Ветер меланхолично пытался стряхнуть с шелковой
скатерти моря крошки звезд. Скатерть морщилась, шла
складками, иногда одна-две крошки взлетали, но тут же
падали обратно. Сознавая бессмысленность своих усилий,
ветер даже не обращал внимания на большое масляное
пятно луны.
Сквозь закрытые стеклянные двери не долетает шум
моря – Марина не любит, чтобы ночью было холодно. Зато
где-то в доме стрекочет цикада. Дуэтом с винчестером.
Кликают клавиши. Клик-клик. Пауза. Только цикада. Клик-
клик-клик. Цикада. Винчестер. Клик-клик.
Он вздохнул, потянулся, хрустнув пальцами,
выключил монитор и развернулся. У стены на разложенном
диванчике спала Марина. Она согнулась в три погибели,
зажав руки между коленей, и голова почти упала с дивана
– на белой веснушчатой щеке красная полоса от подушки.
Пальцы ноги, высовываясь из-под одеяла, подрагивают, и
Марина морщит носик. Он тихонько поднялся, подошел к
дивану и осторожно, едва шевеля воздух, прикрыл
краешком одеяла ее ноги. Она развела губы и что-то
пробормотала. Губы так и не сомкнулись, и он смотрел на
них: пухлые, мягкие, такие добрые... Все ее лицо было
совсем детским во сне, а веснушки и облупившийся
розовый нос довершали картинку. Он стоял на коленях и,
не шевелясь, разглядывал ее. Он не замечал, что его
лицо обретает совершенно глупейшее выражение и дурацкую
улыбку наркомана.
За стеклянными дверьми, ведущими на террасу, все
окрасилось в оттенки оранжевого – ветер решил больше не
мучиться и втихомолку просто подменил скатерть.
Багровый раскаленный утюг солнца скользил по самой
кромке скатерти, разглаживая мелкую рябь.
Он поднялся, размял затекшие колени, подошел к
дверям и раздвинул их. Невидимые катки заскользили по
пластиковым желобкам, стекла чуть слышно запели, и в
комнату ворвались сразу и прохладный бриз, и шум
прибоя, и запах водорослей, песка и ракушек. Он вдохнул
onkmni грудью, снова потянулся и вернулся к диванчику.
Наклонившись над лицом Марины совсем близко, почти
касаясь его губами, он вдыхал ночной жар ее тела и
сонный запах спутанных рыжих волос. Наконец он
поцеловал ее. Он прикоснулся к ее губам ненадолго,
всего на несколько секунд, но с такой страстью, с
которой совершают запретный, и от этого еще более
желанный поступок. Сделав это, он тут же вернулся в
свое кресло, сел и стал ждать.
Ждать пришлось недолго, меньше минуты. Он смотрел
на ее веки и ловил каждое подрагивание ресниц. Марина
улыбнулась и медленно открыла глаза, сразу встретившись
с ним взглядом. В зеленых зрачках мерцали звездочки.
Секунды три, может четыре, он наслаждался выражением ее
глаз, еще видящих ночную сказку. В следующее мгновение
звездочки превратились в две иголки, губы утончились и
покрылись маленькими трещинками, а на щеках проступили
скулы.
- Доброе утро, - произнес он и отвернулся к
монитору. В черном зеркале инвара он с удивлением
увидел саркастическую усмешку на своих губах. Это его
лицо смеялось над ним.
- Черт подери, зачем ты открыл стекла?.. –
проговорила она хриплым со сна голосом. Скрипнул диван,
упало на пол одеяльце.
- Извини, было душно. Я сейчас закрою.
- Не надо, - раздраженно сказала она и, шлепая
босыми пятками по линолеуму, побрела. В ванную. Марина
всегда принимала по утрам душ, хотя море плескалось в
каких-нибудь десятках метров от дома.
Он вдруг выпрямился, словно вспомнив что-то
важное, встал и в несколько быстрых шагов нагнал ее у
двери ванной. Дверь закрылась перед самым его носом,
щелкнула задвижка. Он замер, расслаблено опустив руки,
и тупо смотрел на пленку с имитацией дерева, которой
была оклеена внешняя сторона двери. Потом развернулся,
подошел к дивану, поднял с пола одеяло, еще теплое, и
прижался к нему лицом.
Мягкая, но тонкая шерсть быстро остывала. Он
сложил одеяло и отнес в шкафчик. Вдруг он увидел нечто,
wrn заставило его вздрогнуть, а в глазах появилось
выражение испуга. Полотенце. Звук душа смолк. Он
швырнул одеяло, схватил полотенце и рванулся к двери
душевой. Почти сразу же раздался громкий возглас:
- Где полотенце?! Черт подери, где это чертово
полотенце?! Сколько раз можно говорить тебе, чтобы ты
оставлял его...
Он быстро стукнул пару раз в дверь. Щелкнула
задвижка, мокрая рука с блестящими на рыжем пушке
каплями высунулась на мгновение, схватила полотенце и
тут же убралась. Щелкнула задвижка.
Он вдруг с ненавистью посмотрел на хлипкую дверь.
Выбить плечом, ворваться, схватить ее, мокрую, свежую,
обнять, стиснуть, чтобы она и слова не могла сказать, и
держать ее в своих руках. Пусть вырывается, царапает,
колотит. Пусть делает, что хочет, лишь бы чувствовать
ее близко.
Он вспомнил, что еще не готов завтрак, и пошел на
кухню. Электрическую плитку надо разогревать, а если
Марине придется ждать...
Он включил плиту и вылил масла на сковородку. Пока
сквозь черную окалину диска проступали бурые спирали,
он медленно водил в руках сковороду, наблюдая, как
густые волны лениво перекатываются туда-сюда,
расплываются, исчезают.
Масло нагрелось и пошло маленькими пузырьками.
Марина еще не выходила. По утрам она всегда долго
сидела в ванной. А он мечтал о том, чтобы на рассвете
сбегать вдвоем на берег и искупаться в остывшей за ночь
воде, фыркая, брызгаясь, смеясь, потом лежать рядом на
песке и чувствовать кожей как утреннее солнце набирает
силу.
Масло нагрелось и пошло маленькими пузырьками. Он
разбил на сковороду яйцо, разболтав кончиком ножа
желток, как она любила. Прозрачная слюда белка,
смешиваясь с густотой горячего масла, потрескивала и
приобретала свой естественный цвет. Волны разбитого
желтка застывали в белом, сливались с ним и все это
становилось похожим на рисунок необыкновенного мрамора.
Он протянул руку, взял солонку и несколько раз
bqrpumsk. Он, наверное, с точностью до молекулы знал,
сколько соли сыпать в ее яичницу. Он не смог бы так
безошибочно посолить ее для себя. Крупинки соли
мгновенно растворялись, превращаясь в капельки, и
впитываясь в мраморное тело...
Хлеб! Хлеб... Хлеб. Он вспомнил, что хлеб кончился
еще вчера вечером, и он собирался, пока Марина спала,
съездить с утра в город. Он почти ничего не ел с
хлебом, но она без хлеба есть не могла.
Он безнадежно, отчаянно рванулся было из дому, к
гаражу, но уже через секунду осознал: до города
пятнадцать минут. На полной скорости – минут семь-
восемь. Обратно столько же. Марина выйдет из ванной
через пять минут.
Он вздохнул, скрестил руки на груди и отвернулся к
раскрытому окну. За ним уже вовсю разошлось желто-синее
с белыми точками чаек морское утро. Оно кричало,
шептало, дышало мокрым со вкусом водорослей дыханием.
Он хотел исчезнуть, немедленно, раствориться, стать
частью ветра и унестись к горизонту, откуда не видно
берега, только синее сверху, снизу, желтое жаркое пятно
солнца и белые клочки облаков. А как же она?..
Щелкнула задвижка. Он вздрогнул, не оборачиваясь,
и услышал, как на кухне появилась Марина. Она звякнула
крышкой сковороды, достала из сушилки вилку, нож,
положила яичницу на тарелку, отодвинула табуретку, села
за стол. Заскрипел нож по фаянсу, звякнула, помогая,
вилка. Клацнула кнопка электрического чайника.
- Будь добр, - произнесла она обычным голосом, -
Подай мне хлеб, пожалуйста.
- Хлеба нет, - ответил он, стоя к ней спиной.
Дважды звякнул металл о края тарелки. Повисла тишина.
Только ветерок с моря, как маленький ребенок, бегал от
него к ней, ласкал их волосы и просил, просил о чем-
то...
Он обернулся. Марина спрятала лицо в ладони и
сидела, не двигаясь.
- Я съезжу в город, - сказал он и вышел из кухни.
Он спустился с маленького крылечка и в первый раз
за этот день оказался на берегу моря. Море уже не было
b раме окна или за стеклами террасы. Оно распласталось
перед ним, их разделяла только ленточка пляжа. Ему
хотелось броситься, разорвать грудью эту ленточку,
упасть в воду... Может быть, завтра. Если он проведет
утро не так бездарно, если у Марины будет все, даже
полотенце, даже хлеб. Тогда они вместе сделают это,
потому что без нее все бессмысленно.
По хрусткой дорожке из гравия он направился к
гаражу, поднял дверь, вошел в прохладную полутьму,
пахнущую солидолом, бензином и цивилизацией, сел в
кресло из искусственной кожи, включил зажигание и вывел
машину. На красном корпусе “Пежо” сразу же заиграло
солнце, как любопытный мальчишка, забегало вокруг,
стремясь потрогать и никелированное зеркальце, и жабры
дверных ручек, погладить серебряного льва на эмблеме.
Он вырулил на узкую асфальтовую дорогу, и автомобиль
неторопливо покатился по черной полосе, разгоняя
толстые волны тепла, слоившиеся от нагретого асфальта.
Редкие кустики на обочине, чахлые, совсем без листьев,
протягивали свои лапки попрошаек, и ему казалось, что
он уезжает навсегда, и больше никогда не увидит ее.
- Стой!!!
Он удивленно дернул головой, стал оглядываться,
пока до него доходило: это ее голос.
- Стой! Подожди!
Он раздавил педаль тормоза, и машина, не успев как
следует разогнаться, недовольно замерла.
Марина бежала по дороге, ее рыжие волосы
закрывали лицо, она не убирала их, только кричала:
- Подожди! Не уезжай!
Запыхавшись, она подбежала к машине и с
непередаваемой интонацией выдохнула:
- Черт с ним, с хлебом. Я и так съела.
Был ли он счастлив в эту секунду? Вероятно, да.
Почему вероятно? Потому что счастья ждешь обычно
огромного, всепоглощающего, которое происходит от чего-
то очень важного, а не от какой-то банальной фразы. Но
все-таки он был счастлив. Потому что совсем не ждал
такого. Или наоборот. Потому что в глубине он всегда
знал это.
- Пойдем купаться? – предложил он. Марина кивнула.
Он не видел выражения ее лица, скрытого волосами.
Они оставили машину на дороге и пошли прямо к
морю. Марина загребала голыми ступнями горячий песок, и
он смотрел, как мелькают ее маленькие пальцы, которые
он тысячу лет назад укрывал одеялом от утреннего
холода.
Постепенно песок перестал быть горячим и стал
мокрым. Море совсем рядом играло с ними волнами в
ладошки, хихикая и издеваясь, приманивая. Он безумно
хотел окунуться, но уступал ей это право. Она сбросила
легкое платьице, осталась в зеленом купальнике,
встряхнула волосами, блеснула в его сторону губами и
взглядом, коротенько в три шага разбежалась и разрезала
волны.
Он не торопился; скинул рубашку, снял джинсы и,
стараясь ступать по ее исчезающим следам, вошел в
море. Почти сразу он погрузился в прохладную,
зеленоватую на ощупь воду, и звук из его груди смешался
с плеском волн.
Рыжая макушка Марины, потемневшая от воды,
появлялась то здесь, то там, и солнце едва успевало
погладить ее. Он растворялся в море, подолгу оставаясь
под водой, где было гулко, прохладно и свет не долетал,
разбиваясь на миллионы зайчиков о верхний слой.
Вдруг прямо вверху над ним замелькали ноги Марины.
Контуры ее фигуры искажались в призме волн, приобретая
невероятные очертания, разламываясь на лучи, - зеленый,
белый, рыжий, - которые уже не были Мариной. Но он
любил каждый из этих лучей в отдельности, за то целое,
которое они могли составить.
Он взмахнул руками и оказался рядом с ней. Она не
успела даже вскрикнуть – он обнял ее, своим лицом на
ощупь нашел ее губы, волна накрыла их, ее губы
смешались с соленой водой, и он не понимал, что целует:
то ли ее, то ли море.
Солнце забралось так высоко на небо, как еще
никогда не забиралось. С этой высоты оно кидало в волны
серпантины лучей, а волны подпрыгивали навстречу небу и
ловили подарки. Маленькие облака бежали словно призраки
oepej`rh-поля по сказочной синей степи. Чайки смолкли и
парили торжественно, как бумажные самолетики.
Потом они лежали на песке. Марина закрыла глаза,
подставив солнцу рыжее лицо, заложив руку за голову и
согнув ногу в колене. Он лежал рядом, давно ослепнув от
яркого света. Он незаметно придвигался к ней, миллиметр
за миллиметром, и остановился только, когда ему
показалось, что он почувствовал тепло ее кожи у своего
плеча. Солнце было удивительно ласково с ними, а ветер
окутывал их невидимым покрывалом. И совсем не хотелось
ни двигаться, ни думать, ни чувствовать. Но для него
важнее всего было то, что она – рядом. Что они –
вместе.
Когда солнце стало остывать, Марина открыла глаза.
Он почувствовал, что она думает. Думает о нем. Он читал
все ее мысли и знал, что она пытается задать вопрос, к
тому ответу, который есть у них. Когда она сможет
задать этот вопрос, все станет на свои места. Но до сих
пор вырывались только бессмысленно-мучительные
“почему”, “как” и “зачем”.
Вдруг она резко переместилась и закрыла небо над
ним. Он смотрел в ее глаза на темной маске лица,
очерченной солнечным контуром, и глаза эти молча
пытались спросить его о чем-то... Так и не смогли.
Марина закусила губу, встала, вернув небо на свое
место, отыскала сырое платьице на песке, скомкала в
руках и зашагала к дому. Он подобрал свою одежду и
пошел вслед за ней.
Становилось прохладно. Солнце стало разноцветным
и, уходя на другую сторону земли, тянуло за собой шлейф
неба и волн. Ветер задул в другую сторону. Совершался
круг.
Он лежал на диване. Веки болели от дневного света,
и теперь в сумерках так и хотелось их сомкнуть. Марина
звенела посудой на кухне. Звон был вечерним – ленивым и
засыпающим на ходу. Она появилась, быстро бросила
взгляд в его сторону и, увидев, что он еще не спит,
ушла обратно. Он закрыл глаза.
Он уже почти заснул, когда она присела на край
дивана. Он чувствовал, какое напряжение исходит от нее,
nm знал, что она хочет сейчас упасть на постель,
скрипнуть всеми пружинами, повернуться к нему спиной и
стянуть на себя маленькое одеяло. Но ничего этого она
не сделала. Осторожно опустившись на подушку, она,
правда, все-таки повернулась к нему спиной, но
придвинулась поближе и прижалась к его боку. Сон разом
слетел с него, и он, едва не открыв глаза от острого
наслаждения, чудом удержал себя от всяких даже самых
незаметных движений. Он лежал и впитывал каждую минуту
ее близости. Она уже давно спала, а он, сдерживая
приступы дыхания, все еще не мог усмирить пульс в
висках.
Тогда он осторожно соскользнул с дивана,
повернулся лицом к луне, опустился на колено, закрыл
глаза, наклонил спину и, стиснув руки в один кулак,
прижал их к опущенному подбородку.
Проснулась цикада.