Когда мы наговорились о своих болях и радостях, застолье самым естественным образом перетекло в вечер воспоминаний. На свободные стулья из ночного мрака и чёрно-белых фотографий стали подсаживаться старые друзья и знакомцы, рассказывая: кто уехал, кто женился, кто как устроился – словно в театре.
- Помнишь Андрея? – спросил мой друг.
Ещё бы не помнить! Как я завидовал ему в молодости! Его энергии, его лёгкому отношению к неудачам, тому, что он объехал пол-мира…
- Что Андрей? – спросил я. – Уж десятую выставку открывает?
- Он ослеп, - сказал мой друг. – Три года назад. С тех пор не рисует, не может рисовать, ты знаешь…
Я знал…
И много было выпито, и многих мы вспомнили, но радость наша от встречи как-то незаметно угасла.
Мой друг давно уже спал, а я, проворочавшись два часа, вышел на кухню. Андрей. Одно время мы с ним крепко дружили, а когда нам было по двадцать, ухаживали за одной девушкой. Тогда мы заключили с ним бесшабашное пари - кто лучше отобразит свои чувства к ней, будет считаться победителем. Проигравший отступается.
Я написал восторженный сонет, он нарисовал свою любовь сидящей на радуге – юную, удивительно прекрасную богиню с развевающимися волосами и призывно вскинутой рукой.
Я отступился. Слова были бессильны.
Тогда же он увлёкся альпинизмом. Он привозил из своих путешествий десятки картин и рисунков, а мы постоянно спрашивали его, – в каких уголках земли он углядел такие пейзажи. Он лишь загадочно улыбался в ответ, и много уже позже я стал свидетелем его метода работы.
Мы были приглашены на рыбалку. Пригласивший нас человек всю дорогу упоённо рассказывал о необычайных закатах на реке и удивительных рассветах, чем немало заинтересовал Андрея. В итоге рыбачили мы вдвоём, а Андрей расставил этюдник и рисовал. Художник внимательно всматривался в окружающий пейзаж, словно впитывал в себя, кисть же его выводила совершенно другое – он рисовал море, бушующее море, разорванные клочья облаков и одинокий маяк на захлёстываемом волнами берегу.
Я спросил его, осенённый внезапной догадкой:
- Ты всегда рисуешь не то, что видишь?
- Поймал, - он рассмеялся. – Понимаешь, я не ищу подходящих панорам, мне нужны впечатления – зрительные впечатления - чтобы, оттолкнувшись от них, написать то, что в душе. Потому и закат для меня сейчас – только фон. Который, впрочем, вдохновляет… Возможно, когда-нибудь, на побережье, или в горах, я напишу сегодняшний вечер, но это не скоро. Картина должна улечься в голове, я должен её осмыслить. Ведь и ты, признайся, не пишешь рассказы во время события, а излагаешь уже потом, обдумав всё и осмыслив. Вот и я - видел когда-то этот маяк, а сейчас рисую его, потому что эта картина соответствует моему внутреннему настрою.
- Но, разве не с таким же успехом ты мог писать это дома?
- Дома не могу, стены давят. Воображению оттолкнуться не от чего… – Он виновато развёл руками, а я не осмелился расспрашивать дальше…
Я сидел на прокуренной кухне и тянул сигарету за сигаретой. Командировка кончилась, утром я улечу. Я мог бы, я успевал заехать к нему. Не с жалкими словами сожаления, а по-мужски пожать ему руку, безо всяких “вот ведь, как в жизни бывает”. Мог бы, только знал наперёд, что не заеду.
Я сидел на прокуренной кухне и оправдывался перед ним. За зависть, за то, что бросил писать, за то, что сейчас я - по командировкам за бóльшие деньги. За то, что он считал меня равным, но я-то видел, что нет во мне того творческого огня, а всё что было – растраченные слишком быстро способности… Не мог я ни поздороваться с ним, ни пожать ему руку. Так и улетел, пообещав другу заезжать всякий раз, когда буду в когда-то родном городе.
За все годы работы это была моя первая и, скорее всего, последняя командировка в те места.
___________________________
Март / Июль 1999.