У озера семи озер

    
Дорожная повесть  о предпринятом в июле 1999 г. паломничестве в «Семиезерье», на  озеро Каменное Бежанецкого района Псковской области, к  месту обретения чудотворной иконы Божией Матери «Призри на смирение», коей чудесное нерукотворное на стекле отображение, случившееся во Введенском монастыре г. Киева, привело ко спасительной вере многие и многие души чад Божиих, что живут, молятся и здравствуют ныне на священной земле Великой, Малой и Белой Руси. Повесть написана год спустя, в июле 2000 г., и во время работы над ней автор как бы совершенно случайно узнал от встреченных на перепутьи судьбы паломников, что точно такое же чудесное отображение иконы произошло совсем недавно и в городе Пскове… Дивны деля твои, Господи!

1. Начало

4 июля 1999 г., вечер. Столько лет ждал я этого дня, но совсем не заметил, как
время настало отправиться  в сокровенный путь. Поднебесные сроки сместились, отгремевшие громы –утихли. Я прощаюсь с родными, утешаю  их надеждой на лучшее,   прошу не грустить всех, кто верит мне, ждет и любит. Потому что в какие бы я ни уехал  далекие дали,  всегда неразлучными будут пасхальные наши песни. И в каких бы студеных мирах не пришлось мне скитаться, я знаю,  со мной всюду ты  неотступно,   о светлый мой Ангел…   Покупаю билет, и едва успеваю вскочить на подножку  последнего  вагона уходящего поезда. Слава Богу, что это еще не последний  поезд в Россию…
Скорый поезд везет меня в Санкт–Петербург, он стремительно мчится в  страну, где родился я, вырос, провел свои лучшие, юные годы. И   все еще не в силах  в это поверить, я машинально  устраиваюсь на верхней полке поудобнее, и привычно  дивлюсь на мелькающие за окном июльские картины.  Позади – пустота, впереди – неизвестность, и сердце мое от этого то зябко сжимается, то радостно поет  и ликует. Время от времени ненадолго засыпаю дорожным доверчивым сном, и все снится мне, будто вовсе замедлил движенье стальной исполин, и не он уж везет нас, но мы, пассажиры, медлительный поезд по рельсам толкаем: "Скорей, дорогой, отвези нас в Россию. Домой!". А поезд пыхтит, отдувается: "Ишь вы какие!  Хотите в Россию!..".
Из вещей не  взял я почти ничего – лишь маленькую дорожную сумку
перекинул через плечо; в ней немного еды:  вареный рис, сухари, двухлитровая фляга с питьевой водой. Хватит на сутки, а там – что  Бог даст.  Вспоминаю с улыбкой свои суматошные сборы. Даже одежды подходящей для путешествия подобрать не успел – нарядился в самые любимые, самые нарядные белые брюки и белую рубашку. Перед отъездом в последний момент отвалилась подошва от единственных ботинок – я ее быстренько приклеил клеем «момент» – и вперед. Авось не отвалится. А если отвалится, то опять заклею.   
Вообще–то только теперь, устроившись на верхней полке, я с удивлением обнаружил, насколько привязан к миру мелочей, вещей и обстоятельств. Особенно это проявляется при сборах. Могу собираться часами. Одна вещь тянет за собой другую, потом все не помещается, потом теряется что–то, и это, как вязкая какая–то паутина, держит и держит, отвлекает внимание, сбивает с толку и  расслабляет. Нет, чтобы просто взять себя с собой да и пойти–поехать туда, куда указывает тебе Всевидящий Господь, и не брать ничего лишнего! А ведь привязанность к вещам, зависимость от них – она лишь показывает, насколько мы зависимы от  других мелочей, невидимых, мысленных – различных установок, привычек,  комплексов, смущений и тому и тому подобное. Как хочется освободиться от всего этого мусора. Что ж, выберем главное: куда я еду и зачем?
Я еду  в Россию, к месту обретения иконы Божией Матери «Призри на смирение». Что знаю я об этой иконе? Почти ничего, лишь немного отрывочных сведений.  Более всего известно мне о чудотворной ее копии, которую написала свыше ста лет тому назад неизвестная княгиня, принявшая схиму с именем Мария. Писала, по благословению высоких духовных властей, косточкой от мощей святого,  замешивая краски на святой воде, молясь и постясь и питаясь лишь Пречистыми Христовыми Тайнами. Она была благородна, неизвестная схимница Мария княжеского рода, и благородна и высока была ее молитва, соединенная с трудом иконописания. Такова получилась и письма ее икона. В годы богозабвения была икона Господом для нынешних времен у неизвестных праведников хранима, а в начале девяностых – передана в Киевский Введенский мужской монастырь. И там, в скором времени, пред нею свершилось великое множество чудес, главным из которых было нерукотворное отображение иконы на стекле киота. И повторение отображения на поставленном взамен чистом стекле. И день ото дня умножаются чудеса, явленные и через икону и через чудесные ее на стекле изображения.
Совсем недавно во Введенском монастыре я молился пред иконой "Призри на смирение". Просил слезно Пресвятую Богородицу  путь мой исправить и путь праведный указать. И вскоре, будучи во Флоровском монастыре, узнал, что оригинал–то иконы очень древний и нерукотворный, и был он в начале 15 века чудесно обретен на  псковщине, на озере Каменном. Больше никаких подробностей узнать мне не удалось от немногословных монахинь. Лишь несколько дней спустя, во время посещения Ионинского монастыря в Киеве, я как бы "случайно" увидел фотографии окрестностей озера Каменное на псковщине: почерневшие от времени избы среди дремучей лесной глухомани,  группу нарядно одетых паломников возле маленькой деревянной церкви,  низкое северное небо и зеркальная гладь немногословных лесных озер. И запомнил название села: "Бардово". Название мне понравилось, и это  странное родное слово стало последней каплей, переполнившей чашу моего терпения.  В конце концов, ведь всякому терпению бывает предел. Кончилось ложное терпение, началась песня. И я стал незамедлительно собираться в путь:

Полно, полно тебе, батенька, терпеть,
Все скрываться под чужими именами,
Срок исполнен, и настало время петь
Песнь, не спетую иными временами.

Эй, хозяин, погляди в свое окно –
Там вполнеба разгорелися пожары,
Так оставь пустых ты дел веретено,
Сокруши молитвой–песней злые чары.

Полно, полно ублажать чужих людей, –
Ты подумай о едином на потребу,
Да вернись к любимой Родине своей,
Припади к родной земле ее и небу.

Пой же Родине, да не жалея слез,
Сохрани в душе слова ее простые,
И тебя весенним кружевом берез
Встретит ласково поющая  Россия…

  Среди песни приказывал себе: "Хватит петь, а иначе не успеешь собраться в путь". Но потом спохватывался, и останавливал остановку переполняющей душу песни, сам себя укоряя: "Пой без устали, ведь ты и собрался в сей путь для того, чтобы петь…"
И вот я уже в пути. И если спросит меня с медными глазами пограничник, куда я еду, что ему отвечу?  Что еду  в Россию. Куда–то  на псковщину. Вероятно, это не очень далеко от Новосокольников. Точнее пока ничего сказать не могу. Представляю, как презрительно посмотрит на меня самодовольный "держслужбовец"… Действительно, с точки зрения "нормального" человека поездка моя выглядит, если не безумием, то, по крайней мере, изрядным чудачеством…  Да и с точки зрения основательного, фундаментального паломника – тоже не совсем понятно: паломничества положено совершать по всемирно известным святым местам  – в Иерусалим, на Святую гору Афон, в Лавры или в Саров и Дивеево. А я еду в никому не известное, не на всех даже картах  обозначенное псковское село Бардово, неподалеку  от которого на озере Каменном несколько веков назад была обретена икона "Призри на смирение".
Какая сила ведет меня в эти места? Смею надеяться, что Промысел Божий. Но зачем же все–таки я еду туда, где никто меня не ждет и не знает?  На этот вопрос не всем смогу  дать вразумительный ответ. Лишь тебе, Ангел мой, скажу, потому что знаю – ты поймешь и примешь все, как есть, и в разлуке не разлучишься ты со мною, и возвратившегося, друг мой, встретишь  таким, каков я есть, ложно кающимся, неуспокоенным и мятежным. И, о если суждено нам встретиться вновь, то при встрече я  все же несколько слов успею сказать, прежде чем любящее сердце твое сделает ненужным поток нескончаемый недосказанных  нерешительных фраз. Я скажу: "Мне пора возвращаться домой. Там, в  просторе молитвенных песен Российских, разлука с тобою не будет так тягостна, Ангел мой!  И я буду терпеть многи долгие годы разлуки земной ради надежды на ту, одну вечную небесную  ликующую Встречу всех тех, кто верит, ждет и любит, лучезарную вечную встречу света со Светом, любви с Любовью…"
Поезд дробит в колесах километры пространства. Скорый поезд безудержно мчит по  накатанным рельсам, и путь его прям и понятен, как песня без слез, как судьба без надлома, как жизнь без любви и победа без искушений. В его окнах темно; пролетая сквозь ночь, мирно спят пассажиры. Сплю и я, и во сне уж не поезд гудящий увозит меня, а былинная песнь стаи птиц перелетных зовет за собой,  светотканый легчайший ковер облаков подо мной расстилая.  Вольный ветер порывистый встречи весенней запряг мне крылатых небесных коней в колесницу, и кони крылаты несут меня бережно – неудержимо  к бескрайним просторам небесным домой, в светозарну страну твоих песен, Россия.  Россия… В Россию… Домой…


2.. Новосокольники

5 июля 1999 г., вечер. Выхожу на станции Новосокольники. Здесь когда–то работал мой отец машинистом паровоза, здесь они с мамой снимали квартиру.  Было это в начале 50–х годов, до их переезда  в Тверскую область. По карте дорог Новосокольники – самая ближняя станция к Бардово. А через Бардово поезда не ходят, и вообще  туда дорога обозначена только грунтовая, пунктиром.
 Оглядываюсь, присматриваюсь. Планов определенных нет. В справочном  окне ни о каком Бардово не знают. До Опочки через Пустошку  – идет какой–то поезд, но это поутру. Да ведь и от Опочки до Бардово – не меньше тридцати километров.  Все ясно. Продолжаем обзор. Выхожу на платформу.  За железнодорожными путями вижу одноэтажное ветхое здание автовокзала, и рядом группу автомашин такси. Направляюсь туда напрямик, через пути, но не успеваю пройти и полдороги, как слышу сзади топот погони и крики: меня проворно догоняют двое прытких дежурных  милиционеров и предлагают заплатить штраф за переход в неположенном месте – 8 рублей. Разговор проходит, в целом, почти дружелюбно, без злобы. Не арестовали и не учинили расправы, но деньги взяли и квитанцию выдали. Что ж, одним приемом пищи больше – одним меньше – не велика беда. Жаль только, что так вот сразу встретили меня на земле России, любимой моей родной страны… Из разговора со штрафующими я узнал, что в прошлом один из них был,  кажется,  шофером – дальнобойщиком, много ездил. Где находится Бардово долго припоминал, но вспомнить не смог. Посоветовал обратиться к таксистам, что у автовокзала, куда я, собственно, и направлялся…
Поднимаюсь по лестнице, перехожу пути через переход, как положено. Таксисты оценивают взглядом мою фигуру и сразу же соображают, что я не их клиент. На всякий случай спрашивют, куда надо, долго совещаются, где же оно, Бардово, и приходят к выводу, что такового… нет. Потом один таксист вспоминает, что он когда–то возил клиентов в Сивцево, а от Сивцево до Бардово по лесу  всего 9 километров, но дороги нет. Можно пройти пешком или проехать на телеге. На телеге возит мужичок – первый дом налево, берет бутылку самогона или казенки. А до Бардово прямой дороги нет, потому что оно находится уже не в Новосокольничьем районе, а в соседнем, Бежанецком. А вообще–то  Сивцево – это глухая глухомань, там и «советской» власти – то, почитай что нет. (Они имели в виду, что власти нет, потому что «советской» власти уже нет нигде давно, о чем смачно уточнили). А по дороге из Сивцево в Бардово – такая глухомань, что "волки за колеса кусают". "Помнишь, обратился один таксист к другому, как мы двух волков тогда возле Бардово чуть не задавили!" Тут же таксисты предложили довезди до Сивцево – 40–50 километров. Стоило это примерно столько, сколько у меня всего осталось денег. Я еще раз объяснил таксистам, что нет у меня таких денег, "и я не их клиент", после чего они посоветовали ехать до Сивцево автобусом завтра в пять утра, и разговор постепенно иссяк.
Что ж, прекрасно, теперь известно, куда ехать и на чем. Можно устраиваться на ночлег. Вернулся в вокзал. Милиционер оштрафовавший меня, уже приветствовал теперь, как старого знакомого. Стояли белые ночи, до заката было еще далеко, и я решил прогуляться по Новосокольникам. Обычная неприглядная картина российской заброшенной провинции окружала меня. Везде почему–то неприятно пахло, как в неприбранной деревенской уборной. Страшно болела голова. Я прошел по закоулочкам в сторону церкви, которую заприметил еще с поезда. Дорога вела через запущенный парк. По пути часто встречал ребятишек, они охотно вступали в разговор, и тема разговора не иссякала, хотя и болела голова. Запомнилась встреча с цыганенком, который шел, насупившись и, кажется, хныкал. В отдалении стояли местные ребятишки, и дразнились: «Иди, цыган, к нам, не бойся, мы тебе хлебушка дадим». Цыганенок, увидев меня, перестал хныкать и задал пару наводящих вопросов: «Дядя, а ходит еще автобус?»  Подобные ничего не значащие вопросы с давно им известными ответами цыгане обычно задают, чтобы вступить в общение, а вступив в общение, часто искушаемы бывают страстью воровства и не имеют особого желания страсти этой противостоять. Парнишечка, конечно, ни о чем таком и не помышлял, просто это у него в крови. Потом он на всякий случай спросил: «Дядя, дай пару копеек». А когда узнал, что меня уже оштрафовали, вежливо сказал: «До свидания» и вприпрыжку весело побежал по своим делам. Удивительное дело.
Прошел заросший парк, вышел к церкви – она стояла на пригорке. Красивая, добротная, просторная и вся из дерева – "под старину". Рядом несколько одноэтажных зданий, на одном из них – вывеска о занятиях воскресной школы. Вокруг церкви – крепкий деревянный забор с кирпичными столбами. Хороший хозяин ведет строительство. Двери закрыты. Никого. Спросил у редких прохожих – по виду людей явно не церковных, где живет священник. Мне указали на квартиру 13 в двухэтажном доме за парком. Стучу. Но на стук не открыли, разговаривали со мной через дверь, сказали что батюшка отдыхает, что про Бардово ничего знать не знают, ведать не ведают, слыхом не слыхивали, и что нет тут никакого Бардово. Спросили кто я, я представился корреспондентом из православной газеты. Дальше разговор вести стало мне неловко, я попросил через дверь извинения, попрощался и вышел во двор. Посидел на лавочке с соседкой бабушкой – старушкой. Голова болела. Но небо было чистое, розовое с легкими дымчатыми облаками. Солнце закатилось, начиналась белая ночь. В окошке квартиры 13 отодвинулась занавеска, и в образовавшуюся брешь глядел на меня осторожный глаз…
Я попрощался с бабулей, и пошел себе восвояси в сторону вокзала – длинная фигура в белых брюках с маленькой репортерской сумкой через плечо. Чудак человек! А я уж вообразил было, как за чашкой чая поведем мы неторопливую беседу со смиренным сельским священником, как поведает он мне об удивительном крае псковских озер. У меня даже и подарок был с собою припасен – духовная книга. Ан нет! Нет, закрытые двери и осторожный глаз. Неужели тебя (то есть меня), чудак – человек,  так и не научили ничему прожитые годы? Али встречал благодатные слезы ты за такими вот закрытыми дверьми, за крепко построенными зданиями, обнесенными высокими заборами? Да, уж вор–человек сюда не пролезет, он не пройдет, ничего не украдет. Но для Рефаимов такие вот закрытые двери как раз и есть двери, распахнутые настежь. Ну а я то с какой стати решил нарушить чужой покой! Да и мало ли сейчас народу всякого бродит по стране. И все–таки… Как будто два разных мира, а может быть даже множество разных миров живут рядом. И они пересекаются, не пересекаясь. Свои своих  среди чужих  находят.

Кто я? – путник безымянный,
Позабытый и нежданный,
Лишь дорога утром ранним
Серой плетью вьется за спиной…

…Отгуляли, отшумели
То пирушки, то похмелья,
Бури радостно ревели
В час, когда увидел я тебя.

Наших дивных встреч сияньем
Как младым вином был пьян я,
Но плеснуло яд прощанье, –
Вскоре разлучила нас судьба.

…Зря рванули с места кони,–
Ведь у сердца в медальоне
Прячу я портрет Мадонны –
Как Она похожа на тебя…

Как она прекрасна!

На меня глаза Мадонны
Смотрят из небес бездонных,
И во мраке этом тонут
Искры моего костра.

Став бродягой и невеждой,
Я еще живу надеждой,
Но она все реже, реже
Весточки приносит от тебя.



Не оставленный Мадонной,
Я плутал, как пес бездомный,
А вокруг такой огромный
Мир, в котором не было тебя…

Но забыться – не забыться,
Если каждой ночью снится,
Как дрожит в твоих ресницах
Песня догорающей свечи,

Когда грубые ладони
Озарит слеза Мадонны…
–Что вы ждете, мчите кони
В дом, где цвел шиповник у окна…

В дом, где ждет меня
Моя Мадонна.

Давным–давно, еще в 1983 году, когда, молодо шагая по осенней таежной дороге, среди благоухающих кедров и невесомо–золотых пихтовых рощ,  написал я эти строки в дорогой моему сердцу песне «Разлука с Мадонной». Эта песня как бы из другой жизни, молодой и просторной, но она, эта песня и сейчас живехонька–жива. Она о том, как путник встретил на пути своем Мадонну, и все переменилось с тех пор в его судьбе, везде, по всему миру искал он Ее, и не знал покоя, все шел к ней и шел, пока не понял, что надобно идти лишь туда, где ждет его Любовь–Мадонна. Странно. Ведь был я тогда некрещеный, ничего толком не знал о Евангелии. Но откуда пришло это почитание, это благоговение выше всякого бесконечного уважения. Тогда я еще отождествлял это с земным счастьем, но сам факт стремления ко Всемилостивому Богу, к его Пречистой Матери – вот он, налицо.  Пусть же он на нелицеприятном суде моем  как оправдание будет предъявлен. Разве не подтверждение это слов Святых Отцов о том, что душа человека по природе своей христианка! Жаль, не помню эту мысль дословно и кто же ее высказал… Надо бы обязательно найти. Но воистину это так. Вот и обрадовался я. Ведь песня–то путника позабытого, странника нежданного кончается тем, что он идет туда, где его любят и ждут, где никогда не предадут его. Помню как написал я ее на одном дыхании, среди безмолвия  в полном одиночестве, и по устремлению своему до сих пор считаю "Разлуку с Мадонной" одной из самых сокровенных моих песен тех лет. Жаль что тогда она, эта песня, не успела освободиться от многого земного.
Возвратился в вокзал. Уже время близилось к полуночи – что ж, подремлю в зале ожидания, а там – в путь – дорогу. Но вот – о чудо – словно специально для меня  объявляют по динамику, что есть место в комнате отдыха за недорогую плату. После недолгих колебаний соглашаюсь. Все–таки впереди трудная дорога, возможны длинные пешие переходы, а я постный, не очень–то в силах. Плачу деньги, прошу обязательно разбудить меня в четыре утра. Оказывается, на все комнаты отдыха я – единственный посетитель. Сервис здесь – как и в любом провинциальном вокзале. Умываясь в умывальнике, читаю выразительную надпись «В умывальнике ноги не мыть!» Следую инструкции.
Хорошо все–таки умыться на ночь и лечь спать в горизонтальном положении. Слава тебе Господи, дал Ты мне возможность даже исполнить вечернее правило – ведь в комнате расположился я один. После вечернего правила голова немного прошла.  У кровати поставил стул, на стуле – маленькие дорожные иконы. Среди них –  во Введенском монастыре приобретенная фотокопия иконы "Призри на смирение".  «Мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела Твоего хранителя посли покрывающа и соблюдающа мя от всякаго зла…», – шепчу слова молитвы, засыпая.  Никто меня не беспокоил, и поэтому спал я крепко и проснулся легко.


3. В рассветный простор

6 июля 1999 г., четыре часа утра  Я встал с постели отдохнувшим, полным сил и готовым к самому главному дню моего путешествия. Умылся, исполнил утреннее правило, собрался, пришел на автовокзал и занял место в очереди, стараясь ничем не выделяться среди прочих людей. Народ понемногу собирался. Одеты бедно. Кто с рюкзаком, кто с тряпичными потертыми сумками. По виду многие были горожане, наверное, ехали работать «на дачу». Лица обыденные, безрадостные, устремленные  в какую–то серую беспросветную даль. Ни на ком не останавливался взгляд, да и на мне никто взгляда не остановит. Я такой же неживой, как и все, такой же серый огонь в глазах. Горе, горе нам! То ли спим, то ли живем. О, спящая Русь – ни жена, ни вдова, ни жива – ни мертва.
Внезапно внимание мое привлекла группа людей: женщина лет 50–ти, с ней юная девушка – наверное дочка, а  рядом мужчина, по внешности напоминающий художника. Коробки, чемоданы с вещами. Должно быть, едут в отпуск. Женщина одета была просто, бедно, как все. Девушка – наряжена хотя и бедно, в дешевую куртку и джинсы, но старается выглядеть "модной и современной". К труду непривычна. Все трое о чем–то оживленно разговаривали. Так начинался короткий сюжет, который вскоре промелькнет перед моими глазами.
Подали автобус – небольшой, но очень какой–то весь уютный, отечественного производства. Интересуюсь – оказывается такие автобусики начали выпускать не так давно, после разделения Союза. Как ни странно, всем пассажирам хватило места. Лишь многочисленные котомки, коробки, чемоданы и рюкзаки запрудили проходы.
Автобус тронулся. Сквозь туман выезжали в рассвет, и сразу за Новосокольниками встретили нас просторные поля, кое–где болота, ракиты над дорогой. Вообще–то я не знаю, что такое за дерево «ракита», но для себя называю ракитами раскидистые вербы, что стоят задумчиво по–над дорогами аль по–над реками. Почему–то вспомнилась старая песня из детства:

То березка, то рябина,
Куст ракиты над рекой,
Край родной, навек любимый,
Где найдешь еще такой?
Где найдешь еще такой…

Нигде нет края тебя краше, милая моя Родина. Прикипел я к тебе всей душою, и пусть еще тлеет серый огонь в глазах, пусть в тумане утреннем прячутся – стараются скрыться последние полночи тени, но уже ясное красно–солнышко восходит над тобою, Родина моя.
Родина моя! Бесконечно могу повторять святые эти слова. От них хорошо и тепло становится  на душе, от них молодеет душа, перестает привычно ныть и болеть. И лечит, вновь лечит мое исстрадавшееся сердце этот бесподобный простор русских полей, простор сердечный. Я сын своей Родины. У меня есть Родина, и она жива, она день за днем очищается от грязи, она с каждым днем юнеет, Родина моя, Богом любимая страна Россия. Она теперь радуется, потому что люди ее уже каются, потому что люди ее о грехах своих плачут, и возвращаться к ним ни за что уже не хотят. Милая моя Родина! Ты выстояла, не погибла, – сонмы ангелов служили тебе, сама Божия Матерь распростерла Покров свой над твоими просторными, как небо, землями. С тобою ничего мне не страшно, с тобою хочу я жить и умереть. Прими же сына своего скитальца – я так тосковал без тебя, Россия, Родина моя!
Солнце восходит. Сердце замирает – вот–вот, вот–вот что–то произойдет. И правда: в тиши рассветной слышится ясная музыка – это начинается радиопередача «Концерт по вашим письмам». Звучат – встречают нас «Вологда», «Оренбургский пуховый платок», «Мама, милая мама» и что–то еще такое родное и до боли знакомое.  Простые русские песни, какие раньше, в дни моей юности, передавали по программе «Маяк». Но тогда я судорожно крутил ручку настройки, искал музыку «рок», целительные песни родного края были скучны мне. И вот теперь они лечат мою душу – островки милосердия в океане испепеляющего душу акустического шума. И всего–то минуло 20 лет.
Неужели мир так быстро сходит с ума. Человеку это недолго – помани нас, и мы вновь можем оставить свою веру: «Рече безумен в сердце своем: несть Бог»( Пс. 13,1: 52,2).  Но не так – то просто свести с ума вековые дремучие ели, которые еще помнят, как молился вместе с ними, стоя на вросшем в землю камне, преподобный отец наш Серафим Саровский, как ночевали под их мохнатыми лапами блаженные странники, не имеющие за душой ничего, кроме Бога, как сутками  лежали под сенью еловой в засаде потомки Ильи Муромца, чтобы оборотить вспять гитлеровские карательные отряды. А тем паче не под силу извести тебя, Родина моя, никакой силе вражией, ибо всем необьятным русским сердцем своим прилепилась ты к Богу. И так, верю я, будешь ты стоять до самого конца света, так взойдешь ты в нетленное небо вместе с достойными сынами твоими, чтобы во всей духовной своей красе встретить вожделенного Спасителя и Судию, Господа нашего Иисуса Христа в его славном  и страшном Втором Пришествии.
Лежат мощи Ильи Муромца в Киево–Печерской Лавре, а дух его все так же рубежи русские от всякой нечисти охраняет. А есть, говорят, потаенное место в глубинах Киево–Печерских, где до сих пор покоятся нетленны мощи преподобных отцов наших, Антония и Феодосия. В место то, ту тайную пещеру – никто войти не может, потому как естеству человеческому вынести такую благодать не по силам. И еще потому Господь туда путь нам грешным преграждает, чтобы не осквернили мы cвятынь нечистыми помыслами, речами и делами, и чтобы хранили cвятыни сии Русь до самого Второго Вришествия. Да и невозможно в то место тайное войти, потому что оно вроде как и в горе находится, но не в нашем уже свете–пространстве, а в ином – светлом, святом; и экскаватором и лопатой, копай–ни копай – не докопаешься – нет ничего, да и все тут. Только через молитву и пост можно к месту сему святому духовно прикоснуться. Но молитва и пост смиряют, а смирившийся – возрастает в добродетелях, а кто в добродетелях возрос – уже никогда тревожить святыню, досаждать ей не станет. Вот и лежат те мощи святые, самим Господом Богом хранимы, до последнего славного дня…
Сказание сие мне поведал однажды на вокзале один странствующий диакон–расстрига, лютою страстью по миру гонимый. Да сохранит Господь его многострадальную душу. И еще сказывал тот диакон (запамятовал его имя), что сияет над Киево–Печерской Лаврой превеликий столб света – от земли и до самого неба. Покрывает столб этот всю Лавру и окрестные святые места и сохраняет ее на веки вечные от всякого зла. Многим иноверным явлен бывает этот столб для вразумления о том, где сила Божия и Правда. Вот на какой земле мы живем, и вот кем и как она хранима. …И поездка моя снова видится в истинном свете. Еду я, Ангел мой,  на озеро «Каменное», к месту обретения чудотворной иконы Божией Матери «Призри на смирение».
    Вот и кончились чуть болотистые, ровные, ледником, как утюгом, вылизанные поля. Пошли ельники, холмы песчаные, непроходимые дебри осиново–ольховых лесов, места, что называется, дремучие. Дорога обычная грунтовая, подсыпана гравием, да и ладно. На песчаных местах в дождь не особо размывает дорогу. А где размоет – залатают  снова гравием, да и на том спасибо.
По обочинам дороги, как всегда в таких местах,  вырубка под линию
электропередач. На вырубке густо алым цветом растет трава Иван–чай. С детских лет очень люблю я эти цветы, причем, больше всего  не сблизи, а издалека люблю я созерцать малиновые реки цветущего Иван–чая. Гляжу и радуюсь, сам не знаю чему. Будто сердце вспоминает, ликуя,  о благой, доверенной  тебе давно забытой тайне. Кто–то из ленинградских (еще не питерских) поэтов–бардов сказал: «Пока цветет Иван–чай, мне не нужно других книг, кроме тебя». Когда– то, еще до того, как я пришел к Православию, слова эти привлекали меня своей таинственностью, блоковскими обволакивающими «древними поверьями». Что имел в виду поэт, этого не знал и он сам, но его мятежный ум искал, мучительно искал дорогу к потерянной святой простоте.
Тогда для нас, одуревших от кондового материализма, не крещеных и Евангелия не разу в руках не держащих, желанен был этот прорыв в то что сейчас называют неоязычеством (мы, понятное дело, об этом и не подозревали), и учения сии для нас казались тогда безбрежным океаном мудрости и силы, и смысл жизни виделся  в единении с Природой, черпании из нее сил, вдохновения и счастья. Счастья временного, земного, извилистого и порою запретного. Счастья, которое не окончится, «пока цветет Иван–чай». И нам казалось, что все получится – нужно лишь постараться и тщательно изучить неведомые доселе тайные силы природы. К счастью все сложилось совсем не так, как тогда представлялась моему потерявшемуся поколению, но нам позволил Господь прикоснуться к тому, о чем мы и помышлять не смели – позволил Принять Святое Крещение, и, припадая к святым иконам, поклоняться  Ему, Единому в Троице славимому Богу, Создавшему все царства, все системы, все миры и народы. Он позволил  идти золотистым вечером на всенощное бдение, слушать Божественную Литургию и, наконец, позволил нам дерзновенно приступать к Пречистым Его Тайнам и причащатися Их.
О да, сильно Царство Природы в человеке. Но Православие отнюдь не отрицает Царства сего как временного человеческого пристанища, а лишь защищает  тела  и души наши от темных, демонических сил с одной стороны, а с другой стороны, говорит человеку о его Божественном предназначении, призывает великое предназначение сие исполнять. «Предназначение человека – возвращать в жизнь Божественные свойства от образа Божия (святость, любовь, жизнь истина…) и умножать их в своей повседневности до богоуподобления: исполнять Заповеди,  ходить в истине, пребывать в любви и являть собою в мире, во зле лежащем, всесовершенный святой Его образ» – сказал кто–то из Святых Отцов – точно, к сожалению, не помню, но, кажется, это был Григорий Богослов.  И далее:  «Душа есть Божественная некая струя и приходит к нам свыше, … свойственное ей  – парить горе, вступать в общение с Богом, непрестанно устремлять взор к сродному, как можно меньше порабощаясь немощам тела.»
…И вот наш маленький автобус движется по песчаной лесной дороге, вокруг малиновым ковром благоухает Иван–чай, а над ним высятся мохнатые раскидистые темно–зеленые высокие и дремучие ели. Около шести утра. Древние, заповедные места. Начинается какой–то странный сюжет. Справа, вдоль кромки леса, вижу согбенную старушечью фигурку с клюкой. Бабушка собирает травы. Как говорят в народе,"она знает…" «Настоящая Баба Яга, словно в древней сказке ожившей», – невольно подумалось мне. Действительно, бабуля – ну точь–в точь как на картинке Васнецова к детской сказке «Гуси–лебеди»…
Мне кажется, человеку по природе своей чужды эти темные леса, и их населяющие лешие, русалки и водяные – душе его милы сухие песчаные светлые боры на высоких ярах над рекою иль озером, с которых видны на много верст вокруг леса и поля, и обязательно – маковки церквей, и слышен, пусть даже отдаленный, но такой родной малиновый звон. Благовест. А если изначально было и не так, то за тысячи лет христианства душа человеческая настолько преобразилась, что стала такой, к светлой восходящей Божественной Красоте стремясь, а темную нисходящую языческую церковь уже не принимая. Хотя я верю,  пусть, быть может, это и покажется наивным, что душа человека от рождения прилеплена к Господу, и лишь греховные первородные нити мешают ей, подобно ангелам, славить и петь Творца. Вот ведь и Святые Отцы об этом говорят,  что душа человека – по природе христианка…
Завтра, 7 июля,  рождество Иоанна Крестителя, который водою крестил Господа нашего Иисуса Христа, пришедшего в мир, чтобы крестить нас огнем своей Любви. В народных поверьях и языческих легендах это событие отразилось эхом как праздник «Ивана–купала», и ко времени крещения Руси народ уже праздновал сей день. Но отразившись, эхо великого события потеряло свой небесный корень и всецело замкнулось в системе понятий Царства Природы. Этим нарушена была иерархия ценностей и открыт путь темному, колдовскому как кривому отражению светлого, божественного. Я нигде не встречал такого объяснения, но я так думаю, так это ощущаю.
Вот мы едем на современном автобусе производства конца 20 века, а вдоль кромки леса бредет старенькая бабушка – ведунья и собирает травы в канун Рождества Иоанна Крестителя, который она, наверное, называет праздником «Ивана–Купала» или как–нибудь еще, по–своему. До чего все смешалось в этом стремительном времени. И, словно по некоему тайному сговору, из динамика шоферского радиоприемника, стеная и скрежеща, разносится грубая мерзкая песня «Паранойя» одноименной рок–группы. Ни приводить слова "песни" ни говорить о ней не стану  – это премерзость, более подходящего слова не могу подобрать.  Не станем же тратить на это ни капли внимания.
Как будто догоняя уродливую панковую песню, сзади к нам приближался мотоциклист – молодой неотесанный парень в рваной гимнастерке под старой, выпачканной мазутом телогрейкой. Он обгонял слева, и сквозь стекло можно было видеть его лицо, грубое, обветренное, выражающее устремленность к одной какой–то узкой и замкнутой в себе мысли. Он ехал параллельно автобусу и словно искал глазами кого–то в салоне. Затем отстал и попытался ехать параллельно автобусу… справа!!! В салоне стали переглядываться: «Сумасшедший какой–то!» Потом вдруг все разом ахнули – он не удержался на песчаной дороге и съехал в кювет. Мотоцикл стало швырять по ухабам, все затаили дыхание – казалось, вот–вот неминуемо «всадник» вылетит из седла и приземлится на коряжистую землю, пролетев сквозь лиловое облако Иван–чая. «Паранойя» все круче заворачивала свои шаманские ритмы. На мгновение мы затаили дыхание…
Но, о чудо, непостижимым образом мотоциклист вновь оказался на дороге, и    сопровождал автобус теперь уже с левой, более безопасной стороны (встречных машин здесь, естественно,  было всего–то раз в час). В это время наш кортеж двигался мимо села, на окраине которого виден был сьехавший в канаву «Жигуленок». Он, как говорят местные жители, «капитально», по самые оси, влез в придорожную канаву. Видимо, это произошло совсем недавно, быть может, даже в то же самое время, когда боролся с ухабами "сопровождающий" нас мотоциклист. Все пассажиры «Жигуленка» были живы и пьяны. Они лениво–скучно вылезали из машины и, закурив, стояли вокруг, да  пьяно совещались.
Вскоре наш "экипаж с кортежем" сделал очередную остановку в деревне Вяз. Высадились многие пассажиры, забрали и вещи, автобус остался полупустой. Вместе со всеми вышла и матушка, а с ней девушка в джинсах. Мужчина, по виду напоминавший художника, не поехал с ними, он лишь провожал тогда, в Новосокольниках. И тут вдруг я нечаянно увидел, как, спешившись, спешит к той девушке деревенский парень – мотоциклист в рваной фуфайке, а она, разрумянившись, оставив мать, идет–летит к нему навстречу. Так вот почему этот парень ехал так долго вровень с нашим автобусом, вот почему он захотел быть справа от него – ведь девушка эта с мамой сидела у правого окна… Умилительная сцена. На душе и радостно и тревожно. Автоматически мелькает наработанная мысль: «Бедной матери ночей не спать, за дочкой глядеть…»
Мирами движет любовь, но здесь, на земле, любовь так хрупка, так уязвима. При соприкосновении двух столь отличающихся миров – мира джинсовой городской девочки и деревенского неотесанного парня, с детских лет видевшего лишь убогую, беспросветную деревенскую жизнь, основанную зачастую на грубой силе, выросшего вдалеке от очагов культуры, в селе, где на десятки верст вокруг нет ни одной церкви, где клубы, школы и библиотеки разрушены – при соприкосновении этих двух миров или один из них или оба почти неизбежно будут страдать. Не сейчас, но потом, когда отцветет Иван–чай...
Я верю в любовь между людьми. Я верю, что любовь между двумя людьми – мужчиной и женщиной на земле может быть столь велика, что затмит собою все земное. Но я знаю еще, что она, любовь, нуждается здесь, на земле, в защите, нуждается в том, чтобы очаг и лампаду ее непрерывно хранили неугасимыми, чтобы не щадили ради ближнего друга, возлюбленного своего, ничего, даже самой жизни. Ведь от Бога дана мужчине и женщине Любовь, это Он соединяет их судьбы в одну. И еще я знаю, я твердо верю, что сберечь, сохранить Любовь на всю жизнь, независимо от того, насколько она была сильна вначале, при встрече, можно лишь христианским по сути своей служением, верой в Бога, который, как свидетельствует нам  Святой апостол Иоанн Богослов, и есть Любовь. Да хранит вас Господь, юные души и сердца, встретившиеся на перекрестках земных путей. Да хранит вас Господь, и вы любите друг друга, как он заповедал Вам.
Автобус тронулся, и повез оставшиеся в нем судьбы по своим остановкам. Я оглянулся, и, оглянувшись, проводил взглядом тех, кто остался. Почему–то вдруг вспомнил старую свою песню "Оглянись". Вспомнил, как пришла она, когда я вот так же ехал в битком набитом автобусе  по дороге районного значения и, стиснутый со всех сторон пасажирами, глядел в окно. Стояла ранняя весна. Таяли снега, и под светло–коричнево–зелеными соснами так желанно проглядывала изумрудно–зеленая трава. В старом  сосновом парке, каждый метр которого был мною вдоль и поперек исхожен, грачи галдели на соснах. Готовились, милые, новые строить гнезда. Снега тяали, наполняя реки, которые вскоре взломают прокисший последний лед. И я вспомнил, как пришла тема этой песни, пришла сама Любовь, оставленная мной. О, Боже, как это было давно, и как далек я теперь от светлой этой песни, но она все еще со мной. И все еще позволяет мне петь себя. И я начинаю  петь, совсем тихо,  зная, что никто меня не слышит. Но я знаю, ты слышишь меня, Ангел мой.

       Оглянись

Оглянись, невеста в платьи белом,
Ведь еще не поздно,
Даже если едешь в свадебной карете –
Одного найди на свете целом –
Это так серьезно,
А иначе не найти Любовь на свете.


Огляниь, веселый парень,
Красотой невест любуясь,
Тебе дать готовых брачные обеты –
Лишь к одной твоя гитара
Никогда не приревнует –
Ведь она одна и есть твоя навеки.

Та, которой эти струны
Будут петь, не умолкая,
Уже видит, как все ярче разгораясь,
К вам придет Любовь Весною юной,
Без конца и края,
И полмира отогреет ваша Радость.

Оглянись, и ты увидишь, милый,
Тайное, святое –
Душу той, с которой Богом ты повенчан,
И поймешь, что все богатства мира
Ничего не стоят –
Они меркнут перед светом вашей встречи –

...Закричишь – в ответ тебе ответит
Ледяная стужа,
Будешь ты напрасно звать Весну – подругу,
И поймешь, что вам на белом свете
Ничего не нужно,
Так, как вы нужны, нужны, нужны друг – другу.

...Оглянись, Любимая, считая
На лице морщины,
Даже если слишком поздно – так бывает.
Он придет к тебе, преград не зная –
Так две половины
Две Весны Любовь в одну соединяет.

Оглянись – Та, чья Весна приснилась
В снах давно минувших,
Даже если не увидишь больше друга, –
Разлучить уже никто не в силах
Любящие души,
Даже если суждена для них разлука.

   .   .   .

...Я тебе одну открою тайну
Человечьих судеб, –
Эта дверь ведет из замкнутого круга –
Выше той святой Любви бескрайней
Ничего не будет,
Чем Любовь двоих, рожденных друг для друга –


...Пропадет в могучих талых водах
Власть снегов последних
И найдет свои гнездовья птичья стая,
И в душе все крепнет, год от года,
Песня дней весенних,
Твое сердце вечной встречей согревая.

– Оглянись!

Любовь не закончится на земле никогда, сколько бы ее ни унижали, ни предавали, как бы ни мучили и ни пытались продать, наряжая в одежды земных балаганов. Она живет на земле, земле не принадлежа. Она ищет своих детей и находит тех, кто совсем уже встретить ее не чает. Она милосердна, она никакого не помнит зла, ей до этого дела нет. Она пройдет сквозь целое поколение людей, и если не встретит никого, кто увидит ее, то выберет сама,  щедро одарит святым своим страданием, не пощадит никого своей материнской Благодатью. И если даже избранные откажутся, то Любовь отойдет, но все равно будет рядом, всегда будет рядом.
Я верю, что даже в душе самого подлого предателя, в самой темнющей глубине ее, все равно еще жива любовь. Она жива, она томится под этим невыносимым самому мраку мраком, но до конца душу не оставляет, и зовет ее – на свет, на свет. На свет! И веру в это,  святую всевоскрешающую надежду на то что лучшее, божественное в человеке победит, проснется, прорастет и даст благие плоды, я вижу в каждой строчке любимых мною творений Святых Отцов. А значит в сокровенной надежде я вовсе не одинок, но следую им. Это очень  радостно знать. Особенно полюбились мне в последнее время труды Св. Максима Исповедника в «Добротолюбии» и Св. Дионисия Ареопагита, ученика божественнного апостола Павла. Труды Святых Отцев еще тем близки и дороги, что в них находишь подтверждение самым сокровенным своим чаяниям, которые ни осознать, ни выразить еще не можешь. И с мыслями сих великих мужей сослагаясь, как бы стоишь у истоков дорог, по которым  прошли они вчера, испрямляя дорогу нам, идущим вслед. Вот взору моему мысленному открывается солнечная утренняя светлая  тропа – это вспомнились слова Св. Дионисия  о Любви: «Для всех ведь прекрасное и Добро желанно, вожделенно и возлюбленно, благодаря Ему и ради Него худшие страстно любят лучших, равные отзывчиво – равных им по чину, и лучшие промыслительно – худших, и каждый из них основополагающим образом – себя, и все, желая Прекрасного и Добра делают то и желают того, что они делают и чего они желают» (О Божественных Именах, 4, 10). 
Что можно к сему добавить.. Даже если написать тома толкований, они не скажут большего. Остается только сожалеть о том, что у нас на Руси труды Дионисия Ареопагита стали известны не ранее 14–15 веков, равно как и Добротолюбие получило свою вторую жизнь в России лишь в конце 18 века, благодаря переводу молдавского старца Паисия Величковского. Известная, хрестоматийная истина, но сколько за ней слез заблуждающегося неведения, сколько несчастливых поворотов судеб и несостоявшихся промыслительных встреч,  сколько сил, потраченных на бесплодные споры и напрасные страхи. Да и сейчас еще споры ученых вокруг имени Св. Дионисия и корпуса его сочинений не утихают. Я же предпочитаю спорам чтение самих сочинений, и чем более углубляешься в их содержание, исполненное высочайшего богословствования, тем более нелепым становится  вопрос о подлинности сочинений. Конечно же они подлинны. И среди самых весомых в пользу этого доводов, кроме множества чисто научных фактов, едва ли не  важнейшим следует признать то, что написавший сочинения столь высокого духа не мог их выдумать и фальсифицировать,  а следовательно, он должен был бы быть мужем столь же высокой жизни, что и Св. Дионисий Ареопагит, а  являясь таковым, он не стал бы что–то придумывать или фальсифицировать или писать, подписываясь чужим, Святым именем. Об этом сказал еще Св. Максим Исповедник, муж высочайшей жизни, несомненно, близкий Св. Дионисию Ареопагиту по духу, автор просто неповторимых «Четырех сотниц о Любви». И, следуя Св. Дионисию, ученику божественного Павла, следуя Св. Максиму Исповеднику, следуя, наконец своему верующему, стремящемуся к Истине сердцу,  ты радостно обнаруживаешь, как с каждой новой прочитанной фразой утверждается в тебе вера и рассеиваются, словно дым, много лет на дававшие покоя сомнения.  Напротив, встав на путь сомнений и используя традиционно научный «объективный» метод познания, буквально через несколько шагов мыслительного логического процесса начинаешь ощущать, как каждое новое движение мысли стремительно, в прогрессии, увеличивает в тебе неуверенность, а значит, ослабляет веру и вводит в бесконечную область бесплодных сомнений. Так зачем же тратить  драгоценные человеческие годы и силы на блуждания в этой беспросветной области, если  одно лишь  устремление идти по стопам святых Отцов тотчас  приносит благие, добрые, щедрые плоды. И я, что ни день, то еще и еще раз убеждаюсь в этом, видя, как озаряются утренним пробуждающим светом надежды многие и многие юные сознания, те, что только готовятся благоговейно вступить на спасительный путь Христов.
Но пусть рассеются ныне и сомнения верующих,  терзающих себя ложным страхом впасть в ересь при чтении Св. Дионисия Ареопагита:  Его сочинения являются, несомненно, православными, в этом сходятся и ученые и философы и богословы, книжные и некнижные, – все те, кто сподобился милостью Божией приобщиться к богословию сего великого мужа. И да не уподобимся мы тем воинствующим невеждам, и себе и другим путь к истине преграждающим, которых справедливо поправил  Св. Максим Исповедник в своем предисловии к сочинениям Св. Дионисия Ареопагита: «А некоторые люди осмеливаются обвинять божественного Дионисия в ереси, совершенно не зная и учения еретиков.  Действительно, сравни они, что пишет он,  с каждым из осужденных тезисов еретичествующих, то поняли бы, что учения тех множеством вздора далеки от него, как от света истины тьма. Что могут они возразить на его богословствование о единой поклоняемой Троице? Или же – о едином с этой всеблаженной Троицей Иисусе Христе, единородном Божием Слове, захотевшем совершенно вочеловечиться? –  Он до конца прошел не только через наделенную сознанием душу, но и через свойственное нам земное тело, и через все прочее, как было установлено правыми учителями. Или у кого–то есть основания опровергать сказанное Дионисием об умопостигаемом, умопостигающем и воспринимаемом чувствами, или же о всеобщем нашем воскресении с телами и тогдашнем разделении праведных и неправедных? Короче, наше спасение призывает нас подробнее по ходу дела разьяснить с помощью схолий несправедливость того, что ими сказао». Справедливые слова. А спасение–то наше, благодаря трудам Св. Отцов, требует значительно меньшего – мыслить так, так любить и так верить, чтобы дух наш хотя бы в малой степени стал сродственен тому, о чем пишут Св. Отцы,  и открылось нам хотя бы часть их ведения святой Любви.
Может показаться странным, почему сейчас, в маленьком автобусе на ухабах проселочной дороги пришли мне на ум эти наивные размышления о высокой премудрости, в которой делаю лишь первые неуверенные шаги, на каждом шагу спотыкаясь. Наверное потому, что писали они, Святые Отцы, именно для таких вот, как я, беспомощных и заплутавшихся, из дебрей да теснин житейских Любовью на простор сердечный выводимых.  И еще, быть может, потому, что мы приближаемся к истокам реки Великой, на берегах которой, по преданию, Киевский князь Игорь встретил и полюбил свою будущую княгиню – Ольгу,  и она полюбила его. И я верю, что две эти великие судьбы прошли через великое, лишь великим доступное земное счастье  супружества двух водителей народов, равных душою. И внезапная смерть князя Игоря от древлян, и кровавая, по теперешним понятиям бессмысленная, а по тогдашним языческим обычаям – похвалы достойная месть Ольги,  и  великие страдания и искушения привели могучую душу ее ко святому крещению.
Во святом  крещении приняла княгиня греческое имя Елена, но мы так и чтим ее как Ольгу, и в народе известна она больше своим славянским  именем. А какого труда стоило св. Ольге сделать хотя бы первые шаги в просвещении  своей страны светом истинной веры, если даже родной сын ее, имеющий сильную волю прекрасный воин, в мыслях своих не стал бороться с духом века сего и оказался не в силах принять христианство, опасаясь  потерять авторитет в своей дружине. И можно только диву даваться, как воистину апостольским трудами и молитвами святая княгиня Ольга, с помощью Божией, сумела воспитать в языческой разгульной Руси великого внука Владимира, которому было суждено от жизни во грехе ко святой жизни христианской прийти и  Русь  крестить.
А  языческая Русь ведь тогда жила совсем по–другому, жила страстно и вольготно в духовной тесноте и темноте своей, в тумане  наговоров, примет, заклинаний, суеверий и колдовства смутно жила,  и ничего высшего, святого, за рамки язычества выходящего, не будь на то особого Промысла Божия, и знать бы не захотела – воистину, «желая Прекрасного и Добра делают то и желают того, что они делают и чего они желают». И каков труд должен был быть затрачен, чтобы избранные Богом люди страны смогли, по благодати святого крещения, достичь такой духовной высоты, при которой они уже не могут ничего, кроме благого, ни делать, ни желать. В те времена  мало кто и читать – писать–то умел, да если и умел, то Святого Писания днем с огнем, что называется, не сыскать было. Тогда ведь почты–телеграфа не существовало, не говоря уже о глобальных системах связи, и чтобы сообщить благую весть по всем княжествам Русским, нужны были дни, а то и недели. Об этом почаще бы нам сегодня задумываться: сколь велика была сила веры у первых на Руси Святителей Христовых, воистину, Святым Апостолам равных.
И Господь ведь все так промыслительно  устроил, что сейчас, тысячу лет после крещения Руси спустя, происходит как бы ее второе крещение. Но то, на что раньше уходили века, мы должны успеть сделать за считанные годы. Так пусть же неразлучно будет с нами в этих, не по нашим заслугам, но по милости Божией возложенных на нас трудах, мудрость и вера Святых Отцов, которые опытно знают, что такое божественная Любовь, и терпеливо помогают нам  восходить к Ней от любви страстной, воистину по–отечески всегда идущие впереди нас и объемля, покрывая нашу немощь святой Любовью своей.  «Слава Ти, Великий Господи, Отче наш, сподобивший всех нас, русских людей, после мучительных мытарств снова к вере Твоей истинной возвратиться. К вечному иточнику Воды Живой – к Тебе Единому припадаем, и да не иссякнет в нас к Тебе стремления жажда. Радость неизъяснимая в сердца наши вошла, когда узнали мы, что даровал Ты нам во всех грехах Тебе, Безгрешному, плоды покаяния приносити. Нам так легко с Тобою, так радостно, ведь Ты позволил  снова в Твой дом Отчий прийти и в тишине сердечной дверь Тебе, стучащемуся отворить. О, милосердный Господи, не оставляй более нас, не отпускай от себя, коли временами воля наша к Тебе ослабнет. Ты ведь знаешь, Господи всещедрый, какое этим утешение великое подал Ты нам, блудным и слабым детям Твоим, чтобы смогли мы, в последние времена, в час единонадесятый Тобою призванные, еще хоть немного послужить Тебе и прийти к Тебе спасительным крестным Твоим путем. Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас грешных.» – шепчу–пою я слова рождающейся молитвы, в которой все никак не могу выразить словами того, что хочет сказать в этот миг мое улетающее из груди сердце.
    ...Еловые ветви хлещут по окнам. Дорога узка, а вкруг дороги – непроглядный рассветный простор. Это очень очень красиво – рассеивающийся туман открыл росистые поля лучам восходящего солнца. Так и хочется встать, распрямиться, да во весь голос от полей умытых крикнуть: " Здравствуй, солнце! Солнышко ты мое ясное. Здравствуй, светлая звезда. Ты явилось–пришло, и все тени ночные разбежалися. Ты такую ласку нам светом своим приносишь.Вот смотри, и травинка и алый цветок, и малый жучок свету твоему радуются. Ты от Бога нам даровано, ласковое ты мое красно солнышко. Здравствуй, здравствуй, солнце. Вот шагал бы я по балтийским янтарным берегам  – пел бы приморского песнь рыбака:“Ave Sol!”, родился бы под украинским небом, под чумацким шляхом – “заспівав би тобі:"Здраствуй, сонечко"”. Был бы сыном белоруса–сябра, чернявым песняром – ударил бы по гуслям в тот час, когда восходишь ты, – “Ой, рано на Івана”.  По дорогам Франции бродил бы с такими как я менестрелями – шансонье, живой и веселый, жаждущий встреч и приключений – радостно воскликнул бы на заре: "Bon jour, soley!". От села к селу, из города в город шел бы, день за днем молчаливым скальдом–пилигримом:"Be well, sunrise". Странствующим рыцарем на крылатом верном коне восходил бы навстречу тебе, лучезарное солнце,  к истокам дорог доблестного короля Ричарда–Львиное Сердце. И на всех путях своих – пел и, как мог, утешал, а утешая, вместе с плачущими плакал и пел о том, к чему душа человека не стремиться не может: о неподвластной ничему земному Святой Любви, о разлуках и встрече, о прощенном предательстве и  в защиту всеми отвергнутого сказанном слове,  о крепчайшей мужской дружбе, превыше которой лишь Святая Любовь бывает, и от этой Любви дружба лишь становится крепче,  о доблести воинов, о подвигах их, их чести и славе, о долгой дороге домой вдоль чужих судеб, о теплой нежности материнской и ясной детской улыбке, о тихом июльском рассвете – пел бы я истосковавшимся по Песне людям, шел и пел, то с радостью привечаем, то с угрозами  гоним, то сам уходя до срока, не прощаясь и не задерживаясь нигде дольше двух – трех дней, чтобы в сердце и сердцах не вырастали привязанности и не расцветали губительной страстью: “Be well, Sun! I greet you!”. Здравствуй, юное солнце! Ты сияй всем тварям земным, их ты согрей, приголубь – приласкай. Они тянутся к живому теплу твоему, на каждый твой света луч благодарностью земною  отвечают. Ты свети им, их ласкай, родимое, да если что не так, – уж не гневайся. И еще ты, мое хорошее, вместе со мною порадуйся, что  превыше тебя,  ясно солнышко, на всех языках земных душа моя рада воспеть Правды Солнце – Единого Бога нашего, в Троице славимого и покланяемого, Творца всех солнц и миров. И пусть ранняя песнь моя, в воздухе мысленном соединяясь с песнями всех, поющих Богу славу, принесет хоть немного радости и света пробуждающимся с зарею сердцам – подобно тому, как ты, лучезарное светило,   совершая указанный Господом путь по сферам небесным,  восходящим  движением своим прогоняешь с пробуждающегося лица земли  последние следы  запоздалой ночной темноты…  Здравствуй, солнце» – пою я.
…Как много вас на земле, поющие и странствующие люди, почему же вас всегда так не хватает именно тогда, когда вы так нужны, песняры, скальды, менестрели, барды. И как странно все в мире устроено, и разум мой не всегда это понять может: ведь те, кто рядом с вами, – нежнейших ваших песен не слышат,  их драгоценный жемчуг  как бы ногами нечаянно топчут, а те, кому дороги песни вашего сердца – они промыслительно удалены от вас могучей рукою Провидения. Оттого порою и  отправляетесь вы в путь–дорогу, непоседы. Сто путей, сто дорог пройдете, сто сердец обожгете песен искренним глаголом, пока поймете, что ничего уж вам на земле искать не надо, ибо Всевидящий Господь всегда с вами, всегда вас слышит, всегда есть Ему до вас дело, и вместе с песнями сердца вашего Он и радуется и плачет, ибо Он, а не кто другой, вложил в сердца ваши дар петь и славить Его. И тогда, по великой Своей милости, Он станет учить вас петь высочайшую песнь безмолвия, что превыше всех песен земных.  Но это редко бывает, лишь с избранными из избранных, кто достойно  прошел все свои дороги земные, и после всех испытаний сумел остаться собой, храня дивный образ, данный ему Господом с одним из имен. Нам же не стоит раньше времени к этому стремиться, ибо пока душа поет песни земных дорог, нужно петь да любить, любить да петь.
Минуточку… Так ведь я же и есть человек поющий,  то есть, как теперь говорят,  бард. Вот он я, здесь. Я пою песни, которые приходят ко мне. Я пою утром, едва пробуждаяясь ото сна, пою среди дня, пою в вечерний час и даже иногда, просыпаясь ночью, пою в звонкой живой тишине ночной. И не беда, что песни мои чаще всего не слышит никто. Лишь иногда мне все–таки жаль, что их не слышишь и ты, Ангел мой. Прости меня, что еще не умею я петь сердцем, и слова мои так слабы, и боятся подняться над землей выше птиц поднебесных. И потому я все еще ищу на земле себе подобных, ибо “подобное – к подобному стремится”.  И если подобных себе не нахожу, то не спешу унывать, но лишь пою новую песнь и благословляю ее в путь, в странствующую по миру страну поющих людей:

Лети, лети, песня, лети,
Спеши пробираться к стае своей,
Ты знаешь, что тебя ждет впереди –
Родная страна поющих людей.

Лети, лети, песня моя
Туда, где без песен пусто – темно,
Скорей приди в родные края,
Сама найди родное окно.

В тот миг, когда наступит Весна,
Над нами раскрой прозрачны крыла,
И скажет та, что молчит у окна:
– Здравствуй, песня, тебя я ждала!

Где же ты, страна поющих людей? А среди просторов ее почему  ты потерялась и в темнице теснишься, поющая страна Россия.  Страна, славная своими древними распевами, былинными гуслярами, балалаечниками, виртуозами–лошкарями. Вспоминай, вспоминая, родина моя, свой могучий дух русский – он не петь ведь не может. И , я верю, я знаю, что вновь широко и вольготно воспоешь ты еще, вся Россия, и чуть только двинешь собой – тотчас с себя стряхнешь шелуху попсы и рок–н–ролла. И я верю, я надеюсь, я прошу, чтобы сердца младых граждан Великой, Малой и Белой Руси все–таки вернулись живыми из мертвой страны рок–н–ролл. Пусть же они вернутся и вновь оживят те жемчужные песни, которые столь бездумно отдали прежде на растерзание, на поругание свиному дикому стаду шоу – бизнеса.
Да, я верю, что юные парни и девчата вернутся живыми из страны “рок–н–ролл”, и их сердца еще будут способны петь чистые песни российских рек. Они, эти юные спасенные сердца, возвратятся из пустоты и более уже не обернутся назад, ибо поймут, что бессмысленно устремлять взор на то, чего нет. И они поймут, что рок–н–ролл, по–существу, является музыкой–паразитом, потому что он мертв, по искреннему признанию одного из кумиров рока. Он мертв и существует лишь потому, что еще живы мы, а нисходящие его безумные тяжелые волны  еще не успели безвозвратно поглотить  плывущих по течению. Мы живы, и пока живы, будем тянуться к песням света и любви, будем петь и слагать их и отправлять к друзьям своего сердца как легкие стаи белых почтовых голубей, как через века дошедшие до человечества неотправленные и до поры непонятые заветные святые письмена… И пусть наш талант оскудел в безлюбовьи, пусть нет у нас той решимости и сил следовать путем Евангельским, какая была у Святых Отцов, но пусть же даже то малое, что имеем, служить будет на благо, но не во зло добрым людям. И вы летите, новые светлые  песни, от сердца к сердцу, от Звезды к Звезде. Вы  приходите тихой радостью в дом как долгожданные письма милому другу рано–рано утром: Рано–рано утром я пою тебе, друг мой:

Рано – рано утром
Ты письмо мое получишь,
Что придет неслышно
С первыми лучами солнца,
И во сне минутном
Обо всем на миг забудешь –
Лишь улыбкой светлой
Почему–то улыбнешься.

Обо всем, конечно,
Никому ты не расскажешь,
Потому что вряд ли
Кто–то этому поверит, –
...Как светлейшим солнцем
Умывались стены башни,
И в стене прозрачной
Распахнулись счастья двери.

Там совсем другие
Повстречали тебя люди,
С самой первой встречи
Стали верными друзьями,
С самой первой мысли
Ты поймешь, что тебя любят –
Ни греха ни скорби
Быть не сможет между вами.

Там без ветра звонкий
Колокольчик головой качает,
И его движенью
Вторят дольние звонницы,
А искристы зерна
До колосьев возрастают,
Чтобы с чистым небом
На века соединиться.

И душа, как птица,
Воспарит к родным просторам,
Как легко ей будет
С этим небом лучезарным
Вновь соединиться,
Прежние оставив формы,
И опять Весною
Прилететь к лесным пожарам.

...И тогда проснешься
И не будет сил молиться,
И лелея в сердце
Тихий свет воспоминанья,
Взглянешь ты с любовью
В опечаленные лица
И разделишь с ними
Слезы горькие изгнанья.

И услышишь Песню
В самом грубом слове брани,
И словами Песен
Слово грубое исправишь,
И крылато слово
Разукрасив утром ранним,
К тем, кого ты любишь,
Как письмо свое отправишь...

Рано–рано утром
Они письмо твое получат…

   ... Как далеко оторвался я в своих помыслах от реальности, от этих росистых, дышащих свежестью, нескошенных полей, где цветет Иван–чай. Но что это со мной. Откуда взялась роса на щеке? И почему на вкус солена она? Эк угораздило. Сейчас выбираемся назад из прошлого и будущего, и айда вперед вдоль по глухой проселочной дороге. Что–то расслабился ты, парень, не туда мыслишь. Как же ты с такими–то шаткими помыслами мытарства будешь проходить? В голове у тебя сплошной туман, а ты еще туману напускаешь, а погляди, паря, сколько солнца вокруг!
 Гудит мотор автобуса в рассветной тиши. За окном:  то елово–осиновые непродлазные дебри, то веселящие душу поля.  Еще нет и семи утра, но уже совсем светло, золотисто, просторно.
Вот проехали с ходу реку “Великая”. Здесь она узенькая, как малый лесной ручей. А название все равно свое держит. Вода в ней прозрачная, течет из–под елей, да прямо под узенький мосток ныряет. Из–под мостика вынырнув, снова в ели густые спешит–убегает по собою умытому песчаному дну.
Станет  к устью широкой эта река,  хватит еще у нее  силы собрать много вод с окрестных земель. Ведь не зря же она более тысячи лет уж именем “Великая” зовется.  Здесь тайна кроется неразгаданная, ибо великое на берегах реки этой давным давно произошло  и  еще происходить будет, и вот сейчас, сию минуту, несомненно, происходит…
Было бы время  да силы, вниз по реке Великой я бы пробежался – от истоков до устья, до славного города Пскова, самой Святой княгиней Ольгой основанного. По преданию, когда после своего крещения посетила Святая Ольга родные места, то было ей дивное знамение в месте впадения реки Псковы в реку Великую: изшли из противоположного берега три пресветлых луча и нерукотворным светом просияли в ночи среди темного леса. И по знамению сему построила княгиня Ольга на месте явления Чуда святую церковь, а вокруг церкви –  город и дала ему имя Псков.
…Так и зовет река Великая  пройти по своим берегам. За неделю успел бы обернуться и до Псковского озера, а там и Печоры недалече… И за это время близко бы  с рекою познакомился, обо всем с нею наговорился. А там, глядишь, и нашел бы путь к давно оставленной мною реке Ратыне. Пришел бы к Ратыне, и поднялся по ней от самого устья до истоков.  Там ведь моя тропочка – ждет не дождется, никем не протоптана, там вековые сосны да ели вершинами неба свово касаются, там птицы–звери людей не боятся, а люди при встрече друг другу радуются. Встречаются редко и навсегда. Веками молчат, а коли скажут слово, то в сердцах людских не смолкнет оно вовеки…
Вот, глазам своим словно не верю. На мосту чрез реку Великую ясно–ясно все понял, всю жизнь свою словно глазами иными увидел. Я живу, чтоб вернуться к тебе, Россия. А вернувшись, взойти по переливчатым живым струям родной своей речки Ратыни до самых чистых ее истоков, где уже нет границы между землей и небом. И тогда в безграничное небо поднимутся сердца очи, в горние горы легко взлетят мысли и чувства. И, вернувшись к заветным своим истокам, никогда больше с ними не расставаться. Вернувшись к Русскому небу, просить у Бога, чтобы открыл, научил Он любить самы разны народы и страны так же неразлучно и  неисцелимо, как люблю я, с детства люблю тебя, Россия. Пусть же эта любовь не к земле ведет, но к небу, от России земной пусть устремится к Руси Небесной, а о большем и мыслить не смею. Знаю только, не умом но сердцем знаю, что нет на земле такой страны, такого края, от которого не восходили бы молитвы праведных к Богу. Так пусть же с небывалою силой звучат слова молитв твоих, Россия, пред Богом, и пусть вместе с ними звучать будет и моё, одинокого путника, слово.
…Но позади оставили реку Великую, переехав по мосточку с левого берега на правый. Миновали  несколько небогатых сел. Темные бревенчатые срубы на берегах таинственных озер. Вода в озерах тихая, гладкая. Рассветное солнце да сине небо в них отражается. Иногда тихо, мягко так  рыба играет, и оттого отражения чуть колышутся. Разойдутся круги по воде, и опять все успокоится. И вновь вода, как зеркало, потому что ветра нет ни ветринки.
Здесь так интересно – возле каждого села есть одно, а то и несколько озер. И почти всегда озеро называется, как и село. Вот, возле села Вяз – большое  озеро Вяз раскинулось. А приехали на конечную остановку в Сивцево – там, гляжу, на окраине блестит круглое, метров сто или двести  в диаметре и, видно по всему, глубокое, озеро Сивцево, или Сивцевское. «Наше озеро», как его ласково называют селяне. А среди селян теперь, особенно летом, много и питерцев. Не бомжей, но бедных и благородных, таких настоящих русских интеллигентов. К таким и я еду.


4. От Сивцево до Бардово – десять километров

Выхожу из автобуса. Все, приехал. Дальше, из  Сивцево до Бардово нужно идти пешком. Высаживаются последние несколько пассажиров. Их встречают две–три старушки. Удивительная все еще стоит рассветная тишина. Иду к озеру, останавливаюсь на развилке двух дорог. «Доброе утро! Как пройти в Бардово?», – спрашиваю у прохожих. Это мать с сыном. Мать – встречала, сын приехал. Мать – учительница, сын – инженер. В нескольких словах объясняют дорогу. Можно идти и влево и вправо. Пойдешь влево –  дорога будет раза в два длиннее, но идти легче, а вправо дорога труднее, но значительно короче. Прошу рассказать правую дорогу. Немногословно поясняют: «Нужно двигаться вдоль села, потом по полю и холмам, миновать маленький хутор (уж название запамятовал), а на выходе из хутора – лежит поваленный грозою дуб. Куда он показывает, туда и надо идти по старой лесной дороге. Километров девять–десять. Только вот… дорога вся заросла. Трудно пройти».  Благодарю их, не смея больше задерживать, прощаюсь, неловко улыбаюсь напоследок: «Ничего, день впереди долгий, как–нибудь да доберусь. А ваше озеро очень красиво». Мать и сын кивают и как бы отвечают мне: «Да мы и сами это знаем, потому мы и здесь. Но нам пора – ведь мы так давно не видели друг друга…»    И уходят по левой дороге в тихий свой дом, поглощенные радостью  долгожданной встречи. Мир вам, добрые люди!
Прохожу по окраине села, село миную и радостно, словно невесомый, иду по лугам и холмам, в лучах взошедшего солнца купаясь. Четверть восьмого утра 6 июля 1999 года. Вокруг меня такой простор, такая красота,  что нет сил оставаться спокойным, ее воспринимая. В жизни немного бывает незабываемых светлых минут. Эти – не знаю, забуду ль. Мгновенья вошедшего в силу июльского утра, играющее солнце и в такт ему исходящий отовсюду прозрачнейший свет. Все, что я вижу – неописуемо.  Можно от радости плясать, громко петь и кричать бессмыслицу, прыгать – бегать по светло – изумрудной траве, нелепо размахивать руками, кружиться волчком, можно думать о чем угодно и о самом светлом мечтать. Так по разному выражает человек свою радость. А я опустился на камень и от радости почти рыдаю. Не умею носить в себе радость – не вмещается душа в теле. Так сижу несколько минут, и опять продолжаю путь.
Позади в двух верстах осталась деревня Сивцево. Вот прошел я маленький полузаброшенный хутор. Многие дома заколочены, огороды заросли сорняками. По привычке ищу взглядом тот дом, который был бы пригоден для поселения. Такового не нахожу, потому что нет рядом крутояра, реки и соснового леса. Двигаюсь дальше, на окраине, как и говорили, действительно вижу поваленное дерево со следами удара молнии. Но это не дуб, а береза. Дуба и близко нет. За хутором в нескольких сотнях метров раскинулось большое – так что противоположный берег едва видно – озеро. Может быть это и есть озеро "Каменное"? Кругом безлюдно. Дорога возле дерева раздваивается, превращаясь в две маленькие, едва заметные в высокой росистой траве нехоженные  тропинки. Одолевают сомнения: куда  идти. Хочу было повернуть направо, но что–то удерживает меня…
Читаю молитву и замечаю одинокого косаря, что уже заканчивает покос у околицы возле старого яблоневого сада. Он рад встрече. Лет сорок на вид, высокого роста, крепкий,  неиспитой.  Зовут Виктор. С удовольствием рассказывает о здешних местах. И немного о себе. Родом из Сивцево. В прошлом – «шофер – дальнобойщик».  Теперь остался без работы и вернулся в родное село. Раньше по лесной дороге от Сивцево до Бардово свободно ездил  домой  на своем грузовике с прицепом. Сейчас дорога заросла, никто не проедет, разве что на вездеходе. А дело вот в чем. Сивцево – Новосокольницкий район, а Бардово – уже район Бежанецкий. И окраинную дорогу из одного района в другой ни то, ни другое начальство возобновлять не хочет. Денег не хватает – все пошло на другое… Но в скором времени обещают–таки построить дорогу. И тогда добираться до Бардово из Новосокольников станет много легче. Будет кольцевая дорога, которая соединит много таких вот окраинных деревень. А Бардово по здешним меркам считается большим селом – домов сто, а то и больше.
Виктор закуривает самокрутку. Видно, беседа служит ему своеобразным отдыхом.
- Я смотрю, Виктор, некоторые дома на хуторе пустые, затворены стоят.
Что, не живет никто? – спрашиваю его.
- Кто поумирал, кто уехал, а некоторые дома – купили горожане под
дачу, да и приезжают лишь на лето, в отпуск. А зимой сюда, на озеро Каменное, много ездит рыбаков – целые караваны автобусов бывают из Вышнего Волочка.
- А долго ли отсюда идти до Бардово?
- Сами не доберетесь – смотрит на часы – пойдемте, проведу Вас на дорогу.
И мы идем по густой некошенной траве напрямик, без тропы, оставляя  справа
от себя озеро Каменное. Мои ботинки, мои белые единственные брюки тотчас же насквозь промокают от обильной утренней росы. И покрываются снаружи тонким слоем влажной липкой цветочной пыли. Ничего, до Питера отпадет. От озера к хутору по пояс в траве идут деревенские мальчишки. «Как ожившая картинка из рассказа Тургенева "Бежин луг"» – думается мне, и сердце радостно стучится.
- Из ночного возвращаются, – говорит Виктор, как бы отвечая на мою мысль.
Вот уж близко и лес. Чуть по лесу прошли, и оказались на левом берегу ручья.
Виктор подробно описывает мне приметы предстоящего пути: « Здесь, за ручьем, начинается Бежанецкий район. Вот лесная дорога, по которой Вам нужно идти. Она выведет из леса к горке. На горке сосны, за горкой поле. Налево – заброшенное село, называется «Однолетки» – там сейчас только один житель – старый дед. А идти в Бардово нужно от горки направо. Минут пятьдесят дорога пройдет по болотистому лесу с буреломом, потом выйдет на поляну, будет сначала большое озеро справа, а чуть пройдете еще, выйдете из лесу в поле, подниметесь на возвышенность, увидите озеро и слева. А там – еще километра полтора–два по полю, и будете в Бардово.»
Я благодарю Виктора. Хочется сказать  несколько теплых слов, видно сам Господь послал его на помощь. Рассказываю, очень кратко, чтобы не быть навязчивым, о Киевском чуде, об иконе «Призри на смирение», о том, что икона эта была по преданию обретена в озере «Каменное», возле которого мы и находимся сейчас, а в Бардово, в церкви, находится ставшая уже чудотворной репродукция  чудотворного списка этой  иконы. Но наши пути уже стремительно расходятся по своим кругам. Я перехожу ручей и двигаюсь в чащу по лесной дороге, а Виктор возвращается назад, к своему почти оконченному покосу. Храни его Господь.
Иду по глухой лесной дороге незнакомой. Комары потихонечку скапливаются вокруг меня. Приходится прибавить шаг. Почти бегу. Глухие места. В книгах это, кажется, называют «европейская тайга». А по тайге ведь не ходят, а «бегают». «Гнуса потому что много, однако», – старомодно, нам одним понятно пошутили бы по этому поводу мои старые друзья сибиряки, законченные романтики, туристы и неисправимые жизнелюбы. О, друзья полной надежд молодости! Я был любим и уважаем Вами, но этого не ценил и Вас оставил, пошел другим путем. И на многие печальные годы расстался не только с Сибирью, но и с Россией. Есть такая русская шутка, что в тюрьме трудно только первые пятнадцать лет, а потом привыкаешь, и ничего. Так и ностальгия, со временем притупляется, принимает затяжной и хронический характер, становится прямо–таки неотъемлемой частью личности. Но первые годы, они действительно тяжелы. И вот вспомнил одну из своих старых песен ностальгической поры «Родник», которую никогда и нигде не публиковал, да и пел–то всего несколько раз, потому что некому, в общем–то, было слушать. Я был тогда некрещен, не ведал, что есть на земле вера, но дух мой все равно, как мог, боролся. Вот она, эта песня, глухомани окружающей под стать. Прежде я пел ее вот так:

Родник

В глуши лесной
Песню елям косматым родник шептал,
А был он мой, но туда дороги никто не знал,
Да, был он мой,
Только вот дорогу и я забыл,
Воды святой
И всего–то короткий глоток
Испил.

А сам о нем
Всем по белому свету трублю–трублю,
Былым огнем
Струны чуткой гитары треплю–треплю,
И новым друзьям,
Захмелев, снова старые песни пою,
Но память моя,
Все твердит, все твердит, будто я предаю.


Обвал
Опрокинул назад фальшивую трель,
В бокал,
Где со льдом вперемешку мела метель,
На снег,
Где не мерзнет родник – он земли слеза,
Но там меня нет,
Где мороз, как щенок, мои голые, голые руки лизал.

Исток! –
О, живи, родничок ты мой вечный святой,
Меж строк
Пишу, умываясь твоей ледяной водой,
Глоток,
И я снова, как прежде, к барьеру спешу,
Но кто это, кто,
Тот чужой человек,
На которого в зеркало утром гляжу?…

Ах, годы летят,
Как привычно жестоки простые слова,
Осудят–простят,
Придут, околдуют, касаясь едва,
Еще вчера,
Не смолкала всю ночь моих струн игра,
Теперь – пора,
Оставляю другим тишину костра.

Мне – скрип тормозов,
Запах гари прожитых дней,
Мне эхо шагов –
Они умолкают в душе моей,
Лишь ласковый кот
Пушистое брюшко о ноги трет,
Но я уж не тот,
И битый мой разум не отопрет.

И потом повторял припев «Обвал» и заканчивал песню задумчиво:

В глуши лесной
Песню елям косматым родник шептал,
А был он мой,
И к нему дороги никто не знал…

А после этого еще немножко играл на гитаре как бы эхо мелодии песни. Тогда я считал, что все еще можно вернуть, если написать или позвонить старым друзьям. Но вот не писал, не звонил. Мир становился иным, менялся и я. Прошлое оказывалось все более далеким, необратимым, и все слабее, как затянувшийся эпилог, как круги по рассветной воде, замолкало эхо моих отзвучавших песен тех лет. С той поры много зим минуло, утекло много воды, но все еще верится мне, что не забыл я дорогу к тому заветному роднику. И «скрип тормозов» в песне сменил я на «взмах легких крыл». И еще некоторые места поменял, и зазвучал «Родник» совсем по–новому, когда все то, что падало вниз, устремил я, с надеждой, ввысь. И старые друзья моей юности перестали томительно звать меня, но стали легким светлым воспоминанием, знаком грядущей и вожделенной в Вечности встречи всех друзей всех времен..
…Я не сбился с пути, и без особых приключений вышел к поросшей соснами горке. И тут потянуло меня по дороге налево, к брошенному селу «Однолетки». Просто дорога туда была чуть получше, вот и пошел. Странное это село. На не очень большой поляне, окруженной глухим непролазным лесом, стоят несколько старых домов. Некоторые из них еще весьма крепкие, но видно, что безвозвратно уже оставлены прежними хозяевами. Ставни закрыты, двери заколочены. Трава, кусты, да молодые деревья обступили заброшенные избы, повырастали выше крыш. Вот, пожалуйста, стоят дома еще для жилья пригодные, никто в них не живет, нет у них даже и хозяев, продавать некому, не у кого и покупать.. Пока совсем не поглотила их "европейская тайга", приезжай, селись да живи. Раньше–то жили. А все мы вот жалуемся, что жить нам негде, что, мол, то того не хватает, то этого. А здесь кругом такие просторы, селись да живи. И никому мешать не будешь, да и тебе в малолюдьи никто не помешает. А если это место не глянулось, если шибко глухим оно показалось, то уж во всей–то России хоть одно по тебе место найдется.
Конечно же, место  глуховато. Да и название странное какое–то: «Однолетки»…
Может быть когда–то давным давно пришли сюда молодые друзья–однолетки, срубили избы, да и стали тут жить. А, быть может, "…ушли  на это  урочище от тяжелых родительских планов двое, он и она, Богом друг для друга избранных  однолеток возлюбленная пара. Пришли в место самое глухое, пустынное, и оно стало для любящих и любимых раем, и испытали они здесь счастье такое, что никому на земле испытать не дано было. Испытали и скорби, но выдержали, прожили всю жизнь в бедности и трудах, и отошли ко Господу в один день, в один миг, благословив  семерых деток своих, детей Любви, старшему из которых уж перевалило за третий десяток, а младшенькая едва от груди отстала. И постепенно выстроили дети вокруг родительского дома целую деревню…  И стояла деревня та, пока в сердцах потомков не утихло мало–помалу, из поколения в поколение, эхо великой Любви, какая единожды в сотни лет меж мужчиной и женщиною бывает. А теперь – опустела вся деревня, лишь старик одинокий еще здесь обитает." Может быть было и так – это кто как рассказывает. Но все–таки хранит  село "Однолетки" некую неразрешенную еще до сей поры таинственную загадку.
 Осмотрелся. Рядом не увидел  ни речки,  ни озера, ни ручья. Комары сильно донимать стали. Ветра нет. Воздух густой, знойный, от прелого леса тяжелый. Как–то здесь непросторно. И услышал я собачий заливистый лай, и пошел вдоль заросшей улицы к одному единственному жилому дому.
– Эй, хозяева, есть кто дома, – кричу.
А в ответ лишь собака лает – заливается. Не злобно лает, но видно, хозяина зовет. Даже как–будто радуется пришлому человеку.
Вот и хозяин идет. Немножко угрюмый, неприветливый такой кряжистый старик лет шестидесяти. Возвращается с покоса, коса за плечом, как винтовка на перевес. В глазах болотная зеленая муть.
- Здравствуйте, хозяин! Мир вашему дому. Не скажете ли, как пройти
в Бардово.
- Это ты развилку прошел, повернул возле горки налево, а надо–то было
направо.
- А эта дорога – куда дальше ведет?
- Дорога эта никуда не ведет. Дальше – лес…
- А скажите, хозяин, есть тут рядом озеро где можно было бы
порыбачить, отдохнуть?
Вопрос хозяину не понравился, и он ответил угрюмо:
- Нет здесь никакого озера. Деревня пустая, никто не живет. Только
вот я…
Разговор не клеился. Мы стояли в нескольких метрах друг от друга:
последний житель оставленной людьми деревни с косой на плече, и незадачливый городской романтик с крохотной репортерской сумкой через плечо, в поисках себя от себя убегающий. Я не знал, о чем думает он, а ему неведом был ход моих мыслей. На всякий случай он, опытный, мерил меня взглядом.
Что ж, пора убираться восвояси, ведь все, что надо, я уже узнал. А нежданный гость, говорят, хуже татарина. 
Прощаюсь. Желаю здравия, и быстро и бодро иду назад, к развилке. «Оставайся с миром, дед. Тебе, поди, нелегко живется. Уж прости, что тебя потревожил.» Собака больше не лает, а увязавшаяся было за мной тревога отстала.
После развилки дорога идет по еще более глухим местам. Сплошной бурелом. Как в фильмах–сказках возле дома бабы яги. Великое множество сухих, будто спички, деревьев. Не дай Бог здесь оказаться во время лесного пожара… Лесного пожара… И от лесного пожара улетая, полилась из уст моих малиновая песня о сестре Елизаре, о неразделимости людей Святой Руси, о  разлуке и вечной Любви. Песню эту очень редко удается мне спеть, но очень легко и высоко она поется для друзей сердца, которые сердцем петь и слушать умеют, кто этим драгоценнейшим талантом, редчайшим даром от Господа обладает. Ты приди ныне, песня моя, ко истокам своим, во Святую Русь…

Сестра Елизара

Вот он я –
В стародавние места
Привела меня река
На крутые берега,
В дом отца – Крутояра.

А Она
Уходила по воде –
Не к высоким облакам,
А к безбрежным берегам
Шла сестра Елизара.

Уходя,
Тихо сердцем позвала:
–Ты иди за мной, иди,
Коли холодно в груди
От лесного пожара.

И с тех пор
Все поет моя душа
Про бескрайние края,
Где живет сестра моя,
О, сестра Елизара.

Вся светла
Та небесная земля, –
Неужели я проснусь
Там где Русь – уже не Русь,
А Страна Светозарна.
Вся светла,
Святит Родина меня –
Не в высоких теремах,
А в безмерных временах
Ждет сестра
Елизара.

А комаров вокруг целые тучи. Такие места стараешься обычно миновать, хотя они по–своему тоже красивы особенной мрачноватой бабы яги красою. Но не многих она привлекает. Человеческой душе милее просторные, сухие и светлые места на берегах  речек и озер, там, где чистое поле и лес густой втретились у воды, чтобы приготовить путнику место для кратковременного отдыха. И пришедшему столь любо становится здесь, что уж он дальше не идет, а решает основать свой скит, свою обитель, свое село, свой стольный град. И там, где шумели вековые леса, вырастают резные терема, золотые маковки куполов и остроконечные колокольни подымаются к небу. Лес
вековечный дает людям для этого свои стволы, а сам – с этих мест вековою прощается тишиной и тихо уходит в глухомань, где опять веками готовит приют для короткой остановки путника, не умеющего строить земные города…
… Через некоторое время выхожу, наконец, на поляну. Все точно, как мне и говорил Виктор. Справа – большое озеро с болотистыми, поросшими камышом берегами. Очень хочется искупаться, но разве возможно такое среди тучи комаров. Машинально ищу место для привала. Идеального не нахожу и двигаюсь дальше. Вот поднимаюсь я на возвышенность и, действительно, вижу слева еще одно озеро, но тоже все в болотистых берегах.
Повеял легкий ветерок, и стало привольно дышать после душного леса.  Комаров и оводов, что называется, ветром сдуло. Снимаю рубашку. Теплый ветер играет со мной, теребит пряди волос. Подставляю ветру лицо. После тесного бурелома дух человеческий почувствовал простор и мирно беседует с ним. Глаза глядят – не налюбуются на поля, леса и озера. И непроизвольно я начинаю петь одну из протяжных и долгих моих песен – «Песню странника». Боже, как давно я не пел так легко и свободно. И не помню, слушал ли кто меня столь внимательно, как этот легкий, младой, прилетевший пошалить ветерок. Он все слушал, и все никак не мог понять, почему же люди поют, вместо того, чтоб летать, а летать им дано выше ветра. Он, молодой шаловливый ветер, все кружился вокруг меня и думал:"Почему же эти странные люди поют о любви, когда им дана любовь превыше песен и слов, и почему они предпочитают разлуку встрече, а встав на свой путь, стремятся с него свернуть, чтобы об утерянном пути потом тосковать и петь…" Да, милый ветер, ты прав, но такова русская душа. Попробуй ее понять, и сам задождишь, заболеешь русской тоскою, а там, за дождями–слезами, уже ждет тебя солнышко – любовь. А иным, кто сильнее и тверже, тем, бывает, что и откроется сама Любовь–Солнце… А ты вейся, вейся, ветер вольный, ты людские песни послушай земные, и тебе от них свежо – радостно станет, потому что песни наши как звон колокольный бывают, и ты их простые теплые слова всем, с кем играешь, подари – пусть похвалят тебя, непоседу. Вот и я свою длинную дорожную песню запеваю, а ты тоже пой со мною вместе, коли хочешь. Коли любишь, так пой, вольный ветер…

Песня странника

Как я брел по духовной пустынюшке,
Да совсем заблудился – ослеп,
Две сестрицы, тоска да кручинушка,
Увязались за мною вослед.

Та пустыня – от юга до севера,
Обнимает убогий мой край,
И холодная власть злата – серебра
Не пускает людей в Божий рай.

В той пустыне с востока до запада
Скрыли Правду за пологом туч,
И людские там душеньки заперты
На тяжелый серебряный ключ.

Как я брел по духовной пустынюшке,
Но иного не ведал пути
Ко своей ненаглядной княгинюшке,
Что в неволе живет, взаперти.

То один, а то с прочими странными
Пробирался к дороге своей,
То я с пестрыми брел караванами,
То бежал от разбойных людей.

Отпускал в небо сокола – кречета:
– Ты лети, вольна птица, лети,
Да успей, знай, к окошку решетчату –
Добру весть обо мне упреди.

Только вражии стрелы каленые
Соколиный прервали полет –
Вольну птицу дворняги бездомные
Растерзали у самых ворот.

Пуще прежнего тучи сгущалися,
И совсем потерял я свой путь,
В душу помыслы вражьи стучалися:
В той пустыне навеки уснуть...

...Вот тогда я и встретил оазисы,
Где ключи бьют священной воды –
Там такие, как я, укрывались мы
От духовной своей нищеты.

Ключевою водою умоются:
– Слава Богу за тихий приют, –
Вместе все порадеют – помолются,
Да и снова пускаются в путь.

Пойдет каждый своею дорогою,
За своею заветной Звездой –
Один встретит весну синеокую,
А другим будет дождь золотой.


А иным – быть в грязи, но быть чистыми,
И за Правду взойти на костер,
Ради Слова Святой Божьей Истины
Претерпеть клевету и позор.

Их молитвами слезы просолены,
Их пути – на дорогах прямых,
Ими храмы Господни намолены
Ради тех, кто остался в живых...

...А я брел по духовной пустынюшке,
И пришел соловьиной весной
К берегам чистой речки – Ратынюшки,
Где стоит милой терем резной.

И упал я во травы нескошены,
Распластал белы руки крестом:
– Здравствуй, край мой родимый, заброшенный,
Светла речка под темным мостом.

Тебе больше не быть заколдованным
Позабывшими Бога людьми,
И, в оковы заклятья закованным,
Не скорбеть о Великой Любви.

И могучие стены острожные
Рассыпались до самой Земли –
Ведь случилось почти невозможное:
Мы друг – друга узнали – нашли...

– Ты встречай, дом родной – сиротинушка,
Привечай меня, верна жена!
Обняла тихо – нежно княгинюшка,
Свои слезы не скрыла она.

Зажигала смолисту лучинушку,
Отвечала мне словом простым –
Прочь из сердца тоску да кручинушку
Прогоняла в пустыню пустынь.

Небесами небес синеокими
Улыбалися нам образа,
И Любви золотыми потоками
Я умыл ее чистые глаза.

Перед милой своей ненаглядною
Замер в счастии, сам я не свой:
– Дал Ты, Боже, Любовь мне отрадою
За скитанья в пустыне земной.



...И растил я деревья смолистые,
Возводил над рекой терема,
И Любви Божьи помыслы чистые
Проникали в истоки ума.

И просил я ночами бессонными:
– Прочь от сердца грехи изыми,
Да всю Землю укрась, как иконами,
Ты святыми Твоими людьми.

Ты веди их путями тернистыми,
Испытанья, как милость, пошли,
Чтоб делами Любви богатырскими
Расцвели все пустыни Земли...

Ты веди их своими дорогами,
В Твой невидимый Храм всех времен,
Чтобы пел моей ласковой Родине
Колокольный малиновый звон...

...Как я брел по духовной  пустынюшке...

…Ах грехи, грехи наши тяжкие грешную землю оставить не дают. "Да сподоби ты меня, Господи, из общения с лучшими из лучших людей русских не отпасть. Тебе Пресветлому мои молитвы темные, песни тягучие, поди, докучают. Так прости мя, и я буду учиться светлее петь, чище, и ты позволь обо мне, беспомощном и душою смертельно недугующем, людям святым русским ходатайствовать. Их слово крепкое, я знаю, ты услышишь, их слово бодрое ты крепко любишь. А они–то мою душу измучавшуюся хорошо знают, они русскую мою душу поймут и о ней пред Тобой дерзновенно и милостивно, подобно Тебе самому, заступятся. Ведь они мне все сродники да благодетели приходятся, а я им – как блудный сын, как младший брат нерадивый, да не отпаду до конца от святой семьи святых русских. Я болен неисцельно и тяжко болезнями века сего – исцели мя. Я жажду мира Твоего, мира в себе ни минуты не имея – с самим собой примири мя.  Я совсем на земле потерялся, чужими путями хожу, но к Тебе, на Твой истинный путь возврати мя, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя."
…Так за пением незаметно прошла дорога. Вот навстречу идут гурьбой бабы деревенские с детьми. Видно, по грибы или по ягоды.
- Здравствуйте, а до Бардово – далеко ль?
- Да почитай, что пришли, – отвечают. Вон за тем лесочком и Бардово
будет. Мы из Бардово и идем.
- По грибы, аль по ягоды?
- А что найдем! Да еще по травы…
- В добрый путь.
Их дворняга приветливо улыбается мне, бьет по земле хвостом, а потом,  от
полноты чувств, встает на задние лапы и, продолжая хвостом вилять, оставляет на моих когда–то белых брюках четкие и отчетливые отпечатки своих передних лап чумазых. И галопом пускается догонять собирательниц ягод и трав. От нечаянной встречи повеяло домом, теплом простой деревенской жизни, такой знакомой и с детства привычной.
Перед входом в Бардово привожу себя в относительный порядок. По пояс весь
мокрый и желто–зеленый от травяной и цветочной пыли. Съедаю остатки риса, а несколько сухарей оставляю как неприкосновенный запас.
- Здравствуй, Бардово! Много мне про тебя рассказывали, да лучше, как на
Руси говорят, один раз   увидеть, чем сто раз услышать. Здравствуй, здравствуй! Многого я от этой встречи ожидаю, а что получится – одному Богу известно. Немножко волнуюсь, как перед экзаменом.


5. Бардово

С окраины вхожу, приглядываюсь. Вижу несколько крепких, недавно срубленных домов, стоящих в лесу на отшибе. Рядом лежат приготовленные ошкуренные стволы для нового сруба. На веревке сушится белье.  Запах стружки, смолистой щепы. Видно, стройка идет, движется полным ходом. Никаких заборов нет. Вскопано две–три грядки. Наверное, приехали новоселы, да и строятся. Да, нелегко и сейчас дом построить, когда столько техники под рукой. А как же наши–то предки строили, лишь с молитвою да топорами, все превозмогали. Да как строили – на века. Мастера были славные, искусные. Сколько про них слышал я рассказов в народе – о живинке в деле, о верном глазе и твердой руке, что аршин с точностью до волоска топором отмеряет. Дома видел, церкви, что построены без единого гвоздя. Но все старинное, вековое. Теперь вот гляжу на эти новенькие, пахнущие смолой пятистенки, и думаю, что уже в великом множестве открывают себя, находят свое призвание новые мастера, у которых природный, от Бога данный талант сочетается с глубокими знаниями природы, физики и техники и этими знаниями не скован.  Возле дома – никого. Тихо, солнечно. По солнцу судя, нет еще и десяти.
Прохожу сотню метров и вижу залив большого озера. Конечно же, оно называется «Бардово» или «Бардовское». По берегу привольно разбросано с десяток домов. У самой воды стоят бани, от них к озеру сходни и небольшие помосты для стирки белья. Хороший вход в воду.  Ура! Купаться, скорее купаться. Иду вдоль берега, выбираю самое красивое место  возле куста черемухи. От ботинок моих и брюк идет пар – они мокрые от росы, хоть выжимай. По опыту знаю, что одни из самых приятных минут в путешествии – это когда после долгого перехода снимаешь обувь, брюки, рубашку и босыми ногами ступаешь на траву. А если еще рядом такое чудное озеро, то что может быть лучше в эти минуты. Вхожу в воду, она теплая, как парное молоко. . Озеро не мелкое, но и не очень глубокое,  солнцем до дна прогрето. Дно песчаное. Вода чистая, прозрачная и мягкая. Отплываю от берега и, распластав руки, лежу на поверхности лицом вниз, потом неглубоко ныряю, замираю под водой, невесомый,  вынырнув, с шумом и фырканьем плаваю еще и еще, а утолив жажду движения, стараюсь стать тихим, как вода, неспешно плыву и рассматриваю небо и берега. Сквозь толщу водяную видно, как на дне от моего движения едва колышутся водоросли, когда по гладкой поверхности озера разбегаются от моих кругов во все стороны проворные жуки–водомерки, а в предполуденном небе, почти касаясь кругов на воде, быстрые летают стрекозы. Искупавшись, позволяю себе на несколько минут присесть на теплый, солнцем уже нагретый дощатый помост. Легкую усталость от перехода как рукой сняло. Наслаждаюсь теплом, светом и покоем. Не спеша стираю по очереди ботинки, носки, брюки. Брюки, к удивлению моему, очень легко отстирываются и становятся опять почти белыми. Развешиваю все свое хозяйство сушиться на помосте да на черемуховом кусту. Пока сохнет одежда, я – то брожу по берегу, то, сидя, любуюсь  озером .
. Одежда высохла за каких–нибудь полчаса.  Ну вот, теперь совсем чистый, умытый, постиранный. Посидел еще немного, собрался, месту сему поклонился, «да и снова отправился в путь».
Чудное место. Быть может, я когда – нибудь приду сюда уже не один, но с теми, кто захочет пойти со мною. И тут–то вдруг с удивлением обнаруживаю, что до сих пор не встретил в Бардово еще ни одного человека. Да это и не мудрено, все ведь заняты делом. …А вот и первый встречный, С утра уже пьяненький худощавый мужичок идет мимо с пустой бутылкой из–под кока–колы в руке. Направляется к старому домику с вывеской «магазин». Здороваюсь, спрашиваю, как пройти к церкви. Он, приветливо улыбаясь, показывает неопределенно рукой в сторону центра села. На всякий случай спрашивает, нет ли у меня "на опохмел". Получив отрицательный ответ, нисколько не удивляется, и, пожелав счастливого пути, деловито продолжает свой путь.
И я иду своим. Миную дома, огороды. Кругом тихо, лишь из одного домика слышатся тупые звуки семейной перепалки – бабьи недовольные причитания и мужицкая в ответ площадная брань вперемешку с детским тоненьким плачем… Спаси, Господи, люди твоя. Дай нам терпения и сил научиться жить в мире и любви…
Мне всегда неловко, стыдно и горько быть свидетелем, а иногда и участником подобных сцен. Долгое время я вообще не знал, как вести себя в таких случаях. А потом добрые люди научили: уединиться да молиться, тогда вся вражда усмирится, весь гнев раствориться, как дым испарится. И тотчас в суету неизбежную возвратиться, во всем смириться, со всеми помириться. И постоянно самому себе напоминать: «Не гоните, гонимые…».  Пройдет год, и в первых числах июля, на следующий день после празднования памяти всех святых, на земле Русской просиявших, что совершается во второе воскресенье после Троицы, вырвутся из моего сердца эти призывные слова – глас к себе и другим  вопиющего в пустыне:

Не гоните, гонимые

Не гоните,  гонимые,  к Вам пришедших с вопросами –
Догоните гонимых, позвольте им взять Вас с собой,
Сквозь слова нестерпимые и проклятья с угрозами
Вместе с ними узнаете Вы, что такое Любовь.

Вместе с ними научитесь духу долготерпения,
И окрепнете духом, друг другу смиренно служа,
И тогда возвратитеся в страну богозабвения,
Где у каждого первого стынет и плачет душа.

И слова белокрылые, как легчайшее облако,
Вы скажите обиду  и злобу носящим  в себе,
Пусть увидят, унылые, Правды ясное  солнышко,
И поверят: их судьбы не властны  подлунной судьбе.

Расскажите им, милые, про преданья заветные,
О святых наших Русских, о тех, что нас любят и ждут,
Пусть труды многотрудные и молитвы рассветные
Их научат тому, чему учит молитва и труд.

И тогда Вам откроется  эта вечная Истина:
«У людей на земле средь людей нету больше врагов»,
И душа вновь оденется в мысли светлые, чистые 
В свете горнего солнца и белых вершинных снегов.

Чуть поодаль, вдоль берега озера, видна автомобильная дорога, ведущая, в центр села. Пробираюсь к ней. И вот вдалеке уже показался купол церковный с крестом. Я иду, и купол, то пропадает из виду, то вновь открывается из–за деревьев и холмов. По центральной улице выхожу на другой конец села, поворачиваю направо. Вот и она, церковь. Деревянная, небольшая, аккуратно срубленная, как в сказке. Строительство, видимо, закончено совсем недавно. Ставни закрыты, дверь на замке. Видно, что здесь немного прихожан. Церковь расположена на высоком крутом левом берегу реки. Река неширокая, почти ручей. Судя по расположению алтаря, это восточный берег. На западном берегу, пологом, низинном, прямо напротив церкви, стоит новый дом – пятистенок и несколько хозяйственных построек. Вскопанный и ухоженный огород. Забора нет.
Обхожу вокруг церкви, совершаю одинокий свой крестный ход. На восток от алтаря – старое кладбище. Дворик весь зарос высоким бурьяном – сквозь него пробивается едва заметная тропинка. Да, видно прихожан здесь пока немного. Надо бы попросить у хозяев, чтобы разрешили мне покосить бурьян на церковном дворике. Ведь через три дня – престольный праздник – Тихвинской иконы Божией Матери. Может быть Пресвятая Богородица позволит мне хоть немного потрудиться для этого храма, для этого села, для этих людей.
Спускаюсь вниз, к реке. Расспрашиваю соседей, как мне найти батюшку или того, кто построил эту церковь. Они объясняют, что батюшки у них нет – приезжает из города, а староста церкви, который ее и построил, живет в недавно построенном доме, что на западному берегу напротив церкви.
Перехожу мост через речку. Приближаюсь к дому. Дом высокий, просторный, обшит вагонкой и даже кое–где украшен резьбой. За домом в огороде работает молодая женщина, а рядом с нею играет возле грядки малыш лет трех.
Стучусь в дверь, а навстречу мне выходит высокий худощавый пожилой мужчина с бородкой. Это хозяин, Владимир Тимофеевич. Я приветствую его, объясняю,  кто  такой, почему приехал, называю лиц, меня рекомендовавших. В это же время подходит ко крыльцу и молодая женщина с малышом. Это его дочь и его внук. Владимир Тимофеевич обращается к ней: «Чадо! Тут паломник приехал, ты покорми его, а я сейчас сена принесу и вернусь.»
Приглашают меня в избу. Дом внутри просторный, перегородками разделен на   три части: зал и две комнаты поменьше. А зал, в свою очередь, делит большая русская печь на прихожую–кухню–столовую (перед печью) и гостиную (за печью). В столовой – большой деревянный стол из гладких досок, в углу плита, полки с посудой и кухонной утварью. Все самодельное, но сделано очень умело и со вкусом.  Знакомимся. Дочь Владимира Тимофеевича зовут Юлией, а ее малыша – уже успел запамятовать как зовут. Меня усаживают за стол, потчуют простой деревенской пищей. В это время возвращается в избу Владимир Тимофеевич, а с ним вместе – Юрий, Юлии муж. Среднего роста, лет тридцати,  интеллигентного вида, чернобородый, немного задумчивый. Он работает учителем в соседнем селе: в здешних краях одна школа на несколько деревень, а в Бардово своей средней школы нет. По специальности – историк, но преподает сразу несколько предметов, потому что учителей не хватает. Вслед за ними прибегает и старший внук "деда Владимира" – Володя, живой и смышленый парнишка лет десяти. Вот почти все в сборе. Только жена Владимира Тимофеевича, Нина Петровна, в отъезде. Поехала в Москву к духовной своей подруге, игумении Ново–Девичьего монастыря Серафиме (Чичаговой), ныне покойной и приснопоминаемой во многих церквях и обителях русских.
Все садятся за стол. Меня опять потчуют нехитрыми, но такими вкусными деревенскими яствами. Заводим неторопливый разговор. Я представляюсь, рассказываю о себе. Объясняю, как добирался от Новосокольников до Сивцево,  а потом по заросшей лесной дороге – до Бардово.  Они  удивляются: оказывается, таким путем никогда не ходили. Рассказываю, что собираются дорогу отремонтировать, проезжей сделать. Хозяева – нельзя сказать, что сильно этому рады. "Всякого ведь народу хлынет. Пьяницы да бомжи понаедут. Воровство может начаться. А так мы ведь живем, двери не запираем. Мы ведь от суеты городской сюда уехали, так она вот увязалась за нами" – говорят, почти в один голос. И рассказывают мне хозяева свою удивительную историю.
Владимир Тимофеевич работал в Санкт–Петербурге на «Светлане». Защитил кандидатскую диссертацию по проблемам стандартизации, готовил докторскую, дела шли размеренно и благополучно, как у всех. Но вот грянула перестройка, и все смешалось. Наука стала никому не нужна, начались сокращения, и несколько лет назад Владимира Тимофеевича "досрочно" отправили на пенсию. Размер пенсии в те времена, конечно же, был весьма условный. В общем, знакомая многим, типичная картина. Это называли тогда в газетах примерно так: «разрушение интеллектуального потенциала России». Звучит солидно и угрожающе. Только, я считаю, не надо всего этого пугаться – ведь известно нам, что Господь даже зло обращает во благо.
В переломные годы Владимир Тимофеевич принял Святое крещение. И поехали они на лето всей семьей отдыхать в Бардово. Поселились в хлеву, на том самом месте, где теперь новый срублен дом. Там прожили лето, да и решили остаться зимовать. Жена Владимира Тимофеевича, Нина Петровна, прежде работала в одном из православных издательств Санкт–Петербурга. Сначала дела шли неплохо, но потом – пошатнулись, и работу пришлось оставить. Так что в Санкт–Петербурге уж больше ничто их не удерживало.
В первый год было трудно. А потом привыкли, и уже никуда отсюда уезжать не хотят. Как люди верующие, собрали  православную общину. Старая церковь стояла прежде на том же самом месте, что и новая, была просторнее, но очень ветхая, богослужения в ней проводить уже стало нельзя. Церковь рухнула однажды ночью, около трех часов пополуночи. Селяне услышали только грохот во тьме, а когда рассвело, то от старой церкви осталась лишь груда развалин. Начали строить новую. «На это получили благословение от самого митрополита Иоанна (Снычева) Санкт–Петербургского и Ладожского, ныне покойного, но приснопоминаемого и чтимого по всей православной Руси, – рассказывает Владимир Тимофеевич, – Помогать в строительстве к  нам, по просьбе игумении Серафимы, приехали хорошие мастера с  Западной Украины, да и сделали все сами, и церковь и этот вот дом помогли срубить. А мы только помогали строителям, да вот теперь доделываем  внутренние работы и украшаем резьбой. Ну, а пока шло строительство, то церковь временно в клубе размещалась. Так постепенно в Бардово строились, обживались. В Питере осталась квартира, но в ней бываем теперь только изредка  наездами, зимой. "
  – Расскажите о чудотворной иконе Божией Матери «Призри на смирение», – попросил я.
– Да ведь все в акафисте написано, – отвечает Юля.  Больше–то подробностей никто никаких не знает, все всё позабывали, поэтому в акафисте сведения самые точные.
- Мы вот подняли некоторые архивные материалы, поискали в старинных
летописях, и там нашли только, что обретена икона была в 1420–х годах, примерно в то же время, что и Тихвинская икона Божией Матери, и с той же промыслительной целью – для защиты пределов земли Русской. А произошло это на озере «Каменное», на земле Псковской. О том, каким образом была обретена икона, ничего нам не известно, – продолжает Владимир Тимофеевич.
- Быть может, сетями вытащили, – неуверенно  спрашиваю я?
- Может быть и так. Недавно вот принесли нам  рыбаки оклад иконы Николая
Чудотворца. Рассказывают, поставили, мол, сети там, где всегда. Показалось, что неудачно, вот и вытащили  минут через пять, а в сетях, глядь, оклад блестит вот этот, – Владимир Тимофеевич показывает мне потемневший от времени оклад с ризой, по виду бронзовый или медный. Вот поди и разберись, откуда он взялся. Течения в том месте вообще нет. Оклад, правда пустой, без иконы – это мы свою поставили. 
- Да, дивны дела… Теперь вот все святыни с окрестных    лесов и озер в вашу
церковь возвращаются.
- Вообще–то на Псковщине есть еще одно озеро «Каменное», –  продолжает
Владимир Тимофеевич, – но многие детали говорят о том, что обретение иконы произошло именно на этом озере. Вот, например, одно из урочищ на озере носит название «Монастырь» или «Монастырское». Разве случайно это? Да и сам факт активных исследований в этом районе тоже ведь не случаен. А возле другого озера «Каменное» подобных названий мы не нашли.
Мысленно соглашаюсь с этими доводами.  Действительно, на месте обретения иконы в свое время мог быть основан монастырь или хотя бы скит, который просуществовал некоторое время, но ввиду отдаленности, приток молодых иноков оказался мал, и постепенно земная жизнь монастыря прекратилась, постройки обветшали и разрушились, их поглотила природа, и лишь благодарная память окрестных жителей сохранила название урочища «Монастырь» , или, быть может, «Монастырское» – кто как запомнил. И здесь ведь следует заметить, что, в сущности, по самому большому счету, не столь важно знать многие подробности, в том числе и место обретения иконы, как важно правильно понять, умом и сердцем уразуметь сокровенный мистический смысл событий, знамений и чудес, которые Господь каждое мгновение открывает нам через «чувств простую пятерицу». И здесь, я думаю, не стоит сильно мучить себя догадками и предположениями; ведь то, что необходимо нам знать, Господь обязательно откроет, молитв и трудов наших ради. Ведь истина заключается не в подтверждении или опровержении того или иного факта, гипотезы или модели, но в святости, к которой душа  человеческая прежде всего стремится, стараясь все лишнее, что мешает, миновать.
- Озеро «Каменное», оно ведь особенное,– Юля как  бы продолжает нить моих
размышлений. На озере – семь островов, о вокруг озера – семь озер хороводом. А названия, посмотрите, какие красивые здесь. Вот, послушайте только: есть у нас, например, озеро Алё, а из него течет река Алёля. Произносишь такие названия, и как будто поешь.
- Да, красиво… Озеро Семи Озер… Семиезерье… Господи, красота–
то какая в словах этих, как в сказке.
- Вообще Псковская земля чудесами богата, –  продолжает рассказ
Владимир Тимофеевич. За много веков столько легенд и сказаний накопилось…  Их тоже собирать бы надо, да все руки не доходят. Вот недавно нам рассказывали местные жители, что в одном глухом селе много дней подряд веревка с неба свисала, почти до самой земли. Один конец земли касается, а другой – высоко в небе теряется, не видно, к чему прикреплен. Кое – кто из самых  смелых и сильных подняться вверх по веревке той решались, да  в облаках терялись и уж назад не возвращались…
- Да, искушение…,– задумчиво выражаю я свои чувства, – освятить бы ту
веревку по чину,  окропить  святой  иорданской водой, так ее бы и след простыл. Да… Я вот шел, леса, луга, озера смотрел, – здесь природа древняя, чистая, сильная. А церквей Божиих да монастырей немного пока. Должно быть, сильно здесь и колдовство, язычество.
- Уж поначалу больно тяжело было, – отвечает  Юля. – Без «Отче  наш», «Да
воскреснет Бог» или девяностого псалма и по селу не пройдешь. Все люди к ним, колдунам, ходили. Называли их «те, кто «знает»», знахари то есть. Один из них поначалу нам очень помогал. Был сперва добрый, хороший. Только Церковь, говорит, не стройте, зачем она Вам. А однажды так раздухарился, что говорит: «Пойдемте, покажу, какая у меня сила! Я вот сейчас речку остановлю, и вы будете по воде как по льду ходить.» Мы, конечно же, отказались. А как узнал, что мы начали церковь строить, то больше к нам ни ногой. Раззнакомился, затаил против нас. Потом, через некоторое время умер он. Тяжело очень, говорят, умирал. Не покаялся.
– Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас грешных.
…Я наскоро записываю, что рассказывают. Все ведь сразу не запомнишь, а потом цены записям не будет. Откуда мне знать, что, сохраненные во время путешествия, не пропавшие от вечных перекладываний в дорожных сумках, эти записи безвозвратно исчезнут в моих беспорядочных архивах, по–видимому, по ошибке удаленные вместе с ненужными бумагами. И придется все восстанавливать, полагаясь лишь на то, что Божий Промысел вложит в мою слабую память. Поэтому то, что пишу, более походит на сказание, чем на документальный дорожный очерк. Что ж, так, видно, Промыслу угодно.
Юра рассказывает о своей работе в школе, о извечных проблемах просвещения России. На самое главное денег у государства, как всегда, не хватает. Школа за 14 километров в соседнем селе. Возят ребят автобусом, а когда нет автобуса, то и пешком ходят.
Да, думаю, ребятам–то здесь просторно, есть где развернуться. Тут тебе и лес и речка, и соседские огороды. В войну, в прятки вдоволь можно наиграться. Вот только бы эта близость к природе сочеталась еще с возможностью получить хорошее образование. Здесь придется приложить немало усилий. Поможет сам уровень семьи, интеллигентность, природная тяга ребят к знаниям. Но самое главное, что у воцерковленных детей есть возможность участвовать в церковной жизни, получая образование наиважнейшее, духовное. Да и здесь работы непочатый край.
- Священника у нас нет, хотя есть у общины для  него домик. Только при этом
условии епископ дал разрешение на строительство церкви. Приезжают служить из разных сел. Вот сегодня вечером, на рождество Иоанна Крестителя, служить некому – все священники заняты. А к храмовому празднику – Тихвинской иконы Божией Матери – приедет священник с матушкой. Он служит, а она на клиросе. Побудут день, да уедут. У нас ведь особых и денег–то на содержание священника нет. Община небогата. Нужно всем вместе, сообща работать.
- Владимир Тимофеевич, а может быть, Вы и будете священником в этой
церкви. Ведь Вы же староста, Вы с нуля начинали, ну кому же еще–то быть, – неожиданно для себя и, может быть, не совсем тактично высказываю я незатейливую мысль.
- Да я стар  уже начинать. Мне ведь всего несколько дней, как шестьдесят
лет исполнилось. Вот, гости только что разъехались, приезжали меня поздравлять из Питера. Да и крещение я всего несколько лет, как принял. Не готов, словом, еще…
Я прошу прощения за бестактность и перевожу разговор на другую тему.
Раньше Бардово было крупным селом, не то, что теперь. А рядом, в соседнем селе, где ныне школа, прежде усадьба помещичья располагалась. Помещик был немец, после революции, естественно, бежал, усадьбу разграбили, разрушили – лишь фундамент да неподвластные взрывам стены остались. А во время войны, когда немцы оккупировали Псковщину, сын того помещика сюда приехал, решил усадьбу восстанавливать. Богатый был. Договорился с командованием, чтобы никого в окрестных селах не трогали, дома чтобы не рушили, потому что все это его владения. Поэтому в войну Бардово пострадало мало. Сейчас ничего про этого помещика не слышно.
- Скажите, а правда ли были у Вас те чудеса от иконы  «Призри на смирение»,
о которых мне рассказывали киевляне и которые, в общем–то, и послужили поводом к моей поездке.
- Да, правда, отвечает Юля. Но мы об этом не  стремимся всем  рассказывать.
Лишний шум будет, суматоха, начнутся вопросы, кто–то поверит, кто–то засомневается, потребует доказательств. А зачем они, доказательства. Ведь чудо сердцем познается. И все сидящие за столом, в том числе и я, молча с этим согласились.
Полностью, полностью с вами я, дорогие мои, согласен. Поэтому и не привожу здесь этих чудес описание. Чудо сердцем познается. Кому надобно, тому чудо будет открыто, где бы он ни находился. И не стоит напрасно терять время в погоне за чудом, за ним ведь не угнаться, потому что само светлое Чудо ищет тебя и терпеливо ждет, когда ты будешь к встрече с ним готов. Тогда и придет само, чтобы утешить тебя и обнадежить.
Не желая отнимать много времени у хозяев, я благодарю их за трапезу и спрашиваю, не позволят ли они мне покосить траву вокруг церкви. Давно не косил, и очень хочу хоть что–нибудь сделать для них полезное.
- Конечно, – отвечает Владимир Тимофеевич, – только сначала я… отвезу Вас
на озеро Каменное к урочищу «Монастырь».


6.На озере Каменном

Выходим из дома, садимся в старенький грузовик.
- Вот недавно предложили купить за цену совершенно  смехотворную, больше
ушло на оформление да на пересдачу прав,  –  Владимир Тимофеевич заводит мотор, и становится похож на начинающего лихого автогонщика. Читает короткую молитву на дорогу, в ней каноника переплетается с устным народным творчеством. Такие молитвы рождаются, когда человек просто разговаривает с Богом, такой как есть, ни о чем другом не помышляя, ни о каком цензоре. В таких молитвах отголоски ангельского пения соединяются с музыкой внемлющих  Богу стихий. Стихий, чья красота воспета еще в языческих напевах. Пусть эти молитвы не всегда «профессиональны», не всегда способны выдержать критику цензуры,  но всегда искренни, от души… И в этом их ценность. По мере воцерковления, молитвы такие  по духу своему становятся все более близки к каноническим, тем, что выдержали испытание временем.
– Местные прихожане научили, – продолжает Владимир Тимофеевич.. От прадедов. Легкая молитва, певучая, здешних мест молитва. Ну, с Богом!
«С ветерком» проезжаем по селу, поднимая за собой столбы пыли – давно не было дождя. Минуем озеро «Бардово» (оно действительно так называется), оставляем позади уже знакомое место моего купания. Озеро оказывается довольно большим.
- Оно мелкое, поэтому и вода в нем теплая. Ну,  сейчас немножко попрыгаем,
– предупреждает Владимир Тимофеевич, и дает правый поворот.
Движемся по ухабистой проселочной дороге. На  иномарке здесь и
десяти метров не проедешь, а на грузовике – ничего, справляемся. Нас изрядно трясет, качает из стороны в сторону. Судя по направлению движения, мы объезжаем озеро «Каменное» со стороны, противоположной той, по которой я пришел в Бардово. Изредка то слева, то справа попадаются одиноко стоящие дома или маленькие небогатые хутора.
– Автобусы сюда, на озеро, не ходят. А зимой проехать  совершенно невозможно. Только на тракторе или вездеходе…
Нас опять изрядно подбрасывает на очередном ухабе, потом поворот, крутой
подьем (давненько уж не случалось ездить по таким дорогам, наверное, после Сибири и не ездил…), и вот взору открывается один  из заливов озера. Высокие берега–луга, заросшие душистым разнотравьем, плавно, будто края чаши, спускаются к воде. Луга перемежаются с редкими соснами, зарослями кустарника. Кромки берега заросли камышом да осокой, но кое – где, в редких местах, есть неплохой выход к воде, иногда естественный, а иногда – созданный рукою человека. Дно песчаное, и если затратить немного труда, то почти в любом месте можно оборудовать неплохую купальню рядом с домом  на берегу…
Останавливаемся около новенького, недавно выстроенного дома. Здесь поселилась небольшая семья: он, она и их сын, мальчик лет семи. Живут летом – здесь, зимой – то здесь, то в Питере. Он здешний, бардовский. она из Санкт–Петербурга, печет просфоры в церкви на Серафимовском кладбище. Сюда приезжала отдыхать еще с бабушкой и родителями… Из семьи репрессированных, тех, которых преследовали за врожденное благородство и веру, из тех, чьи предки православную веру, несмотря ни на что, сохранили. Помнит еще с детства, как все на их семью показывали пальцем, смеялись, дразнили. За что? Они же никому не причинили зла и их вина была лишь в их благородстве.
О, Господи, как нам не хватает благородства и теперь. А ведь без благородства, без благого родства, не по родословной, но по духу, мы не сможем вновь возродить Россию, не говоря уже о том, чтобы сделать ее еще  прекрасней, чем была она до попущенного Господом массового безумия. Это святое благородство я увидел в чудотворном списке иконы Божией Матери «Призри на смирение», и следы его, пусть слабые, пусть еще только отблески, все чаще замечаю день ото дня на проясняющихся лицах русских людей… 
Меня все пытаются разуверить, но я все–таки верю, что по молитвам теперь уже сотен миллионов уверовавших, по молитвам их старших братьев, всех святых от века на земле Русской просиявших, по молитвам всех святых, по молитвам свято чтимой нами Божией Матери – Россия, Русь, пусть не на долгое время, но станет страной, где возродится и приумножится благородство во всех сословиях – от крестьян, до дворян и причта церковного. И это уже происходит: вглядимся в лица русские, и мы увидим в них начало просыпающегося благородства. Это достигается ценой самоотверженнейшего жизненного подвига избранных. И пусть их подвиг пока что не виден, во всей своей красоте еще миру не явлен, но он уже приносит, приносит прекраснейшие плоды – семена "разумного, доброго, вечного". И вот, мы живем, ссоримся, миримся, грустим, а рядом с нами, неприметно для мира, совершают свой божественный труд целые сонмы новых русских святых, сокрываясь одеждой обыденности. Не новых русских, позором нашу страну покрывших, но НОВЫХ РУССКИХ СВЯТЫХ, от позора землю русскую подвигом своим избавляющих. И мысленно, одним внутренним чувством, я пою про себя одну из программных моих песен, которая три года назад была написана, и от одного только названия объяла меня неописуемая радость. Здесь долгая тяжба моя с массовой культурой, с пошлым конвейером заказных эрзац–песен, реклам,  чувств и эмоций. Кто кого. Или я, с Божией помощью стану свободным от нее, либо она изловчится и поработит, а, значит, уничтожит меня. Пусть же уходит время новых русских, но наступает ясное время НОВЫХ РУССКИХ СВЯТЫХ.
Эта песня требует для исполнения высокого духа, а иначе звучит бледно, поэтому пою ее редко, лишь в минуты душевного подъема или сугубой молитвенной тишины, в те минуты,  когда между людьми может воссиять особый, теплый и мягкий такой свет сердечного, искреннего доверия, когда время звучать слову любви и звучащее в сердце слово, едва  устами произнесено бывает, как тотчас же, а может быть, даже ранее, в сердцах безмолвствующих покой находит, его умножает и им же умножается.
Новым Русским Святым

Здравствуйте, Божьи люди
Богом избранной страны,
Мир вам, милые други,
Солдаты последней войны.

Здравствуйте, светлы лица –
Святите родные места,
Радуйтесь – все – елицы,
Облекшиеся во Христа.

Радуйтесь, души без кожи,
Верные дети Отца,
Слава Вам, люди Божьи,
Ввысь возносящим сердца.

Слава хранящим сердце
В пестром шуме толпы,
Ввысь возносящим с детства
Вашей Веры столпы.

Нянечка, схимник – сторож,
Мальчик смертельно больной,
Пишут главы историй –
Правят великой страной.

Души им Ангелы Света
Святят дождем золотым –
Слава Вам, незаметным,
Новым Русским Святым.

Радуйтесь, сини горы –
Радости их нет конца –
Сердца открыты просторы,
Ввысь возносящим сердца.

Радуйтесь, чисты реки,
В ясные глядя глаза –
Ангелы и человеки
Смотрят – с небес – в небеса…

Как сильно все переменилось за три года. Время стремительно расширилось, уже оно не умещается в старых песнях. Пусть же тысячи, миллионы любящих сердец новые, никем еще не спетые песни любви в этом новом времени сложат, прикасаясь умом и сердцем к тем сокровенным граням Божественной Премудрости, которые никому иному, кроме них, ранее недоступны были. Пойте же, пойте, не молчите, но пойте, о поющие люди Русской земли!
- Дальше, к урочищу «Монастырь», дорога совсем  плохая, машина не
проедет. Подсыпать надо. Вы идите пешком – в один конец минут сорок будет, а я подожду Вас здесь. Идите по дороге, сворачивать не надо, – дает мне Владимир Тимофеевич наставления.
- Хорошо, я мигом, одна нога здесь, другая – там…


7. Урочище «Монастырь»

Вот опять у моих ног привычная дорога лесная. Иду  быстро, легко.  Руки
свободны, в руках ни сумки, ни груза. Иногда чуть вязну в песке. Озеро то исчезает за лесом, то появляется вновь. Лес осиновый, изредка встречаются ели и березы. Справа и слева от дороги – стены непролазного кустарника, так что нет никакого желания с дороги сворачивать. Опять облепили меня комары да оводы. Я их отгоню, а они – опять; бесполезное это занятие, от комариной стаи кулаками обороняться, все ведь  тучи гудящие не прогонишь. Но от опытных людей знаю, что самый лучший способ защиты от надоедливых насекомых, это не обращать на них особого внимания, о них не думать и устремить ум к светлой деятельности, с сохранением непрестанного памятования о Боге. И двигаться. Это относится и к мысленным паразитам.
И я начинаю размышлять о том, как же была обретена на озере Каменном икона. Прошу все силы небесные помочь мне. Думается легко и ясно, ничто уже не мешает. «Да, да, конечно же, икона была обретена рыбаками, закинувшими сети. Ведь она дана была для защиты, для утешения, и ведь самое главное было в том, чтобы эта икона, это светлое окно в мир горний, появилась в назначенном месте в назначенное время и попала в руки призванных для этого людей, не нарушая естественного хода событий, если он не противоречит Промыслу. И самые великие чудеса, ведь они совершаются для мира незаметно. Ведь вообще вокруг все чудесно. А мы порою, не давая себе труда вглядеться, отчаянно стремимся, несемся сломя голову к тому, что не укладывается в рамки наших привычных представлений, топчемся, толкаем друг друга возле мироточащих икон, напряженно и судорожно исследуя цвет, размеры и форму капель и пятен драгоценного мира, и даже, помилуй нас Господи, дерзаем исследовать химический состав. Десятки ученых, используя совершеннейшую аппаратуру просвечивают, взвешивают, обмеривают святыню, и в результате с умными лицами разводят руками и признаются в том, что "наука объяснить это чудо не может". Потом, правда, делают поправку, подчеркивая, что пока объяснить не может, а уж в будущем–то непременно все объяснит и разложит по полочкам. В этом тоже ошибка. Наука вторгаться в область веры не должна. В области веры наука должна верить, и тогда достигнет невиданных успехов в своей исконной области и плоды своих трудов смиренно положит ко стопам Господним. Это надо понять, непременно понять, чтобы не осквернялись святыни в будущем подобными «исследованими». Пусть же очи сердец наших узрят истину и направят стопы блуждающего ума по верным путям.
"…И если бы икона была обретена на берегу, то в древних летописях об этом ясно было бы сказано. Тогда "не любили туману", тем более, в таких важных делах. Но летописи лишь сообщают, что явилась икона "на Камене езере", причем не дают никаких указаний на конкретные обстоятельства чудесного явления", – продолжаю я свои размышления, в такт ходьбе… А почему ничего неизвестно? Быть может, потому, что те, кто обрел святыню и передал ее для почитания во Псков, в Троицкий храм, они, по Промыслу Божьему, никому истинных обстоятельств не открыли, ради того, чтобы не привлекать к месту обретения иконы суетливых паломников, но оставить озеро Каменное на века в молитвенной девственной тишине как заповедную келью пустынников, дерзающих высоким духом своим молиться за мир здесь, среди чистейших рек, лесов и озер… Ведь именно такими молитвами и держится доселе мир. 
Что–то неуловимое, сокровенное, преддверие некоей светлой тайны ощущаю я за своими тяжеловесными мыслями, но все не могу собрать  воедино рассеянные молитвы своего ума и сердца, и оттого предчувствие так и остается предчувствием, а я, отмеривая дорогу быстрыми шагами, так и остаюсь стоять на пороге неразгаданной тайны. Но в пути пилигрима и должны быть времена и шаги, когда догадка содержит в себе более, нежели разгадка, потому что здесь, на земле, есть тайны, разгадка которых бессмысленна не потому, что невозможна, но потому, что любая разгадка является лишь следствием, подмножеством того, что содержит в себе тайна–причина, на язык земных слов и событий непереводимая. Стремиться разгадать на земле неземную тайну – это все равно, что настойчиво пытаться узнать, где же у человека душа, не желая согласиться с тем, что душа более тела.  Так же и мистическая тайна: тот, кто думает, что разгадал ее, обманывается, потому что попытался остановить то, что познается лишь в движении и безвременьи. Но, все–таки, человеческий ум так устроен, что, стремясь освободиться от сковывающих его образов и форм, но еще не умея существовать в безобразности и бесформии, он сам беспомощно вновь отдается в плен пленяющим его пространствам воображения, т.е. совершая восхождение к Причине, останавливается и поселяется возле одного из встретившихся на пути следствий, строит там хижину, храм, возводит целые города, государства и миры.   Но все–таки, поскольку способности воображения и представления являются божественными свойствами  человеческого ума,  то они и должны служить человеку во славу Божию, для того, чтобы  духовными своими очами яснее видел он то, о чем каждое мгновение говорит с нами Господь на ангельских языках и языках земных, и чтобы за вереницами образов, звуков, сказаний, песен и дорог сумел человек увидеть, услышать и понять объемлющее их  непереводимое на языки земные Слово…
Воздух напоен ароматами трав. От зноя и испаряющейся росы он стал плотным, почти осязаемым, и на его густых волнах рисует солнечный луч световидные дивные картины, похожие на миражи. Я прохожу сквозь них, ни на одной из них не останавливаясь, потому что должен достигнуть заветной цели. И вернуться…

… Туманный предрассветный миг июльского утра. Озеро.  Мальчишеская фигурка в лодке–долбленке. Рядом – отец, он гребет одним веслом попеременно, то справа, то слева. Отплывают от берега, проверяют сети. Много рыбы, богатый улов.
Вдруг все озеро озаряется вспышкой яркого света. Сноп драгоценных искр пробегает по воде, и вода вся от этого искрится, горит и сверкает. Это солнышко взошло из–за леса – так видится сидящим на берегу возле костра ребятишкам. На несколько мгновений они становятся как бы ослепленными дивным этим светом. А когда глаза вновь обретают способность видеть, видят они, как плывут двое в лодке обратно, в руках что–то держат и радостно–тихо поют Владычице Богородице величание – такого никогда ранее не слыхивали: «Величаем Тя, Пресвятая Дево, Матерь Бога, и чтим Ти Даровавшаго державу непобедимую, яко призре на смирение рабы Своея»
- Ребятушки милые, Радость–то какая! Ангел Господень нам лик Божией
Матери в сеть бережливо так вложил. Поднимать мы стали, а она, икона–то, в сетях как засверкает, как засияет, что мы совсем свет Божий видеть перестали. И очутились будто на седьмом небе. Я–то очнулся вскоре, а Петя, сынок, гляжу, на меня смотрит и меня не видит, улыбается, как блаженный, с кем–то разговаривает, к кому–то руки тянет. Потом очнулся и он от Посещения. Едва успели дух перевести, как слышим пение ангельское – поют  ангелы дивное это величание, да слова с распевом накрепко затвердить велят.
- Отче, позволь приложиться нам к образу. Он столь дивно сверкает,
искрится  весь. Позволь приложится, позволь.
Пришли к дому своему у околицы. Мать из избы выходит, всплеснула руками,
запричитала.
- А где ж твой костылик–то, Петечка? Как же без него с озера,
милый, дошел–то? Свят, Свят, Свят, да ты и хромать перестал вовсе, сынок  мой родимый.
- Исцелился я, матушка. Чудо свершилось. Сама Божия Матерь рукой своею
пречистой к моей больной ноге прикоснулась, и стал я сразу здоровым. Не хроменький я более, матушка, ты не лей понапрасну слезы–то. И еще сказала мне Богородица, что я иноком буду и построю на том месте, у озера, скит, чудотворной Её сей иконы ради…

… Утро древнее меркнет. Вокруг знойный душный полдень, и я, от виденья к виденью, потеряв счет времени, все иду и иду по заброшенной лесной дороге среди обступившего густого  леса.
Вижу слева копну ворованного сена. Помню, еще когда жил в Сибири, часто наблюдал, как воровали сено колхозники на таежных лугах. Сначала косилками сено косят, ждут, пока оно подсохнет. Потом убирают, как обычно Техника у них была хорошая: колесные легкие трактора оборудовали спереди приставками для сбора сена, похожими на большие механические вилы. Так вот, они на этих тракторах ездят по полю, собирают сено – все как положено, не придерешься. Да только вот часть везут в общий стог, а как окажутся ближе к лесу, то незаметно – шмыг –  в лес заедут и в потайном месте копну спрячут. А потом, после работы, кто как может, сено ворованное домой себе забирают. Вот и здесь… Не хотим мы, да и не умеем по–людски жить. Все норовим кого–то обмануть, перехитрить, а в результате выходит – обманываем лишь самих себя.
Дорога пересекает заросший камышом мелкий ручей, впадающий в озеро. Перехожу по заботливо положенным жердочкам, ног не замочив. Всегда чувство благодарности испытываю, когда переправляюсь через ручьи и болотца по таким вот самодельным мостикам. Ведь никто не заставлял их строить, Это же земля ничья. А просто подумал человек, что кому–то в холодное время неудобно будет ноги мочить, взял, да и построил такой вот незатейливый мосток, или старый,  обветшавший, подремонтировал, подправил. И всегда все это делается с какой–нибудь выдумкой, с затеей. А почему? Да потому что свободный это труд, не обязательный. Он для человека – как игра, как в детстве…
Я думаю, что в каждом человеке до конца дней хоть что–то от ребенка, да остается, пусть он даже это старательно от других прячет. Вот и идут люди по таким самодельным мосточкам, и проходя, хоть ненадолго становятся немножечко детьми. Лица их светлеют. Один, играючи, мосток быстренько построит, а другой, как в детстве, играючи по нему перейдет и улыбнется. Третий – оступится, ноги чуть промочит, да не опечалится сильно, тоже вспомнит босоногое свое детство. Пусть же строятся вновь и вновь самодельные эти мостики, чем–то похожие на мосты сердечной дружбы между людьми через разделяющие их низинные воды.
Начинается подъем вверх, впереди уже виден просвет. Еще немного, и я выхожу, наконец–то, в просторное поле. Это и есть урочище «Монастырь».
Удивительной красоты место, пожалуй, одно из самых высоких в округе. Отсюда открывается прекрасный вид на озеро «Каменное». Озеро оказывается довольно большим,  несколько километров в длину и в ширину. Имеет множество заливов и бухт. И действительно,  вижу несколько островов, которых, по Юлиному рассказу, должно быть семь. Количество их точно сосчитать не могу, потому что взглядом отсюда невозможно охватить все озеро. Окрестность на несколько километров совершенно безлюдна. Ни рыбацкой лодки, ни палатки не вижу, ни дыма костра над водой. Всё молчит, всё созерцает, все ждет. Да, здесь, по–видимому, неплохое место для монастыря, "для тихого и безмолвного жития во всяком благочестии и чистоте…"
Нужно бы остановиться, замереть, впитать и навсегда запомнить открывшуюся эту красоту, но я весь в движении, не могу стоять неподвижно. Брожу, осматриваюсь, пытаясь представить себе место, где мог бы быть в древности монастырь или скит. Иду по направлению к воде, но потом останавливаюсь в раздумьи и быстро поворачиваю назад. Нельзя заставлять долго ждать тех, кто нас ждет. Ведь их тоже ждут, и потому они не должны опоздать…

…Ночь. Топот копыт, ржание коней. К озерному глухому скиту скачут семеро всадников. Прискакали к ограде, у ворот гарцуют. Сидят в седлах крепко, как влитые. Кипит в них властная, тяжелая сила, – всех расставила по местам своим, чтоб удобнее ей служили. Средь всадников тех сразу силой этой заметен среднего роста худощавый жилистый черноризец – расстрига. Ласково приказывает: «Стучите, орлики, а не отворят, так и ломать не грешно вам будет.»
В ответ на резкий стук из–за святых монастырских врат слышится спокойный певучий голос:
- Без «Аминя» входить не положено! А «Аминя» не будет вам, охульникам,
потому как, перво–наперво, не с добром вы пришли, да недоброе вы затеяли, оттого и затея ваша вам на главу обратится. А к сему, еще и устава монастырского не чтите, не по уставу в обитель святую входите. Пока чаша гнева Божия не до краев наполнилась, отступитесь–ка вы, отступники, да идите восвояси…
- Ломай, – высоким едким фальцетом кричит расстрига.
Туго подаются святые врата, крепка ограда. Да вот из близкого леса уже
несут всадники стенобитное бревно. Удар–за ударом. Бойцы упорны, усталости не знают. Но и там, за оградой скита, тоже без устали трудятся. В отблесках факельной темноты слышно их стройное молитвенное пение: «Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща, недостоин же паки, егоже обрящет унывающа. Блюди убо, душе моя, не сном отяготися, да не смерти предана будеши и царствия вне затворишися: но воспряни зовущи: Свят, Свят, Свят еси, Боже, Богородицею помилуй нас.»
Неожиданно пение умолкает. Изнутри больше не слышно ни звука.
- Передохнем, орелики, теперь никуда они от нас не  уйдут. Молчат,
молчальники да постники… Скоро побеседуем с ними вдоволь…, – расстрига беспокойно подходит к ограде, прислушивается. За стеной – ни звука.
…Ярчайший сноп света озаряет ночную лунную тьму. Сами собой
отворяются святые врата, и исходящий из них свет на несколько мгновений ослепляет погоню. Когда зрение возвращается к ним, скит уже ярко пылает. По гладкой поверхности озера размеренно шагают, яко по суху, семь иноков, совершая на ходу прерванный было всадниками чин полунощницы. Среди них седой немощный старец, – его заботливо поддерживают иноки под руки. В руках у старца неописуемо сияет Владычицы икона, и тропа от сияния этого по воде во сто крат ярче лунной дорожки.
Возле пожарища вдруг зашелся от хохота, забился  в судорогах расстрига. Не устоял, упал на землю, по земле катается, никак встать уже не может. Кричит не по человечьи, извергая хулу и проклятья. Опричники с презрительными улыбками подходят к бедолаге, равнодушно стоят над ним, и, не сговариваясь, начинают ожесточенно  бить ногами. А потом, сильные, но не в силах устоять против сильнейшего, завязывают и меж собою кровавую потасовку. По слову святому, никто из погони в эту ночь жив не остался. Лишь напуганные огнем семеро нерасседланных коней малым стадом своим ушли в окрестные луга…
- Блажим Тя вси роди, Богородице Дево: в Тя бо невместимый Христос Бог
наш вместитися благоволи, – доносится с другого берега озера мирное монашеское пение, –  блажени есмы и мы, предстательство тя имуще: день бо и нощь молишися о нас, и скиптры Царствия Твоими моитвами утверждаются. Тем воспевающе вопием Ти: радуйся, Благодатная, Господь с Тобою.
Близится рассвет…

… Мне пора возвращаться к машине. На обратном пути собираю два букета полевых цветов – один для того, чтобы поставить в церкви пред иконой, а второй – для хозяев. Букеты получаются пестрые, нарядные – колокольчики, ромашки, васильки, и с ними множество трав и цветов, названий которых я не знаю, и даже солнечного цвета одуванчики на упругих каучуковых стебельках место себе в букете находят.
Обратная дорога уже знакома, а знакомая дорога всегда кажется короче. По пути вижу вдалеке возле берега лодку с двумя рыбаками, что готовятся ставить сеть. Они увлечены работой, и никого вокруг не замечают…
Удивленно встретили меня хозяева дома и Владимир Тимофеевич:
- Вы вернулись даже раньше, чем мы ожидали. Дошли ли до урочища?
- Да, дошел, и очень интересная была дорога. А  место там действительно для
монастыря хорошее. Самое подходящее место там монастырю быть.
Как странно... Мне казалось, что я отсутствовал несколько часов, и хозяева уже давно заждались, а получилось, что вернулся раньше назначенного срока. Да, неоднородность времени сейчас проявляется особенно сильно. Однажды рассказал мне кто–то из паломников, что на святой горе Афон,  стоит лишь «выпасть» из монастырского времени (а такое может случиться, даже если находишься в монастыре), и уже человек не поспевает выполнять того монашеского правила, какое много веков здесь неукоснительно соблюдается. Из подобных рассказов многие делают панический вывод о близком воцарении антихриста и конце света, что уже мол, наступают  последние времена, когда год будет как месяц, а месяц, как день. На их страхи я всегда отвечаю, что если бы последние три с половиной года наступили, то мы, православные христиане, об этом обязательно бы узнали…
Индивидуальное течение времени, конечно же, проявляется везде и с каждым, но во святых местах, таких, как гора Афон, – более заметно. Физики и математики разработали в связи с этим множество моделей, но все они, конечно же, субъективны, несовершенны и трещат по всем швам, поскольку не имеют в себе крепкого фундамента – веры. Лишь Церковь одна учит нас, как нужно жить во времени, чтобы наследовать жизнь вечную, которая от времени не зависит. Для того, чтобы уразуметь это учение, не требуется ни знания формул, ни специальной техники, ни компьютеров – здесь нужно совсем другое – покаяние (стараюсь редко и с благоговением произносить это слово, чтобы не превратилось оно в штамп). Однако, подумать, конечно же, еще и еще раз стоит о том, что  будет с нами, когда на земле времени больше не будет. Куда готовы мы будем войти к тому времени: в жизнь вечную или в вечную погибель…
Хозяева любезно приглашают к себе домой выпить чаю. В избе сухо, солнечно, но не жарко. Солнце глядится в самые окна. В красном углу –  нарядные образа. Пахнет свежими стружками и янтарной смолой; бревенчатые стены законопачены сухим мхом и изнутри пока ничем не обшиты. Но это совсем не портит внешний вид; напротив, так даже кажется уютнее. Еще нет в избе никаких перегородок, лишь посредине стоит большая хлебосольная русская печь, да возле стен ютится немудрящая самодельная мебель: стол, стулья, лавки, кровать. И оттого очень просторно, солнечно в этой избе, где живут  Он, Она и их сын.
За столом ожидает Владимир Тимофеевич. Он поднимает на меня глаза, и я невольно произношу: «Володя!.. Простите, совсем Вас не узнал. Мне показалось… что Вам сейчас лет сорок… Простите.»  Что за чудеса происходят ныне со временем…
Пьем чай, слушаем незатейливые, но такие мудрые жизненные истории. И не перестаю я удивляться, как плохо все еще знаю жизнь. 
…По узкой тропинке луговой их сын ведет меня к озеру купаться. Трава скрывает мальчишку с головой. Небольшой песчаный пляж. Прозрачная, мягкая и теплая вода. Пологое дно. Купаемся – плаваем, ныряем, следим за стайками поворотливых маленьких рыб. Мой новый юный друг показывает мне свою флотилию из самодельных игрушечных кораблей – он ее адмирал. Он рассказывает про одним детям доступные и для них очень важные достопримечательности: дупло в стволе старого дерева, наклонившуюся над водой иву, на которую очень удобно залезать (там у него штаб). Показывает построенный из песка маленький дворец у кромки воды. Это целый мир, мир его детства, его малая Родина, которая останется с ним теперь на всю жизнь. Никогда не забудется. страна сказочных лесов и озер, высоченных душистых трав, где прозрачные чистые струи озерных вод хранят незабвенные звуки ласковых материнских слов.
  И я, увлекшись, рассказываю ему о стране моего детства, о моей любимой прозрачной реке, о детских наших, ныне забытых играх в «чижа», лапту и «али–бабу», про то, как ловятся щурята и окуни на живца, о том, как крепко подружился со мной лопоухий дворовый пес «Тобик». Мы говорили друг с другом как два сверстника, но это длилось недолго. Я вспомнил, что пора нам идти, что подаренное нам время купания окончилось, и нужно двигаться дальше. И  мы возвратились от озера к дому по той же узенькой луговой тропе. Уже успели подружиться. Но странно как–то вышло: я, чтобы не забыть, записал имя мальчишечки, а листочек потом, по рассеянности, где–то потерял.
 …Друзья, не забывайте имена друзей, потому что дружба от Господа нам дана. Встречи друзей годами, веками ангелы подготавливают. И друзья если встречаются, то навсегда, и при встрече всегда друг друга узнают. Берегите же друзей, благодарите Господа за Встречи, они ведь так редки…
Чай, купание в озере, – все это занимает не более 20 минут. И вот  пора обратно. Прощаемся с хозяевами, они машут нам приветливо рукой. Владимир Тимофеевич, как заправский шофер–дальнобойшик, залихвацки крутит баранку. Он тоже искупался и, после купания посвежел, и, кажется, немножко развеялся от многотрудных хлопот церковного старосты и первопроходца. И никак не скажешь, что лишь несколько дней назад ему исполнилось шестьдесят. Дух его молод.
- Развалили страну. Сколько труда надо приложить  теперь, чтобы все
поправить, – сквозь рев мотора кричит мне Владимир Тимофеевич, и добавляет газу.
Машину изрядно бросает, но это нам не помеха,  наоборот, кажется, именно
этого нам сейчас и надо.  Так зовет дорога…


8. Церковь

По возвращении в Бардово меня, наконец–то, допускают к  покосу бурьяна в церковном дворике. Владимир Тимофеевич дает косу, брусок, чтобы ее  править. «Стосковались рученьки по работушке по крестьянскоей», – вспоминаю слова Ильи Муромца из былины. …Давно не косил, но тело вспоминает привычные движения, и работа идет легко, радостно. Очень стараюсь. Пусть крестному ходу в престольный праздник будет легко, просторно. Примерно в 15 метрах к востоку от алтаря начинается небольшое кладбище. Оно тоже заросло изрядно. Некому ухаживать, родичей–то мало живых осталось. У входа на кладбище, если идти от алтаря, в южной части виден древний четырехконечный каменный крест в половину человеческого роста.
–Что–то есть необычное в нем, – отвечает на мой немой вопрос Владимир Тимофеевич.
- Быть может, это могила первого настоятеля храма…
- Бог весть…
Пытаюсь разобрать надписи на каменной поверхности, но время сделало их
почти неразличимыми. «Упокой, Господи, души усопших раб Твоих. В месте светлем, в месте злачнем…»
Вот скошена трава, дворик церковный стал просторнее, светлее. Я прошу у Владимира Тимофеевича разрешения сфотографировать его у входа в церковь «на память». Делаю снимок, пытаюсь перемотать пленку, но оказывается, кадр последний. Эх, незадача!
Так и остался у меня на память об этом путешествии один единственный кадр: староста у дверей своей церкви, в белой футболке, на которой крупными буквами написано «Russia», то есть «Россия».
Закончив работу и помолившись, входим в церковь. Она благоухает – пахнет ладаном, свежевыструганными смолистыми досками и еще чем–то неуловимым, намоленным, ясным и таинственным, что столь точно назвал Серафим Роуз «ароматом Православия». Душе моей хорошо здесь. Не хочется никуда уходить, ни о чем говорить и думать. На душе тихо и покойно, как бывает, когда возвращаешься после долгих странствий домой,  где тебя любят и ждут. Вечереет. Сквозь открытые ставни приходит в храм золотой предзакатный луч. Сегодня вечером по уставу положено всенощное бдение. Служба в честь праздника рождества святого славного пророка, предтечи и крестителя Иоанна. Великий праздник. Как жаль, что некому служить. Это знак того, что нужно уезжать сегодня.
Вся церковь изнутри обшита деревом. Она небольшая, уютная, светлая, и кажется очень теплой. Деревянный иконостас, деревянные стены, пол, потолок, солея, аналой. Из притвора деревянная лестница ведет на колокольню. У входных дверей – металлическая обогревательная печь – последнее достижение инженерной мысли и современных технологий. Я видел, как демонстрировали подобную новинку на выставке.  В такой печи может гореть почти все, и очень хорошая теплоотдача. Морозы ведь здесь зимой бывают крепкие. Да и поздней осенью или ранней весной, поди, зябко, сыро в здешних местах. И люди в этой сырости и холодах – невольно тянутся к теплу. Кто услышит колокольный звон, придет, кто увидит дымок белый из трубы, кто забредет на огонек, увидев ровным светом горящие свечи сквозь прозрачные окна. Придут, откроют дверь, а внутри – тепло, внутри потрескивает печь,  горят ясным недымным огнем восковые свечи, звучит хоровое пение, слышится обращенное к каждому задушевное слово пастыря, – идет служба Божия. Пока еще не все удалось – нет постоянного священника, не хватает певчих, но это лишь дело времени. Но самое главное, что положено уже начало большому, а точнее, святому делу. Да Хранит Вас Господь, первые сеятели на заросшей плевелами ниве. Радуйтесь, дорогие мои, богатый урожай семян благодатных Вас ожидает.
На стенах вижу с десяток икон.  Из них невольно выделяются две, довольно больших размеров, в красивых окладах: на южной стене – Тихвинская икона Божией Матери, а на северной – «Призри на смирение». Два пресветлых лика как бы смотрят друг на друга и ведут таинственный безмолвный разговор.
Я подхожу к иконе «Призри на смирение» и сразу же замечаю, как блестит на щеке лика Владычицы  прозрачная маленькая капля мира–слезы возле правого глаза. Миро истекло недавно, во время приезда сюда автобуса с группой паломников из Киева. Паломники привезли с собой икону «Призри на смирение» из Введенского монастыря (не саму чудотворную икону, но ее копию, что на аналое), и по благословению приложили к той иконе, пред которой стою я ныне. После этого и выделилась маленькая капля мира. Паломники уехали, больше миро не истекало, да так и застыло.
Бережно ложу перед иконой букет цветов с берегов озера «Каменное». В это время луч предвечернего солнца как бы невзначай золотистым ярким светом освещает храмовую икону Божией Матери – Тихвинскую. Да, ведь через три дня, 9 июля – храмовый праздник, в честь явления ее на земле Тихвинской. А ведь обе эти нерукотворные иконы  явлены были примерно в одно и то же время – годах в 1420–х, для защиты страны Русской от иноплеменных вторжений. И поныне, через многочисленные списки и копии подобных святых образов, земля наша охраняема бывает, по святым материнским молитвам Покровительницы земли Русской, Заступницы всех стран и народов. Быть может, поэтому до сего дня и живы мы, и надежды на лучшую долю еще не теряем.
Стою один в храме. Снова и снова радостно вдыхаю этот запах свежевыструганных досок, свечей и ладана и,  главное, того самого неуловимого, неподдельного, что новообращенные, особенно из католиков и протестантов, иногда называют: «запах Бога». Тихо произношу слова молитвы, думаю, прошу, рассказываю, молчу. А потом пытаюсь хотя бы миг безмолвствовать. Но я не готов к безмолвию, я только что был в пути, и уже опять дорога зовет меня. Я должен догонять упущенное, и завтра уже быть там, где меня давно и почти безнадежно ждут, и уж не чают, приеду ли. Пусть же миг этот безмолвный станет как час, а час будет равен году. И, быть может, тогда, по молитвам Матери Божией, я успею сделать хотя бы часть из того, что Господь поручит мне.
Владимир Тимофеевич входит из притвора, подзывает меня к свечному ящику и дарит  книгу о Белом Движении – того самого издательства, в котором работала Нина Петровна, его супруга. Я вношу свое  чисто символическое пожертвование в церковную кружку. Во славу Божию да будет принята малая лепта сия, просвещения ради этого заповедного края.
Мы поднимаемся на колокольню. Отсюда хорошо видно  все село: разбросанные дома в зелени, на окраине села – озеро, а за озером – сине небо. С западной стороны, за речкой Алелей стоит их строящийся дом с усадьбой без ограды. А за усадьбой – сразу за проезжей дорогою – осиново–еловая глухомань. И я неожиданно, не задумываясь, в порыве вдохновения говорю Владимиру Тимофеевичу: "А ведь важнее этого ничего нет на земле!". Я имею в виду богослужение, таинства, Церковь. Он понимает меня, и тоже неожиданно отвечает: "За время, пока мы здесь, крестилось уже около ста человек." Мы стоим еще немного, не любуясь, но молясь. И, переполненный нахлынувшим своим, я вдруг понимаю, что уже пора ехать и что нельзя более вторгаться в жизнь этих полюбившихся мне людей – ведь я ничего не могу им дать, но лишь отнимаю время своими расспросами и разговорами.
Мир Вашему дому, Вашим детям. Мир ставшему Вам родным селу Бардово и всей Стране Озера Семи Озер.


9. Проводы

… Меня ни за что не отпускают, не покормив. Приглашают остаться, пожить несколько дней в домике священника, дождаться храмового праздника. Сердечно благодарю хозяев. Я, гонимый сам собою по свету путник, действительно тронут их гостеприимством. Но объясняю, что слишком ограничен во времени. Мое время сейчас слишком тесное, и чудом является даже то, что я сумел приехать сюда хотя бы на один день.
Садимся за стол.  Я пою «Достойно есть». Напев получается, как говорится, «самогласен» – такая уж у меня, видно доля, петь все песни на свой лад, совершенно к этому не стремясь.
- Хорошо, когда поет душа…, – говорит Юра.
- Когда поет, когда болит, когда плачет, разве в  жизни разберешь,  тут ведь
случаются рядом и слезы печальные, а за печалями – радость, опять же, со слезами бывает. Такая русская душа, разве ее легко понять…
Оставляю свой адрес. Приезжайте, знайте, что теперь у вас есть новые друзья.
- Спасибо. Только мы отсюда надолго не выбираемся. В Питере вот, говорили
уже,  осталась квартира, да и в ней бываем теперь лишь изредка наездами зимой. А эти места нас  многому научили. Научили  жить по–иному; почувствовали мы себя, наконец, после города,  людьми. Ведь здесь даже колодец не нужен – питьевую воду можно брать прямо из реки. В ней еще хариус водится. Чистая она очень, наша речка…, – говорит задумчиво Юля.
Собирают мне небольшой узелок на дорогу.
На прощанье прошу принять на память публикацию «Моления о Русском Царе». До сих пор считаю это одной из главных своих работ.
Прощаюсь. Во дворе их старший сын Володя успевает показать мне лишь десятую часть своих достопримечательностей: вырытая им самим пещера–штаб, игрушечные машины для перевозки песка, самодельные деревянные автоматы, удочки, два велосипеда – один свой, другой – деда Владимира, хлев, где живет их корова, свой настоящий перочинный ножик, он успевает рассказать про личный плот на причале возле дома и вообще поведать много–много других интересных дел, не познакомившись с которыми просто нет смысла уезжать из Бардово…  Но уже мне пора …
- Учиться ленится, а мастерить, придумывать игры и  шалить любит, – с
улыбкой говорит Владимир Тимофеевич.
- Ну и слава Богу!
Владимир Тимофеевич провожает меня до остановки автобуса пешком, ведя за руль велосипед. Там собралось довольно много народу, кое–кого я уже знал в лицо. Да и меня тоже приметили по высокому росту и непривычной для этих мест "нарядной" белой одежде.
Подошел автобус, окутав нас с ног до головы клубами белесой дорожной пыли.  Пассажиры начали неторопливую посадку. Здесь, почти вне зоны досягаемости  безумных ритмов мегаполиса, еще никто никуда не спешил…
- А все–таки, Вы подумайте…, –  неожиданно для себя сказал я на прощанье  Владимиру  Тимофеевичу, и, невзирая на разницу в возрасте, положил свою руку на его,  держащую руль велосипеда, и слегка сжал. Этим я, в меру сил, выразил свое уважение. Быть может, ни к чему здесь была сентиментальность, но просто так уехать я не мог.
- Подумаю. Пусть будет, как Богу угодно. Ангела  Хранителя тебе…
Владимир Тимофеевич сел на велосипед и, не спеша, поехал в сторону дома, по пути помахав приветственно рукой стоявшим возле магазина мужикам. А потом исчез из виду, заслоненный клубами пыли от уходящего автобуса, который увозил меня отсюда к новым дорогам моей судьбы.


10. К железной дороге

Садимся в автобус. Точно на таком же я приехал сегодня на рассвете в Сивцево. Но, как ни странно, в этом маленьком автобусе опять всем хватает места. Потому что никто никуда не спешит. Кроме меня. Собралась разношерстная публика: дачники из Питера, рыбаки, местные жители. Все отдохнувшие, бодрые, спокойные – удивительное дело в наши дни. На остановке остались провожающие. Кто улыбается и машет рукой, кто–то смотрит задумчиво и грустно. Невольно привлекает мое внимание очень бедно одетый ветхий старик лет восьмидесяти. Протягивая руку, он что–то говорит стоявшему рядом пожилому седобородому, но еще крепкому мужчине. «Наверное просит милостыню – подумал я, – нужно обязательно подать». Выхожу из автобуса и протягиваю старику немного денег. Его лицо при этом совершенно преображается, он удивленно смотрит на меня и произносит неожиданно интеллигентным и бодрым для своего вида голосом: «Нет, нет, спасибо, дорогой, я не нуждаюсь. Вот, пришел проводить сына…», – и показывает на стоящего рядом седобородого… Я смущенно извиняюсь, и мы все вместе улыбаемся забавному происшествию.
Но вот автобус тронулся с места. Мелькают за окнами села, озера, перелески, леса и поля, и все скоро сливается в одну непрерывную ленту воспоминаний. Шофер неторопливо «обилечивает» на ходу, пассажиры устраиваются поудобнее. Начинаются дорожные разговоры;. все очень легко знакомятся, и сразу с каким–то особенным удовольствием, словно старые друзья, называют друг друга по имени. Я, имея печальный опыт, стараюсь ни с кем не заговаривать на бесконечные дорожные темы, сижу немного отстраненно, и с неутолимым любопытством и жаждой пью глазами красоту окрестных пейзажей. Гляжу, и не могу наглядеться. Вот проехали село с развалинами помещичьей усадьбы, о которой говорил Владимир Тимофеевич. А вот слева от дороги, на берегу озера, стоит замечательная деревянная церковка, такая же, как и в Бардово. По–видимому, строила та же бригада плотников. Здесь тоже некому служить – один священник окормляет по несколько сел, а это значит, что литургия служится даже не каждое воскресенье и не каждый двунадесятый праздник. Конечно же, это временно, пока храмы растут быстрее, чем люди…
- Здорово, Серега, – стуканул меня по плечу здоровенный краснолицый
парняга, – ты откуда взялся, сбежал что ли? Чего не заявляешься. Сто лет тебя не видел… Парняга только что зашел в автобус, в руках на кукане держит несколько довольно крупных, почти килограммовых рыб. Будучи изрядно пьян, он не замечает, как невзначай задевает пассажиров рыбьими хвостами и не слышит их недовольных возгласов.
- Да что–то не припомню, чтобы мы были знакомы,  наверное ты  обознался, –
в тон ему отвечаю я.
- Да ты не дури, я же тебя с детства знаю, Серега!  Это же я, ты что,  не
признал? – добродушно сердится неспокойный собеседник.
– Не признал, потому что никогда тебя раньше не знал. Я в этих местах впервые, гостил у друзей. И тебя вижу в первый раз.
- Ну надо же, как похож, бывает же такое  – парняга  полуцензурно выразился,
на лице его отразилось что–то вроде смущения, и он, наконец– то, добрался до заднего сиденья, расселся на нем, как на троне, а свой богатый, без всякого сомнения, браконьерский улов положил у ног. Он уже забыл обо мне, и неровное пятно его внимания упало на того самого седобородого, которого провожал старик–отец в нищенской одежде.  Седобородый скучал и был явно настроен поговорить. Завязался «серьезный» разговор, в результате которого обе стороны выпили "по чуть–чуть". Больше, к счастью, не было.
Автобус остановился у лесного родничка. Родничок этот славится своей чистой целебной водой. Все побежали набирать воду с бутылками и флягами. Седобородый посоветовал то же самое же сделать и мне, отметив, что пьет воду из родника уже много лет, и она действительно обладает целебными свойствами. Что ж, неплохая идея. Бегу вместе с другими к роднику, набираю чистой хрустальной ледяной воды в пластиковую флягу. Глоток прозрачнейшей воды из лесного родника напомнит мне о дивных этих местах. Я угощу этой водою родных и друзей и, сидя за столом в благоустроенной городской квартире «со всеми удобствами», мы снова мысленно перенесемся ненадолго в этот озерный край. Родниковая вода в пластиковой фляге… Два антипода: родниковая вода как символ щедрот все еще юной, и вопреки стараниям человека, все еще способной хранить чистоту планеты; пластмассовая фляга – знак чудовищных грядущих подмен чистоты и истины примитивной убедительностью эрзац–комфорта…
Пробую чудесную воду, радуюсь ее чистоте, и неторопливо завинчиваю очень удобную крышку фляги. И ловлю себя на мысли, что сам не знаю, чему больше радуюсь, чистоте воды или удобству фляги… О да, искушение «виртуальной реальностью» – одно из самых опасных искушений безумного века сего. И страшная опасность ее именно в том, что она покушается на самое святое, что есть у человека – на его бессмертную душу. Но стоит лишь сделать правильный выбор и, отбросив всяческие сомнения, прислушаться к голосу Церкви, то окажется, что совесть твоя с этим голосом спасительным созвучна,  и чудовищные миражи закатной техногенной мысли представляются в истинном свете. И словно дым, исчезают, и постепенно перестают твой ум тревожить. Но без решимости, без веры как силы, с которой душа устремляется к Богу, все равно вновь и вновь будешь подвергаться этому искушению. Вот они, наши мытарства. Для кого–то  непреодолимы, а кто–то шаг шагнул, и они у него за спиной. Так, видимо, нам попущено. «…  Помилуй нас, Господи, дал ты нам землю просторную, землю чистую и богатую, так сподоби ты нас пройти по этой земле истинным Твоим путем.»
… За окном зеленая поляна. Из автобуса вышли парень и девушка, судя по виду, городские, небедные и образованные.  С ними большой породистый пес. Взявшись за руки, двое шли по тропе мимо раскидистых елей, он справа, слева она, шли как на венчании. Под елями, играя, прыгал пес и заливисто лаял на белку. Он никогда в жизни никого не кусал – таково свойство его благородной породы. Благоприобретенные за много поколений повадки сделали хищное животное почти непричастным к области жестокости и сродственных ей страданий. Парень и девушка подозвали собаку, она прибежала к ним, улыбаясь, и пошла рядом, иногда весело оглядываясь в сторону елей. Эти двое были молоды, красивы и, так мне думалось почему то, благородны. И пес – им под стать.
Залюбовавшись картиной молодости, я вспомнил, как много лет назад вдруг решил, что молодость оставила меня навсегда. Мне тогда стало удивительно грустно, что "я не буду больше молодым". Эта грусть свойственна поэтам, ибо она имеет еще и особенное свойство, как сожаление о  неспетой песне, лучшей, единственной, песне, которую петь, не будучи юным, невозможно. Как прекрасно, щемяще–светло писал об уходящей молодости Сергей Есенин, и он с молодостью не смог расстаться…  И я, на одной из переломных точек жизненного пути, прощаясь с друзьями молодости, совершенно непроизвольно написал песню, которую назвал «Маленькая вариация на тему Дарио», отозвавшись на одно четверостишье  очень известного стихотворения этого никарагуанского поэта. Он писал:

Молодость, дивный мой клад,
Навек расстаюсь я с тобой,
То слез нет, хоть плакать бы рад,
То текут они сами собой.

Дальнейшее развитие песни автора не было созвучно мне, потому что я верил, что молодость, юность – они не могут уйти навсегда, и это оказалось действительно так. Вот потому и написал вариацию:

Молодость, дивный мой клад,
Навек расстаюсь я с тобой,
Все краски твои – чем богат,
Примет времени ровный прибой.

О, молодость, дивный мой клад,
Стань голосом светлым в ночи,
Пусть годы уйдут, отзвучат,
А ты до меня докричи.

И я потеряю покой,
На тихий твой зов оглянусь,
Как прежде, несмелой рукой
К поющей струне прикоснусь.

Обожжет тогда – жарче огня
Гитары трепещущей лад…
Я вспомню, что есть у меня
Молодость, дивный мой клад.

А потом, когда я достиг такого возраста, в котором считается быть юным как бы и неприлично, я понял, что юность, молодость – они от земного возраста человека не зависят, но зависят лишь оттого, какова у человека душа и к чему устремлена она.
… Автобус прибывает к железнодорожному вокзалу. Все пассажиры уже перезнакомились, кто раньше знаком не был. Познакомился со многими и я – надоело отмалчиваться. Вместе ведь ехать веселее. «Наши», бардовские,  стайкой вышли из автобуса и двинулись покупать билеты до Санкт–Петербурга. Так получилось, что все оказались возле одной кассы. Нечто общее нас соединяло. Мы еще хранили в себе мир той маленькой озерной страны, из которой только что прибыли на шумный грохочущий вокзал.
Еще с полчаса в очереди. Постепенно все начинают немножко волноваться,  хотят  успеть на ближайший поезд. И  незаметно, слово за слово, уходит куда–то та атмосфера неторопливости, в которую были мы счастливо погружены у Озера Семи Озер. Нервные импульсы города начинают вторжение в наши сознания. Вот уже у окошечка кассы первая перепалка, кто–то не так сказал, а кто–то недопонял. Вот кто–то из очереди пытается восстановить справедливость, но довольно скоро и сам оказывается втянутым в тяжбу. И вот уже вся очередь волнуется. Я пока еще к этому непричастен, но уже внутренне готов, как говорится, "созрел". Коротаю время беседой с соседкой по очереди. Она из Ростова. Ездила в Бардово к сестре. Сестра с мужем – русские беженцы с Кавказа, вынуждены были уехать, когда там начались передряги. Квартиру не смогли продать. На скопленные деньги купили избу в Бардово. А потом муж запил, сказал, что изба – его собственность и выгнал жену. Теперь сестра ютится у подруги, там же, в Бардово. Денег нет, чтобы куда–то уехать, нет и работы по специальности, не на что жить. Только, разве,  огород остался, да лес, от них и питаются, натуральным хозяйством  перебиваются с хлеба – на воду… Пытаюсь сказать несколько утешительных слов, обнадеживаю, что теперь в Бардово будет лучше, ведь уже построена церковь, что, может быть, восстановят и проезжую дорогу в Сивцево,  но не очень–то убедительно получается. Разуверились люди и не ждут  уже помощи ниоткуда.
- А мы Вас видели – сегодня утром встретили,  когда шли за ягодами с
сестрой, подругой и детьми. Собака еще была с нами.
- Помню, помню, конечно же. Набрали ягод – то?
- Да, немного.
- Ничего, все образуется. Вот видите, здесь  ягоды, грибы, и слава Богу, нет
войны. Все еще образуется, поверьте…
Начинают продавать билеты на очередной поезд. Билетов хватает  всем. Нас,
бардовских, рассеивают по составу, и на этом наша временная группа, достигнув своей цели – поезда, прекращает  существование.


11. Ночь на рождество Иоанна Крестителя

Мне достается билет в одном вагоне с седобородым. Он оказывается на удивление словоохотлив и чем–то напоминает словоохотливого домового из одноименного, очень любимого мною рассказа Александра Грина о святой самоотверженной любви и дружбе. Или ушедшего в отставку мага. Среднего роста, лет шестидесяти, довольно еще крепкий, живые, умные, немного навыкате глаза, и другие характерные приметы, свойственные еврейской национальности. Он испытывает ко мне явный интерес и искреннюю симпатию. Очевидно, он большой любитель «пообщаться», и я стал его очередной жертвой. Нет, не совсем так. Что–то в нем есть отличное от обычных вагонных сплетников, про которых говорят «переносчики в народе». Приглядываюсь повнимательнее и понимаю в чем дело: в нем нет агрессии, но лишь живое любопытство и удивление, как будто он в первый раз видит окружающее.
Подходит поезд, мы бежим через весь состав к нашему вагону, я помогаю ему донести вещи. Впопыхах вскакиваем в поезд и занимаем боковые места за столиком друг напротив друга.  Сейчас Петров пост, в церквях отслужили уже праздничное всенощное бдение рождеству Иоанна Крестителя, клирики и миряне уже повечеряли и исполняют вечернее молитвенное правило. А я, неприкаянный, все в пути – в дороге  . Во время поста  лишние разговоры крайне нежелательны – это давно уже проверено жизнью. Но, по–видимому, в странствии все бывает несколько иначе…   Чувствую, что уклониться от долгой беседы не удастся, поэтому представляюсь. Седобородый, широко улыбаясь, и как бы потирая руки, тоже представляется:
- Меня зовут Семен Борисович (к стыду своему, я  запамятовал, может быть,
Борис Семенович, но для однозначности пусть будет Семен Борисович). Я живу в Санкт–Петербурге. Ездил проведать отца. Он у меня молодец. В восемьдесят с лишним лет пишет стихи, не унывает.
- А я думал, что это нищий у Вас просит подаяния. Неудобно получилось…
- Ничего, отец не обидчив. Он добрый. У нас корни вообще из тех мест, из
Бардово. Деда помню покойного, крепкий был.
- А я ездил к друзьям в Бардово. Они там построили церковь, – коротко
рассказываю про церковь, про икону Божией Матери «Призри на смирение», о ее чудесном обретении в озере «Каменное» много сот лет назад и о современном Киевском чуде – отображении иконы на стекле.
- Вот как! Ничего не знал об этом. Обязательно  приду в церковь,  когда в
следующий раз буду в Бардово. Вообще – то я неверующий, хотя и крещеный. Вот когда мне докажут, что Бог есть, тогда я и поверю.
Борис Семенович рассказывает мне свою историю.
- В шестидесятых годах учился в Ленинградском  Военмехе…
- Правда? И я окончил Военмех, но в семидесятых.
- А я не закончил. Отчислили после первого курса за язык и вольнодумство.
Думал не как все. Пошел работать на завод. Но потом, в сорок лет понял, что мое призвание – математика. Поступил в Ленинградский Университет и окончил. Преподавал. Параллельно возник непреодолимый интерес к философии. Много лет занимался изучением различных философских систем и их взаимосвязи. Научных работ не писал, просто мне предмет философии очень интересен, вот и все. Я вижу, Вы тоже испытываете интерес к философии…
- Не совсем так… Я не отношу себя к философам, и  чтение  множества
философских книг утомительно для меня. Я предпочитаю Библию и творения Святых Отцов, а также богослужебные книги и живое православное богослужение, – ибо
во всем этом содержится святость, как знамение присутствия Истины. Поэтому я и стремлюсь идти к Истине истинным же путем – путем хранения веры Православной.
Вы спросите, почему Православной веры, а не какой–либо иной? Да потому что Православие во всей полноте является церковью Христовой, без каких–либо замечаний и оговорок. В этом можно легко убедиться, изучая историю церкви, от первых веков до современности, внимательно исследуя апостольские правила и постановления вселенских и поместных соборов, наблюдая во времени процессы появления ересей, и их  самообличение при попытке противоборства выраженному соборно исповеданию веры Христовой.  Путешествуя мысленным взором по этажам эпох, нетрудно убедиться, что истинный голос церкви  никогда не совпадал ни с так называемым "общественным мнением",  ни с одной из идеологических и научных доктрин, за что церковь наша святая  была  всегда на земле гонима  – в той или иной форме, но гонима – и, гонимая, указывала  преследователям  истинный путь ко спасению. 
 Я выбираю путь веры, потому что все те, кто прошел по этому пути до конца, ясно указывают, куда ведет он в вечности. Путь же, который для своих последователей прокладывает в вечности наука , в том числе и философия, сама по себе, без веры, – он совершенно неопределенен и туманен. Наука никогда не сможет постичь того, что для веры совершенно очевидно. Ведь вера зиждется на догматах, а догматы не подлежат сомнению. Их истинность засвидетельствована в веках великими чудесами и подвигами целого сонма святых людей, в том числе и наших, Русских святых, которых свято чту. То есть, я считаю, как уже говорил, что есть только один истинный путь познания истины – это путь религиозный. А философия и другие науки  плодотворны ровно настолько, насколько ученые и философы готовы принести плоды своих исследований ко святому алтарю Веры. От этого зависит, будет ли наука  способствовать или препятствовать  познанию мира и Бога… Но прошу простить за многословие, да я и не привык  говорить подолгу. Я перебил Вас, пожалуйста, продолжайте. Если не возражаете, я буду иногда вставлять краткие реплики.
Собеседник не возражает… Он начинает увлеченно рассказывать, привычно выходя на излюбленный простор открытого ему мысленного океана. Здесь невозможно передать все тонкости разговора, потому что это была настоящая импровизация.  Видно, что мой попутчик не просто изучал философские системы, но, что называется, входил в них, сопереживал умом. Вот уже беседа наша длится час, два. Вот уж мы потеряли и счет времени. Невозможно описать, о чем был наш разговор, но мы очень хорошо понимали друг друга во всем, что не касается веры, и это было самым главным в нашей встрече.  Он начинал фразу, а я заканчивал ее, я только собирался сказать, а говорил он,  и это для нас вовсе не означало  повторение избитых истин, это был творческий акт беседы. Мы творили. Наши мировоззрения существеннейшим образом отличались, но мы не подавляли друг друга в разговоре, нет. Мы старались друг друга понять и облегчить друг другу понимание своей позиции. Семен Борисович обладал несомненным ораторским талантом, блестяще выражал свои мысли. Но вот что интересно, когда он начинал говорить о Боге, то всякий раз какие–то невидимые зацепки уводили его ум в сторону, притягивали  к одной из известных ему систем. Самым необычным оказалось то, что Семен Борисович, будучи, безусловно, образованным, начитанным человеком, и, наконец, будучи крещеным  в Православную веру и не отрицая этого, совершенно ничего не знал ни о Православии, ни о творениях Святых Отцов.  Он в ходе разговора, похоже, только сейчас открыл для себя сей прискорбный факт. И  уж совершеннейшим откровением для него были  многие и многие прописные для христианина истины, которые прекрасно знает неграмотная бабуля в бедной деревенской церкви.  Он  с детским восторгом говорил о том,  что наконец–то нашел то недостающее звено, которого ему не хватало, когда он «путешествовал» из системы в систему. Он на лету запоминал названия богословских книг, и у меня не было сомнений в том, что он прочтет их и основательно изучит. Его ум ненадолго успокоится, найдя разрешение мучивших вопросов, а потом продолжит поиски истины. Но не знаю, сможет ли он воспринять слово о том, что Истину можно познать лишь поверив, всем сердцем уверовав. Слишком мощные наработки ума создали как бы труднопреодолимую преграду для его веры. Когда есть вера, то, следуя ей, ум легко и просторно, в Евангельских истинах пребывая, возрастает. А вот когда ум возрастал долгое время без веры, то он потом первым росткам веры прорасти мешает, он все переиначивает на свой лад, и сердце из своего плена выпускать не хочет. Об этом я позволил себе высказаться:
- Святой старец Силуан Афонский сказал: «Кто  чисто молится, тот
истинный богослов», то есть детальные книжные знания не являются для человека обязательными, но гораздо важнее чистая молитва, не омрачаемая никакими помыслами. В чистой молитве душа все, что необходимо, от самого Бога узнает.
- Собеседник оторопело, не мигая, смотрел  на меня своими  умными
«ветхозаветными» (прекрасное выражение русского писателя–новомученика В.А. Никифорова–Волгина) глазами. Он все никак не мог поверить, говорю я серьезно, или шучу. И я представил, что же будет, если Семен Борисович уверует, твердо решит воцерковиться и станет упорно посещать богослужения. Где найдет он собеседника, которому высказал бы все свои сомнения, все неясности, свойственные его уму. У свечного ящика? Или у церковных бабушек, которые после первых же его слов с удовлетворением отыщут в них ересь, ересь обличат и попытаются научить его незаурядный ум мыслить категориями их узкого кругозора? Или, быть может, настоятель храма ему вразумительно ответит на вопрос, почему деньги вносят в храм, хотя даже в Евангелии написано, что этого делать нельзя? И уйдет Семен Борисович из храма восвояси, не хватит у него терпения отринуть эти несовершенства земной воинствующей церкви, и, прилагая неимоверные усилия, всей душой прилепляться к Церкви торжествующей, небесной. Ничего, я верю в то, что и на земле в последние времена увидят еще люди небывалое торжество Православия, и в наибольшей степени произойдет это на земле Русской. Поколение за поколением будут все новые и новые достойнейшие сыны и дочери нашего народа посвящать себя служению церкви, и лучшие из лучших умы, чистейшие из чистых сердца легко и просто разрешат все эти кажущиеся неразрешимыми для многих сегодня религиозные, философские и нравственные проблемы. Сие очевидно. И развитие этого процесса можно видеть уже сейчас: достаточно сравнить православную прессу, выходящую сегодня и несколько лет назад, и каждый, даже неискушенный и предвзятый читатель не сможет не обратить внимание на то, насколько легче, умнее, добрее стал сам стиль повествования, насколько расширился круг печатных изданий и круг рассматриваемых вопросов. А вновь открываемые то тут, то там православные школы и ВУЗы, а посещение самими преподавателями храмов, исповедь, причащение – все это постепенно приводит к благим результатам. Само небо над Россией становится постепенно другим, повсеместно благодатным. И уже недалек, недалек тот час, когда через всенародное покаяние произойдет воистину всенародное прославление святых Царственных мучеников, и это прославление сделает в свое время возможным венчание на царство в России нового достойного помазанника Божия. 
Я еще раз внимательно приглядываюсь е собеседнику. Совершенно очевидно, что он не был ни масоном, ни магом. Он был просто русский еврей, то есть еврей, который считает себя русским и корни свои полагает в России, в озерном лесном краю. Он носит мятые брюки и нечищеный ветхий пиджак, а большую часть своей невеликой пенсии и приработка тратит на книги по математике и философии. Он многое понял, многому научился в своей жизни, а единственное, чему научиться не смог – это думать «как все». Он прирожденный диссидент, он в генах унаследовал это диссидентство. Он поминутно впадает в ересь, он выйти из ереси не может, но он не агрессивен в ереси, просто так душа его совершает внутреннюю работу. Он обладает еще той открытостью, какая присуща людям, не имевшим дела с духовной бранью, точнее, не подозревавших, что она ведется.
- Я почему к Православию так отношусь, – продолжает Семен Борисович, –
что ведь оно полностью ушло в политику, а тех, кто чуть сделал шаг вправо и влево, тех сразу объявляют врагами. Это как при Сталине получается – диссидент в нем восставал в полный рост. – Врут они, вот я и не верю.
-  Да нет же, нет!    Политизировано лишь  отражение церковной жизни в средствах массовой информации. И потом, не задумывались ли Вы над тем, что это лишь наше сознание, в меру своей политизированости и свойственной всем нам вообще приземленности,  воспринимает церковную жизнь как политику. А если настроитесь Вы на жизнь духовную, то увидите во всех внешних событиях бездну премудрости, узрите в них земное воплощение величия Божьего Промысла. И, наконец, если внимательно познакомитесь  с историей нашей Русской Православной Церкви, особенно с историей новейшей, вникните в суть подвигов новомучеников и исповедников Российских, то по–иному отнесетесь и к вере Православной, и станет вера наших прадедов ближе Вам, понятней. Ведь едва ли не у каждого из нас в роду есть святые молитвенники, явленные и неявленные.
– Как–то раньше об этом и не задумывался… Дед вот в церковь любил ходить…
 То, что вы говорите, не совсем привычно, но… прошу Вас, продолжайте.
И я, вопреки своим правилам, долго рассказываю о пророчествах старцев про грядущую духовную славу России  и о чаяниях последнего Русского Царя, которого сам антихрист будет бояться. Собеседник внимательно слушает меня – профессиональная привычка  преподавателя... Временами  казалось, будто он как бы что – то вспоминает, нечто потаенное–потаенное, до поры дремавшее…
– А почему же  говорите, что Вы неверующий,  Семен Борисович! Ведь в
результате сравнительного изучения  философских систем Вы должны были неизбежно прийти в выводу о существовании Бога. В древности в Александрии была даже так называемая  школа Оригена, которую посещали язычники, пожелавшие изучить христианство. И постепенно, в результате сравнительного изучения христианства и различных философских систем, ученики приходили к выводу о несоизмеримой высоте нашей Веры, по сравнению со всеми другими религиями и философскими школами.
- Интересно, раньше не слышал об этом. Обязательно ознакомлюсь. Но не
является ли, в свою очередь, и Христианство всего лишь одной из систем?
- Нет, не является. Это следует непосредственно  из Символа Веры.   Об этом
и Сам Спаситель сказал «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня»(Ин.14,6). А истина может ли быть системой? Конечно же нет. Системы лишь мы выстраиваем у себя в головах, этакие вавилонские башни, модели бытия, которые рушатся постоянно, но мы их постоянно достраиваем.
- А что такое Символ Веры?
- В нем кратко изложены двенадцать важнейших  догматов о триедином Боге:
Отце и Сыне и Святом Духе, о грядущем славном Втором пришествии Бога–Сына Иисуса Христа, о суде над живыми и мертвыми и многом другом. Знание Символа Веры наполняет сердце радостью и надеждой познания истинного Бога. И знание Символа Веры, по сути своей, оказывается важнее любого научного исследования. Поэтому все воцерковленные христиане знают Символ Веры наизусть.
И долго я еще, как мог, рассказывал Семену Борисовичу из того, что знал о Символе Веры. И мой собеседник, прочитавший тысячи книг, слышал о многом впервые, и в эти минуты лицо его радостно прояснялось, но лишь ненадолго. Потом привычно включался его критический ум и отправлял вновь услышанное в одну из своих кладовых для переработки. Так ум его разговаривал с сердцем, и в беседе этой слышны были  разнобои…
…Стояла ночь на рождество Иоанна Крестителя. Поезд  гудел и стремительно мчался, чтобы не выбиться из назначенного расписания. За окном то тут, то там пылали купальные костры. Кое–где возле них на краткие мгновения видны были освещенные пламенем задумчивые лица. Люди сидели у костра, думали, тихо разговаривали, мечтали о чем–то или радужные строили планы. Люди искали Бога, а среди людей – собеседника, который просто поймет, выслушает их, расскажет  о своем. Об утешении и не мечтают.
Люди ищут Бога, и в ночь на рождество Иоанна Предтечи они не могут уснуть. Они хотели бы пойти в церковь, но приходские храмы закрыты в эту пору. Лишь в немногочисленных возрождающихся монастырях не прекращается и по ночам Божественная служба, и лишь в редких самоотверженных сердцах не прекращается в этот час непрестанная молитва единому, в Троице славимому Богу. «Спаси, Боже, люди Твоя…», – неуставно шепчу я слова уставной молитвы…
Наш разговор подходит к концу. Мы сказали друг другу самое важное, и теперь, по прибытии поезда, каждый пойдет назначенным ему путем. И я надеюсь, что встреча эта была промыслительна и полезна. Нужно хоть немного уснуть перед рассветом – завтра хлопотный день предстоит. Вагон полупустой. Забираюсь на вторую полку и лежа исполняю краткое молитвенное правило Серафима Саровского. А по окончании на ум совершенно непроизвольно приходят слова Св. Феодора Студита из его подвижнических монахам наставлений (слово 148,1): «Обыкновенно бывает так, что когда кто–то говорит о чем грешном, то сказав однажды или дважды о том, располагает слышащих к худому. В отношении же к добру, и много раз сказавши спасительное, едва успевают чье–либо привлечь к тому внимание и расположение. Так трудно прививается доброе к естеству человеческому; напротив, злое очень удобоприемлемо для него.» Это странным образом окончательно успокаивает. И я мирно засыпаю.
…Там, внизу, Семен Борисович до утра без устали ведет нескончаемую беседу с новым, только что севшим в поезд пассажиром, возвращающимся с рыбалки. Когда рассветает, они расталкивают меня, будят. Проезжаем Вырицу, здесь могилка старца Серафима, Вырицкого чудотворца. Вот справа Павловск, Пушкин – знакомые с юности, не раз хоженые места. А вот и слева Пулковские высоты, куда давным–давно водил нас  знакомый астроном на экскурсию, и мы дружно смотрели в телескоп на Луну и звездное небо. Луна становилась чуть ближе, а звезды – все такими же далекими искорками оставались… Проезжаем Витебский проспект, парк Победы, через несколько минут минуем Обводный канал, и наконец, конечная остановка – Витебский вокзал.
Ни меня, ни Семена Борисовича никто не встречает. Метро еще закрыто. У входа мой попутчик покупает два жареных пирожка с ливером и угощает меня. Я объясняю, что в Петров пост мясного не едят, но чтобы ему не было обидно, я за компанию съем сухарик. Он удивляется: «Вот как! Интересно. А я и не знал…». И с аппетитом уминает оба поджаристых пирожка. Попутно продолжает говорить:
- С деньгами сейчас трудновато. Меня ведь, когда  после перестройки
сокращения начались, одним из первых отправили на пенсию. Досрочно. Пенсия какая – сами знаете, одно название. Так вот я приспособился, решаю студентам контрольные по математике, даю уроки. А жена моя еще работает, русский язык преподает.  И ничего, пока держимся.
Вдохновенные моменты ночной беседы уже позади. Мы прощаемся как добрые старые знакомые, говорим друг другу несколько теплых слов. Семен Борисович весело и лукаво щурится. Он  веселый человек, наверное самый веселый из диссидентов. Добродушно улыбаясь, он прощается со мной. Решаем не обмениваться адресами, понимая, что большего в нашей встрече не дано нам достичь. А если и встретимся вновь, то пусть это будет невзначай, у Озера Семи Озер, в маленькой деревянной церкви, где больше любых самых мудрых слов скажет застывшая капля слезы на чудотворной иконе Божией Матери…


12.  Истоки дорог

7 июля 1999 г.,6 часов утра. Станция метро "Пушкинская" «Лестница–чудесница» везет меня вниз, к вагонам метро. Всего несколько часов на встречу с Санкт–Петербургом. И за это время  надо обязательно повидаться с другом юности, судьба которого оказалась удивительно сходна с моей. А потом – трудный путь в русскую глубинку, к моим родным, к могилам моих предков и к Тверским святым алтарям,  в те места, где родился я, путь то–ли к самому себе, то–ли к устью все еще чистой русской речки Ратыни, а от устья – к ее сокровенным истокам. Но от истоков – снова в путь ко всей могучей, столь горячо любимой мною реке – России… И верю я, знаю я, что теперь мой путь стал прямее, и в трудные минуты душевной тесноты напомнят о  себе и позовут из бескрайнего простора воспоминания о предивной промелькнувшей перед моим взором Стране Озера Семи Озер, где соединяются вместе в озере Каменном воды небесные и земные, а из озера Алё бежит поворотливая певунья–речка Алёля, чистая как лесной родник, и из нее можно просто черпать воду рукою и пить, и  вдоволь, от души напиться. От этих дум становится светло и легко на душе. И я вновь иду, и  вновь пою только что сложенную новую песню, которую так и назвал:"У Озера Семи Озер":

У Озера Семи Озер

Знаешь ли брат, какой простор
Я видел в утреннюю рань –
Я к Озеру Семи Озер
Пришел сквозь  жизни глухомань.

Ты знаешь, брат, я был один,
Там, между небом и землей,
В краях превыспренних глубин
Хотел угнаться за собой.

Я от себя бежал к себе,
И все не мог себя догнать,
То разуверился в судьбе
И стал без меры уставать,

То снова видел впереди
Начало всех земных начал,
Но о своем забыв пути,
За легким ветром вслед бежал.

То любовался красотой
Мгновений трепетных земли,
И вновь наполнил пустотой
Дарованные жизни дни…

…То службу Божию служа,
То у языческих костров
Томится грешная душа
Под тяжестью земных оков.

Но в этот миг и в этот час
Меж нами был такой простор,
Который не оставит нас
У Озера Семи Озер.

–Ты отвори врата,
Скажи слово простое,
И будет петь вода
Про небо над тобою –

Увидишь ты тогда,
Как в небо голубое
Из озера Алё
Течет река Алёля….

Я пою и с нежностью и теплом вспоминаю так скоро ставшую мне родной и близкой маленькую псковскую озерную страну, которую отныне ласково называю, как в сказке, «Семиезерье». Вспоминаю ее просторные поля чистые родники, ручьи, речки и озера среди глухих комариных лесов, ее совсем близкое, земли касающееся  северное небо. Гляжусь в хранящее неразгаданную тайну озеро «Каменное», окружившее себя кольцом семи озер и давшее приют семи необитаемым островам. Вспоминаю таких непохожих и замечательных  людей, населяющих эти края, и думаю о том, что истинную цель путешествия  так и не успел я никому сказать – как–то не представилось подходящего случая, да теперь уж нет смысла и говорить…
 Я пою и дивлюсь тому, что в  удалившейся от мира деревушке Бардово можно запросто встретить восьмидесятилетнего нищего старика, который пишет стихи; здесь  кандидат наук, оставивший докторскую диссертацию, становится старостой церкви,  а седобородый крестьянин оказывается блестящим знатоком философии.  Думаю о самом названии «Бардово», звучанием своим  напоминающем современному пилигриму о том, что здесь жили живут, или, быть может, будут жить, трудиться на земле и петь о небе поющие люди – барды, поэты, певцы и певуньи.  И еще предчувствую я, что весь наш народ русский, чьи песни сердечные  еще пока большей частью приглушенно, подавленно звучат, скоро вновь станет поющим народом и воспоет созидающую песнь возрождения во весь свой прекрасный грудной колокольный голос. И во всю ширь необъятной и щедрой русской души будет он петь и работать Господу, и лишь Ему одному служить. И закипит, запоет работа в крепких мужицких руках, уставших без настоящего, Богу посвященного дела. И начнет, перекрестясь, и во славу Божию заново, краше прежнего отстроит мужик разоренный некогда Русский Дом. А тонкие девичьи пальцы, теплые материнские руки, ясные любимые глаза и звонкие детские колокольчики–голоса соткут невесомые кружева счастья на светлых окнах этого просторного Дома.
 И я не устаю с верой и надеждой на лучшее думать о Родине моей, об удивительной и великой стране России, где люди любой национальности, с миром в Дом Русский пришедшие и Россию всей душою полюбившие, становятся русскими. В этом Божественное свойство России как светлого и просторного Отчего Дома всех пришедших к ней народов. Но быть русским, это ведь значит и не отказываться от того спасительного креста, который русскому народу изначально от Господа был дан. Этот крест – Православие. Он сохранит, избавит Россию в последние времена от помрачения духом века сего. Я верю в это и без устали молю Бога, да спасительного креста от нас не отымет.  Вспоминаю слова Достоевского том, что: «русский мужик без Православия – дрянь». Сказано резко, но с болью в сердце, от души, и, к стыду своему следует признать, что сказано верно. Мог ли тогда Федор Михайлович поступить иначе, предчувствуя сердцем те злодеяния, которые совершит над собой отшатнувшийся от веры русский народ. Сказано верно, потому что без Православия – нет Руси, нет России, но лишь голодная, нищая, злая страна. Такой видна была революционная, богоборческая  Россия из прошлого. А сегодня, на пороге нового тысячелетия, я, дерзая взглянуть в будущее, возьму на себя смелость сказать то, что не успел  высказать Федор Михайлович в тесноте серебряного века. Слушайте, горы, реки, леса и поля, города и села, слушайте славные возлюбленные братья и сестры, граждане любимой Богом страны России! Слушайте, старцы и юные, нищие и богатые, больные и во здравии пребывающие, слушайте радостные и печальные, счастливые и томящиеся в скорбях, слушайте и радуйтесь: «С Православием русский народ – свят!». И сердце мое радуется вместе с Вами.
Так иду я с пасхальною песней по граду Петра, созданного железной волей избранника Божия, по граду, неразрывно связанному не только с великими достижениями России, но и с великими искажениями Промысла Божия о Святой Руси, в результате которых  окраинный город–порт незаконно оказался столицей огромного сухопутного государства, которое вскоре, по Промыслу, и без того стало бы (точнее, несмотря на искажение Промысла, стало) омываемо   двенадцатью морями трех океанов, а Киевская Русь, где было положено начало крещению наших предков, непонятно почему превратилась сначала в Малороссию, затем в "окраину", а потом и вовсе в Украину. Я иду по городу, основатель которого,  помазанник Божий, избранный Богом царь–исполин Петр Первый дерзнул поставить власть государственную выше Святой Православной Церкви Божией, своевольно упразднив на Руси Патриаршество, в результате чего Православная вера была негласно отдана на поругание верованиям западных гостей. И все это вместе взятое,  и многие другие отклонения от Промысла Божьего повлекли за собой и революцию и убиение святых Царственных мучеников, и убиение святых новомучеников и исповедников, на земле Великой, Малой и Белой Руси за веру Христову пострадавших. О, Боже, что стало с нами, во что превратились мы и во что превратили Родину нашу за  десятилетия  жизни безбожной! И лишь теперь вновь постепенно начинаем учиться все ошибки былые понимать, всей душой начинаем их осознавать, учимся в своих ошибках каяться, а чужие – прощать. И этим положено ныне всенародному покаянию начало. А покаянием положено основание строительству новой, Святой Руси.
И как же здесь удержаться–то, да о заветном нашем чаянии еще раз в ликующей
песне не поведать! Ведь старцы сказывают, что если мы окажемся достойны,  то у нас, на Руси, по милости Творца, да по молитвам и подвигам святых, еще будет Помазанник Божий, будет Царь,  который свою страну, свой народ станет не грабить, но любить, и которого в последние времена сам антихрист бояться будет. И потому верю я, что страна наша уж вдоволь настрадалась, и пощадит ее Господь в последние времена, и вновь восставит Святую Русь в ее былой красоте духовной, чтобы достойно встретили обитающие в ней народы Его славное и страшное Второе Пришествие. И верю, что дух антихристов, он Святой Руси коснуться не посмеет, и, как невеста, встретит Родина моя своего возлюбленного Жениха, и живущие в ней праведники, в ликовании воздушные мытарства минуя,  Царство Небесное наследуют, а грешники – покаются, и значит тоже помилованы будут.
"Пошли же нам, Господи, Царя!", – пою я, затерявшись в толпе городской, 
теснясь в вагонах метро и содрогаясь от сквернословия обрюзгших вокзалов и серого уныния пригородных электричек. "Пошли нам, Господи, Царя!", – не устаю повторять я
слова неосознанной мольбы печальных, обманутых и одиноких.   "Потерпите, дорогие мои, ради Бога, совсем немного еще потерпите, попросите Господа, помолитесь, мои хорошие, как умеете. И Он, Милосердный,  пошлет Вам Царя, Он пошлет вам правителя, который перестанет обманывать и грабить вас, который не будет подвергать насилию вашу честь и совесть, но он, уподобясь Господу нашему Иисусу Христу, станет более жизни своей любить вас, свой народ, с которым он венчан на Царство.  Потерпите, поверьте же, и не отчаивайтесь, избранные Богом граждане грядущей Святой Руси!", - вновь и вновь пою я, шагая по испрямляющимся день ото дня русским дорогам:





Моление о Русском Царе

– Пошли нам, Господи, Царя,
Молила Русь, едва живая, –
С железной волею Петра
И с чутким сердцем Николая.
Пошли нам, Господи, Царя,
Обремененным и скорбящим –
Его рассветная заря
Ужель взойдет над горем нашим –
Еще темно, а он в пути,
Он просит: "Господи, прости! –

Не ставь обманутым в вину,
То, что смятеньи и безвластьи
Свою великую страну
Распродают и рвут на части,
И что в безверии глядят
На лик Владычицы Державной,
И смрадом изнутри точат
Твердыню веры Православной..."
...Придет он в храм, а там темно –
Во тьме прорубит он окно.

Он жизнь отдаст, не согреша,
За свой народ многострадальный,
И вспомнит русская душа
Свой кроткий образ стародавний.
В слияньи двух великих воль,
Презрев пустые разговоры,
Он освятит и хлеб и соль
И реки и моря и горы.
Украсит Русь свой новый дом,
И все желанны будут в нем.

И потянутся чередой
К России светлому рассвету
Искать отраду и покой
От Будды и от Магомета.
Пусть будет мир объят тоской
В "тяжелых, нежных" зверя лапах –
Россия верною рукой
Соединит Восток и Запад,
Не помня вековых обид,
Россия верных примирит.

Она откажется служить
Безумству мира на потребу
Ее удел – сопроводить
Пришедших – от земли на небо.


Здесь, во святых монастырях,
Неведомых для иноверца,
Хранит Святейший Патриарх
Ее сияющее Сердце.
И всех, что с верою придут
Святой покроет, мирный Дух –

Про этот тихий Вечный Свет
Для всех открывшихся сознаний
Напишет искренний поэт
В минуты тихих созерцаний.
И станут Словом рождены
Во всех водимых ей народах
Все те, что были крещены
В Ее животворящих водах,
И воссияет им, как встарь,
Святой Руси светлейший Царь.

...Возлюбит свой престольный труд
России скульптор и строитель,
И в свято место не войдут
Ни маг, ни идолослужитель, –
Во имя ангельской крови
Он псов отгонит от Святыни
Святым огнем святой Любви
На веки вечные отныне,
И на "обломках" лагерей
Восставит святость алтарей.

То, что сломил великий Петр,
Он восстановит и умножит
И прекратит в церквях раскол,
От их вершин и до подножий,
И даже то, чего не ждут
И на сегодня и на завтра,
Что превзойдет великий труд
Святого князя Александра –
Все, кто к нему с мечом придет,
Отца в нем крестного найдет.

И содрогнется древний тать
О новой славе слыша повесть,
И будет Вера пробуждать
В сердцах святое слово "Совесть" –
Всех паче к Богу воззовет
Слезинка доброй старой няни,
И мой поруганный народ
Охватит жажда покаянья –
Неутолимый Божий страх
Воскреснет в гибнущих сердцах.

      .   .   .
...Рыдает Русская земля,
Терпя безверие и войны:
– Пошли нам, Господи, Царя,
Да будем мы Его достойны.
Пусть не России, не себе –
Во имя Трисвятого Бога –
Он годы вымолит Земле
До неизбежного итога...
...Рыдает Русская Земля:
– Пошли нам, Господи, Царя!

Пою и молю Бога о грядущем Святом Русском Царе, о ниспослании всем нам, гражданам Святой Руси, заповеданных и спасительных уз взаимной любви, о воссоединении отпавших, о милосердии праведных, о неприкосновенности промыслительных встреч и недолговечности умудряющих разлук, прошу о простом  земном  счастьи счастья не чающих и о святом безмолвии оставивших мир ради мира. И еще о том прошу, чтобы просьбы мои никому не докучали, но было не так, как я хочу, но как Богу Единому Милосерднейшему, ради нашего спасения, угодно.  А когда иссякают в сердце слова, то вновь и вновь произношу неразлучную теперь со мною  «молитву ко Всем святым земли Русския»  из службы Всем святым, на земле Российской просиявшим. Пусть же молитвой и закончится сие повествование, ибо когда отзвучат ее слова, в сердце предивная наступает тишина. Так и должно быть, потому что лишь в тишине и рождается Песня.

27 июля 2000 года

Александр Ратыня


Молитва ко Всем святым земли  Русския
(из службы Всем святым, в земли Российстей  просиявшим)

О всеблаженнии и богомудрии угодницы Божии, подвиги своими землю Русскую освятившии и телеса своя, яко семя веры, в ней оставльшии, душами же своими Престолу Божию предстоящии и непрестанно о ней молящиися! Се, ныне в день общаго вашего торжества, мы, грешнии, меньшии братия ваши, дерзаем приносити вам сие хвалебное пение. Величаем ваши великия подвиги, духовнии воины Христови, терпением и мужеством до конца врага низложившии и нас от прелести и козней его избавляющии. Ублажаем ваше святое житие, светильницы Божественнии, светом веры и добродетелей светящиися и наши умы и сердца богомудренно озаряющии. Прославляем ваша великая чудеса, цвети райстии, в стране нашей  северней прекрасно процветшии и ароматы дарований и чудес повсюду благоухающии. Восхваляем вашу богоподражательную любовь, предстателие наши и покровителие, и, уповающе на помощь вашу, припадаем к вам и вопием: вси святии сродницы наши, от лет древних просиявшии и в последния дни подвизавшиися, явленнии и неявленнии, ведомии и неведомии! Помяните нашу немощь и уничижение и молитвами вашими испросите у Христа Бога нашего, да и мы, безбедно преплывше житейскую пучину и невредимо  соблюдше сокровище веры, в пристанище вечнаго спасения достигнем и в блаженных обителех Горняго отечества вкупе с вами и со всеми угодившими Ему от века святыми, водворимся, благодатию и человеколюбием Спасителя нашего Господа Иисуса Христа, Емуже со Превечным Отцем и со Пресвятым Духом подобает непрестанное славословие и поклонение от всех тварей во веки веков. Аминь.