Когда отец ушел от нас, мне только-только исполнилось шесть лет. Я до сих пор помню то лето - море, поздние прогулки вдоль берега, остывшую еду в столовой... И конечно же, правда не без помощи фотографий, помню себя: худая черноглазая девочка со сбитыми коленками. Я корчу устрашающие рожи, изображая какого-то дикого героя тех далеких дней, имени которого, увы, теперь уже не вспомню. Фотографий много - пожалуй, больше, чем в любое другое лето. И на каждой из них - я и мама - печальный тандем, родившийся у моря. Интересно, кто же нас фотографировал? Может быть, все же отец? До того, как ушел, а вернее просто не вернулся с одной из прогулок.
Жили в "пенсионате", на третьем этаже. У нас были гостинная и спальня. Кажется, это называлось люксом. А еще был балкон. И там, под потолком, слепила свое гнездо шумная семья стрижей. Сами стрижи жили в "пенсионате" на равных правах с отдыхающими. Вечерами они рассаживались на проводах и галдели, провожая солнце. Они походили на прищепки, оставленные ленивыми хозяйками на бельевых веревках. Помню, когда я сказала об этом маме, та долго не могла уловить этого сходства - только смотрела на меня, как если бы совсем перестала видеть. Тогда я не понимала ее, впрочем, так же, как она не понимала меня и моей заинтересованности в жизни каких-то неуместных стрижей. Я не помню ничего особенного из того нашего отпуска - не помню детей, окружавших меня на пляже, в столовой и в кружках "пенсионатского творчества", не помню поездок в экскурсионном автобусе, не помню, чем именно было знаменито то место у моря и когда и кем оно было основано. И удивительно то, что мама тоже ничего этого не помнит. Видимо, в течение всего отпуска она думала о том, что отец уйдет. В связи с чем выпустила из вида те события, что происходили с нами изо дня в день. Помню ее растроенное лицо тем утром - утром, возвестившим миру о появлении нашего с ней тандема. Первым утром без отца. Мы ели в столовой, и я ждала его, глядя на нетронутый прибор. То и дело я, не помню этого, но уверена, что так оно и было, тормошила мать за рукав, пытаясь втянуть ее в свои рассуждения о местонахождении и времени прибытия пропавшего ее мужа. Мать отвечала рассеянно, а тетя Оля, столовавшаяся вместе с нами, то и дело гладила мать по второму рукаву. Так мы и сидели по обе стороны, я, назойливая, и тетя Оля, полная немого сочувствия. Удивляюсь только, как это мать не дала мне по уху? Все таки огромным, воистину великим было ее терпение.
Когда мы вернулись, я перестала спрашивать об отце. Честно говоря, я забыла о нем. Куда больше увлекли меня сборы в первый класс и теперь я таскалась по магазинам со списком "первоклассника", прицепившись вагоном к пояску материнского плаща. И она вновь отвечала мне, сосредоточенно рассматривавшей всевозможные пособия, на глупые и непрекращающиеся вопросы. Помню, что она все время куда-то звонила по телефону и плакала. Но увы, не помню, что она говорила и когда все это, в конце концов, закончилось. Мама так и не нашла себе нового мужа. Хотя мне кажется, что у нее все же были любовники. Иногда она не приходила ночевать. И после, по утру, особенно тщательно расчесывала мне волосы и плела особенно тугие косички. Я не ждала от нее женских откровений, потому что чужие откровения меня совсем не интересовали.
В школе все было обычно. Я училась, переходила из класса в класс и дружила с белокурой девочкой по имени Таня. Мы с Таней были совсем разными. И стоит остановиться на этом поподробнее. Во первых, стоит подчеркнуть тот факт, что Таня была блондинкой. И глаза у нее были зеленые. В то время, как я была ну чистой бусурманкой. Черной и страшной, как на детских фотографиях. А во вторых у Тани была семья. У нее были мама, манерная Галина Викторовна, и папа, врач-гинеколог. Наличие папы здесь играло, пожалуй, решающую роль. Для меня, девочки, не имевшей отца, мужчины представлялись чем-то особенным. Как когда-то, на море, казался особенным домик стрижей на нашем балконе. Я привыкла к домику, он перестал удивлять меня черными своими бугорками, я даже не задавалась больше вопросом о том, из чего именно он сделал. Однако каждый раз проходя мимо балкона, я поднимала голову и видела его в верхнем углу, под самым потолком. И тогда... ТОГДА ОНА ВНЕЗАПНО БРОСАЛСЯ МНЕ В ГЛАЗА.
В Танином папе было два метра росту. Он часто появлялся в школьном коридоре, медленно проходя мимо стеклянных стен классов. Шел он чуть в развалочку, очень неторопливо переставляя ноги, засунув руки в карманы. На секунду в классе становилось темно, потому что огромная его фигура заслоняла свет ламп. Тогда все оборачивались и смотрели на Таню, а Таня зачем-то говорила: "Мой папа". То, как она произносила это запретное для меня словосочетание, вспышка чего-то необъяснимого на ее лице, сопровождавшая эти два слова, вызывало смутное волнение. Сродни тому, какое вызывает неспокойная совесть, только более глухое, более неясное, как от дурных мыслей, еще не родившихся в моей беспечной голове. Каким был Танин отец? Пожалуй, тот его портрет я могла бы написать не задумываясь - вызвать его в памяти совсем не сложно: как не сложно вызвать в памяти портрет Мусоргского кисти Репина или Незнакомку Крамского. В первую очередь мне хочется вспомнить, что лицо у Таниного отца было совсем не белым, как у Тани, а наоборот, темным, оливково-загорелым из-за его привычки отдыхать в зимнее время. Волосы у него были тоже не в пример Таниным - черными, как смоль, и вьющимися, красиво уложенными назад. Он не был похож на других пап - лысеющих или жадно остриженных бездарными парикмахерами. Волос у него было вполне предостаточно, и он мог встряхивать ими, подмигивая нам на прощанье, задорно щуря по-таниному зеленые глаза. Зачем он приходил в школу вот так, по обычным дням, я никогда уже не узнаю - странно, но тогда это меня совсем не удивляло. Даже наоборот - тогда это казалось неотъемлимой частью школьной жизни: как, может быть, родительские собрания в первую субботу четверти, или вызов к зубному. Дети любили этого человека - выбегали из класса и окружали тесным кольцом, называя многозначительным и страшно уважительным местоимением "А ВЫ". "А Вы знаете..." "А у Вас есть..." "А Вам показать..." - дети никогда не используют этого заветного сочетания с людьми чуждыми их маленькому миру. И тот факт, что они использовали его с ним, безусловно свидетельствует о его молодости и причастности ко всем этим сокровенным и болезненно обыкновенным тайнам детства. Разговаривая с нами, он устанавливал особые отношения, особые язык и то, разумное, отсутсвие барьеров, когда уходящее стеснение не уносит с собой уважения, а наоборот, подчеркивает его, и ставит где-то поблизости, как некую форму обращения. Минуты его появления в школьном коридоре остались в числе наиболее ярких воспоминаний тех лет. Минуты этого волнения в сердце. Минуты уколов еще ничем не отягащенной совести, предчувствующей все за много-много лет вперед.
Мы с Таней, не смотря на прочие, не перечисленные выше, различия, были лучшими подругами. Вместе мы шатались после школы по городу, ели мороженное, ездили на отдаленные станции Московского метрополитена и занимались прочей ерундой, свойственной школьникам нашего поколения. Ход наших разговоров менялся с течением лет, так же, как менялись многие второстепенные формы наших развлечений. Помню одно из них - увлечение незнакомыми мальчиками, случайно замеченными нами в толчее подземки. Мы видели их в толпе, единственные зрячие, выхватывали и уносили с собой в мир бескрайнего воображения. Там мы наделяли их именами и позволяли стать частью себя. Иногда кто-нибудь из этих случайных мальчиков замечал наше взволнованное внимание и смущенно отводил глаза. Он улыбался, и мы улыбались в ответ, стараясь не смотреть в его сторону. Замечательное свойство, присущее юношескому кокетству в транспорте - видеть друг друга не встречаясь глазами. Сколько в нем пленительного, возбуждающего, чувственного и как мало физического. Порой, в нем нет даже зрительного контакта. Став взрослой, я потеряла способность испытывать восторг от таких невинных забав. И разумеется, перестала видеть, не глядя. Теперь мне нужно подолгу всматриваться в мужчину, отчего я становлюсь похожа на женщину-мента и, принимая меня за оную, объекты выходят намного раньше своей остановки.
После девятого класса, Таня пригласила меня поехать с ними на море. С ними, потому что кроме Тани туда ехали двоюродная сестра Зоя с женихом Виталиком и Танин папа. Я вспомнила, что с тех пор, как отец ушел от нас, на море мы с мамой так и не были. Не были все десять лет, в течение которых мать предлагала мне всяческие альтернативы, вроде пионерских лагерей, катания на осликах в городе Орджоникидзе, дачи нашей тети Тони, дачи нашего дяди Сережи, дачи начальницы Альбины Павловны, и еще нескольких дач в разных уголках Подмосковья. Мама упорно избегала воды и пожалуй единственным побережьем на котором я была с тех пор, как отец не пришел завтракать в том злосчастном "пенсионате" было побережье Пироговского водохранилища, куда мы с Таней и какими-то случайными парнями из ПТУ мотались в конце восьмого класса две недели подряд. Подобное отсутствие песчаных пляжей и соленой воды не задевало меня до того самого момента, как Таня ввалилась в нашу выеденную временем хрущовку на пятом этаже без лифта.
-А можно Наташка поедет с нами? - закричала она, минуя меня и обращаясь непосредственно к моей маме. - Понимаете, у нас койко-место пропадает...
-Какая еще койка-место? - не поняла мать, как будто впервые услышала это смешное сочетание.
-Ну в Анапе... Понимаете, мама уезжает на встречу одноклассников, а Наташка - Наташка ведь никогда не была на море, да? - это Таня спросила в утвердительной форме, она как бы предложила нам констатировать очевидный для нее факт. Мама недоуменно посмотрела на меня. Она хотела было возразить, напомнить мне о чем-то, но осеклась и только сказала:
-Ну конечно, если твой отец не будет против... То да, конечно.
А я продолжала молчать, словно все произнесенное ими никак не касалось меня. Я стояла в тесной кухне и смотрела на прищепки, висящие на рядах бельевых веревок, как стрижи, чьи домики присосались к потолками южных балконов.
Ехали больше суток. Раздельно: мы трое и их двое - в своем купе Виталик заплатил за все четыре полки, в то время как они с Зоей занимали только две. Но Зоя не могла ехать с чужими людьми. Она боялась, что от них будет пахнуть и им с Виталиком придется ехать на откидных стульчиках в коридоре. Нам с Таней и ее отцом было смешно. Свое купе мы делили с молодым армянином по имени Сурен, от которого совсем не пахло, потому в коридор мы выходили только по пути в туалет. Сурен и мы с Таней играли в дурака, Танин отец лежал на верхней полке и читал какой-то медицинский журнал. Иногда мы ели, иногда выходили на станциях и покупали семечки, газеты, какие-то дорожные мелочи и даже мороженное. Было весело, и мое сердце дрожало от невнятного предчувствия. Мне казалось, что там, куда мы едем, со мной что-то случится. Таня чувствовала тоже самое. Ей казалось, что она познакомится с кем-то очень стильным и в сентябре притащит его в школу всем на зависть.
Таня и Сурен поцеловались в тамбуре. Это, смешное и ничего не значащее происшествие, навеки осталось в памяти, в то время как что-то куда более важное и болезненное увы, или Слава Богу, навеки затерлось. Недавно я узнала, что сама Таня напрочь не помнила об этом, как не помнила и самого Сурена. Она долго смотрела на меня сквозь очки, которые стала носить для важности еще на третьем курсе, и наконец сказала: "Тебе приснилось. Как я могла поцеловаться с армянином? А потом от них пахнет." Вот что с нами делает жизнь!
Наконец, прибыли на место, все пятеро: мы с Таней, Танин отец и Виталик с Зоей. Таня закатывала глаза и дергала меня за рукав, глядя на Зою. И на Виталика, который бегал за ней, как потерявшийся щенок. В первый же вечер, не разбирая вещей, мы бросились на берег с тем трепетным восторгом, какой всегда сопровождает первую встречу с морем даже у тех, кто бывает на нем каждое лето. Таня неслась размахивая полотенцем, за ней бежала я, потом Зоя за руку с Виталиком и наконец Танин отец. Он, на самом деле, не бежал, а шел. Кажется, даже неторопливо, но в тот момент все кроме моря пришло в движение, потому нам казалось, что и он, обычно такой сдержанный, даже меланхоличный, он тоже бежит, сломя голову. На Тане был фланелевый халат, который она сшила на уроках труда прошлой зимой. Один рукав у него был короче другого, но об этом знали только мы вдвоем. Я бежала в одном купальнике, подчеркивавшем гадкую бледность моего столичного тела. Зоя красиво закидывала загорелые свои ноги, она вообще все делала очень красиво - ведь в отличии от нас Зоя была женщиной. Виталик, обмотавший бедра пляжным полотенцем, казался мне зарубежным актером, тем более, что на нем были итальянские солнцезащитные очки. Он очень соответствовал Зое и ее красоте. И вот убейте, но ни за что не вспомню, как выглядел Танин отец в те блаженные минуты.
Добежав до воды, Таня резко затормозила, швырнула на песок полотенце, скинула халат, и осторожно двинулась вперед. Я шла за ней, стараясь попадать в невидимые следы на дне. Виталик нес Зою на руках, очков он не снял, зато снял полотенце и теперь демонстрировал свои мускулистые ноги, ограниченные темно синим треугольником плавок. Танин отец не пошел с нами, он просто лег на берегу и теперь улыбался, наблюдая за нашей возней, со спецэффектами из визга и брызг. Мы резвились, будто дети. Даже Зоя ненадолго забыла о том, что она женщина, и немного повизжала, хватая Виталика за те места под водой, которых нам не было видно.
-Ныряю, - в сотый раз заорала Таня и моргнув красными, как у крольчихи, глазами, смешно шлепнулась на воду, медленно опускаясь ко дну. И вскоре Виталик зашелся смехом, пытаясь увернуться от ее всплывающего тела. - А теперь ныряет Наташка, - приказала Таня. И Зоя восторженно захлопала в ладоши. Ныряла я куда лучше Тани, потому что вот уже много лет занималась плаваньем, где мы ныряли не менее четырех часов в неделю в полном мочи и хлора бассейне. Чтобы взять разбег, мне пришлось отплыть на несколько метров, и пока я плыла, взгляд бездумно блуждал по дюнам и между прочим остановился на Танином отце. Тот уже не лежал, а сидел, отчего я заметила его грудь, поросшую густыми черными волосами и блестевшую на заходящем солнце золотую цепочку на шее. По словам Тани, ее отец знал толк в нырянии и мне хотелось поразить именно его, мастера, а не тех троих "топоров", с интересом ожидавших моего номера.
Добравшись до места, где вода едва доставала до колен, я остановилась, ненадолго задержала взгляд на Танином отце, потом медленно повернулась к нему спиной. Его вгзляд прожигал спину, как если бы он разбирал ее на позвонки. Я улыбнулась Тане, тут же ободряюще кивнувшей мне мокрой головой. Посмотрела на Виталика в очках, на Зою, выжидательно округлившую глаза. Неожиданно оказавшись в центре этого внимания, я растерялась. Того разбега я, увы, не помню, а только помню, как натянутое струной тело входило в воду, рассекая ее послойно, и помню дно, открывшееся глазам. Я проплыла мимо Зоиных ног с красными ногтями, мимо волосатых ног Виталика, по пути коснулась Таниного колена, заставив ее вскрикнуть там, наверху, и устремилась дальше. Тело несло меня вперед, как если бы его тянул невидимый глазу буксир. Мне оставалось только послушно грести. Все таки, взгляд Таниного отца придал мне силы и вдохнул в легкие какую-то дополнительную порцию кислорода, благодаря которой я вынырнула довольно-таки далеко от стоящих в воде зрителей.
После этого Танин отец долго отрабатывал со мной всякие тонкости ныряния. Время от времени он касался моего напряженного тела своими бесспорно опытными руками. В руках врачей вообще есть что-то особое. Может быть, врачевание - это все же дар, а не приобретенный навык. Я вздрагивала и тут же норовила вырвать у него еще одно прикосновение, особенно одно из тех, когда одна рука его ложилась на мою уже вполне сформировавшуюся грудь, другая на затылок, а сам он объяснял куда-именно должна идти моя голова и как при это должна изгибаться спина. Я уверена, что делая это, он видел во мне маленькую девочку и именно ее учил плавать, не вкладывая в свои прикосновения ничего, кроме тренерского желания научить, объяснить, показать.
Знакомясь с мальчиками, танцуя с ними на дискотеке, целуясь и гуляя взявшись за руки, я думала только о том физическом контакте, который испытывала там, в воде. Это стало наваждением, после которого Танин отец перестал быть ее отцом, а стал мальчиком из воображения. Я называла его по имени и на ты, как если бы мы были сверстниками. Перед сном я подолгу разговаривала с ним, представляя как вдвоем мы гуляем по дюнам и его рука лежит на моих костлявых еще детских плечах. То, что я испытывала в этих грезах было чем-то совершенно новым, и вместе с тем уже знакомым, уже испытанным в каких-то отдаленных, не приходящих на ум событиях. Может быть, мне снилось подобное долгими зимними ночами, приводя в то нервное состояние, какое обычно приписывают переходному возрасту, а может быть, я ходила с кем-то в дюнах и тот кто-то держал на моих плечах свою сильную мужскую руку.
Как мало я знала тем летом! Отношения полов, более известные мне по романам Толстого и советскому кинематографу, пугали и оставляли вопросы без ответов. Таня, быть может, знала куда больше из-за штудирования отцовских книжек. Хотя на практике мы знали одинаково ничтожное количество практических тонкостей, предшествовавших выходу ребенка из женского тела, который Таня обнаружила в потрепанном учебнике по акушерству. Сейчас я, пожалуй, полностью осознаю всю прелесть своей невинности. Ведь благодаря ей испытанные ощущения потрясли все мое существо до самого основания, навеки изменив его форму.
Доводилось ли вам наблюдать, как мальчики выжигают на скамейках при помощи солнечных лучей и лупы? Как подолгу ловят они нужный угол света, сосредоточенно сопят и легкий дымок приятно щекочет ноздри? Сами по себе солнце, лупа и скамейка не рождают ничего стоящего. Это три независимых друг от друга тела. Однако приложите сюда сосредоточенное сопение и вот уже на дереве появляются буквы, слова, чье-то имя. Танин отец выжигал слова через лупу моего незнания жизни. Он впечатал их в мою душу и там, вначале болезненные, как незаживающие язвы, они остались навечно. Неизменные и чуть затершиеся, как рубцы моих ран.
То, что я испытала к нему тем летом вскоре вырвалось из-под контроля и привело к душевной анархии. Не понимая истинной причины, я искала его на территории турбазы. Найти его было несложно. Вот уже где-то за кустами белела его спина, и я звала его по имени отчеству, чтобы увидеть, как он оборачивается и улыбается, встряхнув волосами. Он не спешил мне навстречу, потому что, скорее всего, на той турбазе его занимало что-то совсем иное. Красивая длинноногая блондинка, сидящая в столовой за соседним столом? Отдыхающий проректор Второго Меда? Женщина, сделавшая неудачный аборт и теперь истекающая кровью в маленьком зеленом домике за почтой? Таня, опять уехавшая с кем-то в Керчинские катакомбы? Но, увидев меня, услышав мой оклик, он все же оборачивался, улыбался и приветливо взмахивал рукой, не приглашая к себе, но и не останавливая.
Это могло продолжаться до самого конца поездки. Подстроенные мною случайные встречи и его неопределенные жесты. Порой из них складываются целые отношения, кажется, они называются неразделенной любовью. И Таня, которой я, не в силах носить это в себе, рассказала о своей любви к мужчине, годящемуся мне в отцы, Таня, не знавшая, что речь идет о собственном ее отце, эта добрая и преданная Таня сказала, возбужденно поднявшись на локте:
-Напиши ему об этом. Подложи письмо под дверь его домика. Он здесь один?
-Один, - соврала я. Разве могла я сказать, что здесь нас пятеро: кроме него здесь еще мы с ней и Зоя с Виталиком.
-Вот и здорово! - обрадованно воскликнула Таня. - Назначь ему свидание на берегу. Только учти, с ним все будет совсем иначе.
Это добрая и невинная Таня сказала мне, отводя взгляд, ибо не понимала сама, что же именно будет у нас на берегу. И как это она не спросила о том, кто же он, этот мужчина, за каким столом сидит? Не попросила показать? Словно само провидение вело меня на тот берег. Письма не получилось. Получилась лишь короткая записка, оставленная мною на полу его комнаты, где я просила, умоляла, интриговала, не называя себя, придти в назначенный час. Я ничего не обещала, как не умеют обещать те, кто не знает подходящих слов. Я лишь сказала, что буду ждать. И ждала.
Ждала его в дюнах. На берегу не было ни души. В море качалась и плыла лунная дорожка, а сама луна удивленно застыла прямо перед глазами. Вокруг шелестели кусты и пахло тиной, но запах этот не раздражал, а напротив, успокаивал с каждым вздохом. Иногда такое случается даже с резкими запахами. Я сидела, поджав подбородок коленями, натянув на них сарафан. Сарафан выдавал меня в темноте, интригующе белея в этих засохших кустах. Из-за волн ничего не было слышно, потому когда он возник за спиной, с треском раздвинув кусты, я вздрогнула и медленно повернула голову. Он стоял в каком-то метре от меня, засунув руки в карманы своих белых штанов. И не в силах терпеть эту разницу в росте, вызванную моей приземленной позой и возвышенностью места его расположения, я встала и подошла к нему. В темноте глаза его блестели, как если бы Луна нырнула в них, оставляя на поверхности крошечные дорожки своих следов. Взгляд его ничего не выражал, вероятно он опасался послать мне сигнал, который после я могла бы истолковать как побудительный толчок. Если он и думал о чем-либо, пока шел ко мне, то теперь, остановившись на этом пригорке, он изгнал из головы эти порочные мысли и ныне демонстрировал полную бесстрастность. Столкнувшись с ней, я растерялась и отвернулась. Кажется, было что-то, что я хотела сказать, и что написала на бумажке и долго зазубривала прошлыми ночами, лежа под одеялом с карманным фонариком. В тех заученных словах все было очень красиво. Логично и убедительно. Мне было не страшно произносить их под Танино равномерное сопение. Я проговаривала их то быстро, то медленно, то нанизывая на нитку, то рассыпая по полу, то комкая, то растягивая, уподобившись драматической актрисе. Я знала эти слова, как знала ритмичный текст горьковских песен. Знала до тех пор, пока не увидела его невозмутимого лица и не обнаружила, что не помню ничего. Ни фразы, ни слова, ни звука, ни логики, ни красоты, ни смелости.
В ту минуту я думала о том, что он - отец моей лучшей подруги. Что у него есть жена - мать моей лучшей подруги, и что, Бог с тем, как они там живут между собой - я не смею вторгаться в таинственный мир их семейной жизни хотя бы из-за Тани. Я должна найти себе какого-нибудь мальчика с высоким начесом и темными очками, в данный момент извивающегося на дискотеке в танце "брейк" - ибо с ним я найду подходящие слова без предварительной подготовки. С таким мальчиком Таня в данный момент целуется на одной из аллей. А я же стою в шелестящих кустах, разглядывая мужчину годящегося мне в отцы. И с ним нас разделяют полметра песчаных дюн, Таня с ее мамой и двадцать два года разницы в опыте. "Почему он молчит?" - думаю я, осознав, что мы стоим в этих кустах уже несколько минут. Подняв взгляд, я вижу его глаза, устремленные в даль. Все в его лице кажется мне недоступно прекрасным: устало опущенные губы, намечающиеся морщины и покрытые черной щетиной щеки. Я не знаю ничего из того, что знает он. Мы живем в разных системах и любовь показывается нам в соверешнно разных костюмах.
-Я люблю Вас, - говорю я, собравшись с духом. И тут же, не останавливаясь, не давая ему остановить, оборвать меня, продолжаю, - я люблю Вас, я знаю, что это смешно, что я для Вас совсем ребенок, девочка, которая ходила к Вам домой с первого класса. И такой я была еще недавно. Теперь я не знаю, что со мной происходит, но я не могу без Вас. По ночам я говорю об этом с Таней, разумеется, не называя имен. Мы с Таней всегда всем делились, даже фантазиями, это, наверное, и есть дружба. И самое смешное, она тоже считает, что мне надо было сказать Вам это. Видите? Мы с ней думаем совсем одинаково, и она не находит мои переживания смешными. Она даже верит в то, что и Вы, Вы тоже не будете смеяться. Я знаю, что Вы не можете полюбить меня и я даже не прошу об этом. Но понимаете, мне просто необходимо было сказать Вам все это. Теперь, когда Вы знаете, мне уже легче, - так, именно так я тарахтела в тех дюнах. Слово за словом, не давая, не позволяя ему опомниться. А он смотрел на меня и его глаза наполнялись ужасом. "Остановить ее, остановить и не позволить", - вот что высвечивала в них висящая над водой луна. Как хорошо, что я не читала по глазам, как хорошо, что я смотрела не в них, а куда-то в темный песок, как страус, зарывающий туда голову. Он отстранился от меня, накрывая мой возбужденный рот своей ладонью.
-Нет, - испуганно зашептал он, - ты сошла с ума. И я сошел с ума, когда позволил тебе сказать все это. Этого не может быть. Это извращение.
-Что извращение? - мне показалось, что он вбил мне в сердце деревянный кол и теперь вертит его то вправо, то влево. От этой почти физической боли я обхватила себя обеими руками.
-Забудь обо всем этом. Забудь и никогда больше не говори этого. Это извращение, - повторил он.
Слово "извращение" применительно к любви оскорбляет, потому что любовь не может быть извращением - сколь бы абсурдной она ни казалась. Но только это должна быть любовь - искренняя, безмерная, зовущая каждым сердечным импульсом и отвечающая каждым его ударом. Любовь! А не похоть, часто туманящая наши опытные рассудки в последующие годы. Любовь шестнадцатилетней девочки - влюбленность, ожидающая ответа, чтобы распахнуть двери и выпустить наружу ураган эмоций, раскрывающихся чувств и рождающихся ощущений. И ее, ее он назвал "извращением". Назвал дважды, в лоб и вдогонку, чтобы она не дай Бог, не забыла об этом и не вздумала вернуться с навязчивыми своими бреднями.
Но мою любовь было не спугнуть. Не обидеть, не укротить, не убить банальными отговорками. Взрощенная детской тоской, девичьем голодом и женскими гормонами, она рвалась наружу, найдя себя в его испуганном лице. Его рот, произносивший эти вразумляющие слова, хотелось прижать к своему телу, хотелось впиться в него губами, вбирая в себя каждый выдох и не отпуская ни на секунду. И здесь его возраст уже не имел никакого значения - мое желание было таким же естественном, как все желания Тани, обнимавшей своего "брейкера" на укромной скамейке в конце аллеи.
-Вы совсем не любите меня? - спросила я растерянно, устав слушать его и не принимая ни единого слова.
-Нет конечно, что за глупости! - сердито выкрикнул он, скрещивая руки на груди в жесте подсознательной обороне. - Ты начиталась книг. Это пройдет. Ты встретишь кого-нибудь, мальчика, своего возраста и все будет как положено.
-А как положено? - не поняла я, почему-то вызвав в нем неуверенность этим своим вопросом.
-Не знаю, - смутился он, отворачиваясь, - как у Тани с этим, как его, ну, ты знаешь...
-Я не хочу как у Тани, - выкрикнула я, сжав кулаки, словно собравшись боксировать перед ним. - Я не хочу всех этих глупостей - это чушь, слышите, - и тут же поправилась, переходя на "ты", - слышишь? Чушь!
-Это неправильно, - слабо сопротивлялся он. - Я стар. Для тебя я стар.
-Нет, не стар. Совсем не стар. Ну посмотри, - я протянула к нему руку, коснувшись его волос, - совсем не стар, видишь? Даже не седой.
-Это надругательство: над Таней, над моим отцовством - это все равно, что жить с Ней! - прошептал он, отталкивая меня.
-Не все равно! Таня - это Таня. Через десять лет она будет замужем и к тебе придет аспирантка ее возраста.
-Аспирантка - это другое. А здесь я могу представить тебя маленькой. Первоклашкой с гладиолусами рядом с Таней. Это насилие.
-А если бы я не знала Тани? Если бы ты не знал, что есть Таня... Если бы только ты и я...
-Это невозможно, - прошептал он. - К сожалению, это невозможно.
Услышав это "к сожалению", я вцепилась в него руками и ногами, как за последний канатик надежды, сброшенный им с высоты своей непогрешимости. Я боялась, что если я промедлю, то он уйдет, так и не вытянув меня, не опустившись и не став ближе.
-Но если бы неТаня, не все остальное, если бы только ты и я... Ты бы полюбил меня?
-Нет, такого не может быть, это недостижимо и об этом нельзя говорить. Это преступно, в конце-концов.
-В Узбекистане это нормально.
-В Узбекистане? - от неожиданности он перестал думать о моралях и удивленно посмотрел на меня. Ему вдруг стало странно, что в Узбекистане наша ситуация стала бы вполне обычной и вполне разрешимой. Его глаза перестали тревожно избегать моего взгляда, и теперь мы смотрели друг на друга. И тут слова сами пришли мне на ум, а может быть, его сердце перестало внимать демагогии рассудка, ибо это человек замолчал и внимательно выслушал меня.
-Едем в Узбекистан, - жарко шептала я, приближаясь к нему на этом полуметровом пятачке. Движение длинною в жизнь - оно должно было напугать его, но истуканом он продолжал стоять, опустив руки. - Я буду носить воду в кувшинах и омывать ею твои ноги. Хочешь, я буду ездить на ослике? Я умею - я была в Орджоникидзе и там меня катал маленький ослик с грустными глазами. У осликов всегда грустные глаза, - еще несколько незаметных шажков - каждый - семимилен в своем значении. - И женщины Узбекистана, они наверное, знают об этом. Они ездят на осликах за водой...
-А паранджа? - спросил он, прикованный к месту.
-В парандже, - сказала я, и грудь моя коснулась его тела в двух точках, от чего он вздрогнул и подался вперед. Его руки обхватили меня, обвили лианами, и в этом коконе объятий мы слились в одно целое. От его поцелуев голова шла кругом. И все прошлое вдруг показалось смешным и детским. И ненастоящим.
-Ты сошла с ума, - бормотал он, прижимая меня, - брось меня, брось, пока не поздно.
-Не брошу, никогда не брошу, - с клятвенной горячностью заверяла я, чувствуя, что душа, тело и разум отделяются друг от друга, разбирая свои роли и я теряюсь в этом расчленении, не зная, к кому из них примкнуть. Это длится недолго - наступает момент, когда они переплетаются воедино, как наши руки и ноги - как мы сами становимся чем-то самым естественным и самым правильным, новым организмом, рожденным любовью.
-Каким он был? - спросила меня Таня, не о нем, а о том, за кого я его выдавала, не в силах скрывать распирающие меня чувства. - Каким он был в ту ночь?
-О, - сказала я ей, отворачиваясь, чтобы скрыть нахлынувшие воспоминания, - он был таким, какими мужчины бывают только однажды, но вновь и вновь с каждой новой женщиной.
-Что? - Таня приподнялась на локте со своей кровати у окна. - Как это?
-Он был необуздан и ненасытен, он был пьян и трезвел, чтобы вновь напиться.
-А ты? Что ты?
-От восторга меня била дрожь. Меня просто колотило под ним, в других случаях это было бы невозможно. И с ним, с ним, к сожалению, это тоже было невозможно уже спустя несколько лет.
-Сколько лет у вас это длилось?
-Ровно десять. Столько, сколько должно было пройти для того, чтобы он перестал считать меня ребенком. Тогда, вначале.
-Забавно, правда? - Таня снова упала на подушку. Мы вернулись туда, на тот пляж. Спустя десять лет, мы сняли домик - не тот, где я отдавалась ее отцу, а совсем другой - кажется, недавно построенный. Она так многого не знает, и мне так страшно проболтаться, незаметно обронить намек, который она вдруг подхватит в воздухе, пропустит через себя и выродит страшной правдой. - В шестнадцать лет я мечтала о Виталике, тем более, что вскоре Зойка променяла его на какого-то кооператора.
-Ты мечтала о Виталике? - я недоуменно всматриваюсь в ее лицо, белеющее в свете фонаря. Мне кажется обидным, что она не сказала этого раньше. Хотя бы в то лето, когда в реку моей жизни влился этот сладостный, как наслаждение, и ядовитый, как похоть, ручей моего союза с ее отцом.
Боже, что это был за союз! Союз с человеком, который боялся стать моим отцом - к сожалению, такой союз мог возникнуть только у безотцовщины. Возникнуть из-за всесокрушимой потребности в опеке, вызванной уходом породившего меня труса. Сколько он нашел, сколько потерял, а сколького попросту не заметил. И я, в чем-то глупее, в чем-то слабее, во многом неопытнее и младше, сколько же я потеряла, и сколько нашла, а сколького не заметила.
После той ночи в дюнах, все развивалось по законам детективного жанра. Мы путали следы и сбивали с толку, привыкая врать всему миру, чтобы вдруг стать честными друг перед другом. Мы привыкали стыдить друг друга за низость нашей жизни, чтобы потом признаться в том, что никогда до этого никому из нас не было так хорошо. Гнусность разврата смешивалась с торжественностью самоотречения, с которым мы бросались в наши безумства. И ни разу, ни единого разу я не спросила его о жене. Не спросила о Тане, как не спрашивал о ней он сам. И то, что никто из нас не говорил о будущем, стало фундаментом, цементом и крышей нашего храма любви. В юношестве время тянется слишком медленно. Оно безнадежно позади реальности желаний. В юношестве хочется вырасти, вырваться, освободиться, и образ будущего светел и притягателен. Его жаждешь, как панацеи, ждешь с нетерпением, приставив ладонь к глазам. А между тем оно приходит шаг за шагом, ускоряя шаг, день за днем, каждый день, каждый час, каждую минуту, до тех пор, пока окончательно не меняет своей формы и не становится УСТРАШАЮЩЕ ОГРАНИЧЕННЫМ.
Ждала его и я. Вера, безумная вера ребенка, не позволяла рассудку подмешать в это ожидание ничего из горечи реальных событий. Только добро, только свет - словно птица стриж, из них я вила тот дом, в котором должна была поселиться спустя каких-нибудь несколько лет. И он помогал мне, снимая номера в гостиницах, где представлял меня дочерью, он говорил только о том, как много ждет меня впереди, как счастлива я буду через несколько лет. "Счастлива навечно", словно счастье - некое приобретение, которое можно зажать в кулак и пронести по жизни до последнего вдоха. А я, разве я не помогала ему? Мы жили в этом доме стрижей, своей усиленной работой расширяя его до непомерных масштабов. Как я закончила школу - не помню. Тот безумный год ложных экскурсий, поездок, турпоходов - год гостиниц, с их узкими кроватями и надоевшим видом центра. С их отвратительными ваннами и штопаными простынями. Почему-то я помню кипятильник, с помощью которого мы напивались чая, чтобы вновь наброситься друг на друга со звериной страстью и человеческой неудовлетворенностью.
Мама ничего не знала. Ей казалось странным, что на выпускной вечер все пришли с мальчиками, одна я сидела, как бесприданница. Мама поделилась этим с ним, Таниным отцом, пришедшим туда без Таниной мамы. Таня бросила очередного мальчика в пластиковых очках и теперь висела на отцовской руке.
-Наташка не любит мальчиков, - сказала Таня моей недоумевающей маме. - Наташке нравятся старые мужики.
-Таня, - остановил ее отец. - Зачем ты говоришь такие глупости?
-Таня, ты это серьезно? - испугалась моя мать. - У нее кто-нибудь есть?
-Да, - беспечно заявила хмельная Таня. - Какой-то доктор!
-Наташа! - закричала мать, подбегая ко мне и требуя объяснений.
-Не слушай ее, - улыбнувшись, отвечаю я, и качаю головой, глядя на Таниного отца. - Таня, скажи сейчас же, что ты все выдумала!
-Выдумала, конечно выдумала, все выдумала!
И мама снова верит в то, что я бесприданница и расстраивается из-за того, что рядом со мной никого нет.
Потом он находит меня в темном коридоре на третьем этаже. Там нет ни души, только его уверенный шаг отскакивает от стен, пока он идет за мной.
-Твоя мама страшно взволнована. Она считает, что мне, как гинекологу, нужно с тобой поговорить.
-Говори, - я обнимаю его за шею.
-Зайди ко мне, я запишу тебя на среду. А потом в институт понадобятся всякие справки, я заодно тебе их выдам. После осмотра, разумеется.
-Что ты врешь? Никакие справки мне не нужны.
-Ну вот, опять ты споришь! - нет, я не спорю, не хочу с ним спорить. Хочу, чтобы он был всегда прав, хочу чтобы мне и в голову не приходила мысль о том, что в его уме можно усомниться. И к сожалению, понимаю, что это уже невозможно.
В институте Тани нет. Она ушла в мед, потому что в их семье медработники не переводятся вот уже три поколения, причем по обоим линиям.
-Да ладно! - не верю я.
-Нет, правда! Мои пробабки были жуткими феминистками и народницами, конечно, врачами они быть не могли, несмотря на свой открытый протест, а вот в сестры милосердия их взяли. Разумеется, они дружили, вышли замуж за врачей и запихали в медицину своих детей. А детьми детей стали мои мама и папа. Их пробабки поженили.
-Разве твой папа не любил твоей мамы?
-Нет конечно, а потом мужчины-гинекологи вообще не любят.
-Глупости. Твой отец очень чувственный человек.
-Очень чувственный, и конечно у него есть любовница, - беспечно говорит Таня. Я в ужасе каменею, ожидая продолжения.
-Она даже ходит к нам домой. Она аспирантка у него на кафедре.
Спустя несколько дней, при встрече с ним, я припираю его к стенке. Но он смеется, уткнувшись носом мне в плечо. Мы лежим в съемной квартире - теперь у нас все комфортно: ванна, кровать, белье, нормальный чайник. Он сказал это Тане, чтобы та перестала доставать своими советами. И аспирантка эта подвернулась - зашла с вопросом. А я вдруг думаю о том, что только что мы, впервые с начала наших отношений, упомянули Таню. Это кажется мне дурным знаком. И чтобы отогнать все предчувствия, я ласкаю его с особым неистовством: "вот, - говорю я кому-то, с кем спорю вот уже много лет, - все как прежде, как тогда. И ничего не изменится, слышишь?! Ничего!"
В институте за мной начинает волочиться Андрей. Он мне не нравится, но отогнать его я тоже не могу. Так иногда бывает, когда женщина недостаточно уверена в том, что же ей в действительности надо от жизни. И Андрей, приблудившись в результате этой моей нерешительности, остается рядом на несколько лет. Ему доведется стать неким мостом, который свяжет мое прошлое с моим будущим, увы, не похожим на свитые стрижами домики. Танин отец узнает об Андрее спустя полгода. Оказывается, я "очень скрытная". Я открываю это одновременно с ним. Странно, но раньше, мне казалось, что я - раскрытая книга. Бери-читай. И ему тоже так казалось. И вместе мы ошиблись, отчего из свитого стрижами домика на балконный пол выпали какие-то черные комочки. Мы их не подняли и теперь они сиротливо лежат в углу, напоминая об образовавшейся трещине.
-Тебе плохо со мной? - спрашивает он.
-Нет, какие глупости!
-Выходи за меня замуж. Выходи. Таня выросла. Я разведусь с ее матерью. Хочешь? Нет, лучше так: пожалуйста.
-Ну что ты, честное слово, что ты как маленький! - говорю я, вдруг подумав о том, что мы упомянули его жену. И как в случае с Таней, я тянусь к нему с особой нежностью, чтобы не дай Бог, не остановить на этом неприятном инциденте внимания и ни в коем случаю не дать воли суеверным мыслям.
После института мы подводим небольшой итог этих отношений. Он заказал столик в ресторане - и мы уже не боимся того, что нас увидят знакомые. Всегда можно сказать, что мы ждем Таню. А Тане, если доведется, можно будет сказать, что мы просто случайно встретились и зашли на чашечку чая. Мы уже не врем, мы просто не говорим правды, потому что она будет чересчур жестокой для близких. Мы щадим их чуткие души, а потому прикрываемся полутонами обиняков. Я смотрю в его лицо и пытаюсь вспомнить, каким оно было тогда, много лет тому назад, в дюнах, когда на него падал свет луны, и отражал контуры в мои расширившиеся от нетерпения значки. Каким оно было, его лицо? Сколько лет ему было? Сколько лет было мне? Я занята этими зарисовками и подсчетами, потому что воссоздав их в голове, сумею понять, что же изменилось за это время. Он отвлекает меня от этого - ему пора - с Таниной матерью он пока не развелся, и им еще нужно к каким-то знакомым на серебряную свадьбу.
-Ты знаешь, - зачем-то говорит он, - Через три года, мы с ней будем женаты двадцать пять лет.
-И что? Зачем мне это знать? - холодно спрашиваю я, вставая из-за стола.
-Так, не знаю, сорвалось с языка. А вообще, это просто нелепица.
В этот миг, в этот самый миг, что-то, наконец, уходит. Что-то срывается из-под потолка балкона, отчего домик стрижей шлепается к моим ногами и я с удивлением открываю для себя то, что он... необитаем. Там никого нет. Там нет даже пуха оперившихся птенцов. Много лет подряд в этом домике никто не нес яиц и не создавал жизни. Как можно продолжать выродившийся род?
Не стоит говорить о последующих трех годах унижений. Они останутся на зубах песком, поглощенным в дюнах той первой ночью вместе с упоительным нектаром любви. Песок этот будет скрежетать до самого конца, потому что избавиться от него очень тяжело даже при нормальных обстоятельствах, а при заболеваниях полости рта, избавиться от него почти невозможно, это Таня сказала мне, как дипломированный стоматолог.
-И давно у тебя это? - спросила она, когда мы сидели в каком-то кафе и заигрывали с молодыми людьми за соседним столиком.
-Уже скоро десять лет.
-И у отца моего тоже самое. Подумать только! Такая идиотская поездка была.
Нет, Таня со своими аналогиями меня просто сведет с ума. Зачем она приплела сюда Его? У Нас с Ним скоро все кончится.
-Слушай, по-моему они к нам идут, - говорю я Тане вполголоса.
-Кто идет? - не понимает она.
-Твой будущий муж и человек, который изменит мою жизнь.
Это молодые люди из-за соседнего столика. Они подсаживаются к нам и куда-то зовут. А мы идем, один из них мне кого-то напоминает. Кого-то из прошлого. Его зовут Сережей. Я привожу его в съемную квартиру, и раздев, обнаруживаю его гладкую грудь. Мне это кажется странным - гладкая грудь. Неужели, есть на свете мужчины, у которых на груди не растут волосы? Это смешно, и очень любопытно. Может быть, он избавился от них при помощи электроэпиляции? Кажется, так делают мужчины в Швейцарии. Это отсутсвие волос меня смущает, как если бы я впервые увидела мужское тело. Потом я вдруг думаю о том, что наверное, так и есть, потому что то, что было до этого кажется извращением. Да, это кажется извращением, как человек с волосатой грудью кажется мне отцом.
-Я спала со своим отцом, - говорю я Сереже. - Вот на этой самой постели.
-Ты очень экстравагантная женщина, - уважительно говорит Сережа, совсем не удивившись.
И наконец, все кончилось. Кончилось также мгновенно, как и началось за десять лет до этого. Он ушел, не прощаясь. Потому что прощаются в тех случаях, когда рассчитывают на новую встречу. А новых встреч у нас с ним уже не предвидилось. К его чести нужно отметить, что ушел он достойно, ничем не испортив своего образа непогрешимости. Когда я смотрела на него в тот последний день, я думала только о том, что ему скоро пятьдесят, а мне, мне всего лишь двадцать шесть. И вот ведь странно, он совсем не кажется мне взрослым. Наоборот, он как ребенок, которого взяли за руку и включили в интересную, но все же чуждую его характеру игру, и в это игру он проиграл до тех пор, пока все участники не разошлись по домам. Ему было не жаль заканчивать - ведь игра эта ему НИКОГДА НЕ НРАВИЛАСЬ.
О чем были эти отношения? Почему они стали отношениями, а не остались в памяти той единственной ночью в дюнах? Кого я искала в этом все еще красивом, но уже не привлекательном человеке? И тут я вдруг впервые думаю о том, что у меня ушел отец. И вот ведь странно, я совсем не помню его, и никогда не переживала его отсутствия. А ведь нужно было переживать. Все эмоции нужно переживать. Что именно было со мной той ночью в дюнах? И что именно было со мной эти десять лет?
Странно! Но я к этому еще вернусь. Вернусь непременно! Я смотрю на Таню, которая уже спит возле окна. Оказывается, я передумала так много с тех пор, как мы с ней вернулись с пляжа.
-Эй, - говорит Таня, сквозь сон. - Между прочим, мой отец наконец-то сделал предложение своей аспирантке.
-Очередной? - спрашиваю я.
-Все той же. Он даже собирается разводиться с матерью.