На ранней зорки вышел на околицу сторожил всех сторожил - старый престарый Пахомыч, вышел и замлел, потому как чудесная картина представилась его взору, чудесная до полного опупения. И замлел Пахомыч, красоту тую созерцая. А под уздцы держал он своего видавшего виды и кобылу Серго и конь тот тоже млел. И было от чего.
Справа, чуть левее от восходящего солнца резвилась в стогу молодая и красивая девка Дарья. Молодой она была лет 25 назад, а когда она была красивой не помнит даже Пахомыч, который помнил много и обильно. Однако сама Дарья настаивала именно на этой формулировки всю ночь вороша сено и периодически выкрикивая в неприветливую темноту: “Молодая да красивая девка сено ворошит! И хоть бы какой мужчина помог!” Случайные ночные мужики заслышав вскрики “молодой и красивой” крупно вздрагивали, пригибались и давая большой круг рысью удалялись в темноту. Конь Пахомыча завидя тую рысь завистливо цокал языком и вздохами печальными сопровождал цоканье свое. И Аврора уже взошла, и млечный путь поблек, а Дарья все ворошили и ворошила сено. Толи за сено она так сильно радела душой, толи еще чего ей надо было, а только мимо проезжающий председатель сплюнул в пыль придорожную и крепко выругался и поклялся более не пускать Дарью на ворошбу сена, потому как от стога огромного осталась только жалкая кучка травы, да и ту Дарья распускала по ветру не переставая кричать про “молодую, справную и красивую девку”.
Прямо по солнцу, прислонив ладонь ко лбу, старик высмотрел конюха Игната, который на простом и доступном языке нецензурных аллегорий и пахабных ассоциаций рассказывал своему напарнику, пастушку Алешки, почему не надо было допускать, что бы лошади гадили на спящего Игната. Особенно на лицо. Особенно всем стадом и особенно по два раза. Маленький Алешка туповато кивал головой, хихикал и сморкался в рукав. Пахомыч криво усмехнулся, он вспомнил, что к нему недавно приходил Алешка и спрашивал, как сделать так, что бы кони гадили не где попало, а исключительно в одном месте. Конь, смотревший из под копыта, тоже усмехнулся, он сам не редко проделывал такие же шутки со спящим Пахомычем.
Насладившись этой картиной, Пахомыч всмотрелся в кусты слева. Они тряслись. Пахомычу это показалось подозрительно, так как ветра не было, а всех медведей давно и основательно распугала “молодая и справная” Дарья. Так не найдя никакого объяснения этому странному природному феномену, Пахомыч скосил свой и без того косой взгляд правее и чуть-чуть вглубь.
Правее и чуть-чуть в глубь он заприметил грязную парочку. Под старым растением дуб стояла трезвая до неприличная свинья, а напротив ее стоял пьяный в очень большую дугу селянин Прохор. Свинья и селянин стояли не шевелясь и пронзительно смотрели друг другу в глаза. Прохор был объят недоумением, свинья - ужасом. Свинья еще не разу в своей жизни не видела такого грязного сородича, а Прохор все никак не мог понять, почему его собутыльник Федя вот уже как пол часа молчит и смотрит ему глаза. Наконец Прохор не выдержал:
- Чего ты... Федя, не признал, чёли? Ты, Федя, совсем упился, вона взгляд у тебя какой нехороший, как у Гитлера, даже еще нехорошее... как у нашего председателя. Зачем, Федя ты так-то на мир смотришь? Добрей, надо смотреть на мир, Федюшка, добрее!
Свинья безмолвствовала, Прохор мудрствовал, Пахомыч отвел взгляд. Он смотрел, на этот раз, на кусты бузины. Эти кусты навевали на Похомыча сладостные воспоминания. В них он, вместе с простоватой соседской девчонкой придавался поеданию торта, мороженного, липких карамелек и прочей снеди в виде сахарного песка горстями в глотку. Помнит Пахомыч, как песок не хотел лесть, а сердобольная простоватая соседская девчушка все пихала и пихала Пахомычу в рот этот самый песок и приговаривала:
- Ешь, Пахомыч, ешь! Это хоть и не сахарный песок, а простой, все равно ешь!
И ел Пахомыч с благодарностью посматривая на простоватую соседскую девчонку, будующию девушку, а в последствии бабу и думал...
Впрочем, о чем думал Пахомыч, он уж не помнил, потому как стар был, потому как не помнил долго злых мыслей и поступков, особенно своих, потому как был он прост как конь его Серго, и чист как небо над ним, потому как старость была его пристанью, а воспоминания тем единственным сладостным морем в котором нам всем когда-то предстоит уплыть в свое последнее плавание.