Путевой очерк о паломничестве ко святыням, предпринятом автором в день 11 июня 2000 года и о встречах, воспоминаниях и размышлениях, во время паломничества сего случившихся.
7:30 ДОРОГА С ПОПУТЧИКАМИ
Вечер, ночь, утро – позади. Стою на автобусной остановке, голосую. Ноги сами бегут – скорей, скорей. На месте не стоится, хочется движения. Подходит частник аккуратного вида средних лет. Предлагает подбросить на «Жигулях»
–За рубчик, – говорю (по старой памяти гривны мы еще иногда называем рублями)
–Добре!
Сажусь на заднее сиденье. Слева от меня расположилась пожилая женщина, по виду – жена военного. Впереди – женщина лет 45 – дремлет, ждет. Не дожидаясь четвертого пассажира, едем. Хорошо, значит частник не жадный.
За окном – привычная дорога. Сколь раз уж по ней ездил, ходил. А что за дорога, так и не разберу. Думаю, дорога эта – не моя… Любуюсь пейзажем. Все зелено кругом, все наполнено солнцем. На небе ни облачка, но еще не жарко. Солнце утреннее, ласковое.
Едем хорошо. Движемся. Разные люди понимают это по разному. Иные любят в дороге поговорить с малознакомыми попутчиками – ведь это данная Богом встреча – вряд ли она еще в жизни повторится. И эта встреча им на всю жизнь запомнится. Подобное стремится к подобному... А кто–то любит помолчать, посмотреть вокруг удивленными радостными глазами, ведь он едет по земле со скоростью, которая 200 лет назад еще была недоступна почти никому из смертных… Он движется по Земле, движущейся с гигантской скоростью в космическом пространстве вокруг звезды Солнце, которая движется сама среди мириадов движущихся звезд и галактик – движется вокруг единственной Константы, к ней устремляясь и во временном движении к вечному видоизменяясь, и все Ее не достигая и не достигая. Константа – это не точное слово. Точные слова – Любовь, Свет, вечная Жизнь. Точнейшее слово – Бог. К нему все движется, все живое – к жизни. И от Святых отцов мы знаем, что это движение закончится Вечной Встречей. Святые Отцы говорят еще и о том, что для кого–то это движение окончится Вечной Разлукой… Слабому человеческому сердцу трудно приблизиться к пониманию сей страшной тайны мироздания, поэтому мы предпочитаем жить, почти не задумываясь о Вечности…
…Но вот, по–видимому, начался очередной сюжет. Женщина, та что слева от меня, оказалась довольно болтлива – этим недугом, именуемым «Празднословие + любовь к сплетням и слухам», к сожалению, страдают очень многие офицерши, и с возрастом, недуг редко ослабевает. Итак, голос ее постепенно заполнял собой салон автомобиля, вещая о страшных катаклизмах, авариях, болезнях, нищете, коррупции, взяточничестве, ностальгии о «светлых» советских временах. Она без приглашения, почти не останавливаясь, начала рассказывать все это шоферу и его попутчице. Подробности передавать бессмысленно и кощунственно. Постепенно волнение в салоне нарастало. В разговор изредка уже включался мирно прежде настроенный шофер. Он перебивал вещающую агрессивно–энергичными репликами (сама она уже не могла сделать паузы).
Начинаю петь стихиру «Земле Русская» из службы "Всем святым, в земли Росийстей просиявшим", чтобы ненароком не ввязаться в разговор... Сначала про себя, а потом уже почти вслух, так что тихое пение чуть–чуть слышно в салоне. Остаюсь при этом вне беседы, не желая быть втянутым в сквернословие, пою славу прославляющей Бога святой земле Русской. О, сколь много любви вложил неведомый автор (или авторы) в слова и распев удивительной этой призывной стихиры, на которую не откликнуться не может русское сердце, душа православная:
"Земле Русская, граде святый, украшай свой дом, в немже божественный велий сонм святых прослави. Церковь Русская, красуйся, ликуй, се бо чада твоя Престолу Владычню во славе предстоят, радующеся. Соборе святых русских, полче Божественный, молитеся ко Господу о земном Отечестве Вашем и о почитающих Вас любовию. Новый доме Евфрафов, уделе избранный, Русь Святая, храни веру Православную, в нейже тебе утверждение."
Женщина, инстинктивно чувствует неудобство для "вещания", наклоняется к шоферу и начинает говорить почти на ухо, все разгорячаясь и разгорячаясь. Постепенно выходит из себя и шофер. Добавляет о недовольстве окружающей действительностью кое–что от себя. В его голосе – ужасающая агрессия и жестокость, одно лишь обнадеживает, что он, по–видимому сам не осознает толком, что говорит.
Вот тебе и довела баба мужика, на ухо понашептывала
А говорит водитель примерно следующее:
–Я бы давно прогнал эту обезьяну президента.
–Хороший человек наш президент, да только вот Бог ему долго смерти не дает.
–Это быдло президент.(во всех трех случаях имеется в виду один и тот же президент – Л.Д. Кучма, который, видимо, чем–то лично водителю досадил и у них давняя идет вражда).
–Чернобыльскую АЭС надо было взорвать, а не останавливать, – продолжает водитель, – чтобы оно все там перегорело один раз, да больше бы и не было радиации.
–А половина нас, украинцев, если и вымрет, то так нам и надо, дурням – это не естественный отбор – это селекция.
И так далее, и тому подобное – привычный набор бранных летучих фраз из общественного транспорта. Мне все труднее оставаться внешне спокойным в этом пространстве проклятий и не вмешиваться в становящийся уже неистовым разговор. "Боже, прости нам наши прегрешения, вольные и невольные, ведомые и неведомые, ведь не ведаем мы сами, что творим." – вопию я к небесам. Вспоминаю молитву оптинских старцев: "Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день…"
–Взять бы автомат да перестрелять их всех… (кого всех, я старался не слушать, устремляя все свое внимание на молитву и пение стихиры), – как из пулемета затараторил шофер, и бабе–шептунье уже было не перекричать его, да водитель ее уже и не слушал.
Он ехал на своем собственном автомобиле, он не был голоден и нищ, но лишь выведен из себя, заведен «вещавшей». Потом он успокоится и поедет дальше, и ничего, смею я верить, из его слов не исполнится. И не возьмет он ружье и не будет ни в кого стрелять, только не трогайте и не выводите его из себя. Будет он трудиться, заботиться о своих родных и жить мирной спокойной жизнью.
Повернулся ко мне, вежливо спросил, где останавливать.
–На повороте в санаторий.
–Добре.
Вспоминаю недавний фотоплакат, изображающий свадьбу, хлеб–соль, за
столом – почетный гость президент поднимает бокал за здоровье молодых. На плакате написано «Все буде добре!» А сердце–то народное – чует, что что–то здесь не так, что–то «не добре», народное–то сердце донельзя уже озлоблено, никому оно не верит, потому что все уже его обманывали, кому только было не лень… А ведь когда–то наши предки любили своего Царя. И Царь любил их и жизнь свою за свой народ отдал. Святой наш Царь Николай! Он еще скажет много слов милостивых у Престола Господня.
…Ты не злись, хозяин, не гневайся, вещунья, столько за свою жизнь зла–то повидавшая. Уже ведь в церквях, в святых монастырях серьезная идет молитва к Богу. Уже «теперича – не то, что давеча». Скоро вера народа нашего обретет полную силу, да крепко прилепится он к Богу – на все последние времена.
Выхожу, прощаюсь, желаю счастливого пути.
…Счастливого Вам пути, люди, страны, возвращающейся на круги своя.
И я двигаюсь в направлении Тригорской обители по тихой лесной дороге. Наконец–то мы с тобой вдвоем, мой добрый светлый Ангел.
- Здравствуй лес! Вот какой ты ныне зеленый. Здравствуйте елочки вдоль
лесной дороги. Вас тут сто три взрослых, да вот рядом еще детвора. Подрастайте, растите, живите. Мне хорошо иногда встречаться с вами. Под вашей сенью, в тенистом прохладном ельнике я могу представить себя почти как в настоящей тайге, где «кедры вонзаются в небо».(я чаще пою : «кедры касаются неба», хотя это звучит и не так ярко, но зато ближе к истине. Неба ведь дай Бог касаться, да на земле оставаться, но не дай Бог в небо вонзаться). Вы, вечно зеленые ели, очень красивы, высоки; стройнее вас не знаю я деревьев. Но встречались мне такие высокие исполины, что вы даже не можете себе представить. Вы перед ними будете, как малые дети.
Двигаюсь дальше, выхожу на крутой сосновый берег реки. Долго смотрю на речную излучину и просторные заливные луга. Вот уже 16 лет я здесь бываю. За это время берег зарос молодым осинником. Осинник почти совсем заслоняет собою прекрасный вид на излучину реки и зеленые луга, заслоняет простор. Надо бы расчистить. Самому – не осилить. Разве позвать молодых ребят. Поймут ли… Помогут ли… Место–то уж больно красивое. Почти как излучина заповедной реки моего детства. Не видно ни одного строения. Можно представить, что лес тянется на многие десятки километров, как и положено. К этому – большим лесным, таежным просторам, чистым рекам, ручейкам и озерам я привык еще с детства, и трудно теперь от этого отвыкать, да и нужно ли? Здесь тоже, говорят, раньше были сплошные дремучие леса. Но свели их. Да ныне мало кто и в лес–то ходит. Ныне все привыкли больше на машинах. И говорят, что земля стала совсем маленькой, а просто по ней, по живой земле–то мало кто ныне ходит. Я вот как приехал сюда 16 лет назад, так и не мог понять, что же это такой может быть за лес, который, куда ни пойдешь, часа за 2–3 пройдешь. Да… В иных местах, ближе к большим городам, уж и того нет. Но там, в краях моего детства и юности, вдалеке от суеты мегаполиса, слава Богу, есть еще бескрайние леса, чистые реки и синие горы под синим небом безбрежным.
Я открыл даже своеобразный закон. Оказывается, большинство людей, выезжая на пикник, вовсе и не стремятся углубиться в лес, а останавливаются прямо на обочинах дорог, на пляжах и автостоянках. Значит, несмотря на то, что леса малы, они все же, по–прежнему, необитаемы. Особенно когда не сезон грибников, ягодников и охотников, леса почти безлюдны, даже если отойти совсем недалеко от автомобильных дорог. Этот закон (я назвал его «Закон необитаемости лесов»), думаю, нам еще понадобится в дальнейшем. Из него, в частности, вытекают рекомендации по расположению скита или пустыни по отношению к автомобильным дорогам. Пустыни, скиты – для тихого и безмолвного жития, но не декорации для приема паломников. Об этом можно спорить, но это легко показать из истории церкви и житий святых. Да и из практики, как это принято, например, на св. горе Афон. Более того, для пустынника даже труднодоступный скит многолюден – смотри, например, житие старца Зосимы. И если уж случится попасть в скит паломнику, то пусть это будут паломники желанные, те, что всю жизнь к этой встрече стремились, а не случайные посетители.
Ну что ж, двигаюсь дальше. Подхожу к невысоким скалам. Здесь всегда по выходным стоит 10–20 палаток – приезжают альпинисты и скалолазы для тренировок. Очень любят это место киевляне, хотя до Киева ведь довольно далеко. Вот иду метрах в 50–ти от палаток, и непроизвольно вхожу в новый, столь важный для меня сюжет.
8:00 ВПЕРВЫЕ ПОЮ ПОСЛЕДНЮЮ ПЕСНЮ
Справа от дороги вижу женщин с подростками, а с ними – большого черного молодого дога с ласковыми невинными, почти человеческими глазами. Он улыбается мне человеческой доброй улыбкой. Я ему отвечаю. Мне – вместе с молодым догом отвечают улыбкой и стоящие рядом люди. Слева, метрах в пятидесяти от дороги, возле скал стоят палатки. Горит костер. Вокруг квадратом лежат аккуратно спиленные стволы деревьев, а на них тихо так, мирно расположились молодые парни и девчата. С ними мужчина чуть постарше, по–видимому, инструктор. «Эта улыбающаяся собака и эти люди и все сидящие у костра – они пришли вместе», – думается мне.
И вдруг я явственно ощущаю в себе призыв петь. Ясно осознаю, что нужно подойти к костру и спеть им ту песню, которую сложил накануне и еще не пел никому
на земле. Это было давно забытое чувство: подойти к костру и петь. Привычно подавляю его и иду было дальше. Но потом останавливаюсь. Лишь несколько секунд на раздумье. Оглядываюсь на молодого черного дога.
- Совсем еще щенок, – мелькает в голове… Размышлять долго в подобных
случаях я не привык.
Поворачиваюсь и иду прямо к костру. Хорошие юные лица. В них светятся
ум и благородство. То же нахожу и в их наставнике. Темноволосый, подтянутый, лет 35–40.
- Здравствуйте!
В ответ слышу доброе, открытое приветствие, какое бывает теперь, наверное,
только в походах.
Находят гитару. Она ночевала в чехле, в палатке. Бережно приносят мне. Я открываю чехол. Чуть волнуюсь, к тому же, случается казус, в моих руках оказывается замок от змейки. Я смущенно говорю ребятам об этом и прячу замок в карман гитарного чехла, где обычно хранятся ноты и запасные струны.
- Капрон! – говорю удовлетворенно, имея в виду струны.
Сажусь на бревно с северной стороны от костра, между двумя юношами,
напротив инструктора. Его все называют «Саша». Поправляю струны, подстраиваю. Гитара не совсем строит, хотя и неплохая. Так часто бывает в походе от сырости. В походе это допускается. Да и гитара ведь ко мне не привыкла, она ведь не моя. Говорю несколько слов. О том, что вчера в городе был гала–концерт афганской песни. Несколько аккордов. Чуть не начинаю петь старую свою песню «Синильга» («Когда янтарная смола») красноярского цикла. Но нет, сейчас не надо идти по накатанному. Решил петь то, что хотел – недавно сложенную песню «Его Звезда». Немножко играю, еще несколько аккордов, несколько нот на первой струне. И вот звучит первое слово…
Странно подались сидящие у костра при первом звуке песни. Как бы общий вздох пронесся –прошелестел над костром. Такое случалось уже несколько раз. Они были одного духа. Я не знаю, насколько хорошая получилась песня – не мне об этом судить, но я знаю точно, что не зря подошел я к костру и начал петь. Пою. С большим трудом удерживаю слезы. Наверное, никогда я так не пел, и не знаю, смогу ли петь так еще.
Пелось легко, хотя и был я усталый после бессонной ночи. И совсем не забывались слова, хотя пел эту песню я всего третий или четвертый раз, а для слушателей – впервые. Легко пелось. Я не стеснялся их, этих впервые встреченных ребят. Они слушали молча, серьезно. Они думали, они пели, они плакали вместе со мной. Увидел слезы на глазах у девчат, вопрос пытливый, ума напряженный труд – в глазах у ребят. Посреди песни я сказал, что братья и сестры у него, этого воина, были такие, как они. Ребята откликнулись, кто как. И я по их ответу понял и еще раз обрадовался, что они даже не просто слушали, но вместе со мной вошли в песню, они жили в ней, они переживали даже то, о чем не нашел я слов ясно сказать в песне, но о чем тоже пел. Я знаю, на земле подолгу не может быть глубокого понимания. Поэтому никогда не пою подолгу. Но песни с годами становятся все длинней и малопонятней, поэтому и пою их на людях все реже и реже. Вот здесь и привожу текст песни. Она совсем недавно сложена, и еще, мне кажется, некоторые слова в ней находят себя.
ЕГО ЗВЕЗДА
Прелюд:
Нежнейшую из песен всех времен он будет петь, с победой воротясь, для той Зезды в созвездии Имен, которая ему отозвалась…
1
…Возьмет свой меч, обнимет скакуна и ненадолго даст себе уснуть, и на невидимой границе сна увидит свой на небе звездный путь. Увидит, как вернется он домой в родимое, притихшее село, и тихо постучится в дом родной, едва дождавшись, чтобы рассвело. В дверях обнимет старенькую мать, сгребет в охапку братьев и сестер, раздаст гостинцы, стол велит собрать, и заведет неспешный разговор.
Расскажет о стремительных боях, о друге, что нашел и потерял… О иноземных злых богатырях и тех, кто их в сраженьи побеждал. О друге, что его от смерти спас, о тех, кто был героем до конца, о прадедах, что молятся за нас, о памяти погибшего отца.
…И вдруг на полуслове замолчит и вспомнит, что все это – только сон, и снова в нем безмолвно прозвучит песня звезды созвездия имен. Родные его спросят:”Что с тобой?! Скажи еще, что видел на войне?"
– Я встретился с упавшею Звездой! Она сказала, что пришла ко мне…
2.
Нежнейшую из песен всех времен он пел, домой с победой воротясь, для той звезды в созвездии Имен, которая ему отозвалась. Которая – на всей земле – одна лишь знала его нежные слова… В ответ на речи пылкие, она сказала: “Пусть окончится война”.
Она была упавшею Звездой, сошла к нему со звездного пути и свет ему дарила золотой в том мраке, что его ждал впереди. Летела, не жалеючи себя, к нему, когда о помощи просил, все силы отдала свои, любя, а вновь взлететь едва хватило сил. Была его упавшею Звездой, не слушала ни слухов ни молвы, – ведь знал он, что она была святой, не преклонивши пред земным главы.
… А в миг, когда закончилась война, чтобы сердца успели отдохнуть, опять взлетела на небо она, прямой ему указывая путь. …Он все искал хотя бы ее след на опустевшей без нее земле, лишь иногда встречая ее свет на мирном успокоенном челе.
…Дай ему Бог прийти к своей Звезде, которая ему отозвалась, что с ним была и в горе и в беде, а радости его не дождалась…
Эпилог:
Нежнейшую из песен всех времен он пел, домой с победой воротясь, для той Звезды в созвездии Имен, которая ему отозвалась.
…Я помню, как внимательно слушал сидящий напротив меня юноша последний куплет, который я, кажется, из–за этого повторил дважды или трижды. Быть может, скоро придет и к нему его Звезда…
Заканчиваю петь и встаю. Непроизвольно – не могу сдержаться, от избытка чувств сдержанно треплю по головам сидящих рядом со мною ребят. Они почему –то хлопают в ладоши и благодарят. Я благодарю их. Инструктор Саша предлагает разделить с ними завтрак. Я сначала отказываюсь, говорю, что иду в монастырь на богослужение и перед этим не ем. Но потом прошу положить мне с собой в баночку немного каши. Саша заботливо выполняет просьбу. К костру подходит его жена – она была с той собакой, молодым догом, и дает мне еще печенье и конфеты. Каша, оказывается, рисовая, с изюмом. Да еще печенье, конфеты. "Это же поминальная трапеза!", – мелькает в голове отстраненно. Таково было первое в жизни подаяние, принятое мною после исполнения песни.
Еще раз всех благодарю, спрашиваю, откуда они. Оказывается , приехали из Киева, учатся в лицее “Наукова зміна”. "Это наша "наукова зміна”", – говорит Саша. Немножко беседуем о монастыре. Они вчера были там на вечерне. Очень рады, что монастырь возрождается, что возрождается Православие. ”Подождите, еще не то будет. Все у нас еще наладится. Спасибо вам, ребята!” – обрадованно им отвечаю. Сашу почему–то слегка хлопаю по плечу, и говорю, что ребята очень хорошо слушали, здорово.
А теперь мне пора. Еще раз прощаюсь и иду, не оглядываясь, в сторону монастыря. Оглядываться уже не надо, потому что слезы застилают глаза, а это зачем же показывать. Слышу, и все вокруг слышат, первые удары колокола, возвещающего о том, что в монастыре скоро начнется литургия. Наверное, это опять звонит инок Владимир. Володя. Он то звонарь, то пономарь, то послушание несет у свечного ящика, то едет по послушанию собирать пожертвования в соседние города и веси. Звонит колокол, зовет всех на светлую воскресную Литургию. Я иду. Дохожу до поворота, и там, где уже никто меня не видит, даю волю своим чувствам. Сердцу легко и просторно. О, благословенны минуты, в которые я живу СВОЮ жизнь.
Позднее, через несколько дней, я узнаю, что в это же самое время в Санкт – Петербурге, на квартире у моего близкого друга Сергия, начала мироточить Казанская икона Божией Матери. После превеликих скорбей и бессонных ночей пришла к нам радость–утешение. И через несколько дней, я с волнением прочту отрывистые строки его письма, еще хранящие следы трудно передаваемой радости сопереживания невиданного чуда:
Дорогой Саша!
Сразу пишу тебе о главном: в воскресенье, 11–го июня, у меня дома НАЧАЛА МИРОТОЧИТЬ КАЗАНСКАЯ ИКОНА БОЖИЕЙ МАТЕРИ. Мироточение обильное – икона как будто вся окроплена, из ока Пресвятой Богродицы истекает, как слеза, капля мира. Латунный оклад весь источает блестки – крупные росинки стекают по рельефным ложбинкам. Объяснить это явление невозможно. да и не нужно. Какая же радость и какое нужное укрепление! … Будем же нести свой крест до конца, следуя голосу совести – гласу Божьему в человеке.
Получилось вот как. В субботу я, усталый от всех неурядиц, уехал в родное свое село. Повстречался с прихожанами, покосил вылезшую траву, перекрыл сорванную ветром крышу родной тетушке, а в конце дня пошел к о. В…. Посидели, попили чаю, я рассказал ему про нестроения и скорби вокруг, про свое отчаянное бессилие. Батюшка напоследок дал мне приличное наставление. На том и расстались, однако пришлось возвращаться в город на самой последней электричке, поэтому ложился спать очень поздно, без всякого молитвенного правила, а только приложившись к иконе. И приснился мне дивный сон...
А наутро, проснувшись, понял, что опаздываю в собор, и, подойдя к Казанской иконе Божией Матери, чтобы исполнить хотя бы правило Серафима Саровского, увидел ЭТО…
Трудно описать необыкновенное чувство восторга, это неземное ликование, охватившее меня. "С нами Бог,– разумейте языци и покаряйтеся, яко с нами Бог!" До сих пор во мне все ликует!
Прости, Саня, вот успокоюсь немного после всего пережитого и напишу еще, а пока порадуйся со мной, грешным!
С восторженным благодарением ко Господу
Сережа
Но это письмо я прочту лишь несколько дней спустя. А еще через неделю с горечью поведает мне друг мой, что настоятель храма, узнав о чуде, попросил его оставить икону на несколько дней в алтаре, но вскоре, по причине суеты околоцерковной, мироточение прекратилось. А среди тех, кому Сергий поведал о чуде, почти никто не разделил с ним нечаянную радость. Холодную стену недоверия и непонимания встретило доверчивое, доброе сердце моего друга. Ничего, не будем грустить, дорогой мой Сережа, а вспомним лучше, что было в нашей жизни это утро 11 июля 2000 года, когда святая икона, истекая миром, посылала тебе утешение от своего пресветлого божественного Первообраза, направляя тебя на стези своя. А за тысячу километров от твоей бедной городской кельи, нищий твой друг сердцем пел так, как не пел никогда, а значит и радовался вместе с тобой; и это общая была наша радость, потому что, разделенная тысячами километров пространства, она всюду – и у тебя, и у меня, и у всех, этой светлой радости причастных, – восходила к единой Причине своей запредельной.
И тогда вспомню я и о той песне, которую все пою с начала, пою окончание, а записать средину никак не могу, по немощи своей. И подумалось, что ведь песня эта не поется, она живется Она исполняется. Вот текст песни В таком виде, как есть сейчас. Она не доработана, но не знаю, смогу ли придать более совершенную ей форму при том стремительном потоке событий, к которому в последние годы, месяцы, дни прикасаюсь
(Здесь в очерке должен быть текст этой протяжной песни, но, очевидно, автор так и не успел окончить ее в том виде, как ему хотелось бы, а неоконченную – не счел необходимым помещать в очерк)
…Что–то было раньше, что–то произойдет в будущем, но как все это связано, ведь мы до конца не узнаем, пока живем на бренной земле, и лишь в редкие времена прикасается к нам заря великой Любви.
А сейчас – иду к монастырю, на колокольный звон. Неудержимые, умывающие душу слезы постепенно проходят – так бывало несколько раз после выступлений с полной отдачей. А их, таких выступлений – всего несколько в моей жизни. Можно персчитать по пальцам.
Дыхание становится ровным. Иду по плотине, крещусь, увидев Тригорскую обитель и Преображенский белоснежный собор на другом берегу. Перехожу плотину, иду мимо "дуба–Патриарха". Он огромный, очень древний. Наверное, самый древний в округе. Последние шестнадцать лет дуб огорожен деревянною аккуратной оградой, на которой вывешена табличка. На табличке – стилизованным под славянские бухвы шрифтом написано: “Дуб–Патриарх. Возраст 570 лет. Высота 32,5 метра. Диаметр ствола –1,8 метра. Объем древесины – 32,5 кубометра”. За 16 лет не изменилось ничего на табличке. Что такое 16 лет для многовекового исполина. Правда, совсем недавно небрежная рука подростка–недотепы начартала несмываемой белой краской неумелую латинь – названия западных рок–групп, от которых мороз по коже пробегает: Nirvana, Skorpions, и тому подобное. А "дуб – Патриарх" как стоял, так и стоит, сквозь века прорастая. Для него 16 лет пролетают, как одно мгновение… Но что же, что произошло за эти годы с душою моей, согласившейся было пойти по чужому жизненному пути…
Велик и могуч "дуб–Патриарх". Как – то пробовали мы, взявшись за руки, обхватить его. Потребовалось для этого не менее четырех человек… По традиции, хотя бы прикасаюсь к дубу. И иду дальше, к проезжей дороге, ведущей в обитель. Слезы отходят волнами. На душе становится все легче и легче.
8:30 К МОНАСТЫРСКИМ СВЯТЫМ ВРАТАМ
Выхожу из дубовой рощи на дорогу. Вскоре открывается взору живописный берег реки. Над рекою – три горы, отсюда и название “Тригорье”. На одной, средней горе, – строения Тригорского Спасо–Преображенского монастыря. Взгляд невольно останавливается на белоснежном Преображенском соборе. Любуюсь, радуюсь. Все это очень красиво, особенно в минуты колокольного звона, когда монастырь напоминает издалека дивный город колокольный, взлетающий в небо.
Помню, совсем недавно, несколько лет назад, был монастырь еще полуразоренным. Лишь храм оставался нетронутым, впрочем, и не отремонтированным. А сейчас – прямо на глазах поднимаются строения из руин. Поднимаются и люди. Здесь впору бы радоваться, да что–то неживая получается, лубочная какая–то радость… Долго учился я сердцу приказывать, но есть видно вещи, в которых сердце приказов не терпит, ибо не позволяет этому божественный дар души – совесть. Недаром в народе говорят: ”Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…”
…Дух Святый не имеет нужды в крепких стенах и гладких дорогах, ибо дышит, где хочет, а более всего в чистых любящих сердцах обитать Он любит. А вот возведенные стены и высокие башни всегда норовят превознестись выше истины Христовой – здесь искушение великое кроется, и не каждому даже из исполинов духовных удавалось преодолеть его. А о нас–то и говорить не приходится. Но все красоты архитектурные, все богатые убранства и дорогие ризы лишь камнями бездушными остаются, если лишены они дыхания Духа Святого, если рядом ходят, живут, разговаривают люди, которые друг другу, как будто чужие. А мы вот как раз и есть таковые, и по виду нашему, по нашим делам вовсе нельзя назвать нас на христиан похожими. Но как же все–таки быть нам, прихожанам, если мы благодати не имеем, если двух даже слов не о чем нам друг другу сказать, потому что все слова наши как хула и лицемерие. Так и хочется что есть мочи, во весь голос любимому Богу крикнуть, попросить о любимой стране колокольной: "Слезно рыдая, от пустоты духовной изнемогая и Тебе лишь одному колена преклоня, прошу Тя, Господи Милосердный: прошу, пошли нам, пожалуй старцев духоносных, ибо уж вовсе изнемогли мы, иссохли наши сердца, исстрадались души наши в духовной жажде. Уже все буквы уставов мы исполнить старались, а все получается не то. Уже и церкви повсюду выстроили, и красиво их благоукрасили – больше–то украшать и неполезно – а Духа в себе не имеем. Уже и каялись – и так, и эдак, а все истинного покаяния не достигнем. Уже столько книг издали да перечитали, а истинную высоту учения евангельского все принять никак не можем. Но я прошу Тебя, Милосердный Господи, успокой ты наши сердца мятежные, призри на людей твоих, в вере Святых Отцов ходить дерзающих, не посрами нас перед иными народами, соделай среди нас мужей духоносных, пастырей добрых, истинных сынов Света. Об этом Тебя не один прошу я, но молит – в заброшенных деревнях и городских трущобах, в стужаемых храмах и пустующих без любви украденных дворцах, в не оставленных лишь Тобою детских домах и интернатах для престарелых – слезно просит Тебя о мужах духоносных и пастырях добрых вся моя нищая страна, которой от века уготовал Ты, Всеблагий и Всемогущий, называться Русью Святой".
Поворачиваю к монастырю. Поднимаюсь вверх по асфальтированной дороге. Шесть лет назад вся она была разбита – разухаблена, так что иномарки вязли, проехать не могли. Паломники же, пешие и нищие, навроде меня – без труда по обочине проникали. "Теперича же – не то, что давеча." Теперь прямо из современного офиса можно быстренько, минут за пятнадцать, приехать ко святым монастырским вратам, а может быть даже и проехать через них... Мне сотни голосов громогласно и властно возразят, скажут, что дело не в богатстве, а в том, как к нему относиться, что об этом свидетельствуют и жития святых. На сие отвечу, что:
во–первых, не встречал я еще ни одного богатого человека (хотя знаю таковых немало), который богатство свое честно заработал, не подписывая хотя бы однажды некое соглашение со своей совестью, и относился бы к состоянию своему, как к чужому, полученному во временное владение для служения людям;
а во–вторых, даже если состояние заработано честно (что в нашей стране невозможно), то имеем ли мы право, не испытывая хотя бы порою угрызений совести, обладать этим богатством, когда столько людей бедствуют и нуждаются в нашей помощи.
Поэтому, обладая богатством или земной властью и не употребляя их на служение людям, мы, так или иначе, вступаем в противоборство с евангельским благовествованием. Ведь Сам Спаситель сказал, что нужно делать имущим ради своего спасения:"Продавайте имения ваши и давайте милостыню. Приготовляйте себе влагалища не ветшающие, сокровище неоскудевающее на небесах, куда вор не приближается и где моль не съедает, ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше будет"(Лк. 12, 33–34).
И даже, наконец, если мы употребляем порученное нам богатство лишь для благих целей, то можем ли мы абсолютно точно, без угрызений совести, сказать, что сделали все, от нас зависящее, и при этом не согрешили ни в мысли, ни в слове, ни в деле. Нет, так сказать о себе мы не можем, ибо по природе своей грешны, несовершенны. Но кому больше дано, с того больше и спросится, т.е. ответственность власть и богатство имущих – выше, чем обездоленных. Совсем другое дело, если такая высота покаяния оказывается нам не по силам, и тогда Господь терпеливо ведет к ней и слабых духом, и нерешительных, и сильных мира сего, – всех, всех, без исключения, проявляя к таковым особую милость. А то, что милость Бога к нам безмерна, при нашем–то отступничестве и двуличии, это у меня не вызывает сомнений. Ведь мы помним, как описано в деяниях апостолов, что случилось с первохристианами, которые часть имения своего от Бога утаили. Страха Божьего ради, цитирую подробно:
"У множества же уверовавших было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее. Апостолы же с великою силою свидетельствовали о воскресении Господа Иисуса Христа; и великая благодать была на всех их. Не было между ними никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавая их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду. Так Иосия, прозванный от Апостолов Варнавою, что значит – сын утешения, левит, родом Киприянин, у которого была своя земля, продав ее, принес деньги и положил к ногам Апостолов.
Некоторый же муж, именем Анания, с женою своею Сапфирою, продав имение, утаил из цены, с ведома и жены своей, а некоторую часть принес и положил к ногам Апостолов. Но Петр сказал: Анания! Для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое солгать Духу Святому и утаить из цены земли? Чем ты владел, не твое ли было, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось? Для чего ты положил это в сердце твоем? Ты солгал не человекам, а Богу. Услышав сии слова, Анания пал бездыханен; и великий страх объял всех, слышавших это. И встав, юноши приготовили его к погребению, и, вынеся, похоронили. Часа через три после сего пришла и жена его, не зная о случившемся. Петр же спросил ее: скажи мне, за столько ли продали вы землю? Она сказала: да, за столько. Но Петр сказал ей: что это согласились вы искусить Духа Господня? Вот, входят в двери погребавшие мужа твоего; и тебя вынесут. Вдруг она упала у ног его и испустила дух. И юноши, войдя, нашли ее мертвою и, вынеся, похоронили подле мужа ее. И великий страх объял всю церковь и всех слышавших это"(Деян. 4,32–37; 5,1–11) .
И если первые христиане так сурово наказаны были за двоедушие, за попытку одновременно служить и Богу и богатству земному, то страшно даже подумать, насколько далеки мы теперь от благодати Духа Святого, потому что остаемся безнаказанными, не только допуская неправедное обращение с деньгами, но эти самые деньги – чуть ли не основой жизни своей полагая и, тем самым, противоборствуя словам Спасителя:"…не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? Потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам." (Мф. 6,31-33).
И если для современного рационального ума сказанное в Евангелии (!!!) может показаться чрезмерным фанатизмом, то уж, по крайней мере, никто не будет спорить с тем, что совершенно недопустимо, чтобы в церкви господствующей была точка зрения богатство и власть предержащих, ибо она противоречит истине Христовой.
И как здесь не привести пример беззаветного служения Богу и людям, который явила нам основательница Покровского женского монастыря в Киеве, царственная инокиня Анастасия. В своих дневниках она писала:
"Какое широкое поле – монастырь, сколько можно посеять добра в юных душах сестер, которые добровольно идут и отдают свою свободу и молодую жизнь, и какая великая ответственность перед Богом тех, кому они вверены! Монастыри без просвещения – это рабство. Монастырь есть духовная врачебница. Нужно уметь людей применять к делу, нужно жить с ними одной жизнью, знать каждого душу, чтобы соответственно врачевать."
"Если бы можно было, я бы обняла весь мир любовью, и что может быть сладостнее, чем прощать обиды, благотворить врагам. Хотя я не имею врагов. Ибо враги суть друзья наши, они никогда нам не могут причинить больше зла, чем добра, а для себя самих они причиняют вред."
"Удивляются, что я даю себе труд ежедневно выписывать меню, не сделав расписания. Я не терплю ничего делать по шаблону. Всякий казенный порядок наводит мертвечину и скуку. Пишу то, что сама хочу есть, соображаюсь со своим приходом и расходом, с желудками сестер. Для меня большое наслаждение кормить. Я настоящая Марфа – всю жизнь люблю кормить, вообще жить для других. Мне главное, чтобы все были благодушны, довольны и счастливы."
В конце многотрудных дней своих инокиня Анастасия говорила: "Скажи мне, что я такое? Мешок денег, за который должна дать ответ перед Богом, так ли распределила. О, сколько я должна бы еще делать добра!!!"
Вот я цитирую высказывания великой подвижницы, создавшей за короткое время удивительный монастырь – больницу, куда были собраны лучшие врачи (там же начали врачи применять и первые в России рентгеновские аппараты), но где лечили больных бесплатно и невзирая на сословия. И я вижу, что слова и дела царственной инокини не вступали друг с другом в противоречие. И я гляжу на раскинувшийся предо мною город колокольный, который год от года все благоустраивается, но, по–прежнему, остается почти что пуст. И живому, благодатному слову очень часто тесно бывает в этом сказочном городе, и оно на просторы полей улетает, в тишине и безмолвии рек и лесов находит себе немудреный приют. Это прискорбно, но это так. Сказываются тяжелые последствия подмен тех веков, когда государство пыталось ставить себя выше церкви…
И нелепо винить в чем–то братию, ведь они и так делают даже больше тошо, что в их силах. Но все же… как нам легче всего узнать о Свете, если не через посредство светильника. Но где же он, светильник Тригорского монастыря? Выслан в Сибирь в 29-м, расстрелян в 37-м, взят в плен в 42-м или убит в утробе матери в 53-м? И из самой глубины стужаемого моего сердца вырывается отчаянный вопль:"Услыши нас, Господи, в этой духовной темноте мы изнемогаем, мы стремимся к Тебе, Свет Пресветлый, но для многих из нас непреодолимы на пути к Тебе темные преграды. А Ты пошли светильников Твоих, Твоих маяков, чтобы хотя бы избранные чада, в темноте лжепастырства разбредающиеся, увидели их ясный свет и выбрались на крестный путь спасительный. Прошу тебя, Господи, пошли к нам, на темную землю, светильников твоих ясных, коих божественные сердца и умы сподобились созерцания бескрайних просторов Твоей Любви! "
…Грешить нельзя! И если не страшно нам грешить ради своей погибели, то устрашимся делать это ради спасения тех, кому мы своими грехами дорогу к Богу преграждаем. "…Господи, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во ввеки веков. Аминь", – шепчу я, постепенно приходя в себя, умиротворяющую молитву Ефрема Сирина.
Но вновь волна праведного, как кажется сейчас, гнева, захлестывает меня с головой… Монахи говорят, что подобные помыслы, особенно по пути в обитель - они от врага нашего спасения. Я этого не знаю. Я знаю, что всему есть предел, в том числе и самовнушению, и самообману, и ложному послушанию. Можно тысячу раз назвать черное белым, но от этого черное белым не станет, если нет на то воли Творца! И я думаю, что если одни и те же помыслы день ото дня, год от года, вот уже много лет приходят по дороге в храм, и их противоречия не находят разрешения в повседневной духовной жизни, то не правильнее ли предположить, что они просто не лишены основания. В противном случае, они были бы рассеяны. Не правильнее ли предположить, что от врага приходят помыслы сказать, будто любые мысли по улучшению и оздоровлению церковной жизни, пришедшие мирянину по дороге в храм, – от врага.
Скажите мне на милость, братия, как же тогда церковь будет, подобно птице Феникс, возрождаться и воскресать, от скверны очищаясь, если в ней станут незаконно возгреваться и максироваться страсти одних путем незаконного же подавления свободы других. Это, действительно, рабство какое–то получается, и нет от него пользы ни одной, ни другой половине. Ведь церковь наша – святая соборная и апостольская, в которой и учитель, и ученик – все они во Христе братьями быть должны. А какая же это будет соборность, если предположить, что в ней одна, причем заранее оговоренная часть – духовенство, причт и околоцерковные люди, всегда права, а другая, большая часть – весь верующий народ – лишена всяческих прав. Это какое–то крепостное право в духовной жизни получается. Вот поэтому пока еще так малолюдны у нас храмы. Просто хотят люди прийти к Богу, им говорят, что для этого нужно прийти в храм, они в храм приходят, а там никто их не ждет – все заняты своим делом:
кто свечи продает, кто, смущая молящихся звоном монет, по церкви с кружкой церковной ходит во время Литургии, кто у свечного ящика обсуждает последние новости. И никому, оказывается, этот новый человек как бы и не нужен. Постоит постоит новоначальный, да и уйдет восвояси. Разве можно не чувствовать в этом и своей вины?
И пусть некоторые говорят, что подобный строй мыслей – от врага. Но ведь Сам Господь возмутился духом, когда увидел в храме продающих и покупающих:" Иисус пришел в Иерусалим и нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли. При сем ученики Его вспомнили, что написано: ревность по доме Твоем снедает Меня" ( Ин., 2,13–17). И еще ни от кого за много лет я не услышал ничего вразумительного и ничего вразумительного не прочел по поводу того, почему в повседневной практике мы продолжаем Самому Спасителю противоборствовать. Ведь из цитаты яснее ясного видно, что торговля в храме совершенно недопустима, и Спаситель показал нам сие не только словами (видимо, одних слов для нас недостаточно), но и образом действия – он выгнал продающих из храма, разорил столы меновщиков, как бы указывая этим на то, что здесь мы должны быть особо внимательны. И я не знаю, какое можно еще придумать толкование, чтобы не только нарушить то, что дано в Евангелии, но и сделать это нарушение как бы общепринятым, возвести его в ранг общественного мнения, стремясь тем самым оградить от каких бы то ни было обличений. А, оказывается, никакого толкования–то и нет. Просто вступает в действие своего рода формула:"Так принято, так все делают, поэтому так поступаю и я."
А я вот не знаю до сих пор, что ответить тем сотням людей, которые с дрожью в голосе и с болью в сердце признавались мне, что перестали посещать тот или иной храм из–за совершающейся в нем купли–продажи, и особо жаловались на то, что даже за требы, и то плата установлена и на видном месте об этом на табличке написоно. За крещение берут столько–то, столько–то за отпевание, а венчаться – пожалуйста, извольте, только это обойдется Вам в такую–то сумму. Как же нам оправдать свое коллективное безумие перед людьми, которых призывающая Благодать впервые привела ко святому алтарю? К какому пастырю посоветовать им обратиться, в какой приход направить для воцерковления, обнадежив новоначальных, что уж там–то они ничего подобного не встретят. И что же им ответить, этим юным растревоженным душам, свято верящим в то, что в церкви все должно быть свято. Может быть, утешить тем, что церковная лавка устроена в храме лишь потому, что больше ее разместиь негде, а цены за требы установлены в епархии для всех храмов единые ради того, чтобы лишних денег с прихожан не брали, и не было произвола…, и что для малоимущих требы могут быть исполнены бесплатно. Или еще что–нибудь сказать в утешение, взывая к здравому смыслу и житейскому опыту, но никак не к бессмертной душе человека, которая не может равнодушно относиться к той великой разнице, к нестерпимому диссонансу между вечным Божественным идеалом и приземленным его проповедованием.
И пусть те, кто не видит здесь никакой проблемы, обвинят меня в том, что это осуждение, мол "сам попробовал бы". На что отвечу: это не осуждение, а рассуждение, и сам я, конечно же, ничего не смогу, но все мы вместе, внимательно слушая глас Божий, конечно же, сможем постепенно оздоровить жизнь околоцерковную. И для этого нет других средств, как только самому жить, в смирении и благородстве возрастая. Ведь само Евангелие, сами таинства, сам устав богослужений и правила церковной жизни терпеливо нас к этому призывают. Конечно же сможем, с помощью Божией, сможем. Но только для того, чтобы "уклониться от зла и сотворить благо", нужно зло сначала ясно увидеть, чтобы дать правильный ход благим мыслям, словам и делам, этому злу противостоящим.
В конце концов, как любят повторять демократы, каждый имеет право на свое собственное мнение. Хотя я бы выразился более точно: каждый имеет право слушать слово Истины, то есть иметь правильное мнение по любому вопросу, и это право священно. Знание Истины всех соединяет и к ней из любой темноты вывести способно, следование же собственному мнению – всех разгоняет по своим темным углам; получается, сколько людей, столько и мнений, но все эти мнения равно далеки от Истины тогда будут.
…Просто за всеми этими околоцерковными мнениями и установившимися в некоторых приходах и обителях неписанными правилами, противоречащими Святому Евангелию, стоит некая система, которая может и кормить, и поить, обувать, может называть себя церковью, посредником между человеком и Богом, но на самом деле, ни тем, ни другим не является – это некий нарост на теле Церкви Христовой, и он ведет с ней борьбу. И для этого паразитирующего образования самым страшным и является разоблачение, когда люди увидят, что больше этот нарост на теле Церкви не приживается, что Церковь вовсе в нем, этом паразите, не нуждается, а вот он–то, оказывается, хотя и жить без нее не может, но ничего общего с церковью Христовой не имеет. Вот тогда и проявится вся его демоническая сущность, вот тогда начнет он извергать анафемы, налево и направо всех еретиками объявляя и от общения с собою отлучая, хотя сам давным–давно отлученный, права отлучения не имеет. Он еще долго будет сопротивляться, но сопротивление его только в том случае безуспешным окажется, если явит Господь миру новых своих светильников, духоносных мужей и жен, чуждых мира сего славы. И я все не теряю надежды, что так оно и будет, ибо всемилостивый Господь внемлет сокровенным чаяниям чад своих.
Система эта добротно сбитая, крепко сколоченная, но не Святое Евангелие лежит в ее основании, не страх сыновний Божий, а страх рабский человеческий, темные предания язычества и законы демонической власти. Вся душа моя протестует против этих принципов, против этой приземленной системы мировоззрения.
Пройдет время, и когда, прошагав с десяток километров, я успокоюсь, все эти размышления покажутся уже совсем незначительными. Но это будет позднее, а сейчас…
Ведь Господь ясно сказал, что нельзя сразу двум господам служить:"Не можете служить Богу и маммоне" (Мф 6,24) И нечего нам себя обманывать. А насчет автомашин–иномарок, это так, к слову пришлось, если угодно, покупая и эксплуатируя иномарки, мы просто помогаем окончательно погубить свою автомобильную промышленность, которая, поди, только и держится, что отчаянными усилиями преданных своему делу людей, умельцев и изобретателей, Левше, подковавшему блоху, подобных и даже его превосходящих.
Здесь требуется остановить ход мысли, чтобы не впасть в осуждение. Останавливаю. Но нет уже сил сердце свое обманывать. Как хотите, братки, а только все это не по мне. Не по мне это. Давайте–ка, браточки, отдавать Богу–Богово, а кесарю–кесарево. Да кесарю–то – кесарево, сказано, отдать, а не сказано кесаря обобрать, а сотую (не десятую даже) часть того, что обобрали, потом в дар Богу принести. Да еще часто приговаривая: “На тебе, Боже, что мне негоже”. Смешно, право и стыдно видеть мне возле врат монастырских иномарки, по стоимости равные комфортабельному коттеджу. Попирается моя совесть, когда вижу это. Трудно, очень трудно тогда бывает удержаться от осуждения. А это грех, осуждение, ведь не знаю я всей красоты Промысла Божия, который и зло обращает во благо, а неправедное богатство милостиво возвращает нищим, спасительного покаяния нашего ради.
Конечно же, дело не только в иномарках, но, прежде всего, в том, что бессмертную свою душу мы на богатство и власть мира сего – взяли, да поменяли. Но ведь тот, кто голос совести своей услышит, разве он роскошь себе позволит, когда кругом столько нищеты и горя, разве сможет он въезжать на лимузине чуть ли не к самому святому алтарю, иногда даже и бортовой магнитофон с поп–музыкой не выключая, в то время, когда с трепетом сердечным и теплой молитвой, затаив дыхание входят безмолвно в храм скромные и неприметные молитвенники, праведные рабы Божии, одетые в одежды нищих, пенсионеров, сирот–детдомовцев, юродивых и чудаков.
…Как молния, пронизавыет душу проснувшаяся совесть, и ты чувствуешь себя
перед всеми в долгу, за все в ответе. И тогда даже комара не можешь обидеть напрасно, даже тонкий стебель сгибая, прощения просишь у будущего урожая. Я думаю, именно такой идеальный и на земле почти недостижимый образ покаяния дан народу нашему, народу православному, к которому я себя причисляю. И чтобы не смеялись сильные мира сего, скажу, что старец Силуан Афонский, причисленный церковью к лику святых (а следовательно, пройденный им духовный путь признан спасительным), писал о том, как сожалел он о напрасно убитой мухе. Привожу эту его запись дословно (По книге “Старец Силуан. Жизнь и поучения”, Москва, Ново–Казачье, Минск, 1991, стр. 417):
“Один раз без нужды я убил муху, и она, бедная, ползла по земле больная, с выпавшими внутренностями, и трое суток я плакал за свою жестокость к твари, и до сих пор все помню этот случай."
И еще:
"Как–то у меня в магазине на портарейке (балконе) завелись летучие мыши, и я облил их кипятком, и снова много пролил слез из–за этого, и с тех пор никогда не обижаю я тварь.
…Однажды, идя в Старый (Нагорный) Русик из Монастыря, я увидел на дороге убитую змею, порезанную на куски, и каждый кусок ее судорожно бился, и стало мне жалко всю тварь, и всякое творение страдающее, и я много рыдал перед Богом.
Дух Божий учит душу любить все живое так, что и зеленого листа на дереве она не хочет повредить, и цветка полевого не хочет потоптать. Так Дух Божий научает любви ко всем, и душа сострадает всякому существу, любит даже врагов и жалеет даже бесов, что они отпали от добра.
Потому Господь и заповедовал нам любить врагов, и Дух Божий дает силу любить их. И если мы немощны и нет в нас любви, то будем горячо просить Господа и Его Пречистую Матерь и всех святых, и во всем поможет нам Господь, Который так много нас любит; и когда коснется он души и тела, то все в нас изменяется, и бывает великая радость в душе, что она знает своего Творца и Его непостижимое милосердие. ”
Значит то, что в миру снисходительно именуют “сентиментальной, нездоровой жалостью”, нельзя назвать плодом болезненной фантазии, это свойство милосердия и любви ко всему, которое имеют от Бога даже малые дети с самого своего рождения. И лишь мы, взрослые, “умудренные“ духом века сего, становимся немилосердными, безжалостными ко всему живому, губим Богом данную совесть в себе, а через это, что самое прискорбное, и в окружающих. Так мы учимся примиряться с “двойной моралью”, учимся ни во что ставить евангельские святые истины, а руководствоваться только опытом житейским да осторожным деловым расчетом. Забываем, губим даром нам данную от Бога Любовь, но всю жизнь свою строим на страхе человеческом. Боимся остаться назавтра без куска хлеба, лишиться карьеры, насиженного “теплого места”, боимся, что придется заниматься непрестижной работой, лишится связей среди власть имущих, не иметь за душой ни гроша. Всего этого – боимся, а страх – то Божий в нас оказывается меньше страха человеческого…
–Помилуй мя, Боже, помилуй мя…
Подхожу ко святым монастырским вратам. Они красивы, выполнены в виде арки с решетчатыми дверями. Остались еще старые, дореволюционные… Прикладываюсь к иконе Св. Антония Печерского слева от святых врат. Она всегда в это время теплая от лучей утреннего солнца. Слава старчества возобновится у нас на Руси. Теперь это уже очевидно. Прикладываюсь и к иконе Св. Феодосия Печерского – она от врат справа. Поверхность иконы всегда прохладна в эти утренние часы. Св. Феодосий изображен здесь еще чернобрадым деятельным мужем. Он руководил строительством первых храмов Киево – Печерской Лавры, а в строительстве храма своего духа был окормляем Св. Антонием, пришедшим с Афона старцем. А по смерти Св. Антония Господь возложил на Св. Феодосия и крест старчества. В нынешние же времена все, похоже, происходит в обратном порядке. Построены, отремонтированы будут храмы, восстановлен устав богослужений, хотя бы сначала внешняя канва, и по молитвам миллионов приходящих в них немощных духом, таких же как и я, неприкаянных и беспроких, явит Господь в народе нашем драгоценные сосуды Духа Святого. Явит обильных Любовью и Мудростью духоносных старцев. И тогда во всей полноте восстановлена будет на Руси Православная вера.
Три поклона с крестным знамением. Иду к храму. С востока подхожу к алтарной его части. На ней с южной стороны снаружи вижу памятную мне фреску, изображающую явление Божией Матери в огненном столпе на горе Почаевской в 1240 году. Теперь фреска восстановлена, а вот во время советской власти была она тщательно заштукатурена. Вспоминаю, как семь лет назад я удостоился чести, по благословению тогдашнего священиика, старенького, ныне покойного о. Мефодия, снять штукатурку в указанном им месте, и миру вновь явилось десятилетиями сокрытое изображение. Потускневшее, изъеденное известью, оно вскоре и вовсе было размыто дождями и густыми прибрежными туманами. А теперь вот – восстановлено. И храм полностью отремонтирован, в белоснежный цвет он покрашен, и новые все колокола на звоннице, и из камня сложена новая монастырская ограда, – помню, как радовалось сердце каждому маленькому изменению, каждому шагу к будущему благолепию. И теперь, оглядываясь назад, невольно вспоминаю, что столь же незаметно, но неуклонно менялись, преображались и лики людей. Смягчались нравы; забывались, прочь исчезали прежние обиды, благозвучнее становилось церковное пение. Приходили новые люди, новые, светлые лица ступали на тропу Господню. А я все так же остаюсь далек от путей своих.
–Помилуй мя, Боже, помилуй мя.
Вхожу в храм. Прекрасно его внутреннее убранство. Столько лет бываю здесь, и все им не налюбуюсь. Изнутри он расписан фресками как–то совершенно по–особенному. Нигде я таких фресках не видел. Местные жители сказывают, что в последний раз росписи сделаны были одним художником в начале века, то ли перед самой революцией, то ли сразу же после нее. И с тех пор не обновлялись, но и сейчас выглядят как новые. Фрески изображают сюжеты из земной жизни Спасителя, из житий святых., как и в других церквях. Но росписи все необыкновенно радостные, теплые, живые. Не берусь судить о художественных достоинствах – ведь сами по себе они ничего не значат. Знаю только одно: очень много любви и тепла вложил художник в свои работы. Каждый раз, входя в храм, это отмечаю. Вообще, о Преображенском соборе и о монастыре, его прошлом и настоящем, о его связи с Почаевом, о легендах и преданиях связанных с монастырем нужно говорить особо. Несколько лет назад я писал, создавая сказочно–таинственный образ неотмирного монастыря:
"Переживал Тригорский монастырь и взлеты и падения, одни люди разрушали его до основания, но потом приходили другие, Божии люди, и вновь поднимали его из руин, во имя спасения душ человеческих. И обозревая его более чем трехсотлетнюю историю мы видим, что сегодня далеко не самое тяжелое время, по сравнению с тем, что уже пришлось пережить.
В 1990 году Тригорский монастырь был возвращен Православной церкви. К тому времени не иначе как чудом сохранились: братский корпус, монастырские арочные врата с оградой, а, самое главное, Преображенский храм с алтарем, изнутри украшенный нарядными фресками начала 20 века.
До возвращения монастыря в Преображенском храме по воскресным и праздничным дням совершал богослужение ныне покойный местный священник, отец Мефодий. Ему помогал старенький пономарь, да хор из нескольких старушек. А сейчас здесь подвизаются уже около 20-ти иноков, трудом и молитвой возрождающих древнюю обитель. Продолжается, пусть не так скоро, как хотелось бы, реставрация Преображенского храма и братского корпуса. На входных монастырских вратах и на восточной стене храма вновь, как в былые времена, написаны фрески с изображениями ликов святых. А совсем недавно на колокольне
соорудили звонницу с пятью новыми колоколами. И не чудо ли, что в Преображенском храме сохранилась чудотворная икона Божией Матери "Тригорская". Радуется сердце, глядя на все это. Но самое главное, что, ради спасения душ человеческих, восстановлена в Тригорьи монастырская традиция ежедневного богослужения. И это дает нам надежду, что из года в год, преображаясь, будет все краше и светлей милая сердцу житомирян обитель Тригорская.
На территории монастыря есть колодец с приятной на вкус целебной водой. Старожилы села Тригорье помнят, как на Преображение брали воду из колодца, добавляли в нее сладкий душистый мед, и угощали медовой водою всех детей, приходящих на престольный праздник.
Житомиряне любят Тригорскую обитель и часто совершают сюда маленькие паломнические поездки. Особенно много людей собирается к престольному празднику - на Преображение и в следующий день, 20 августа, на празднование чудотворной иконы Божией Матери "Тригорская".
По традиции 20 августа в Тригорье приезжает правящий епископ, и Литургия совершается архиерейским чином. Во время богослужения икону устанавливают перед аналоем, посреди храма, и прихожане, как это принято с давних времен, прикладываются к ней с детской надеждой и упованием, творят перед иконой короткие молитвы к Богородице. В этот день совершается крестный ход с иконой, которую несут два человека, образуя как бы врата. Среди местного населения существует традиция "подныривать" в эти ворота во время крестного хода. Иные успевают проделать это по нескольку раз.
Но не от суеты житейской, нисходит в мир благодать через икону, а по любви Божией, да по вере и смирению человеческому. Народное предание сохранило много историй об исцелениях людей после молитвы у Тригорской иконы Божией Матери. Перед чудотворной иконой день и ночь неугасимо горит лампада, зажженная от благодатного огня Великой Субботы, привезенного из Иерусалима. Кто не слышал об этом огне, кратко расскажем: уже много столетий подряд каждый год в Великую Cубботу перед Пасхой во Гробе Господнем, по молитвам Православного Патриарха сам возгорается огонь. Великая благодать бывает при этом. От огня зажигают свои свечи и лампады паломники, им умывают лица, руки и бороды, больные места (потому что первые несколько минут огонь совсем не жжет), его увозят к себе домой, чтобы хранить негасимым. И вот теперь негасимо горит этот огонь и в нашей обители Тригорской, храня Пасхальную благодать и радость.
…Местные жители сказывают, что в крутом берегу реки Тетерев, на котором стоит храм, раньше была пещера, а в ней жил старец - затворник. Монахи один раз в несколько дней приносили ему пищу, дабы понапрасну не нарушать безмолвие подвижника. Потом старец умер, но сохранился обычай поддерживать в пещере пустынника неугасимую лампаду. Так продолжалось до самого разорения монастыря. А сейчас весь крутой берег совсем зарос кустарником, частично затоплен разлившейся перед плотиной рекой, и никто и не знает точно, где эта пещера. Много существует также и других удивительных преданий о Тригорском монастыре и его окрестностях, где над скалистыми берегами реки Тетерев устремил ветви в небо многовековой дуб в четыре обхвата, именуемый "Патриарх", где в потаенных местах хранятся до срока древние клады, а глубоко под землей есть таинственные пещеры, по которым может проехать княжеская карета, где неподалеку некогда целая деревня, с домами и церковью, по молитвам жителей, скрылась под землей при приближении разбойничьего татарского войска; и как будто жизнь там по сей день не прекращается, так что, если приложить ухо к земле в том месте, на котором стояла деревня, то можно слышать ангельское пение и колокольные звоны... Только вот как найти это место, никто толком не знает. Старые люди, кто знал, уже умерли, а молодые – в свое время невнимательно слушали старых... Все это еще ждет своих исследователей.
Но не легенды и предания сами по себе для нас важны, а важно то, что не нарушилась связь времен, что нить православного богослужения в Тригорье не прервалась, и мы можем приходить сюда и молиться за наших предков и за наших потомков, как и они молятся за нас. И вновь поет по округе радостный, согревающий каждое сердце колокольный малиновый звон Тригорского Спасо - Преображенского мужского монастыря".
В те годы монастырь только воссоздавался, еще все было ветхое, не хватало денег на ремонт, и как дети радовались мы, когда благотворители подарили монастырю новые колокола и установили их на звоннице. Теперь – звонят колокола, благовест разносится по всей округе. И поэтому, ради дальнейшего благоустроения обители, ради пользы всех тех, кто духовной жизни жаждет, нужно, оставив на время романтику, написать очень кратко, но о самом главном: “Монастырь уже практически восстановлен, и в части строений, и в части ежедневного круга богослужений, и в части благоговейного к нему отношения местного населения и горожан. И теперь монастырь ждет прихода старцев.”
…Литургия еще не началась. Слава Богу, успел. Читают часы. Покупаю свечи, успеваю подать записки. Обхожу иконы, прикладываюсь к ним. Долго стою перед чудотворной иконой Божией Матери, именуемой “Тригорская”. Чудес от нее произошло и происходит неисчислимое количество, но лишь немногие из них, по особому Божьему Промыслу, явлены бывают миру.
…Стою перед образом Божией Матери и все не ухожу. Все молча спрашиваю и прошу, спрашиваю и прошу. Ни славы, ни денег прошу, но лишь молю о своем пути, о том, чтобы стать на него и от него не отстать…
В храме тихо, немноголюдно. Сегодня седьмая неделя по Пасхе, память святых отцев Первого Вселенского Собора. Через неделю – Троица. На Троицу надо обязательно прийти сюда. Это стало уже как бы традицией. Помню прошлый год на Троицу во время Литургии, кажется, перед Символом Веры, с самой вершины купола на молящихся начало медленно падать большое, размером с паникадило, облако–сеть из паутины и слежавшейся пыли. Пыль – она скопилась вверху на уступе свода, и снизу не была видна, а во время праздничного богослужения, по–видимому, от акустических вибраций, стронулась с места и начала падать. Облако опускалось все ниже. Лучи яркие солнца насквозь пронизывали это пыльное скопление. Я стоял в притворе и потому все видел. И те, кто рядом со мной стояли, тоже видели. А молящиеся, что были в храме, ничего не замечали. Людей в церкви было много, стояли плечом к плечу. Вот пыль–паутина уже почти над их головами. Предупредить уже не успею. Что же делать? Сердце сжимается, если представить, как сейчас на головы открывшихся в своей молитве людей опустится эта густая пылевая сеть… Все происходило в считанные секунды. Но вдруг, о чудо, над самыми головами людей облако–сеть как бы свернулось в несколько пыльных канатов–жгутов, а жгуты эти изогнулись и упали на пол храма, никого из молящихся не задев. И никто из них так и не заметил, что же произошло. Мы, стоявшие в притворе, облегченно вздохнули. “Слава Ти, Господи, сотворившему вся! От скольких невидимых бед и напастей сохраняешь ты нас Своею могучей рукой, посылая сонмы ангелов на охрану нас, ничего не подозревающих и принимающих все эти милости Божии как нечто само собою разумеющееся! ”
Вот и тогда, год назад, пыльные жгуты упали под ноги, никому не причинив вреда, и Божественная Литургия продолжалась, как ни в чем ни бывало: диакон вышел на солею, и все в храме, как один, пели Символ Веры… И служба Божия шла своим чередом.
… Возвращаюсь из прошлого в настоящее. Несколько незабываемых минут тишины. И вот начинается Божественная Литургия. Диакон возглашает:
- Благослови, Владыко!
- Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и
во веки веков, – звучит в ответ над сводами, над всей землей, над всем бескрайним небом возглас священника.
- Аминь! – обрадованно вторит ему церковный хор.
И неизменно следует своим чередом Божественная Литургия. Как и сто, как
двести и триста лет назад. А монастырю–то, слава Богу, поболее четырех сотен лет… Сегодня легко молиться, просторно. Как будто в первый раз пришел в храм. Вот уже и чтение Апостола, за ним Евангелие, вот закончилась Литургия оглашенных. Как жаль, что мне нужно сегодня раньше уйти, а иначе я не успею вернуться назад к сроку, как обещал. Иначе я долго–долго не смогу уйти из храма. За мое нерадение к службе я как раз достоин быть вместе с оглашенными.
- Елицы оглашеннии, изыдите, –громогласно возглашает диакон.
- Оглашеннии, изыдите, –напоминает вослед ему второй диакон.
И вновь первый диакон повелительно возглашает:
- Елицы оглашеннии, изыдите. Да никто от оглашенных, елицы вернии,
паки и паки миром Господу помолимся.
Тихонько пробираюсь к выходу. Наполняю флягу монастырской святой водой. Всегда неловко мне бывает покидать храм во время богослужения. Стыдно–то как!
В дверях кланяюсь стоящему на послушании возле свечного ящика иноку Владимиру. Хочу уже уйти, но он знаком подзывает к себе. Говорит шепотом, вручая мне хорошо изданную брошюру “Азы Православия” с вложенной в нее фотографией, изображающей почаевских старцев, бережно несущих Почаевскую икону Божией Матери (Эту книгу в прошлом году издали миллионным тиражом по благословению наместника Киево–Печерской Лавры епископа Павла. Очень хорошая брошюра, поэтому у меня ее никогда не остается на руках – отдаю тем кому она сейчас нужна так же остро, как семь лет назад нужна была мне… Хорошо, угодно это Богу, когда все делается в свое время и укладывается в отмерянный срок…):
- Мы хотим подарить это Вам, – говорит Володя.
- Мне… Я так тронут… Храни тебя Господь, Володя, за твою доброту…
Володя смущенно улыбается:
- Не уходите, побудьте еще, сейчас будет Херувимская. Побудьте. Спаситель
на страдания шел…
Неожиданно для себя наклоняюсь к нему и говорю:
- Володенька, помолитесь все, чтобы Господь привел меня на свои пути.
Чтобы шел я по пути, от Бога мне уготованному. Быть может, эти пути идут в Россию… Не знаю.
- Страннические пути? – тихо спрашивает Володя.
- Не знаю, Володя. Помолися.
Кланяюсь ему и остаюсь в храме…
10:40 ЗАМОК ТЕРЕЩЕНКО. ПРИЮТ.
Отойдя от монастыря километра три, я расположился на спускающейся к реке просторной лужайке возле развалин замка Терещенко, под сенью трех старых лиственниц, что, верно, были посажены еще прежними хозяевами. Следы былого благородства до сих пор заметны в округе поместья, хотя минуло уже столько лет, как никто здесь больше не живет. Не поддавшиеся взрыву три стены со следами лепных украшений. Арочные ажурные врата, горделиво стоящая круглая башня со взорванной крышей, – все это не вызывало ощущения запустения, но, напротив, как бы напоминало о кипевшей некогда благородной жизни, которая еще, даст Бог, возродится в здешних краях.
Терещенко были крупными сахаропромышленниками. Занимались благотворительностью. После революции еще некоторое время оставались, но потом вынуждены были уехать. Их поместье громили в несколько приемов. Помню как, затаив дыхание слушал я рассказ местного священника о разорении замка. Это тема отдельных рассказов и исследований. Шаг за шагом, год за годом некая злая жестокая воля стремилась превратить в руины все то, что веками создавалось устремленным к Богу человеческим гением. Сами Терещенко, на счастье, стались живы, уехали в Канаду, сохранив часть капитала. Местные люди говорят, что перед перестройкой и во время ее Терещенко–внук, крупный экономист, несколько раз обращался к правительству Украины с просьбой о разрешении ему восстановить родовое поместье – полностью на собственные деньги. Предлагал также свои услуги в качестве консультанта по экономике, но всякий раз, говорят, получал отказ. Сказывают еще, в прессе мелькали сообщения о том, что услугами Терещенко воспользовалось правительство Казахстана… Да, не только пророка нет в отечестве своем, но и хозяина, и экономиста.
…Последний раз замок взрывали несколько лет назад – искали замурованные в колонне золотые монеты. И действительно, нашли несколько монет – из тех, что закладывают в основание колонны “на счастье”. Искали золото, нашли символ. Когда–то, следуя принятой в их искусстве невинной традиции, строители–зодчие положили монеты в колонну, чтобы прочно стоял воздвигнутый на их основании замок. А те, кто не строил замок, взорвали его, чтобы добыть эти несколько монет, не стоящих и тысячной доли тех средств, что вложены в строение.
Но, как бы там ни было, развалины поместья Терещенко до сих пор являются своеобразным украшением этих мест.
Метрах в 100 от меня под деревьями расположились дети из приюта. Он здесь, совсем рядом с поместьем Терещенко, приют для сирот, или как у нас называют, детский дом. К этому ничего не могу более добавить…
Детей вывели гулять. Средняя группа – лет пяти – шести на вид. Одетые в легкие разноцветные одежды, резвятся они на зеленой лужайке. Слышатся звонкие детские голоса, смех. Дети, как цыплята, кружат вокруг своих воспитательниц. Те отдыхают на траве и заняты мирной беседой. Издалека, если не вдумываться в суть происходящего, все выглядит очень красиво и умиротворяюще. Если не задумываться о том, что эти дети не имеют родителей или с ними разлучены.
Стараюсь не глядеть в их сторону, но чувствую, что какая–то незримая нить уже связала меня и детей. Я еще не знаю о том, что вскоре произойдет. Достаю свой немудреный дневной паек – три вареных яйца, хлеб. Да еще вот кашу, печенье и конфеты, что заработал сегодня утром пением у костра. Незаментно помолившись, трапезничаю. Каша оказалась на редкость вкусной. Да еще с изюмом. Наслаждаюсь едой, привыкший последнее время недоедать. Любуюсь синим небом сквозь нежно– зеленые ветви лиственницы. Даю себе немного отдохнуть.
Ребятишки, воистину как стайка желторотых пушистых птенцов, разбрелись по лужайке. Всю ее освятили их звонкие голоса–колокольчики.
Вот по поляне почти невесомо бежит маленькая девочка в легком светлом летнем платье. Она очень легко и красиво бежит – как летит. Она будет красиво танцевать. Она, верно, будет такою же красивой, как была когда–то ее мама. Обязательно будет.
–Ну куда ты запропастилась, всегда мы тебя ждем, – одергивает девочку воспитательница. А та, юная маленькая фея, уж побежала, полетела по зеленой залитой солнцем лужайке. Скорей, ко младым своим подругам, играть в догонялки, собирать цветы и ловить руками неуловимых бабочек и солнечных зайцев. И танцевать, танцевать…
Другие ребятишки возятся в песке проселочной дороги. Песок сухой, мелкий, словно золотой. Шаг за шагом, нечаянно приблизились они к месту моего привала. Увидели меня, встали, смотрят, что–то говорят.
…О, да ведь у меня же есть конфеты, печенье. Вот в чем дело – дети – то ведь, поди, голодны. Ах, если бы дело было только в этом…
Приглашаю их знаком подойти. Первой решается маленькая девочка с испуганными, будто у дикого у зверька, глазами.
- Как тебя зовут?
Молчит.
- Как тебя зовут? Лена?
- Да! А вы ко мне приехали, да? А у вас есть конфета?
- Конечно, конечно есть! Вот, бери, есть немного тебе и твоим друзьям.
- Можно, я съем печенья?
- Ешь, не бойся. Вот сейчас и водички тебе нальем попить.
Наливаю монастырской воды в капроновую крышку от поллитровой банки.
Девчушечка торопливо пьет, все время оглядываясь в сторону воспитательниц. Ест жадно, быстро. Я никогда еще в жизни своей не видел, чтобы дети так ели. И все прячется за лиственницу, чтобы нас не видели воспитательницы. За нею следом подходят еще четверо или пятеро ребятишек. И все спрашивают:”А вы не ко мне приехали, не ко мне?” Я не знаю, что им и ответить. Ведь я пришел к ним, сам того не разумея. Мое сердце, бесприютное и бездомное, ищущее любви – их искало, тех, кто так жаждет отцовской любви и ласки. Но разве смогу я взять хоть кого–то из них к себе в дом? Детские, с затаенной надеждой глаза, застали меня врасплох…
Мы встретились. Бог знает, для кого эта встреча более желанна. Но что им
ответить, этим детским, в душу глядящим глазам?.. Сказать, что я не в состоянии прокормить даже свою семью?… Но какое это имеет значение…
- У меня есть немного конфет и печенья. Как раз вам хватит. Берите ребята, не
бойтесь.
Дети дружно набрасываются. Возникает небольшая возня, но, к счастью, всем хватает. Торопливо и жадно едят. И каждый спрашивает:”Вы не мой папа? Вы не мой папа?”
- Вика, дети, скорее идите ко мне – слышим властный голос воспитательницы.
Оказывается, девочку зовут Вика, а не Лена. Растерялась, видно…
Птенцов как ветром сдувает. Бегут, на прощанье бросая:”Приезжайте еще”.
Возле меня остается лишь один. Он спрятался за ствол лиственницы, так что воспитательницам его – ну никак не увидеть. Маленький хлопчик с чуть вьющимися соломенного цвета волосами. На вид лет пяти–шести. В которких штанишках на лямках. Левая помочь (т.е. лямка) у него все время отстегивается, а он ее все время пристегивает и поправляет.
- Как зовут тебя?
- Андрей. Будьте моим папой. Мой папа попал под трактор, и теперь у меня
нет папы. Вы будете моим папой, правда? Ко мне никто не приезжает. Ко всем детям приезжают, а ко мне никто не приезжает. А вы будете моим папой, ведь правда же?.
Андрей говорил быстро и увлеченно. Я оказался частью воплощающейся
детской мечты, которою многие месяцы, а может быть и годы утешалось маленькое, но уже такое мудрое мальчишеское сердце.
- Вы станете ко мне приезжать, и мы с вами сядем вон там на лужайке, на горке, будем петь песни и есть конфеты. Я очень люблю петь.
- Я тоже, Андрей. Я тоже больше всего на свете люблю сочинять и петь песни.
Меня зовут дядя Саша.
- Я люблю петь, знаю много разных песен. Меня нянечка научила петь. Она
добрая, хорошая. Я хочу кушать. Можно я сьем яйцо?
- Конечно, Андрейка, сейчас, сейчас мы вот его почистим. Так. Ножичком
напополам разрежем, чтобы тебе было удобнее. Теперь посолим… Бери–ка хлеба. Вот так. Конечно, самое время подкрепиться.
Мы оба счастливо смеемся. Андрейка ест с еще большей скоростью, чем девочка Лена, которую, оказывается, звали не Лена, а по–иному. Такое трудно забывается. Видели бы наши сытые благополучные дети, которым родители чуть ли не в рот запихивают всячесвие лакомства и “витамины”…
Он ест и поминутно оглядывается.
Я умыл ему руки святою монастырской водой, и я знал, что не осквернил святыни. “Умыю в неповинных руце мои…” звучит отдаленно строка псалма.
…Мальчишечка от Господа послан. Вот взять бы его сейчас с собой, да воспитать его в служении алтарю. Будет помогать в алтаре. Уйти, сделать шаг. И Господь укажет, где мой алтарь, где наш алтарь. Кто меня любит, те поймут меня, кому я нужен, тот пойдет за мной по дороге, указанной мне Господом. Вот, все просто и ясно. Только сделать шаг, только провести рукой. Эта встреча, она не из разряда обычных встреч. Но надо быть сдержанным, чтобы не привязать к себе парнишечку. Надо быть мудрым, чтобы не подать напрасной надежды. Надо проверить себя. Я не имею права подчиняться минутным порывам.
– Не бойся.
Вот Андрей съел почти половину яйца. Но его уже зовут. Послали другого хлопчика. У того впереди два гнилых зуба. Он деловито зовет Андрея. Я угощаю хлопчика второй половиной яйца.
- Да, да, ему тоже надо поесть, – говорит Андрей.
Хлопчик сначала отказывается, но потом, поколебавшись, буквально глотает
яйцо. Заедает хлебом, благодарит:
– Ну, я побежал.
– Скажи, сынок, воспитательницам, что сейчас Андрей придет. Скажи,
что я пришел к нему и руки ему помыл.
По – о – бежал. Душа чуть остужена, да это и немудрено…
- У нас одну девочку забрали в психушку, – продолжает Андрейка разговор.
- А почему!
- Да нет, она не больная была. Просто плакала сильно и кричала, вот ее и
забрали. В психушку.
- Наверное, ей уже лучше, правда? Она снова успокоится и придет, и будет
вместе с детьми играть.
- Да.
Угощаю Андрея еще рисовой кашей с изюмом, – той самой, которую дали мне
туристы утром после пения. Каша Андрею нравится, она сладкая и с изюмом, она и вправду, очень вкусная. Андрей быстро и все еще жадно ест. Подкладываю ему еще и еще. Он захотел пить, осмелев, пьет монастырскую воду прямо из горлышка. Вижу, как постепенно голод его проходит, и самое время настало для конфет. Ищу в своем рюкзаке и, к счастью, нахожу несколько леденцов.
- А как тебя зовут? А то я уже забыл, – спрашивает Андрей.
- Дядя Саша. Или просто Саша – как тебе удобнее, так и называй меня.
- А куда ты сейчас идешь?
- Был в церкви на Божьей службе. А теперь иду пешком домой 25 километров,
потому что не осталось денег уже на обратную дорогу. И еще потому, что люблю ходить пешком.
У Андрея опять отстегивается помочь. Вдруг он говорит, словно вспомнив что–то:
- А мы тоже всегда в церкву ходили. Я и креститься умею. Показывает мне,
как он крестится по–православному и приговаривает, как положено:”Во имя Отца и Сына и Святого Духа”. А потом нужно сделать вот так – он складывает ладошки возле груди по–католически и кланяется. И нужно сказать “Аминь” .
Да, во многих деревнях среди простого православного народа здесь принято складывать ладони и кланяться – это следствия влияния католичества. Ну что ж, пусть у Андрея остается добрая память о тех, кто научил ребенка в первый раз крестному знамению. …Да, в народе многое переиначено по–своему, и из–за этого в храмах порою возникают нелепые недоразумения. Но все они быстро рассеиваются, если вовремя будет сказано пастырское слово, вовремя и с любовью.
- Молодец, правильно ты крестишься и персты складываешь правильно,
только вот эти два пальчика (показываю на мизинец и безымянный) пусть будут поближе к ладошке. А складывать ладошки потом перед грудью – это не обязательно, самое главное ведь то, что ты перекрестился по–нашему, по православному.
Беру его правую ладошку, помогаю правильно сложить персты, чтобы 2 пальчика – безымянный и мизинец слегка касались ладони.
…Взгляд мальчика коснулся подаренной мне книги “Азы Православия” с вкладышем – открыткой с изображением Почаевской Лавры”.
- Что это за книжка? Можно ее почитать? Я уже умею читать. И очень
читать.люблю
- Это книжка о Боге. Мне ее подарили, а я принес ее тебе в подарок, чтобы ты
мог ее и сам читать и другим детям давать.
Так вот для кого, оказывается, предназначалась книжка! Для детского приюта. Для маленьких обделенных родительской любовью и лаской ребят. Андрей листает книгу, пробует читать по складам. Он старается изо всех сил, но чтение все еще трудно дается ему. Вместе мы осиливаем целую строку: “Го–спо–ди И–и–су–се Хри–сте по–ми–луй мя”.
- Ты приходи ко мне!. Приходи не часто, но приходи. Меня найти легко. Меня
зовут Андрей Дмитрук, мне 7 лет. Ты когда войдешь, то иди прямо, потом вот так вот (показывает руками направо), так иди, иди и придешь в нашу группу. Там я и буду тебя ждать. А конфет приноси, чтобы хватило на всех. Я со всеми поделюсь, а то другие не все со мной делятся.
- Хорошо, Андрейка! Я обязательно приду, а если сам не смогу, то
обязательно кого–нибуть пришлю с посылкой или письмом для вас. Я еще подумал, Андрей, ведь если я стану только твоим папой, то другим детям будет грустно – ведь у них по–прежнему не будет папы. А разве я смогу быть папой сразу для всех? Знаешь что, давай с тобой дружить, а? Мы будем друзьями с тобой, а друзей может быть много и у тебя и у меня. И сколько бы у тебя ни было друзей, все равно ведь у тебя в сердце найдется место еще для одного друга. И у меня. Вот будет здорово, правда!
–Правда, давай дружить.– отвечает Андрей. И мы вновь счастливо–счастливо смеемся.
Он по–хозяйски складывает оставшуюся трапезу, пытается закрыть пустую банку из–под каши, завинчивает бутылку с водой, яичную скорлупу сгребает в ладошку. Собирается бежать и выбросить мусор под кустик.
- Ничего, не надо, Андрей. Здесь такая красивая поляна. Не хочется сорить,
даже под кустом. Я лучше выброшу скорлупки там, в лесу. Я ведь буду идти далеко через лес.
- Хорошо. А эта еда тебе будет в дорогу. Чтобы у тебя были силы.
- Да, Андрейка, а то не дойду. Ты правильно сказал. Путь далекий.
Я собираю свою торбу. Прощаюсь с Андреем. Так, за несколько минут мы
стали друзьями. Между нами нежная зародилась мужская дружба. Еще никто, на всей земле никто кроме Господа не встал между нашими душами. Жмем друг другу руки. Его маленькая детская ладошка утопает в моей ладони. Я сижу на траве, а он уже поднялся на ноги, так что мы как раз стали одного роста.
- Ты только не скучай, ладно – говорю я.
- Хорошо, – отвечает Андрей.
- Беги, тебе пора!
Собирается идти. Я даю ему в руки книжечку “Азы Православия”. Он делает
два шага в сторону своей группы, потом оборачивается и весело–задорно произносит:
- Пока!
- Ангела Хранителя тебе, Андрейка!
И вот уже бежит он вприпрыжку к своим. Немножко похож на маленького
Буратино с азбукой из сказки “Золотой ключик”. Подходит к воспитательницам. Его не ругают. Вокруг собирается детвора, и все вместе начинают рассматривать подаренную книжку.
Я складываю вещи, издалека машу всем рукой, и быстрым шагом ухожу по проселочной дороге в лес. Там опять слезы текут и текут. И не выразишь это словами. Как чистейшими дождями умылась душа при встрече. И заболела душа от чужих свершившихся бед. Стало светло и больно, больно и светло.
…Нельзя, как жил – больше жить нельзя. Надо жить совсем по–другому. Я наделал столько ошибок. Господи, помоги же хоть в этот раз не ошибиться. Буду уповать на Господа. Буду просить Его исправить путь мой. И пути всех тех, кто был, есть и будет рядом со мной. Иначе нельзя.
11:00 ЛЕС
Меня объял лес, привольная дубрава. Так солнечно, так зелено, светло. Я иду быстро–быстро. И сам не пойму, то ли смеюсь я, то ль плачу от только что пережитой встречи. Вот миновал домик лесника возле болотистого ручья, слева остался большой–пребольшой сиреневый куст. По качающимся жердям перехожу болотистый лесной ручей.
Другой берег – другой мир. Справа уж не светлая, но темная дубрава почти без подлеска. Здесь осенью много будет грибов опят. Слева – сухая сосновая посадка. Поднеси спичку – вспыхнет. А дальше – совсем дикий лес. Некому расчищать, да и не для кого. Люди все больше теснятся к городам, шоссе и рекам. “Закон необитаемости лесов” действует. И я ведь здесь лишь случайный гость.
Иду быстро, по–таежному. Так в Сибири научили. Получается не–то ходьба, не–то почти бег, не–то почти полет над самой землей. Правда, для того, чтобы так ходить, на ногах должны быть тяжелые резиновые или керзовые сапоги, тогда чуть подашь ногу вперед, а она сама дальше идет – сапог ее влечет за собой. И так шаг за шагом. А в кроссовках получается просто легкая солнечная ходьба. Через четыре с половиной часа я уже должен быть в городе. Осталось 20 километров. Давно не ходил, привык к сидячей жизни. Дойду, ничего, дойду, с Божьей помощью.
Вот вошел в солнечный–солнечный пахнущий смолой соснячок. Дорога песчаная, песок здесь совсем золотой от солнца и тепла. Дышу – не надышусь смолистою сосновой благодатью. Возле дороги разнотравье, земляника.
Чуть попозже обязательно наберу ягод.
Сухо и жарко. Очень легко дышится.
Потом миную унылые места. Гектара два срубленных пней. Низина, пахнущее сырой плесенью болото, кваканье лягушек как на рок–концерте. Весь воздух здесь липкий, тяжелый. Оводы наседают со всех сторон. Ничего! Эти места тоже надо пройти, ведь потом будет подьем. Вот и он.
Дорога становится суше. Вхожу в грабовую рощу. Здесь прохладно и почти не сыро. А затем путь выводит меня на покинутое людьми урочище.
Два–три гектара давно отвоеванной у леса земли. Несколько десятков яблонь, на них не нахожу завязавшихся плодов – в мае, во время яблоневого цветенья ударили сильные морозы… Думаю о многом. Сколько всего передумаешь, пока идешь один по безлюдной дороге – по лесу или полю. Вот вспомнилось прошлое, вспомнилось одно из первых стихотворений сибирского цикла. Я написал его тогда на одном дыхании, с половины двенадцатого до полуночи. Было это 18 лет назад, в 1982 году в затерянном в тайге секретном городе, которого не найти было ни на одной несекретной карте. О, это были чудные дни, когда за окнами двухэтажного аккуратного домика в саду цвели крупным цветом сибирские яблони–ранетки, почти не боящиеся морозов, и дарившие горожанам очень вкусные, немножечко терпкие и очень–очень кисло–сладкие плоды. Стоял конец мая. Близилась полночь. Я раскрыл окна в сад – он благоухал, он разговаривал со мной, и я всем существом своим чувствовал, что разговаривает со мной некая Тайна, неизмеримо большая, чем та звездная полночь и тот заглядевшийся на свет моей зеленой лампы сад. Я сел за письменный стол, и написал стихотворение, которое называлось “САД”. Оно было одно из немногих, которое я всегда читал и никогда не мог петь.
Необходимо для меня
В раздумьи провожать закат,
Приветствовать рожденье дня
Из окон, выходящих в сад.
И слушать речь его без слов,
Его дыханье ощущать,
И нежный трепет лепестков
Неторопливо понимать.
… Я чувствовал, как сад живет,
Как ветви тонкие дрожат,
И их хранит цветущий свод
От взоров, устремленных в сад…
Я помогал в беде, когда
Неугомонная пчела,
Иль тучный шмель, стремясь туда,
Надсадно бьется у стекла.
… Когда уснут пчела и шмель,
И с неба хлынет звездопад,
Мне в окна яблоневый хмель
Приносит благодарный сад.
…Ведь в чем–то я на них похож,
Бессильный отступить назад,
Ловлю руками звездный дождь
Из окон, выходящих в сад.
Я тогда, наверное, впервые осознал и поверил, что бывают такие минуты, и, быть может есть в мире такие миры, в коих невозможно не говорить высокими стихами. А назавтра, я помню, словно вернувшись откуда–то с не–земли на землю, ходил по улицам города и, осчастливленный молодою первой грозой, чуть изменил окончание стихотворения, предоставив место таинственных и столь далеких звезд земному теплому летнему дождю:
…Когда уснут пчела и шмель,
Их чудному спасенью рад,
Мне в окна яблоневый хмель
Приносит благодарный сад.
…Ведь в чем–то я на них похож,
Бессильный отступить назад,
Смотрю, как хлещет теплый дождь
По окнам, выходящим в сад.
А вечером, вновь переживая вчерашнее вдохновение, но уже неспособный подняться к нему в полноте первой встречи, я вернулся к начальному, “звездному” звучанию стиха, но изменил лишь одну единственную строчку. Написал “Смотрю, как хлещет звездный дождь по окнам, выходящим в сад”. И, наконец, через несколько дней, когда от того удивительного вечера ничего уже не осталось, кроме забытых до срока воспоминаний и их вестника – этого стихотворения, я опять вернулся к дневному звучанию. Я тогда очень увлекался математикой, и поэтому решил, что по праву должно перебрать все варианты. И тут же написал недостающий вариант строки. Вот такой: “Ловлю руками теплый дождь из окон, выходящих в сад”.
Так я тогда ни на каком варианте и не остановился. Так и читаю, смотря по настроению, смотря по звукам природы и мысленным ветрам – как Бог на душу положит. Значит так оно и надо. А ведь я тогда – неожиданно осознаю – ведь, наверное впервые в жизни столкнулся с невозможностью точно передать на земном языке слово высших миров. И, быть может, только изъясняясь одновременно на разных языках, или на одном языке, но в разных вариациях, можно лишь приблизиться к некоему подобию исходного Слова, исходного Звука, исходного соединения Цветов.
Может быть, я смогу когда–то подробнее рассказать об этом.
А сейчас вновь иду я. Год 2000, июнь, 11–е число. Время остановилось около полудня. Оставленное людьми урочище. Отцветшие яблони без плодов, засаженный картофелем огород.
Несколько лет назад на этом самом месте стоял еще старый крестьянский дом. Кто–то жил здесь тогда. Но потом дом разобрали на части, перевезли куда–то в другое место. Скоро все зарастет высокой травой. Потом появятся маленькие лесные деревца, и постепенно европейская сельва поглотит урочище. Если не придет сюда новый хозяин.
Пройдя урочище, вновь вхожу в грабовую рощу. Деревья сомкнулись над лесною дорогой, образуя как бы ажурные полутемные своды. Это по–своему очень красиво. И я невольно любуюсь, затаив дыхание. Еще не зная, что совсем рядом ждут меня две удивительные встречи.
12:10 СОКОЛ ЛЕСНОЙ
Вдруг вижу взмах широких темных крыльев. Впереди невдалеке взмыла с земли большая сильная птица и летит величаво впереди меня по темно–зеленой грабовой аллее. И для меня и для нее неожиданна эта встреча. Всего несколько секунд успеваю я любоваться бесшумным полетом. Птица, я назвал ее “сокол лесной”, скрылась за поворотом. Какая птица! Размах крыльев – не менее, чем метр – полтора. Неужели действительно сокол? Или такой крупный ястреб? Большая редкость в здешних местах. Орел это не может быть, потому что орлы здесь давным давно уже не живут. (Этого не может быть, потому что этого быть не может никогда! - улыбаюсь сам своим мыслям.). Безмолвная картина, как в фильме “Принцесса – ястреб”. Удивительная встреча. Как будто стою на пороге великой чудесной тайны.
Ускоряю шаг, почти бегу вслед, но за поворотом лесной дороги уже никого не вижу. Как же она могла взлететь в небо, эта большая птица, сквозь сплошные своды ветвей? Но, впрочем, не буду назойлив. Пусть птицы летят своими путями по невидимым птичьим тропам. А люди – пусть находят друг друга в пересеченьях людских траекторий.
Иду дальше, переживая встречу. Вдруг вижу, под ногами что–то "трепыхается", маленькое, живое. Еле слышно пищит. Желтый птенец, выпавший из гнезда. Он скатился в дорогу, напоминающую в этом месте канаву, и никак не может выбраться. А родные и друзья куда–то запропастились. После нескольких попыток ловлю птенца. Немного повреждено левое крыло. Но оно срастется. Взять с собой? Да я же не умею ухаживать. И вспомнил, как однажды на руках у меня умер раненый птенец, выпавший из гнезда. Сначала он, отогревшись, оживал, он почти совсем ожил в руках. Он вновь стал теплым и живым. Но я тогда что–то сделал не так, не сдавил его, нет. Я просто показал его любопытным пассажирам троллейбуса, и птенец забился в агонии, и в считанные секунды угас. Но об этом надо писать особо…
– Господи, даруй ми зрети мои прегрешения и не осуждати брата моего!
Ну, беги, учись летать, малый птах. Пусть Господь сохранит тебя. Выхожу из дороги–канавы, бережно опускаю птенца на землю. Он бодро зачирикал. Скок–поскок, вспрыгнул на ветку, и поскакал себе, как ни в чем не бывало. Он учился летать. Дай Бог ему увидеть небо.
Иду дальше. Думаю:”А ведь сокол лесной как раз, от меня улетая, над этим местом пролетал, возле этого места и на земле он, помню, сидел. Может быть, через нашу–то встречу и птенец жив остался. Спасется ли? Дай Бог, чтобы спасся. Пусть родные птицы найдут его, они помогут ему научиться летать. А путь хищников пусть проходит стороной. Ведь Ангелы небесные святые, стерегущие просторы лесов, ни на минуту очей не смыкают. Они добрые. Они обязательно помогут.”
12:30 ЗЕМЛЯНИКА
После лиственной темноватой рощи дорога вновь выводит меня в солнечный сосновый лес с густым подлеском. За лесом этим будет уже и поле, а там – река, а от реки до города – рукой подать. Надо бы насобирать немного земляники для домашних. Оглядываюсь по сторонам, и вижу слева, возле самой дороги – красным–красно. Обрадовано вскрикиваю: "Земляника!" – трудно не обрадоваться, когда смотришь на земляничные кусты со спелыми малиново–алыми ягодами. Да и само слово–то какое – звонкое, радостное, нарядное, пахнущее солнцем, летним грибным дождем и безоблачным детством: "Земляника!" Достаю поллитровую банку из под каши, той, что съели мы с Андрейкой на лужайке возле замка Терещенко. Споласкиваю, мою, протираю пряным смородиновым листом. Теперь баночка вся блестит, сверкает. Хорошее получилось лукошко для ароматных лесных ягод. Пробую две–три: вкусные–превкусные. Но больше не ем – такое правило знаю сызмальства от старших: «Когда собираешь, то не ешь, а начнешь пробовать да есть, то не сможешь уж собирать.»
И вот первые ягоды звонко падают на дно «лукошка». Земляника крупная,
растет на высоких кустах. Это потому что в тени. На кусте – три–четыре, а то и по пять ягодок бывает. Собирать легко, приятно, радостно. Вот уже и дно покрылось, и все растет–растет земляничная горка в банке. Вот уже одна треть, а там, глядишь, недалеко и до половины. Ягод много. Их никто до меня не брал. Наверное, здесь никто и не проходил–то за все лето.
Стайки земляничных кустов не образуют сплошного ковра, но отстоят друг от друга на несколько шагов. Так что собирание мое напоминает некий загадочный танец: наклонюсь, соберу то, что в одной стайке, а глаза уже бегут к следующей. И так – кустик за кустиком, ягодка за ягодой – весело собирать да любо. Счет времени потерял. Далеко от дороги не ухожу, потому что сама земляника к дороге пришла.
Вот уже и полным–полна моя баночка. Вот так, крышкой закрыть. Андрейка–то закрывал когда баночку, то силенок не хватило. Говорит: «Ты закрой, а то у меня сил нет». Да, не выходит из головы мальчишечка. Не «приручить» бы его нечаянно, чтоб не привязался он сильно ко мне, чтобы не скучал, не смотрел с ожиданьем на дверь. «Мы в ответе за тех, кого приручили» – всю жизнь помню эти великие слова Экзюпери. Да… Значит уже и остудился я. Кто ищет любви, должен избегать привязанности, кто стремится соединиться с Богом, тому не полезно на земле быть связанным с кем–то ничем иным, кроме спасительных уз любви. Привязанность сковывает, обязывает, ведет к разлуке, страданиям и разочарованию. Любовь освобождает, дает радость жизни. В Любви не может быть разлуки, потому что Любовь с Любовью разлучиться никогда не может.
- О, Господи, научи меня, как быть с Андрейкой, с другими приютскими
ребятишками, укажи мне, что именно я должен сделать, чтобы не навредить ангельским их сердцам, чтобы судьбы их соединились со спасительными путями, им от Тебя уготованными.
Устал немного, оводы окружили тучей. Больше жужжат, чем жалят. Гонят прочь от душистой земляники. Пора, знать, двигаться мне дальше. Благодарю чудную эту поляну за гостеприимство. Столь крупных ягод давно не встречал я – иные размером с небольшую клубничку. Этакий подарок – чтобы мне, ленивому, меньше было кланяться. "Спасибо тебе, лес, – благодарю, прощаясь, и радостно восхожу к пению псалма, – Слава Ти, Господи, сотворившему вся! Сотворившему вся!"
13:30 ПОЛЕ–ПОЛИГОН
Лесная дорога вскоре выводит в поле. Стена леса осталась позади. Впереди – простор полевой. Глаз радуется этому простору. Повеял ветер–ветерок, оводов прочь отогнал. Кругом травы, цветы. Всякие–всякие. В лицо их знаю, а вот названий–то все никак не запомню. Люблю смотреть на цветы, не срывая их, и не задерживая на них долго взгляда. Цветы слишком нежны для наших глаз…
Как хорошо, как привольно дышится. Вот уже много лет люблю я места, где
встречаются речка, лес и поля. Вот и теперь, позади лес, вокруг – поле, а впереди,
в отдалении блестит на солнце разлившаяся река Тетерев. Она перегорожена плотиной, оттого и вширь разлилась. А давным–давно, когда здешние места почти сплошь были покрыты дремучими вековыми лесами (это исторический факт) река Тетерев и без плотин была сильной и могучей. Леса хранили для реки влагу, оставшуюся от талых снегов. Лесные звонкие ручьи питали реку, день за днем. Рыбы, звери и птицы вольной волею плодились и размножались, наполняя собою стихии. В глухих заповедных местах здешних много было тетеревов и глухарей. Оттого и река получила такое название. Жаль, нельзя ныне здесь услышать весеннюю призывную песнь этих прекрасных таинственных лесных птиц – ведь тетеревов–то во всей округе больше не сыщешь… Ныне река широкая лишь до плотины, в водохранилище, а после каскада плотин, за городом, становится мелкой – по колено, усталой и грязной. Старые люди рассказывали, что в тех местах, что ниже плотины, раньше было на двадцать верст два брода, а теперь, – везде броды, везде по колено, и лишь кое –где сохранились следы былых речных омутов да ям. Ну, ничего, знать, заслужили такое. Слава Богу, хоть русло пока осталось прежним. Русло не изменилось, и в весеннее половодье вновь наполняется оно талою водой, почти как встарь. И бежит река по–прежнему к Днепровским крещальным водам… увы, через Чернобыльскую радиоактивную зону. Вспоминаю слова из Откровения: "И третья часть вод сделается полынью" (Отк. 8,11). Чернобыль… Полынь… Отчего же часть вод станет горька, не от капли ли горьких дум моих, да не будет моя немощь той каплей, что Чашу гнева переполнит. Как же думы тяжкие мне сменить на мысль благую? "Благословен еси, Господи, научи мя оправданием твоим"(Пс. 118,12). Научи меня путям к правде Твоей.
…Все эти мысли молнией мелькают в голове. Они привычны, они не раз уже думаны–передуманы. И заканчиваю я всегда их всецелым упованием на Божий Промысел. Стараюсь смириться пред Ним. Да и отчего же не смириться, когда вокруг меня простор полей, а надо мной простор небесный. Не до конца только я смирился, потому что иногда помнит моя душа более просторные просторы. Помнит и о них скучает. А потом вновь забудет и впадает в спячку, замирает. Тогда смотрит на холмик и думает, что это гора, глядит, как тонет в луже солнце, а думает, что любуется морем в час закатный.
Вот и я сибирские просторы уже позабыл, и кажется мне, что и малого простора довольно. Но лишь до тех пор, пока не вспомню виденные мною величавые картины: Енисей и его мощные притоки в Отрогах Саянских гор с высоты птичьего полета. А это только земные просторы. Что же говорить о просторах сердечных, просторах небесных. Простор ведь не знает меры, он возрастает – от простора к простору, от теснины до освобождения, от освобождения к воле, а от воли вырасти может и до той Свободы, которая даже теснину в простор превращает…
Иду к реке, время от времени напеваю свои походные песни. Никого за всю дорогу из людей не встретил. За рекой невдалеке друг от руга раскинулись аккуратные села с возделанными огородами. За ними – автомобильная дорога. Машины кажутся отсюда маленькими, словно игрушечными. Деловито едут туда–сюда, а встречаясь, как бы по–своему, по–автомашинному приветствуют друг друга. Некоторые остановились возле реки. Видны фигурки купающихся и загорающих людей. Вспоминаю А.С. Пушкина:
«Лишь парус рыбаря белеет иногда,
Везде следы довольства и труда».
Люблю смотреть на картины мирной жизни в редкие минуты покоя и счастья. Люблю любоваться проявлением Жизни в движениях и голосах людей, в шелесте листвы тихого старого парка и в шуме многолюдных улиц и площадей, в потоках машин и нервной музыке городских бардов. Все видится в такие минуты наполненным глубочайшего непередаваемого смысла, и не хочется тогда ни с кем спорить, не хочется ничего изменять, и понимаешь вдруг, что мы сами никогда не сможем сделать мир прекраснее, чем был до нас. А нужно лишь постараться сохранить первозданную Красоту, вернуться к ней, понять и уразуметь непостижимый замысел Творца. Тогда не остается в душе никаких больше вопросов. Все ясно и просто станет и так, как бывает все ясно и просто маленькому ребенку, который еще не научился задавать вопросы. Все принимаешь таким, как оно есть. И с радостью думаешь в эти минуты, что ведь и тебя Господь таким как ты есть принимает, и тебя он таким как есть бесконечно любит. Он Один обо всем тебе, о всей первозданной душе твоей бесконечно заботится, и от всего ненужного тебе тебя оберегает. … Жаль, по немощи моей, не часто случаются теперь эти счастливые минуты тихих созерцаний.
Начинается быстрая дорога. Иду–почти бегу, бегу–почти что лечу. Впереди парит–улетает песня, а сзади торопит ее протяжное эхо. Наверное за минуты такой ходьбы века минуют, но мы этого не замечаем. Духу легко, ничто его не стесняет. В небе ни облачка. Только жаворонки. Высоко–высоко над землею летят и поют. Идти бы так и идти. Всю жизнь. Из леса в поле, погостить к вольному ветру, поглядеть на необьятное просторное небо. По полю – к реке – в ней отражается небо. И река все бежит и бежит по земле, небом умытая, землю собой умывает. И вот так когда – нибудь придешь на берег реки земной, помолишься Богу и окажется, что пришел ты к своему берегу родимому реки небесной… И там твой будет дом, там твой путь будет ясно–преясно начертан.
14:00 РЕКА
Здороваюсь с рекой. Спрашиваю у рыбаков время. О! Я на целый час опаздываю. Быстро бегу купаться по золотому песчаному пляжу. Вода теплая, мягкая и довольно прозрачная. С наслаждением плаваю, ныряю, лежу на поверхности, почти полностью погрузившись в умиротворенную водную стихию. Купание – это некое природное таинство. В каждом купании – своя тайна общения с мирозданием. Выходишь из воды свежим, бодрым, как будто заново рождаешься на свет. О, как правы были древние сильные духом мудрецы, предупреждая, что два раза нельзя войти в одну и ту же реку.
Улыбаюсь солнцу. Быстро одеваюсь. Хотелось бы подкрепиться едой, но некогда, потому что выбиваюсь из графика. На ходу жую хлеб и водой запиваю. Боже, как хороша, как приятна душе и телу эта простая пища. Иду очень быстро, насколько это только возможно. Организм понемногу “просыпается”, просит движения. И я иду. Здесь нет усталости. Усталость придет потом.
Иду по танковому полигону. Он раскинулся на десятки километров. Запретная зона. Раньше отсюда "гоняли", а сейчас – разрешили строить дачи. Дачники построили дорогу и теперь ездят по краешку полигона на дачу на автомашинах. Полигон законсервирован. Поэтому и я прохожу тут беспрепятственно.
Выхожу на возвышенность, откуда вижу русла сразу двух рек – Тетерева и Гнилопяти, ее притока. На ней вдалеке – в нескольких километрах – удивительной красоты искусственный водопад. На другом берегу – лес, холмы, невысокие скалы, едва заметные под лесными сводами. Отсюда, с возвышенности расстояния кажутся совсем небольшими, и отчетливо видно, что многие пути, по которым ходил я раньше, могут быть значительно сокращены и выпрямлены. Это целое открытие. В будущем обязательно пригодится…
Подхожу к санитарной плотине. Она держит запас пресной воды для города. Прежде здесь стоял часовой. Теперь проход свободен.
15:00 ПЛЯЖ АВТОМОБИЛИСТОВ
Перехожу реку по плотине. На том берегу – излюбленное место отдыха автолюбителей. Машин много, как на автостоянке. Купаются на мелководье люди, породистые собаки. Из окон почти каждой машины звучит своя музыка: у кого – эстрада, у кого тюремные песни, у кого рок, у кого – поп–аранжировки классики или трансляция модных ныне «молодежных» радиопрограмм УКВ диапазона.
В последнее время много таких программ появилось, и большинство из них рассчитано на самые примитивные вкусы и запросы. Считается, что "по умолчанию" это должно нравиться всем и создавать ощущение полноты жизни, заполняя собой окружающую духовную пустоту. Многие молодые парни и девчата говорят, что без этого фона они, прямо–таки, жить не могут. Интересно, что сейчас уже почти никто, кроме знатоков (а их немного), не покупает магнитофонных кассет с записями. Зачем? Достаточно лишь включить приемник, и оттуда непрерывным потоком польется простенькая музыка вперемешку с новостями, грубоватой рекламой, сплетнями и пошлыми анекдотами. Вся эта смесь должна ежеминутно занимать ум человека, поглощать внимание и полностью подключать слушающего к закрученному колесу массовой эрзац–культуры, все осредняющей до некоторого примитивного стандарта и делающей сознание в своем роде как бы недоступным для иного, того высокого и высшего, светлого и светлейшего, что в прокрустово ложе массовой культуры не вписывается.
…Особо никто из отдыхающих к музыке не прислушивается, но почему–то все–же музыку включают. Наверное, так веселее, и, кроме того, еще иногда, нет–нет, да прозвучит по радио настоящая музыка и песня.. Ведь все–таки люди устали, и, приехав сюда, пусть немножко, но отдохнут, и, быть может, отдохнувши, сумеют решить хотя бы маленькую часть нависших над каждым из нас «проблем». Ведь все движется по кругам своим. Вот и мой сегодняшний переход, посильный любому юноше, но уже немного утомительный для меня без тренировки, может показаться лишь смешной цыплячьей прогулкой для всех, кто привычен к категорийным горным восхождениям.
А я и тем довольствуюсь.
Вспоминаю обращенные к Богу слова псалмопевца: Давида: «Слуху моему даси радость и веселие, возрадуются кости смиренныя» (Пс. 50,10). Смиряюсь. Ведь пляжная бестолковая суета, рев начиненных поп–музыкой автомобилей, все это внешнее, и глубоко не проникает в сердце человеческое. Но лишь услышит душа живое, исполненное любви слово, как сразу оживет, сразу вспомнит свой прекрасный святой первообраз. Совесть, сострадание, любовь к ближнему вновь проявятся в ней с прежнею силой.
Миную шумный пляж автомобилистов. Двигаюсь вдоль реки по остаткам поля, отданного под строительство коттеджей. Сейчас уже построили целый поселок. Красивые, нарядные и уютные домики, каждый по-своему .хорош. Приусадебные участки аккуратно обработаны. Все посажено, прополото. Слава Богу, поднялись люди. И небольшой пляж детский сделали – его раньше здесь не было, а был пологий болотистый заросший камышами берег.
…Двое мускулистых подростков торопливо несут с пляжа под сень деревьев худенького парня – своего сверстника. Что случилось. Не солнечный ли удар?
- Что с ним, ребята, нужна ли помощь?
- Нет, ему уже лучше.
- Тепловой удар?
- Нет… Много выпил. Сейчас жарко.
- Промойте желудок. Не оставляйте его одного, будьте кто–то с ним чтобы он
не лежал на спине. Пусть его вырвет.
- Да, да, мы так и делаем. Мы уже знаем…
Сами ребята абсолютно трезвые. Дай Бог, чтобы все окончилось благополучно.
Дай Бог. Да, видимо, здесь не нужна моя помощь. Просто потерпевшему надо отлежаться в тени. И больше не пить. На всякий случай прошу стоящих рядом автомобилистов помочь, если это потребуется.
15:20 САМЫЙ ВЫСОКИЙ ДОМ В ТЕТЕРЕВКЕ
Иду мимо коттеджей к селу Тетеревка. Вижу большой, только что построенный трехэтажный особняк, одетый в «шубу» темно–серого цвета и покрытый красной черепицей. Вот это замок! Он намного выше всех прочих коттеджей, хотя среди них есть и довольно крупные 2–х этажные особняки. «Замок». с прилегающей к нему большой усадьбой огорожен массивным высоким кирпичным забором. Но что–то показалось мне странным, неестественным в очертаниях дома. Строительство закончено, но почему же не убраны леса… Приглядываюсь внимательнее. Оказывается, дом покосился и покоробился. Видимо, положен слабенький фундамент, да не учтено, что в этом месте раньше били ключи и протекали (да и сейчас протекают) подземные ручьи. Нужно было или сделать фундамент прочнее, забить сваи, пригласить опытных строителей, раз уж затеяли такое серьезное дело, или строить не столь большой дом. А то ведь сглазили–то дом, вся округа сообща и сглазила. Такое часто приходилось мне видеть. Вот он и покосился, покоробился. Даже окна стали похожи уже больше на ромбы. И стыдно как–то на них смотреть, будто я тоже в чем–то виноват…. Я был здесь неделю назад, и, похоже, за неделю крен лишь усилился. Жалко… Столько положено трудов. Может быть, как–то выправят домкратами. Да уж, похоже, у хозяина руки опустились. Вокруг дома не видно никаких следов стройки. А все–таки жаль… И ведь все из–за того, что фундамент был непрочным. Ну ничего, поднимайся, хозяин. Лишь бы не на ворованные ты строил. Пусть те силы, что у тебя остались, пойдут на добрые дела.
Вот прошел Тетеревку. Перед входом в Гидропарк обгоняю пожилую женщину с двумя коровами, которые, судя по обращенным к ним ее словам, в чем–то провинились. Коровы в замешательстве.
На самом окраине села веселый хозяин поливает огород из шланга. То огород, то веселую детвору. Всем хорошо. Обращаюсь к нему.
- Здравствуйте! Хозяин, облей–ка меня, пожалуйста, хорошенько. Уж больно
жарко. Облей, облей!
Хозяин весело исполняет просьбу, направляет в мою сторону шланг и обливает с ног до головы. Вода прохладно–теплая, свежая. И так хорошо, так просторно становится от этой живой свежей струи, от улыбки веселого хозяина, что я блаженно фыркаю, смеюсь и приговариваю «Ох, хорошо!».
Проходящая сзади женщина просит также облить и ее коров. Хозяин с
удовольствием исполняет просьбу. Коровы мычат, но по всему видно, что они тоже довольны. Всем весело, радостно, и все смеются. На дворе лето, день одиннадцатый июня 2000 года.
15:30 ГИДРОПАРК
Вхожу в Гидропарк. Мой прекрасный задумчивый Парк. Вековые сосны, иногда вперемешку с березами и дубами. Шелковая зеленая трава. Аккуратные тропинки и аллеи. Есть здесь свои заветные места. Но про все просто так не расскажешь. Это требует рассказа отдельного. В старом парке–целая жизнь. Многие годы он верой и правдой служил мне, дарил покой и отраду. Как–нибудь потом, когда зимние вечера будут столь длинны, что их придется коротать возле сияющего очага, может быть вновь и вновь вспомню я и расскажу – быть может, сидящим у огня, а быть может – просто листу белой бумаги. Потом, но не сейчас. Сейчас я здесь, в тихом парке, что открыл мне столько тайн. Иду по твердой тропе мимо того места, где под сводами цветущих акаций не раз встречал я на рассвете пугливую лесную лань, мимо старого дуба, который так любит рассказывать свои диковинные истории зеленокудрым молодым деревцам, мимо огромного куста поющего (да, да, именно поющего) шиповника, затем поднимаюсь на холм у реки – одно из самых красивых и загадочных мест, и вот я уже на краю городского пляжа. Успел как раз ко времени.
15:45 МИР ВСЕМ
Жена и сын ждут меня в условленном месте. Обрадовались, удивились:
- Как же ты дошел? Мы думали, что ты не успеешь…
Достаю банку с земляникой, жену с сыном угощаю.
- Какая крупная! Как вкусно! Намного вкуснее клубники. Это ты собирал?
- Да. Там, в лесу, земляники видимо–невидимо. И еще я видел вот такого
(показываю руками) сокола. И маленького птенчика, который выпал из гнезда и учится летать. И еще вот я вам принес "от зайца" – яйцо и немного хлеба.
- А у нас блины. Ты ешь все, мы только что поели, мы есть не хотим. Только
полакомимся земляникой. Давайте в следующее воскресенье пойдем все вместе за земляникой.
– Я согласен.
Читаю молитву, ем. Очищаю скорлупу с яйца, вдруг опять вспоминаю Андрейку – как он жадно ел, как прятался за стволом лиственницы от окриков воспитательниц… Сейчас это трудно себе представить.
Купаемся, немножко загораем и идем домой. На летней эстраде, сооруженной прямо на пляже, выступают ребята из радиоклуба… Они проводят дискотеку, устраивают игры и конкурсы, и непрерывно говорят в течение вот уже нескольких часов. Над эстрадой возвышается большущий – метров пять в диаметре – разноцветный надувной воздушный шар с сидящей на нем огромной надувной бабочкой. Шар чуть колышется на ветру, и оттого бабочка постоянно машет крылами. Весело и шумно, как на карнавале. Попутно ребята из радиоклуба агитируют за своего кандидата в депутаты, потому что сейчас по всему городу идет предвыборная кампания, и вся общественная жизнь города на время превратилась в сплошное непрекращающееся шоу… Вот и кандидат в депутаты. Молодой человек спортивного вида и приятной, стандартной внешности; напоминает бывшего комсомольского работника или лидера протестантской общины. Он только что искупался и выходит на эстраду прямо в плавках. Приветствует избирателей, желает всем хорошего настроения и приглашает тоже искупаться. После него выступают победительницы конкурса красоты…
… И сквозь этот праздничный воскресный шум, сквозь гомон и смех, сквозь обрывки музыкальных фраз и незатейливых слов, как бы издалека, доносится родной голос. И Голос сей властно произносит: «Мир всем!…»
Мир всем. Тем кто любит и любим, кто уверовал или отчаялся в своих надеждах! Мир детям, взрослым и старикам, домоседам и путешествующим, праведникам и грешным. Мир возводящим до неба дома и не знающим, где приклонить главу. Мир слабым и сильным, трусливым и храбрым. Мир Вам, милые други, для вас всех одинаково светит Солнце Правды. Мир Патриархам, Митрополитам, Архиепископам и Епископам, всем монахам и инокам, иереям и диаконам, мир всем терпеливым и всем нерадивым прихожанам. Мир всем крещеным и некрещеным народам. Мир всякому созданию, всякой твари. Мир всем мирам. Облака, что летят над неумытой землею и плачут дождем, мир вам! Черные тучи, хранительницы блистающих молний, вам – мир. Вольные ветры, везде веющие и нигде не находящие покоя – мир вам. Мир Вам, о Божественные стихии. Мир всем городам и весям, селам и крохотным глухим хуторам. Мир всякой твари. Мир грому и грозе, штилю и буре. Мир мирящимся и враждующим. Ручейки, реки, моря и океаны – мир вам! Дремучие леса, голубые озера и сини горы, вам – мир! Мир вам, клокочущие недра земли. Мир Вам, девять планет, мир вам, солнце и луна. Мир всему миру, мир всем мирам. Птицы летят из дальних стран на родимый милый север – мир вам, птицы. Люди идут на свет, в котором нет никакой тьмы – мир вам, идущие. Мир вам, уходящие вперед сквозь века, мир вам, отставшие, о, вас не оставят те, кто ушел вперед – они придут вослед вам. Мир вам, детские ясные глаза. Вам мир, материнские родные морщины. Мир вам, сонмы видимых и невидимых Ангелов! Мир всем вашим мирам. Мир скитальцам и прикипевших душой к родимым местам. Мир нашедшим свои путь и сбившимся с пути. Мир скотоводам и земледельцам. Мир и вам, кующим металл и играющим на гуслях и свирели. Мир! Мир вам! Мир вам, мириады галактик. Мир векам и мгновеньям, мир всем измереньям и метрикам. Мир всем мирам. Мир всем , кто рождался, родился, родится, кто приходил, пришел или еще только готовится в путь. Мир всему необъятному миру. Мир всем мирам. Ученым, поэтам, мечтателям, непохожим на других чудакам – мир вам. Музыкантам, живописцам, актерам, политикам – мир. Мир томящимся в темницах страсти и познавшим сладость свободы. Мир павшим и воспарившим. Мир всем! Миллионы людей любят, находят друг друга – мир вам. И пусть знают все, что сквозь шум городской, сквозь суету повседневных забот и дел, сквозь все, чем заполнено ныне время века сего всегда благословляет нас Владычня рука, всегда утешает вас вечный Отца Голос:
- Мир Всем!
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Я никому до срока не открывал про встречу с детьми из приюта. Но мы пришли
домой, и дома в прихожей стояла сумка с аккуратно сложенными, выстиранными и отглаженными детскими вещами. Мой сын донашивал их за своим старшим двоюродным братом, а тому многие вещи достались от его старшей сестры. Теперь все наши дети повырастали, и вещи уже им малы. Известная, привычная на Руси история. Дедка за репку, бабка за детку. Младший – за старшим. Имущий – тому кто нуждается. Мы ведь уже несколько поколений всем народом живем бедно.
Поинтересовался у жены, для чего она собрала вещи…
- Я подумала… Что они уже нашим детям малы, а они хрошие, я все
постирала, погладила. Может быть… мы, когда пойдем за земляникой, то отнесем их в детский дом, что возле замка Терещенко? Тебе ведь не тяжело будет, правда?
- Да, конечно донесу! Конечно же! Мне это только будет в радость.
- Спасибо тебе. Я так и думала…
Словно Божьей росою душа умылась. Дана в утешение нам нечаянная радость…
Я вышел на балкон и долго смотрел, как в вечернем небе на северо–западе догорала заря. Нежно–розовый ее отблеск ласкал закатную страну пурпурных облаков, что раскинулась под светло – золотистым безоблачным небом.
Вот и первая засияла в вечернем небе звезда. С неба невидимый хлынул звездный дождь, и я радостно протягивал руки ему навстречу…
Домашние услышали, как падают звезды, и пришли ко мне. Мы все вместе еще несколько мгновений слушали их златотканую песнь, нарисованную на холсте закатного неба. Это была песня любви и надежды.
…И где–то далеко–далеко, в запредельной святой вышине, среди вечно сияющих утренних звезд, его Звезда уже знала нежнейшую песнь всех времен, начиная свой утренний путь в тьму веков из простора безвремнья.
12.06.2000 г. – 20.06.2000 г.