В сущности, каждый человек достоин жалости.
- Представь, - говорит Гольдинский, - ты готовишься, скажем к шахматной игре:
изучаешь дебюты, анализируешь партии выдаюшихся мастеров прошлого, занимаешься
общефизической подготовкой...
"Это аллегория", - понимаю я.
- Вспоминаешь собственные успешные... гм... комбинации, встречи и ошибки...
Гольдинский зануден.
- Не чавкай, - говорю я. - И при чем тут шахматы? Я же спросил тебя про Верку.
Гольдинский пережевывает пищу тщательно. Это полезно для здоровья.
- И вот игра начинается, - говорит он. - Пожатие рук, время пошло. Первый,
малозначительный ход, начинающий, впрочем, борьбу по всему полю - развитие
отношений, то есть, фигур... слабые и сильные поля, жертва качества за инициативу,
скрытые угрозы... Ты делаешь нормальные, естественные ходы и вдруг понимаешь, что
твое положение очень тяжелое.
- Почему?
Гольдинский улыбается. В этой улыбке - отражение тягот всей тысячелетней
истории нашего народа.
- Неожиданно выясняется, - говорит Гольдинский, - что вы играете не в
шахматы, а в городки.
Мы встречаемся с ним каждую пятницу вот уже два года. Поэтому я к нему
немного привык.
- Городки? - спрашиваю я. - Почему городки?
- Если бы я знал, - вздыхает Гольдинский. - Но понятно, что ход конем с ж-один
на эф-три, вполне приемлемый для шахмат, с точки зрения городошного спорта
выглядит нелепо. Зрители смотрят на тебя как на сумасшедшего. Про партнера я уже не
говорю.
Я заканчиваю свой ланч раньше и внимательно смотрю на Гольдинского. Что-то
он полысел в последнее время.
- В общем, мы с Веркой расстались.
Музыка, из-за которой мы, собственно и ходим в этот китайский ресторан,
обрывается.
- Тут есть несколько вариантов, - говорю я. - Можно подать протест в шахматную
федерацию. Можно всеръез заняться городками, чтобы продолжить борьбу. Можно...
Гольдинский меня перебивает.
- Можно сделать вид, что так и должно быть: один играет в шахматы, другой - в
городки. Но у городошника преимущество - бита в руках. А у шахматиста только мощь
интеллекта.
Гольдинский с уважением поглаживает лысину.
- Мы расстались с Веркой, - говорит он и улыбается. - Стоит ли жаловаться...
гневить Того, Кто Устанавливает Правила. В молодости я встречал человека и думал:
"А ведь когда-нибудь я обязательно увижу его в последний раз. Понимаешь, в
последний... "
- Сейчас это, конечно, стерлось, - добавляет он как бы с сожалением.
Гольдинский, оказывается, был женат, и на удивление долго. Узнал я об этом
случайно.
Дело в том, что Гольдинский писал роман. В одну из наших первых пятниц он
неожиданно принес пухлую папку, перевязанную розовым бантом. Я согласился не
пачкать листы жирными пятнами, и на таких приемлемых условиях получил рукопись
на неделю.
Это был удивительный роман. Действие переносилось из страны в страну, из
одной исторической эпохи в другую. Герой, в блестящих чертах которого не было,
казалось, ничего от автора, изящно разъяснял сложные философские теории, устройство
технических аппаратов будущего, таинственные загадки прошлого.
Роман был наполнен непонятными аллюзиями и ссылками на незнакомых мне
исторических личностей. Язык его, аккуратный и изысканный, был несколько суховат.
В общем, я был потрясен.
Только одна сюжетная линия показалась мне выбивающейся из общей структуры
произведения: когда после очередных путешествий герой возвращался к своей жене, то
описание ее недостатков и стиля поведения сопровождалась грубо-эмоциональными
выражениями или, наоборот, занудно-меланхолическим завыванием. Казалось, эти
строки писал другой человек.
Иногда просто шло несколько страниц нецензурных ругательств без каких бы то
ни было литературных вкраплений.
- Здесь ты, пожалуй, переборщил, - сказал я, показывая Гольдинскому одну из
подобных страниц.
- Но ведь она такая стерва, - ответил Гольдинский, и удивления на его лице было
больше, чем любых других чувств. - Такая стерва...
Жена Гольдинского жила в другой стране. Даже на другом континенте - в
немецком городе Кельне. Если бы они находились ближе друг к другу, это было бы
опасно для обоих.
- После каждого телефонного разговора с ней, - говорит Гольдинский, - у меня
бьется сердце в висках.
Сейчас вид у него еще более вялый, чем обычно. Осень. Осенняя пора тяжело
действует на таких аккуратистов, как Гольдинский: есть какой-то непорядок в
беспомощном круженье желтых листьев, в надутых ветром щеках луж, в низких, будто
разломанных, облаках.
Здесь, в китайском ресторанчике, ничего этого не видно. Вежливые официанты
улыбаются нам, постоянным посетителям, широко и радостно.
- Все это фальшь, игра, - произносит Гольдинский, - но пусть лучше мне
притворно улыбаются, чем искренне говорят, что я мерзавец и шкаф.
- Шкаф? - переспрашиваю я и осекаюсь. Гольдинскому может быть обидно, что я
не удивился слову "мерзавец".
- Шкаф, - подтверждает он, - Шкаф, набитый чем-то - я не разобрал, чем. К
счастью, была плохая слышимость.
Жену Гольдинский вспоминает все чаще.
Благодаря одному из разговоров с ней Гольдинский приобрел дом.
Он решил разбогатеть, пусть медленно, но с большой степенью вероятности.
Поэтому он купил акции IBM.
Гольдинскиий открыл счет в фирме, которая позволяла совершать все
финансовые операции на бирже самостоятельно, с экрана компьютера. Не сомневаюсь,
что он изучил множество материалов прежде, чем выбрал время для покупки. Не учел
он только одного - в это же время ему на работу позвонила жена. (Вот что я заметил -
всех своих подруг Гольдинский называет по имени - Верка, Танька, Нинка, - а вот имя
жены, причем, бывшей, даже не произносит. - Звонила жена, - просто говорит он, и
улыбается при этом... Осень, осень).
Так вот, позвонила жена. Скандал начался легко и уверенно.
- Можешь себе представить, - говорит Гольдинский, - что я видел на экране
своего терминала.
"Он чавкает, - думаю я, - странно: ест аккутратно и чавкает. За два года я не могу
привыкнуть к этому. Странно".
- Вместо ста акций я купил тысячу. Набрал лишний ноль, понимаешь.
Вечером, дома, Гольдинский ужаснулся еще одной своей ошибке - вместо ценных
бумаг солидной корпорации он приобрел акции расположеной в техасской дыре
мелкой компании, которая производила скрепки, точилки и календарики с
изображениями красоток, обнаженных до максимально допустимых существующим
законом пределов.
Символ этой компании от IBM отличался лишь на одну букву, и разгоряченный
Гольдинский перепутал.
На следуюший день на работу Гольдинский не пошел. Биржа обычно открывается
в девять тридцать. Избавиться от техасской компании надо как можно раньше.
Гольдинский сидел у своего компьютера и смотрел на часы.
В девять двадцать пять позвонила жена. Гольдинский сразу сказал, что ни сил, ни
желания, ни времени скандалить у него сегодня нет, но жена что-то ответила...
В ресторане мы сидим всегда за одним и тем же и столиком. Гольдинский берет
одно и то же - курицу с овощами. И вообще, тут ничего не меняется. Развешенные по
стенам картины напоминают о постоянстве и спокойствии - лебеди в пруду, рисовые
поля, лунная дорожка...
Недавно появился еще один сюжет - обнаженая девушка обнимается с бледным и
тоже неодетым юношей. Детали картины, правда, скрываются в ночи.
- Они в экстазе, - спокойно говорит Гольдинский. - Но смотри, как умиротворены
их лица.
Любовь - это высшая мудрость, - он поглаживает лысину, - хотя и довольно
низкое занятие.
Нас любят в этом китайском ресторане. Мы даем щедрые чаевые.
- У этой музыки - ты чувствуешь - запах мандаринов.
Мне не хочется ничего отвечать. И не надо - Гольдинскому сейчас не нужен
собеседник - он сам будет перебрасывать мостик от одной своей мысли к другой, пока
не окажется на качающемся мостике через немецкую реку Рейн и не сорвется в
привычную пропасть.
С женой он познакомился на первом курсе.
Сказать, что к тому времени он не знал о тайне отношений между мужчиной и
женщиной было бы неверно: во-первых, разве кто-нибудь может похвастаться тем, что
полностью постиг эту тайну, а, во-вторых, были ведь у Гольдинского какие-то
отличницы, по английскому и по литературе, и после свиданий с ними - Гольдинский
описал это в своем романе - все тело героя горело, будто после душа.
Для чистоплотного Гольдинского это высшая степень похвалы - думаю, что
отношения зашли далеко.
Однако Гольдинский был отягощен необоснованными иллюзиями, ненужным
джентльменством и невнятными желаниями.
Все многообразие духовной жизни сводится, как выянилось, к монотонным с
эстетической точки зрения, способам получения немыслимого наслаждения. По
крайней мере, так написал Гольдинский в своем романе - возможно, по другому
поводу.
В тот день, когда Гольдинский в самый первый раз позвал жену к себе домой, и
они лежали, обнявшись, голые и беззащитные - у Того, Кто Устанавливает Правила,
видно, было много свободного времени, и он обратил на них внимание.
Так или иначе, но Гольдинский попал под обаяние жены как под трактор.
- Так вот, в девять двадцать пять позвонила жена. Мы проругались с ней до
четверти одиннадцатого, - сказал Гольдинский.- Знаешь, бывают такие моменты, когда
время летит незаметно.
- Потом я положил трубку. Ну, не положил, а бросил... - Гольдинский улыбается.
- И сразу, как только смог, посмотрел на свои акции.
Гольдинский рассказывает это уже не в первый раз. Я знаю, что случилось:
техасскую компанию купил промышленный гигант, которому как раз не хватало
скрепок. Или, скорее, календариков.
Акционеры (а их оказалось очень мало) увеличили капитал в два с половиной
раза. Акции компании подскочили мгновенно.
Сообщение о промышленном гиганте пришло рано утром. Если бы Гольдинский
продал свои акции до разговора с женой, а не после, он бы не заработал в этот день сто
тысяч долларов - сумму, достаточную для первого взноса на покупку дома.
Это получилось случайно, вопреки логике. Правила какой игры должен был
нарушить Гольдинский, чтообы ему так повезло?
Причем повезло вдвойне. Слухи о промышленном гиганте оказались ложными. В
тот же день цена акций опустилась на прежний уровень, а потом еще ниже.
- Повезло, - говорит Гольдинский. - Как будто я бежал в толпе марафонцев по
Бруклинскому мосту... Вдруг налетел ветер, ураган... Подхватил меня и неренес на
другую сторону моста... А всех остальных сбросил в воду. Впрочем, повезло ли?
Однажды ночью Гольдинского разбудил беспрерывный стук в дверь. То-есть, не
разбудил - Гольдинский не спал, потому что ждал телефонный звонок - но все же...
На пороге купленного из-за невероятного стечения обстоятельств нового дома
стояла нервно шепчущая что-то на английском совершенно голая женщина.
Рассказывая об этом, Гольдинский, впрочем, употребил более нейтральное слово
"нагая".
И вообще, он сделал упор на английский язык этой женщины. (Когда мы
приехали в эту страну, то делили людей не на мужчин и женщин, а на своих и чужих -
американцев и русских... или на белых и черных - как в шахматах.) Женщина
поблескивала на фоне луны.
Гольдинский впустил нагую гостью в гостиную. Он тоже был был неспокоен - в
это время его дочка (от жены, конечно) была в воздухе. Дочка летела не от
Гольдинского и не к нему, но обещала позвонить как только доберется. Первый в жизни
самостоятельный полет. Следующий будет к Гольдинскому. Они так договорились, но
Гольдинский все же не был в этом уверен.
Женщина объяснила, что она живет в соседнем доме и что сбежала от мужа,
который совершенно безосновательно извел ее ревностью, а сейчас грозится убить и ее,
и вымышленного любовника.
Одежду она не попросила, наверное, постеснялась. Гольдинский предложил ей
халат. Тут как раз ворвался муж - с ружьем, естественно.
Женщина завизжала.
Совершенно некстати Гольдинский вспомнил название пьесы Погодина "Человек
с ружьем"... а потом Ленина и, вообще, всю свою жизнь - оловянных солдатиков,
октябрят, кошку Мурку, школу, институт, первый поцелуй, первый скандал... всю жизнь
- так обычно бывает в конце, говорят знающие люди.
Муж нагой женщины был пьян и много говорил. Его английский был в тот
момент непонятен Гольдинскому.
- Положите ружье, - сказал Гольдинский по-русски. - Я сейчас все обьясню. Это
недоразумение.
Тогда его собеседник выстрелил.
Женщина опять завизжала.
- Подумать только, - говорит мне Гольдинский, -на каких-нибудь пять.. ну, шесть
метров ближе и...
Он вздыхает и улыбается.
- Я бы имел возможность задавать какие угодно вопросы Тому, Кто
Устанавливает Правила.. Насчет стрельбы в эндшпиле тоже... Одна пуля попала в
телевизор.
- А другая? - спрашиваю я.
- Она не выпущена, - говорит Гольдинский, - пока не выпущена, я имею в виду.
Соседка, восхищенная его мужеством, теперь приходит к нему часто и готова на
все. Ее мужа посадили в тюрьму, где он вел себя хорошо, и его выпустили. Дочка
Гольдинского позвонила сразу - ее первый полет прошел нормально. Она совсем
выросла, дочка, подумать только. Когда-то Гольдинский учил ее играть в шахматы, и
она проявляла к этому способности, только не любила проигрывать - вдруг объявляла,
что они играют в поддавки.
Муж соседки снова дома, а она приходит к Гольдинскому, говорит ему
по-английски невероятные слова и любуется, как он ест. Гольдинский ждет второго
выстрела и нового звонка.
- Жена спросила, мол, неужели нашлась женщина, которая считает меня
мужественным...
Гольдинский улыбается не так, как всегда.
Мы встречаемся с ним каждую пятницу в китайском ресторане, вот уже три года.
Опять осень. Звучит мягкая музыка. Гольдинский ест курицу с овощами. Я
рассматриваю картины на стенах. Той, на которой влюбленная пара - нигде нет, как
будто никогда и не было.