сам говоришь, пятнадцать лет писал, неужели ничего поинтересней не мог придумать?
- Ну я как бы... это такая универсальная метафора... очищение, освобождение... слияние Земли и Неба... прощение как бы....
- Что?! Ты что, серьезно думаешь, что Он может простить? Вот этих твоих уродов? После всего, что они там вытворяют, простить??? - отражение таяло все сильней, его уже было почти не различить, начинавшийся летний день практически растворил его в своих ярких красках. - А может, ты считаешь, что и ТЕБЯ он может простить?
- Да я, собственно, не уверен... Не знаю...
- Ну, уморил ты меня. Короче, так: роман в огонь, сию же секунду. И чтоб даже не вспоминать о нем больше. Это единственное условие твоего успеха.
- А почему...
- а потому. Долго обьяснять, да и лень мне. Запомни: есть роман - нет Канар. Нет романа - есть Канары. Это понятно?
- Понятно...
- Вот так-то лучше. Ну, пока, мне пора.
- Погоди.
- Что опять?
- А ты больше не исчезнешь?
- Да нет, старичок, теперь уж точно не исчезну. Теперь я твой навечно, можешь не сомневаться. Ну ладно, до встречи у Мефильсона. И улыбайся, улыбайся чаще - это помогает. Поверь моему опыту.
И отражение растаяло окончательно.
Он посидел некоторое время, глядя на прозрачное стекло, затем встал, подошел к кровати и вытащил из-под нее старый фанерный, обитый по углам блестящими уголками, пыльный чемодан. Открыл, оглядел содержимое и начал неспеша доставать из его недр тетрадки, стопки машинописных листов, перевязанные бечовкой папки. Аккуратно закрыл чемодан и задвинул его на преднее место. Принес из ванной большой эмалированный таз, поставил в центр комнаты.
Распахнул настеж окно, за которым уже ворочался, просыпаясь, большой город. Взял со стола коробок спичек, по пути машинально прихватил пачку сигарет, вспомнил, что она пустая, но все-таки открыл ее. В пачке оказалось больше половины. Это странным образом не удивило его, а наоборот успокоило. Он зажег спичку, прикурил и от этого же огонька поджег первый листочек. Листок занялся весело, будто только того и ждал. Он скомкал его и бросил в таз. Накрыл следующим, не давая огню потухнуть. Затем с усилием оторвал от ближайшей тетрадки обложку и тоже поджег. Вслед за обложкой полетели и страницы - он вырывал их аккуратно, следя за тем, чтобы возле корешка не осталось ни одной буковки, ни одной черточки. К счасть, это было не трудно - он никогда не экономил бумагу, писал размашисто, оставляя в начале строчки по паре сантиметров.
Горело прекрасно.
Все было кончено в пятнадцать минут. Он, кряхтя, поднялся, вышел, шаркая тапками, в коридор и встал перед зеркалом. Долго разглядывал свое лицо - подробно, придирчиво. На каждую родинку, каждую щетинку он смотрел теперь по-другому, все вдруг приобрело какой-то странный, волнующий оттенок. Он совершенно отчетливо осознавал, чувствовал каждой клеточкой своего тела, что все теперь будет по-новому. Что очень скоро, - может быть даже сегодня, сейчас - начнется другая, совершенно другая жизнь. Он широко улыбнулся - улыбка его уже не была похожа на оскал издыхающего пса, это была широкая, уверенная улыбка преуспевающего и довольного собой человека. Вытянулся, поджал живот, расправил плечи. «А я еще ничего...» - по-думал он, подмигнул своему отражению, и, насвистывая бравурный марш, отправился в ванную - смывать копоть.
* * *
Сухонькая старушка в рыжем платке и теплой бордовой юбке, позвякивая пустым молочным бидончиком, азартно пробивалась через многочисленную толпу зевак, окруживших перекресток. Сполохи милицейских машин, желтая «неотложка», развернутая поперек движения, обещали неординарное зрелище. Соскучившись за ночь в своей комнатушке, бабуля прокладывала себе дорогу острыми локотками, и вскоре ее усилия увенчались успехом: она оказалась в первом ряду любопытных, зажатой между мрачным долговязым подростком в черной кожаной куртке и молодой мамашей с пестрой коляской. Со своей позиции она могла всласть налюбоваться открывшимся зрелищем: посреди проезжей части, в нелепой позе тряпичной куклы, брошенной капризным ребенком, лежал молодой мужчина. На нем был кремового цвета приличный костюм, белая рубашка и галстук. Крови не было вовсе. Если бы не странная, застывшая поза и отсутствие ботинка на левой ноге - он, смятый и раздавленный, валялся метрах в пяти от своего хозяина - молодого человека можно было бы принять за подгулявшего гостя с какой-нибудь свадьбы, которого скосила хмельная усталость прямо посреди мостовой. Его лицо было настолько спокойным и безмятежным, такая широкая, уверенная в себе улыбка застыла на его лице, что бабушка поневоле залюбовалась.
- Надо же, какой молоденький... - умильно закачала она головой. Все, связанное со смертью, вызывало у нее приступы острого умиления, смешанного с чистой и светлой радостью все еще живого существа. - Жить бы да жить...
Она уже настроилось ритуально промокнуть уголками платка сухие глаза, как подросток довольно ощутимо ткнул ее в плечо кожаным локтем и произнес неожиданным басом:
- Ничего, мать, не плачь, скоро свидитесь! - глумливо заржал и неторопливо побрел сквозь толпу, втыкая в уши пуговицы плеерных наушников.
Старушка настолько ошалела от такой выходки, что даже не сразу и нашлась, что ответить. А когда нужные слова пришли на ум и голос набрал необходимые для отповеди децибелы, отвечать было некому - кожаная спина уже растворилась среди любопытствующей публики. Она возмущенно повернулась к молодой мамаше, ища у нее поддержки и сочувствия, но та вдруг как-то очень уж заботливо склонилась над своим чадом, и настолько неубедительно прятала улыбку, что у старушки разом пропало все настроение. И, - хотя как раз начинали допрашивать белого как мел водителя, чья машина с мятым капотом и проломленным лобовым стеклом стояла носом у обочины, будто споткнувшись на всем скаку, - бабуля развернулась и начала пробивать себе путь назад, обиженно поджав губы и звеня бидоном.
Не успела она отойти и на пару шагов, как на землю упали первые крупные капли, и через мгновенье начался дождь. Да еще какой! Будто кто-то включил в небесах гигантский душ. Толпа дрогнула, зашевелилась и стала рассыпаться, мимо бабушки пробежали двое пионеров, визжа и молотя друг друга портфелями на бегу. Молодая мамаша, та самая, которая с пестрой коляской, проковыляла в ускоренном темпе, нелепо вскидывая высокие каблуки. Буквально через десять секунд место происшествия было пустым. Бабушка, оглядевшись, посветлела лицом и торжественно осенила хрупкие плечики размашистым крестом - вот ведь, не дал Господь в обиду, пресек безобразие, над пожилым человеком творимое. Вот вам всем! Она одна заметила, что дождь пошел среди совершенно ясного, безоблачного неба.
Еще раз оглядев поле битвы - пожилого милиционера, которому капли барабанили по фуражке и текли по обвисшим усам, водителя, размахивающего руками, и человека, лежащего на дороге и все так же блаженно улыбавшегося навстречу дождю - старушка вновь умилилась и пошла себе бодренько домой.
За зонтиком.