1.
Она для меня была многим, особенно если осенью, потому как дожди и она – особенность климата.
Долгой как мир походкой пересечь площадь и не споткнуться на черти как выложенных булыжниках, не потерять каблук и форму челки – этому нигде не учат. С такой осанкой рождаются, так уходят. Что она, в общем-то, и делала через неделю после октябрьских праздников каждый год, объясняясь со мной по далекому телефону-автомату где-то в районе озер за овощным базаром. Так ей было привычнее, ощущая в себе иное, чем я, пространство, грубить и что-то выдумывать. Длинный гудок после был едва ли не откровением, и я забывала.
Мы созванивались на ее день рождение, с перерывом в пять дней – на новый год. Она, конечно же, в обоих случаях была пьяна, что, однако, не мешало ей быть дерзкой, особенно комментируя мои поздравления. “А не пойти ли тебе…” – заключала я, и она уходила, как всегда, неровной походкой, прижимая к груди туфлю с уцелевшим каблуком.
2.
Зимовала я одна, становилась на лыжи; вычленяя из многочисленной толпы зевак лицо попроще, выпивала. У меня был зеленый портфель и короткие джинсы, Simply Red и сателлит. Я знала, что у нее – мокрые ботинки, боль в ногах, долги и шансы плохо кончить. Я как тогда помню ее телефон, но даже сейчас звоню чаще.
Потом я уезжала (я всегда уезжала, и для нее было привычным – встречать затем поезда), на целое лето и, как потом выяснялось, на целую жизнь: она проживала ее мне на зависть. Я помню их имена: итальянец Альфонсо, Андрей “на машине”, “тот самый придурок” Слава, “мальчик” Веня и прочие ярчайшие представители отряда “мелководных” (крупная рыба появилась потом, но уже без меня).
Она была старше на два года, но я сделала это первой: что-то решив для себя, не взяла обратного билета. Я улетала (теперь уже улетала, так как брала с собой много больше, чем когда-то). Первое ее письмо начиналось рисунком: вдали – самолет, люди у трапа и неподалеку – моя фигурка с семенящим по пятам длинноухим псом, различим рюкзак за спиной, номер самолета (она запомнила все до мелочей), расположение углов, решеток и кучевые, с профилями дивных животных, облака. Я ей оставила лысую пальму, какие-то картины, точный адрес, куда писать и обещание приехать как всегда – фирменным “Янтарем”, если не сгину в столице.
3.
Она встречала мой поезд “Москва - СПб” осенним утром, стоя в одной безрукавке на перроне, куря голландскую самокрутку. Ее самолет из Амстердама прилетел на день раньше, и она уже успела достаточно освоиться в Питере для того, чтобы найти нам комнату, купить билеты домой, раздолбать вконец свой пластмассовый чемодан и познакомиться с симпатичным носильщиком. Мы стояли, обнявшись несколько минут, после чего я смогла хорошенько ее рассмотреть: лицо такое же совершенное, без косметики, только брови тоньше; волосы в тугой пучок, кроссовки, узкие брюки и оттеняющая ровный загар безрукавка. Я и забыла, что я ей по плечо. Она гладила меня по голове, моей стриженой голове, а ведь мы когда-то спорили, у кого длиннее волосы…
Я заново открывала для себя этот город, хотя была в нем много раз. Мы часами сидели со старыми бабками в гнилых двориках, развлекая их рассказами о далеких странах; курили самокрутки, и от того с нами знакомилось громадное количество молодых и не очень людей; натирали мозоли Эрмитажем, затем рисовали портреты друг друга, удивляясь тому, что все кругом – совершенство. Правда, на путешествие по Неве нам не хватило денег, зато на то, что оставалось, мы хорошенько отъелись в кафе “Север” (кто знает, тот поймет).
На этот раз провожала ее я – мой поезд отходит тремя часами позже. Мы попрощались, не дожидаясь указанного в билете времени, и я ушла. Сделала срочные фотографии, купила журнал, пакетики с кофе и сидела оставшееся время на вокзале – ноги не ходили. Да и не хотелось. Без нее.