Бабушка и поучала нас часто, упрекала в расточительности, но без раздражения, ворчания, достаточно тактично. И выпить с ней было одно удовольствие, и рассказать она умела интересно о своём деревенском житье-бытье, о молодости, и о наших друзьях-товарищах мнение своё высказать.
Главная же её житейская мудрость заключалась в отношении ко всяким мелким неприятностям, порой очень огорчавшим нас и казавшимся нам-то отнюдь не мелкими. "Это ли горе", - говаривала она. "Слава Богу, живы, здоровы, молоды, чего ещё надо? Горя-то настоящего вы не видали, и не дай вам Бог! Другие-то вон как живут, а у вас и квартира, и родители помогают, деньжонок, правда, маловато зарабатываете, ну, да и это придёт, раз Саша учится." И стыдно было перед нею переживать и ссориться по пустякам, хотя мы, конечно, и не удерживались от этого.
В январе 1967 года в Москве проходила конференция по итогам Международного года спокойного солнца. Мы со Славой приехали на неё из Ленинграда, а Сашенька с Леной Васильевой и Аллой Николаевной Суходольской - из Ладушкина. Жили мы в разных гостиницах в районе ВДНХ, в многоместных номерах. Встречались, главным образом, на заседаниях, которые проходили в МГУ на Ленинских горах, даже погулять было невозможно: морозы стояли лихие, за тридцать градусов, а у меня и пальто-то зимнего не было. Кончилась конференция, и мы с Сашенькой опять разъехались, теперь до апреля...
В апреле бабушка Феня уехала к себе домой на Алтай, нужно было сажать огороды, урожай с которых, прежде всего картошка, и кормил в основном её с сестрой - бабой Дусей. Моя мама готовилась к Любиной свадьбе, собиралась в Ленинград.
Я отправился в Ладушкин. Весна была необыкновенно жаркая. 20 апреля мы ходили на Шилинское озеро купаться! Шли полуголые по железной дороге: Лена Васильева, Стасик и Валя Тихомировы с сыном Илюшкой, Юра Шагимуратов, Сашенька и я, температура воздуха была 25 градусов!
Этой первой весной житья нашего в Ладушкине мы завели пару грядок на огороде напротив дома, через шоссе, за памятником, где сажали всякую зелень: редиску, лук, петрушку, укроп, морковь, огурцы и даже помидоры. Почти все сотрудники станции держали ещё огороды под картошку прямо на территории станции, в Ульяновке. Моё житьё наездами и отсутствие у меня надлежащего энтузиазма на первых порах исключили картофелеводство из нашей хозяйственной жизни. Но позже, когда я окончательно перебрался в Ладушкин, закончив аспирантуру, и мы взялись за это дело. Особых успехов, правда, нам достичь не удалось, урожаи были неважные: то жук колорадский всё поест, то посадим поздно, то в отпуск уедем - всё бурьяном зарастёт, то навозу весной не внесём, но всё же по паре мешков собирали. Хранить же картошку было где - подвалы в доме, поделённые на клетушки, были тёплые и сухие.
Не помню, в этот ли раз или раньше мы оказались в одной компании с Суходольскими (Сашуля утверждает, что это было на ноябрьские праздники предыдущего, т.е. 1966 года, у Лии Силячевской, незадолго перед тем поступившей на работу на станцию радиоинженером и поселившейся в квартире над нами). Обычно по праздникам или дням рождения собирались либо у нас, либо у Тихомировых, причём вначале чаще у Тихомировых, так как у нас не на чем было гостей рассадить. Суходольские нечасто бывали на наших сборищах, придерживаясь своей компании, весьма, впрочем, разношёрстной, включавшей директора местного зверосовхоза Мирошниченко, раздражавшего меня своим самодовольным видом, живших в нашем доме учительниц Алевтины Михайловны Медведевой и Марты Павловны Ломакиной - женщин лет под тридцать пять, завхоза, шофёров и техников нашей станции.
Чета Суходольских очень удивляла меня несхожестью, если не противоположностью уживавшихся вместе характеров. Алла Николаевна в меру своих сил и, во всяком случае, с энтузиазмом отдавалась науке. Гаич (так за глаза звал его Стасик Тихомиров) занятия наукой за дело не считал и не скрывал даже этого своего пренебрежительного отношения к ней. Занимаясь в основном хозяйственными вопросами, он, тем не менее, особого хозяйственного порядка на станции не добился. Сам гонял на уазике, как на собственной машине, и заездил его напрочь, совершенно не заботясь о его состоянии и не требуя этого от шофёров станции - Кости Старостина и Петра Дмитриева, солидных уже мужиков, за пятьдесят лет каждому. Костя, правда, был по натуре хозяйственным человеком и свою машину - зиловский фургон - содержал в порядке. Пётр же был разгильдяй подстать Суходольскому: тяп-ляп, едет и ладно. Завхоз - Анатолий Герасимович Миклушов любил поболтать за жизнь, пофилософствовать, но был слабо компетентен в своём прямом деле, не умел ничего достать из того, что нужно. А ведь это всё были кадры, набранные Суходольским и ладившие с ним.
Пить Суходольский мог в любое время и помногу. Любил рыбалку, но не с удочкой, а с бреднем или сетями. На работе разговаривал с людьми властным и часто грубым тоном, не терпел прекословий. Алла Николаевна порой на людях одёргивала его: "Не самодурствуй, Суходольский!" От неё Суходольский такие замечания сносил.
Алла Николаевна если и не была по-настоящему интеллигентной женщиной, то, во всяком случае, хотела ей быть и стремилась к этому. Она читала художественную литературу и с удовольствием участвовала в разговорах на книжные и кинофильмные темы, высказывая иногда небанальные суждения. В отношениях с людьми она держалась ровно и приветливо, не лишена была чувства юмора, охотно участвовала в спортивных развлечениях: волейбол, настольный теннис, до чего Суходольский не снисходил, хотя и был молодым ещё, крепкого телосложения мужиком. Суходольский, говорили, и насчёт баб был не дурак, Алла же Николаевна, тем не менее, всё ему прощала и, видимо, любила. Во всяком случае, после его гибели она резко сдала, постарела, подурнела и ни с каким другим мужчиной больше счастья не нашла, хотя и говорили о её последующем кратковременном замужестве за братом Суходольского, но вроде бы это было ради московской прописки и жилья, не знаю точно.
А в тот день, когда я единственный раз был в одной кампании с ними обоими, мы курили с Суходольским на балконе, выходившем на двор (значит, это было не у Силячевской: её балкон выходит на шоссе, а скорее у Тихомировых или у самих Суходольских), и он, с гордостью взирая на этот двор с гаражом, говорил мне: "Вот, всё это - моими руками, от нуля...", имея в виду, наверное, и этот дом, и гараж, и станцию, и свою трёхкомнатную квартиру, которая в отличие от всех других выходила на обе стороны дома. Все остальные квартиры в доме выходили окнами либо во двор, либо на шоссе, и все комнаты были смежные. Суходольский же из двухкомнатной квартиры, выходившей во двор, прорубил дверь в соседнюю трёхкомнатную квартиру, выходившую на шоссе, и одну комнату из этой квартиры присоединил к своей. "Хорошо здесь, сам себе хозяин. Хватит мотаться по белу свету, здесь и осесть надо, тем более столько уже вложил сюда. А вот в ИЗМИРАНе меня не ценят..." - пьяно бормотал он, облокотившись на перила балкона.
9-го мая я уезжал в Ленинград. Погода продолжала держаться отличной. Залив был гладким и синим. 8-го Суходольский с двумя напарниками: председателем ладушкинского горисполкома и жильцом нашего дома ладушкинским милиционером Xуpдaйлo, отправились на катере к рыбакам на Бальгу - за рыбой да и просто прокатиться. Этот катер (точнее, металлическая лодка с подвесным мотором) был приобретён Суходольским на измирановские деньги и числился собственностью станции, хранился он в самодельном деревянном эллинге, построенном на берегу залива прямо под станцией. Имелись даже и водные лыжи, ни разу, правда, не опробованные.
9-го, когда я уезжал, Суходольский ещё не вернулся, но особых беспокойств это тогда не вызывало: думали, что запил с рыбаками. Уже в Ленинграде из писем Сашеньки я узнал, что Суходольский и его компаньоны так и не вернулись. Несколько дней подряд сотрудники станции, милиции, рыбинспекции обшаривали заросшие камышом берега залива. Нашли фуражку милиционера и больше ничего, а через две недели трупы всех троих по очереди с интервалом в сутки прибило к берегу в окрестностях Ладушкина. Лодку так и не нашли, видимо, затонула. На Суходольском не было сапог и верхней одежды, наверное, пытался плыть. Были какие-то ссадины на голове. Остальные двое, похоже, утонули сразу.
Что произошло - так и осталось тайной. Возможно, были под градусом, лихо мчались - Суходольский любил лихую езду что на машине, что на катере, резко повернули по какой-либо причине, неожиданно увидев сети, например, и опрокинулись. Но это только версия.
Начальником станции стала жена Суходольского - Алла Николаевна, после такого несчастья сумевшая всё же взять все дела в свои руки.
64
Весной 1967 года мой отец закончил службу в качестве военного советника у Насера и вернулся из Александрии в Калининград. Очередное назначение ему - в Севастополь, начальником 23-й океанографической экспедиции ВМФ. Это означало, что мои родители покидают Калининград, оставляя Сашеньку с Иринкой без той опёки, на которую мы рассчитывали, решая вопрос с Ладушкиным. Однако такой поворот событий нас отнюдь не огорчил. Сашенька уже акклиматизировалась на новом месте и более или менее привыкла к самостоятельной полусемейной жизни с моими эпизодическими наездами. Зато у нас появлялась возможность ездить отдыхать в Крым!
За время службы отца сначала в Польше, а потом в Египте в родительской семье появились доселе невиданные вещи: пара ковров, холодильник, телевизор, пианино и сертификаты на машину, не считая кучи мелочей на всё семейство, включая и Сашеньку с Иринкой, - обувь, джинсы, кофточки, авторучки, в больших количествах шерсть, из которой мама вязала шикарнейшие свитера на всех, дешёвые сувениры, которыми мама очень увлекалась, заставляя ими сервант. Мне был куплен на сертификаты финский костюм, пиджак от которого и до сих пор ещё не доношен на рыбалках. По сравнению с нашей жизнью до моего студенчества скачок в благосостоянии был грандиозный.
Это время было, пожалуй, во всех отношениях пиком семейного благополучия моих родителей. Мама была полна впечатлений от поездок к отцу морем на теплоходе "Армения" через Болгарию, Турцию, Грецию и интересно рассказывала о них и о жизни в Александрии, о поездках в Каир, к пирамидам, в Асуан. С папой они не ссорились, по крайней мере, при детях. С детьми тоже всё было благополучно: сын учится в аспирантуре, женат, уже есть симпатичная внучка, Люба учится в КТИ, собирается замуж за неплохого парня (Жора Пронько таки добился своего), младшая любимица - Милочка ещё учится в школе, в восьмом классе и хлопот пока не доставляет.
Мамины заботы были связаны в основном с подготовкой Любиной свадьбы и с предстоящим переездом в Севастополь. Папа, получив назначение, сразу отправился туда и жил пока у Ксении Ивановны - вдовы его старшего брата Дмитрия. После Любиной свадьбы, которая состоялась 28 апреля в Ленинграде, мама с Милочкой вернулись в Калининград готовиться потихоньку к переезду, хотя с квартирой в Севастополе ясности ещё не было, папа уехал в Севастополь, Люба перевелась из КТИ в "Военмех" - Ленинградский механический институт, я вернулся на майские праздники в Ладушкин, а оттуда снова в Ленинград - сдавать экзамены кандидатского минимума.
В июне 1967 года вспыхнула арабо-израильская война, начавшаяся с блокирования Насером Акабского пролива и закончившаяся через неделю катастрофой для арабов, потерявших весь Синайский полуостров, Газу, Иерусалим, западный берег Иордана и Голанские высоты, а вместе с ними и огромное количество советской боевой техники, включая ракетные установки и самолёты, в большинстве своём даже не успевшие подняться в воздух.
Мой отец воспринял эти события как личную трагедию. Ещё бы - отдать столько сил, времени и средств на обучение арабов военному искусству и увидеть, как всё это в считанные дни пошло прахом! Отец во всём винил Насера, выступавшего перед арабами с шапкозакидательскими речами и решившегося на такой несомненно провокационный шаг как блокада залива Акаба.
- Мы ведь говорили им, что они не готовы к войне. К дисциплине они так и не приучились на всех уровнях армии и флота. В ожидании войны офицеры уходили со своих дежурств ночевать домой. Одним ударом по аэродромам, непонятно почему оказавшимся неожиданным для арабов, Израиль в пару дней решил исход войны, - сокрушался отец в разговорах со мной при нашей встрече в августе в Севастополе.
К середине июня я разделался, наконец, с экзаменами - сдал на "хорошо" и философию, и немецкий, и отправился на всё лето в Ладушкин. В июле к нам в гости приехали Сашенькины родители с её младшим братом Вовкой. Обычно июль дождлив в Калининграде, но тот год был исключением, и мы часто ходили загорать и купаться на залив через норковый зверосовхоз "Береговой". Берега залива в окрестностях Ладушкина окаймлены густыми камышовыми зарослями, и лишь в районе зверосовхоза имелся небольшой песчаный пляжик, спускаться к которому нужно было с довольно высокого в этом месте и живописного берега, поросшего наверху большими соснами. От нашего измирановского дома до этого пляжа около сорока минут спокойной ходьбы. Иринку возили в летней коляске. Ей уже было почти два года, и она с удовольствием совершала путешествия к заливу.
Для купания залив, к сожалению, мало подходящ, так как мелок, и до глубины хотя бы по грудь нужно брести от берега чуть ли не сотню метров. В начале лета вода в заливе цветёт, т.е. наполняется микроскопическими водорослями, придающими ей зеленоватый цвет. Но зато и прогревался залив очень быстро, так что уже в жаркие дни мая в нём можно купаться. Для детей, конечно, купание в заливе и приятно, и безопасно. Нас же, взрослых, куда как больше привлекали шикарные пляжи морского побережья в районе Зеленоградска и Светлогорска, где и глубоко сразу, и вода чистая, и песочек мягкий, но от Ладушкина до них было далеко - 30 километров до Калининграда и ещё 30-40 до моря. К тому же вода в море прогревается (и то лишь до 18-20 градусов) только к концу лета, в августе, так что с купанием мы довольствовались в основном заливом. Иногда на станционном фургоне ездили за 20 километров на мыс Бальга, где в дебрях зарослей на высокой береговой круче сохранились следы развалин старинного рыцарского замка, а внизу, слева от мыса тянулась довольно широкая полоса чистого песка и не заросшей камышом воды, - настоящий пляж! - там и глубина у берега побольше, чем вблизи Ладушкина. Ездили и на Голубые озёра - глубокие искусственные карьеры, расположенные километрах в 15 от Ладушкина в сторону Калининграда, где нырять можно было прямо с берега, а загорать на травке. Но эти поездки совершались позднее, когда Иринка подросла, начиная, примерно, со следующего, 1968-го года.
Мы с тестем, Николаем Степановичем, брали на залив удочки и пытались ловить рыбу на хлеб и муху, так как видели, что пацаны ловят мелкую плотву в камышах у самого берега, но у нас почему-то не клевало. Однажды, когда мы лежали, загорая, на берегу, к нам подошёл парень из местных, лет двадцати, и попросил удочку - попробовать половить. Взял удочку и полез с ней куда-то в камыши, примыкающие к пляжу, неподалёку от купающихся. Каково же было наше изумление, когда буквально через пять минут он вылез оттуда, держа в руке довольно крупную рыбину, крепко её сжав, чтобы не трепыхалась.
Рыбина оказалась красавицей-краснопёркой граммов на 400, с крупной чешуёй, отливающей зеленовато-золотистым оттенком, с ярко-красными плавниками и хвостом. Своим цветом краснопёрка прежде всего отличается от ближайшей родственницы - плотвы, но он сохраняется у неё лишь до обсыхания. На свету краснопёрка быстро светлеет и становится серебристой, а обсохшая - с синеватым оттенком, тогда её уже труднее отличить от плотвы, разве что по несколько большей ширине (от брюха до спины) и по форме рта.
Мы попросили парня показать, как он ловит, и полезли вместе с ним в камыши. Прежде всего мы обратили внимание на то, что он укоротил лесу, оставив только конец длиной около метра с поплавком, грузилом и крючком. Насадив на крючок катыш из хлеба, парень опустил конец лесы в воду около себя (мы стояли в воде, которая доходила нам до середины бёдер примерно) и стал просовывать удилище вглубь камышей вдоль еле заметной узкой дорожки шириной сантиметров в 20. Просунув удилище на максимальную длину, т.е. метра на три, парень дал опуститься грузилу, и поплавок, едва сев на воду, буквально тут же чуть притопился и быстро пошёл в сторону. Короткая подсечка, и над водой затрепыхалась краснопёрка. Парень аккуратно потащил удилище к себе, не опуская рыбу в воду, снял краснопёрку с крючка и передал её мне. Ни садка, ни даже полиэтиленового пакета (тогда, впрочем, они ещё не были распространены) у нас не было. Я попытался засунуть рыбину в плавки, но она выскользнула у меня из рук, плюхнулась в воду и ушла.
- Ничего, сейчас ещё поймаем, - успокоил меня парень. И действительно, из того же самого оконца в камышах он вытащил ещё пяток штук, но как только одна рыбина сорвалась с крючка, клёв прекратился.
- Распугали. Надо сменить место. Пойдём только сначала червячка откопаем.
Мы вылезли на берег. Парень воткнул в землю палку и начал стучать по ней другой палкой.
- Сейчас червяк вылезет, - уверенно заявил он. - Ищите в траве. И действительно, рядом с палкой из земли вылез червяк. Набрав таким образом с пяток червей, мы опять полезли в камыши. Теперь кроме краснопёрок и плотвы нам стали попадаться и окуни, причём не мелочь, а приличные - граммов по триста.
С тех пор лазание с удочкой по камышам стало главным моим увлечением, которому я предавался в свободное время в годы нашей ладушкинской жизни, начиная сезон в апреле и кончая в сентябре, не взирая на погоду, лишь бы вода не была слишком холодная. На ноги я обычно надевал кеды, чтобы не ранить ноги об обломки камышей, торчавшие из дна. Остальную одежду составляли - в жару только плавки, а в прохладные дни - рубаха, свитер, пиджак, чтобы не мёрзнуть на ветру, от дождя - куртка из кожзаменителя. Сашенька сделала мне специальную сумку для рыбы, наживы, запасных снастей и курева, которую я вешал себе на шею. Позже я стал складывать рыбу не в сумку, где она быстро задыхалась, а в притороченный к поясу садок, болтавшийся в воде.
Ловил преимущественно краснопёрку на хлеб, стандартные экземпляры были по 200 - 300 граммов, реже - по 400 - 500. Таких "лошадей", как мы их называли, было трудно вытаскивать из камышей, так как нельзя было поднимать их над водой - срывались: рвались либо поводки, либо губы, приходилось тащить по воде, распугивая остальную рыбу, и потом менять место. Со временем техника вываживания отрабатывалась, мастерство росло, и удавалось вывести крупную рыбину без особого шума, тогда из одного "окна" в камышах я умудрялся вытащить по три - пять крупных краснопёрок. Попадалась и плотва, густера, подлещики, которые лучше ловились не в самой гуще камышей, как краснопёрка, а в редких камышах или на открытой воде рядом с камышами. Рыбалка в Ладушкине не исчерпывалась ловлей в камышах, но о других её видах - позже.
65
Уезжая в конце июля из Ладушкина, Сашенькины родители забрали с собой Иринку в Тейково, Сашуля на август взяла отпуск, и мы с ней поехали в Севастополь. Мама моя тоже приехала сюда, и все мы поселились у Ксении Ивановны, благо её генеральская квартира на Большой Морской позволяла всех принять, и кроме нас там ещё квартировала какая-то парочка: молодая блондинка Галя и её кавалер - певец Ленинградской музкомедии, не очень интеллигентного вида, но атлетически сложенный мужчина.
Из этой нашей первой совместной поездки в Крым запомнилось путешествие в Большой Каньон через Ялту - Ай-Петри. Отправились мы в него втроём: я, Сашенька и Галя. Её напарник с нами ехать почему-то не захотел. До Ялты мы решили добраться морем, собирались на "Ракете", но из-за волнения "Ракеты" отменили, и мы погрузились на большой пассажирский теплоход, следовавший рейсом Одесса - Батуми. День был солнечный, но с ветерком, однако волнение на море поначалу не казалось сильным. Первые часа два пути все чувствовали себя великолепно, любуясь с палубы проплывающими мимо берегами Крыма, которые, начиная с Балаклавы, становятся очень живописными благодаря близко подступающим к берегу горам.
Однако постепенно качка усиливалась, ветер свежел, пассажиры потихоньку грустнели, зеленели, перебирались в салоны, пытаясь поудобнее устроиться на диванах. Временами то один, то другой выбегал к борту "потравить". На меня качка совершенно не действовала, а вот Сашуля переносила её плохо и с нетерпением ждала конца плавания.
От Севастополя до Ялты пассажирские теплоходы идут что-то около четырёх часов. Наконец, показалась Ялта, почти все выбрались на палубу, мечтая скорее ступить на твёрдую землю. Но теплоход почему-то не спешил приближаться к берегу. Более того, Ялта потихоньку проплывала мимо, а наш теплоход шёл себе дальше. "Что он, не будет что ли в Ялту заходить?" - забеспокоились те, кто направлялся именно в Ялту. Но вот в курсе теплохода наметились изменения: берег стал удаляться, теплоход повернул в открытое море, развернулся по большой дуге и начал двигаться в обратную сторону.
Как выяснилось, в Ялте из-за сильного волнения у причалов какие-то корабли были задержаны, и не находилось места, куда можно было бы приткнуться нашему теплоходу. Не меньше часа крутился он в штормовом море, ожидая разрешения войти в порт и приводя в совершенное отчаяние исстрадавшихся пассажиров. Но всё кончается, и мы, наконец, причалили у волнореза, заняв место отошедшей "Латвии".
Время подошло уже к вечеру, темнело. На берегу особого ветра не было, но волны у берега бушевали вовсю, особенно на открытом участке у городского пляжа. Они перекатывались через пляж, ударялись о стенку набережной, поднимались над парапетом и обрушивались на прогулочную аллею, тянувшуюся вдоль набережной. Брызги вздымались до макушек деревьев и уличных фонарей.
На суше тяготы плавания быстро забылись. Вечерняя Ялта, зрелище шторма с берега, дешёвый ужин с сухим вином на открытой верхней веранде какой-то забегаловки заметно улучшили наше настроение. На автовокзале мы узнали, что автобус Ялта - Бахчисарай, идущий через Ай-Петри, отправляется в шесть утра. Мы взяли билеты на него, поболтались ещё по Ялте и вернулись на автовокзал, надеясь скоротать там ночь. Расположились на диванчиках, играли в карты - в дурачка, было с собой и чтиво.
После полуночи мы стали пристраиваться поспать, но тут явились дружинники и потребовали наши документы. Ни паспортов, ни вообще чего-либо похожего на документы у нас с собой не было. "Вы что, не знаете, что здесь пограничная зона, и что автовокзал - не ночлежка?" - грозно вопрошали нас. Я отвечал, что мы из Севастополя и показывал журнал "Иностранная литература", выписывавшийся у Ксении Ивановны, на обложке которого почтовые работники ставили адрес. Разговаривали с дружинниками мы почтительно, даже жалобно, не "качали права" и, благодаря этому, наверное, на нас махнули рукой, сделав, разумеется, строгие наставительные предупреждения. Ночь мы кое-как прокимарили на диванчиках, сильно мёрзнув, а утром двинулись дальше.
Маленький автобус повёз нас вверх, к Ай-Петри. Асфальтовая дорога из Ялты на Ай-Петри очень узенькая, непонятно, как на ней встречные машины разъезжаются, крутая, серпантинистая: отрезки между поворотами на 180 градусов очень короткие, так что тебя непрерывно мотает на этих поворотах. На крутых южных склонах Ай-Петри непонятным образом держатся огромные сосны, подступающие к дороге с её внутренней, обращённой к горе стороны корнями, а с внешней, со стороны обрыва - стволами и вершинами. Автобус лез в гору уверенно, даже лихо и за какой-нибудь час выбрался на вершину. Тут, на перевале мы повстречали группу продрогших туристов, специально ночевавших на вершине, чтобы встретить восход солнца над морем и увидеть знаменитый "зелёный луч". Однако сие событие они проспали, сражённые, похоже, "зелёным змием". Наш автобус подобрал их и покатил дальше.
Дорога шла теперь по яйле - сравнительно пологой крыше южной гряды Крымских гор, обращённой скатом к северу. Проехав ещё несколько километров, мы вылезли из автобуса и двинулись пешком по долине небольшой, почти пересохшей речушки. Долина постепенно сужалась, переходя в ущелье, стены которого становились всё круче и выше, сближаясь друг с другом, пока, наконец, не сблизились на расстояние нескольких метров (до двух-трёх в отдельных местах). Это и был Большой каньон Крыма - глубокая (до 320 метров!) узкая трещина, рассекающая яйлу. Мы прошли по дну каньона, пробираясь через завалы из валунов и деревьев, несколько километров и повернули назад. Уникальность места, конечно, производила сильное впечатление, но оно портилось, как и везде в более или менее доступных любителям природы местах, толпами туристов (правда, не очень всё же большими) и особенно неистребимыми надписями типа "ЗДЕСЬ БЫЛ ВАСЯ", без оставления которых многим туристам путешествие не в радость.
На обратном пути, спускаясь в Ялту, останавливались у водопада Учан-Су, но к концу лета он не производил особого впечатления из-за маловодья. Возвратились из Ялты в Севастополь автобусом, поздно вечером, как говорится, усталые, но довольные.
В Севастополе большую часть времени мы проводили, конечно, на море, в Херсонесе и на Хрусталке. Тогда городской пляж ограничивался отрезком набережной вдоль Приморского бульвара. Вода там обычно была грязной, замазученной, скопище народу, и купание доставляло мало удовольствия. Мыс Хрустальный, куда переместился городской пляж ныне, был совершенно дик, каменист и лишён всякого комфорта для любителей просто поваляться на берегу. Зато там можно было нырять с камней, предварительно найдя в воде достаточно глубокий участочек, свободный от подводных глыб. Однажды я нырнул без такой предварительной разведки и пропахал под водой грудью и животом по каменистому дну. На берег я вылез весь покрытый кровавыми полосами. Сашенька обрывками конверта заклеила мне раны, чтобы не испачкалась рубашка, что, впрочем, не помогло. Белые следы от этих царапин сохранялись у меня на груди и животе потом ещё несколько сезонов.
Для разнообразия мы изредка ездили на катере на песчаные пляжи Учкуевки, но предпочитали всё же ныряние с камней в Херсонесе и на Хрусталке.
29 августа мои родители довольно скромно отметили свой серебряный юбилей на квартире у Ксении Ивановны. Мы с Сашенькой подарили им серебряные стопочки, купленные ещё в Калининграде и там же испорченные халтурщиком-гравёром, который продырявил их насквозь. Дефект обнаружился уже после вручения подарка, и мы очень расстроились. Родители же ничуть не огорчились, наоборот, были очень тронуты и успокаивали нас.
66
В Ленинград осенью я не спешил, там уже не было ни Брюнелли, ни Славы. Б.Е. защитил докторскую диссертацию в 1966 году. Я был на защите, помню, что при голосовании оказался один чёрный шар, то есть голос против, что меня очень удивило, так как на защите никто против не выступал, только хвалили. Диссертация у Б.Е. составилась из довольно разнородных, на первый взгляд, вещей - разработка магнитометра (так и называвшегося потом - магнитометр Брюнелли), проведение магнитных наблюдений в Антарктиде, теория геомагнитных суббурь, то есть тут и конструкторская работа, и наблюдения, и морфологические исследования, и теоретическая интерпретация наблюдений. Этой универсальностью и отличался прежде всего стиль научной деятельности Б.Е.
После защиты Б.Е., видимо, надеялся получить место профессора на нашей кафедре, где он был старшим научным сотрудником, но надежды его не оправдались, и он перешёл на кафедру радиофизики к Глебу Ивановичу Макарову, где и стал профессором. Он оставался моим научным руководителем, а я по-прежнему числился аспирантом кафедры физики Земли.
В 1967 году Б.Е. предложили место заместителя директора по науке Полярного Геофизического института (ПГИ) Кольского филиала Академии Наук СССР, и он переехал в город Апатиты Мурманской области, где располагался Президиум Кольского филиала и административный корпус ПГИ. Таким образом уже на первом году аспирантуры я оказался на значительном географическом удалении от своего научного руководителя, с которым встречался теперь раз в два-три месяца, а то и реже, съезжаясь с ним в Ленинграде или приезжая к нему в Апатиты.
Вслед за Брюнелли уехали на Север и Ляцкие. У Славы срок аспирантуры заканчивался в декабре 1967 года. Шла к концу и работа над диссертацией, нужно было думать о дальнейшем своём и Аллочкином трудоустройстве. В Ленинграде найти работу было непросто (даже и кандидату наук, правда, какие-то возможности были, кажется, в ААНИИ). Но Слава особенно и не цеплялся за Ленинград, хотя у них с Аллочкой имелось в Ленинграде жильё, а именно, двухкомнатная кооперативная квартира в Новом Петергофе, купленная на деньги, заработанные в северных экспедициях и сэкономленные на чём только можно, не обошлось, наверное, и без помощи обеспеченных Аллочкиных родителей.
Главное, что хотелось Славе, - это создать вокруг себя группу, научный коллектив единомышленников, и было естественно сначала попытаться сохранить в одном месте ту группу, которая уже сложилась: Слава, Юра, Виталик и я, тем более, что и нам троим в скором будущем также предстояло решать вопрос о месте своей дальнейшей работы. Правда, у меня впереди ещё были два с половиной года учёбы в аспирантуре. Юра и Виталик же оканчивали ЛГУ в этом, 1967 году.
Юра был распределён в аспирантуру к Брюнелли (тот тогда ещё не уехал из Ленинграда), а Виталик... в Ладушкин! - не без моей агитации, конечно. Юра был ленинградец, точнее, гатчинец, а Виталик - иногородний (из Ставрополя) и на Ленинград ему не приходилось рассчитывать. К тому же он был женат на студентке филфака, тоже иногородней (ростовчанке), и ему нужно было жильё, что гарантировалось в Ладушкине, откуда имелась заявка на одно место. (продолжение следует)