Весна в разные стороны
Вчера весь день шел дождь. Я шел по улице домой. Рядом и мимо меня тоже шли люди: почти все незнакомые, только несколько знакомых было, но я не со всеми успел поздороваться. Шел дождь, поэтому люди спешили, хотели, наверно, поскорее домой попасть, чтобы не совсем промокнуть. Люди шли по обеим сторонам улицы, в несколько рядов, вперед и назад. Некоторые бежали и сильно брызгались. Бежали вперед и назад, пробегали мимо меня, а некоторые бежали мне навстречу. И от тех, и от других летели брызги. Я совсем промок: наверное, даже не из-за дождя, а из-за этих брызг. Люди бежали и бежали: вперед и назад, и еще в разные стороны. Одни забегали в переулки и бежали вверх, другие забегали в переулки и бежали вниз, а некоторые забегали в подворотни и стряхивали воду с курток и плащей. Вчера еще была зима, все были в куртках и плащах, некоторые были в шубах. Одна женщина обогнала меня и наступила в лужу: на ней была пышная шуба из песцов, но сейчас она потеряла свою пышность: мех свисал мокрыми сосульками, очень неприглядное зрелище. Женщина наступила в лужу, остановилась, посмотрела на свою шубу и заплакала. Я видел, как потекли слезы по ее мокрым щекам, темные слезы, темные из-за поплывшей туши. А люди все шли и шли, бежали и бежали, в разные стороны, вверх и вниз, направо и налево, а дождь шел все сильнее и сильнее. Наконец дождь пошел так сильно, что проезжая часть превратилась в настоящую реку, движение остановилось, машины не могли проехать, но люди все бежали и бежали, даже по проезжей части, даже по колено в воде. Мокрые с ног до головы, они хлюпали и брызгались, такие мокрые, что хоть отжимай – очень мокрые. Мужчины в мокрых плащах и шляпах, женщины с потекшей тушью. А дождь шел сильнее и сильнее, потоками шел тот вчерашний зимний дождь. Стемнело, и зажглись фонари, но дождь, казалось, только начинался: сплошной поток с неба, ничего не видно, только люди бегут, мокрые люди бегут вверх и вниз, вперед и назад, в разные стороны бегут люди. Под фонарем около закрытого магазина игрушек я увидел девочку в розовой курточке: маленькая девочка, она никуда не бежала, ни вперед, ни назад, она прыгала на одной ножке по луже, и брызги летели в разные стороны. Я тоже остановился и посмотрел на часы: было двенадцать, началась весна. Девочка улыбнулась мне, махнула ручкой и снова принялась прыгать по луже: то на одной ножке, то на другой. И тогда я тоже принялся прыгать по луже вместе с этой девочкой в розовом платье: сначала на одной ноге, потом на другой, а потом на обеих ногах. Мы прыгали и прыгали, а мимо бежали люди. Началась весна, а люди бежали и бежали: вверх и вниз, направо и налево. Бежали и бежали люди: в разные стороны…
Нельзя
– Нельзя! – кричит мама и бьет сына по ручкам. – Марш в комнату!
И мальчик, едва не плача от обиды, идет в комнату и сидит там до вечера.
– Не путайся под ногами! – кричит отец и дает сыну подзатыльник. – Не мешай нам разговаривать!
Гости смеются и пьют чай. Большая тетя подходит к мальчику и треплет его за щеку.
– У-ты, какой карапуз! – говорит тетя.
– Можно я с вами посижу? – не верит мальчик.
– Не мешай нам! – кричат родители, а тетя добродушно хохочет. – Марш в комнату!
Мальчик, сжав кулачки, смотрит на смеющихся гостей, уходит к себе и плотно закрывает дверь.
Он плачет на диване, а потом читает красочную книжку с волшебными сказками. Он верит каждому слову: далеко-далеко есть чудесная страна, там в большом замке живет добрый король, у него есть жена-королева и маленький сын-принц. Добрый король отправляется в путешествие по своей стране и берет с собой сына: они едут в карете и рассказывают друг другу разные истории, гуляют по полям, а королева угощает принца пирожными и соком из пыльцы волшебных растений, который специально для него собрали маленькие веселые феи. Они втроем едут по всей стране, и все люди приветствуют их радостными криками и улыбками. Потом они возвращаются в замок, и принц играет со своими друзьями, в то время как пажи в нарядных костюмах и фрейлины в кружевных платьях уже накрывают стол в главной зале. Все собираются за этим столом, и отец-король надевает принцу на голову свою корону, и все это видят…
Гости уходят, и мальчик выходит из своей комнаты. Он подходит к столу и тянется к пирожному.
– Нельзя! – кричит уставшая мама. – Марш в ванную!
– Нельзя! – кричит пьяный отец. – Быстро в кровать!
А потом мальчик вырастает, и у него появляются свои дети. Он не кричит им: «Нельзя!», потому что еще в детстве понял, как это ужасно. Он бьет молча: не говоря ни слова, с размаху, без предупреждения. Взрослый и понимающий. Добрый король своего сказочного королевства.
Мы смотрим друг на друга
Мой котенок смотрит на меня так, как будто я должен что-то сделать. Я смотрю на котенка и не знаю, чего он от меня ждет. Мой котенок сидит на диване, а я сижу за столом, и мы смотрим друг на друга так, словно знакомимся. Мы знакомы уже довольно давно, несколько месяцев знакомы, а сейчас смотрим друг на друга, будто не знаем, с чего начать разговор. Так смотрят друг на друга люди, которые поссорились и не знают, кто из них должен сказать первое слово. Как будто выжидают. Котенок, похоже, тоже чего-то ждет: он внимательно смотрит на меня, а я – на него, сижу за столом и смотрю. Мы сидим и смотрим друг на друга. Мне даже нравится вот так сидеть и смотреть на котенка: очень красивый котенок, серый в полосочку, добрый, любит ходить за мной по пятам. Но сейчас я сижу за столом, поэтому и он не двигается: смотрит на меня своими большими глазами и чего-то ждет. В комнату входит мама.
– Ты чего сидишь? – спрашивает она.
– Я смотрю на котенка, – отвечаю я и продолжаю смотреть.
– Лопух, а ты чего сидишь? – спрашивает мама.
Котенок не отвечает. Он смотрит на маму, а потом снова на меня.
Мама садится на диван и смотрит на нас.
Входит папа. Он ничего не говорит, включает телевизор и тоже садится на диван. Мы смотрим на папу, который смотрит телевизор.
– Да, странное дело, – наконец говорит папа. – Совсем они там с ума посходили.
– Да, – говорит мама, – посходили. А мы, как видишь, сидим.
– А что сидите? – спрашивает папа.
– На котенка смотрим, – говорю я.
– Ну смотрите-смотрите, – говорит папа. – А я буду смотреть телевизор.
– Ты смотри-смотри, – говорит мама, – а я пойду на кухню.
Она встает и выходит из комнаты. Папа продолжает смотреть телевизор. На кухне хлопает холодильник. Котенок, кажется, настораживается, но с дивана не спрыгивает: он продолжает смотреть на меня. Я тоже смотрю на него и думаю: что же он там увидел? Наверное, что-то важное. Я смотрю на себя в зеркало. Все нормально, никаких изменений. Тот же я. Странное дело, думаю, но из-за стола не встаю. Интересно все-таки, чем это смотрение закончится.
Приходит Юля, мама открывает ей дверь. Я не встаю, хотя, по идее, должен помочь ей с пальто. Юля говорит с мамой, мама что-то спрашивает, Юля отвечает. Потом заходит в комнату.
– Здравствуйте, – говорит она.
– Здравствуй, Юля, – отвечает папа. – Видишь, совсем они там с ума посходили. Творят, что хотят.
– Привет, – говорю я. – А мы тут сидим.
– А что сидите? – спрашивает Юля и гладит котенка.
– Друг на друга смотрим, – отвечаю я. – Очень интересно.
– Да, – говорит Юля, гладя котенка, – он очень фотогеничен. Хорошее фото. Когда Лопуха привезете-то?
– На днях, – отвечает папа, не отрываясь от телевизора, – ему там нравится. Природа, трава. Воздух чистый.
Котенок все так же сидит на диване и смотрит на меня. Я, хоть и принимаю участие в беседе, продолжаю смотреть на него. Смешная такая мордочка, серая и в полосочках.
– Соскучились, наверно? – спрашивает Юля.
– Еще как, – говорит мама. Она только что вошла в комнату. В руке у нее – блюдце с молоком. – Совсем без него скучно. А то бегает по квартире, на занавесках качается. Очень, знаешь ли, забавно.
– Зато у вас его фотография осталась. Уже не так скучно, правда? – спрашивает Юля.
– Да, – говорит папа, внимательно смотря на экран, – очень стимулирует. Нет, ну вы посмотрите на его рожу! Всякий стыд потеряли: врут, не стесняясь уже. Совсем с ума посходили!
– Это уж точно, – говорит котенок и постукивает коготками по деревянной рамке своей фотографии. – Все с ума посходили. Но и плюсы есть. Одно удовольствие наблюдать.
Он спрыгивает с дивана и подбегает к маме. Мама ставит блюдце на пол. Котенок пьет. Я не двигаюсь: смотрю на котенка. Папа смотрит на телевизор. Юля тоже смотрит на котенка. И мама смотрит на котенка. Мы все смотрим на котенка – все, кроме папы, который смотрит на телевизор и недовольно качает головой.
Котенок допивает молоко и смотрит на меня. На меня, понимаете? Только на меня! Мой маленький друг.
Котенок улыбается мне.
Папа выключает телевизор, и мы все идем пить чай.
Через неделю привозят Лопуха с дачи: он доволен, бегает за мной по пятам. Вечерами мы смотрим друг на друга. Он ласковый такой, серая мордочка в полосочку. Друг мой маленький.
Перемена
Марья Анатольевна и Дмитрий Карпович сидят за столом на кафедре русского языка.
– Несмело вменяшеся! – говорит Марья Анатольевна.
– Нехитро слоняшися! – отвечает Дмитрий Карпович.
– Легонько впендряшися! – прищуривается Марья Анатольевна.
– Задорно гудяшися! – улыбается Дмитрий Карпович.
– Открыто втемяшеся! – смеется Марья Анатольевна.
– Застенчиво мняшися! – хихикает Дмитрий Карпович.
– Куда-то забрашися! – хохочет Марья Анатольевна.
– Столами кидашися! – хватается за бока Дмитрий Карпович.
– Ведонто мурашися! – трясется Марья Анатольевна.
– Вином обливашися! – катается по полу Дмитрий Карпович.
– Задондо привяшися! – визжит Марья Анатольевна.
– Буданто кардашися! – улюлюкает Дмитрий Карпович.
– Казендо синдяшися! – танцует Марья Анатольевна.
– Обрындо свидяшися! – валится за стол Дмитрий Карпович.
– Простецки сбивашися! – рвет на себе блузку Марья Анатольевна.
– Круглецки предашися! – скидывает штаны Дмитрий Карпович.
Входят Надежда Витальевна и практикант Саша.
– Как я устала, – стараясь отдышаться, говорит Надежда Витальевна.
– Какие они долбаки! – бьет по столу кулаком практикант Саша.
– Но-зо-дом-пу-ляв-годо-мба-рам, – снимая юбку, говорит Надежда Витальевна.
– Давайте с нами про-колу-базт-хр-отм-нум! – предлагает практикант Саша и бросает в угол носки.
– Не могу ух-ры-дос-па-дн, – говорит Марья Анатольевна, крася губы. – У меня лекция. Буду про Гоголя рассказывать.
– Я тоже не могу задх-напр-проутн-ды-ох, – говорит Дмитрий Карпович, поправляя галстук. – У меня лекция. Буду про Виноградова рассказывать.
– Ну тогда конечно, – говорит Надежда Витальевна, расстегивая лифчик. – А я пока к семинару подготовлюсь.
– Ну тогда идите, – говорит практикант Саша, снимая трусы. – А я пока почитаю методички.
– Но мы вернемся! – кричит Марья Анатольевна, улыбаясь практиканту Саше.
– Обязательно вернемся! – кричит Дмитрий Карпович, улыбаясь Надежде Витальевне.
Звонит звонок, и они выходят из учительской – крякая и заигрывая с благодарными студентами.
Умри-умри
Вова сидел в комнате и смотрел в окно. Ему было очень грустно: его не пускали на улицу, потому что у него болело горло. Уже две недели болело, как его ни лечили. Сильная простуда, сказали врачи, нужно дома сидеть. И ни в коем случае не выходить на улицу. Следить, чтобы сквозняка не было. Пить таблетки и горчичники ставить. Тогда горло перестанет болеть. А иначе не перестанет. Домашний режим.
Они говорили это так, потому что Вова капризничал и сопротивлялся. Не давался и таблетки выплевывал. Горло полоскать не хотел. Вел себя, как противный ребенок. Все головами качали. Поэтому доктора старались его убедить так, чтобы он перестал сопротивляться. Родители уже устали его уговаривать. У них работа нервная, на всех нервных клеток не хватает. Сказали: не хочешь лечиться, сиди дома. И точка.
Вова уже две недели сидел дома и смотрел в окно. Скучал ужасно. На дворе лето, а он дома сидит! Издевательство. А календулу он не любил – его от календулы тошнило. Да и горчичники – сплошное издевательство, они кожу жгут. Вот и сидел. И в окно смотрел.
Пришла Лиза, покрутилась перед зеркалом, рассматривая свой новый нарядный сарафанчик. В руках у нее была забавная трубка – небольшая такая, из цветного картона. Подошла к Вове, села рядом и тоже в окно смотрит. А трубку в одной руке держит. Но ничего не говорит. Хочет, видно, чтобы Вова сам спросил, что это такое.
– Что это такое? – спрашивает Вова.
– Это умри-умри, – отвечает Лиза и смотрит в окно. В окне – целая перспектива. Люди ходят, кусочек стройки, трамваи, провода. Много людей.
– А что такое умри-умри? – спрашивает Вова.
– Это такая игрушка, – отвечает Лиза. – Ты дуешь сюда, – она показывает пальцем, – а отсюда выскакивает еще одна трубка с маленьким человечком. И тогда кто-нибудь умирает.
– То есть как умирает? – не понимает Вова. – Это ведь нехорошо! Ты что, сдурела людей убивать?
– Да не бойся ты, – отвечает Лиза. – Они в магазинах продаются. Я сама ее недавно купила, когда к тебе шла. У моих подруг у всех такие уже есть. Очень модная штука.
– И что, многих уже убила? – спрашивает Вова уже не так взволнованно.
– Нет, не многих. Человек пять. Парочку продавец убил – в магазине, когда проверял, работает или нет. Потом я еще пару – на улице. Еще одну собаку. В автобусе кого-то… Хорошая вещь, все смеются.
– А люди все подряд умирают? Или выборочно? Или как? – спрашивает Вова и тянется к умри-умри.
– Это пока непонятно. Я инструкцию выбросила, там, наверно, все написано. Нужно будет спросить.
– Такие вещи нельзя выбрасывать, – укоризненно говорит Вова и берет умри-умри. – Такие вещи читать нужно. А то непорядок получается.
– Горло еще болит? – спрашивает Лиза.
– Болит, как черт, – отвечает Вова и дует в трубку. Из трубки выскакивает еще одна трубка – поменьше, из мягкой бумаги. Она разворачивается и надувается. На конце этой второй трубки сидит маленький человечек в зеленом колпачке с бубенчиком. Он спрыгивает на подоконник, топает ножкой, смеется и убегает куда-то за шкаф.
– Гляди, гляди! – кричит Лиза. – Видишь, упал один! Прямо посреди улицы, вон там, видишь?
– Вижу, – отвечает Вова. – Неплохо. Сколько стоит?
– Пять рублей всего, – говорит Лиза и дует в умри-умри. Трубка, человечек. Трамвай врезается в грузовик. Искры и крики.
– Я себе тоже такую куплю, – говорит Вова и дует в умри-умри. – Трубка, человечек. Девочка выпадает из окна, летит вниз, на лету дует в умри-умри, падает на клумбу, прямо на ограду, хруст. Бабушка на скамейке хватается за сердце, монтер срывается со столба.
– Успела-таки, – говорит Лиза. – Вот что значит сноровка. Ладно, мне пора. Я на секунду заскочила. Полощи горло, не забывай.
– Может, оставишь умри-умри? – просит Вова. – Мне на улицу нельзя, я бы купил.
– Нет, не могу, – говорит Лиза. – Мне самой нужно. Я еще не наигралась, только сегодня купила.
– Жадина, – говорит Вова. – Дай я еще раз дуну.
– Дуй, – говорит Лиза.
Вова дует в умри-умри. Выскакивает трубка, на трубке сидит маленький человечек, свесил ножки, смеется. Вова быстро хватает его и прячет в карман. Человечек что-то кричит, ругается. Лиза смеется.
– Хорошо придумал, молодец, – говорит она и берет умри-умри. – Ладно, я пойду. Пока.
– Пока, – говорит Вова и заглядывает в карман. Человечек сидит спокойно, надулся, бурчит что-то под нос. Недовольно смотрит на Вову.
Лиза крутится перед зеркалом и уходит. Приходят доктора.
– Ну что, давай горчичники, а? – говорят они.
– Нет, – говорит Вова, – сами себе их ставьте.
– А мы тебе игрушку подарим, – говорят доктора. Один из них лезет в карман и достает маленькую трубку. – Называется умри-умри. Очень модная штучка. Хочешь?
– Хочу, – говорит Вова и тянется к умри-умри. – Я такую уже сегодня видел. Это чтобы людей убивать?
– Конечно, – радостно отвечают доктора. – Именно для этого. Новое изобретение. Называется умри-умри.
Вова берет трубку. Из его кармана очень быстро выскакивает маленький человечек, бежит по его руке и первый дует в умри-умри. Умри-умри разворачивается, появляется вторая трубка, на ней сидит такой же человечек в зеленом колпачке с бубенчиком. Он смеется и болтает ножками. Вова быстро хватает его и сжимает в кулаке.
Человечек смеется, трясет головой и звенит бубенчиком. Первый человечек ходит колесом по подоконнику. Доктора хлопают в ладоши:
– Ну вы даете, Петр Сергеевич! – говорят они, заходясь от смеха. – Молодец, профессор, так держать!
– Курлым-курлым! – отвечают человечки, снимают колпаки, достают маленькие картонные трубочки и дуют в них. Появляются еще два человечка, совсем маленькие, топают ножками, приседают, снова топают, хохочут, хватаясь ручками за животы.
– Глядите-ка, Петр Сергеевич, девочка под автобус попала! – кричат доктора. – Вот та, в сарафанчике! Хорошо работаете, Петр Сергеевич, вам премию дадут!
– Курлым! – хихикают человечки и дуют в умри-умри. – Гу-ги-гы! Ко! Гу-ги-гы, курлым-курлым, о!
– Латрофо-ко-макс-духым! – наперебой кричат доктора. – Дыш-ынднах-лямпи-ду!
– Белых медведей не обижайте! – протестует Вова, поправляет свой зеленый колпак и дует в умри-умри. – Бурумбулики не любят овсянку!
– Но-но, мальчик, – строго говорит Петр Сергеевич. – Тебе сейчас горчичники ставить будут! Ишь ты!
– Нехорошо, Вова, – супятся доктора. – Такой большой, а лечиться не хочешь. Мы тебя увольняем, правильно Петр Сергеевич?
– Курлым-курлым! – кричат человечки. – Ахны-бн-гурды-кздр-выкх!
– Весомо, – вздыхает Вова и ложится на живот. – Только скорее давайте, у меня дети скоро из школы придут.
– Какие дети? – кричат все и дуют в умри-умри. – Какие дети, дурачок?
И правда, какие дети?
Сексуальная революция
– Я тебя хочу уже два дня, – сказала решительная девочка.
– Меня тоже влечет к тебе, – сказал интеллигентный мальчик.
– Но я не могу уже сдерживаться! – сказала решительная девочка.
– И я испытываю определенный дискомфорт, – ответил интеллигентный мальчик.
– Ах, какой ты страстный! – воскликнула девочка. – Я думаю о тебе все ночи напролет!
– Волны желания окатывают меня, подобно теплому прибою в осенний полдень, – прошептал интеллигентный мальчик.
– Говори же, говори еще, я хочу слушать тебя! – решительная девочка закусила нижнюю губу. – Говори больше, потому что твои слова возбуждают меня!
– Ласки твои нежнее прикосновения влажной листвы на рассвете, – сказал интеллигентный мальчик. – Шепот губ твоих напоминает мне журчание ручейка в лесной чаще.
– О, непослушный мальчишка, я хочу тебя прямо сейчас! – решительная девочка протянула к мальчику руки. – Но я хочу еще слушать тебя! Скажи мне, негодник, что бы ты хотел со мной сделать?
– Я хочу обнять тебя и прижать к груди моей, принцесса! – интеллигентный мальчик повысил голос, и глаза его заблестели ярче. – Я буду долго целовать твои чудесные волосы, а потом я положу тебя в тени каштана на мягкую траву и буду любить тебя до утра!
– Я хочу быть с тобой всегда! – вскрикнула решительная девочка.
– Я сделаю так, как ты прикажешь мне, моя повелительница! – ответил интеллигентный мальчик.
– Я чувствую, как ты расстегиваешь пуговицы на моем платье, – тяжело дыша, сказала решительная девочка. – Я хочу, чтобы в этот раз ты был груб со мной, мой рыцарь, я хочу, чтобы ты назвал меня как-нибудь нехорошо! Назови же меня как-нибудь нехорошо, скорее!
– Ты падшая женщина, – тихо сказал интеллигентный мальчик. – Ты нехорошая падшая женщина, и я хочу тебя!
– Так иди же ко мне, мой влюбленный принц! – решительная девочка приподнялась в коляске и ударила ручкой по погремушке.
– Но я не могу, моя прелесть… – печально прошептал интеллигентный мальчик, поправил сбившуюся пеленку и сделал глоток из пластмассовой бутылочки. – И я страдаю…
– И это любовь!
– Любовь на всю жизнь!
Решительная девочка, сморщив носик, снова ударила по погремушке, посмотрела на интеллигентного мальчика и улыбнулась, а интеллигентный мальчик обнял плюшевого медвежонка, посмотрел на решительную девочку и улыбнулся в ответ.
Так они улыбались друг другу и слушали, как на кухне громко и яростно занимаются любовью их родители.
Зима
Я сидел на работе и пускал кольца дыма в потолок. Работать не хотелось, было ужасно скучно, поэтому я и решил заняться таким интересным делом. Должен признаться, у человека, пытающегося научиться пускать красивые дымные кольца, очень глупый вид: я представил, как сижу на стуле, закинув голову, сильно открываю рот, растягиваю губы и выталкиваю изо рта дым. Согласитесь, очень глупое зрелище. Мне раньше никогда не удавалось пускать красивые дымные кольца, но в этот раз меня ждал настоящий триумф: колечки получались ровные, правильной формы: они вылетали одно за другим из моего рта, поднимались вверх, кружились, растягивались и медленно таяли в воздухе. Очень славно, серокрылые мои лошадки. Я сначала не поверил в такой легкий и неожиданный успех: ну ни фига себе, подумал я. Однако все шло как нельзя хорошо. С каждым разом колечки становились опрятнее и красивее. Вот так фикус, подумал я. С чего бы это так вдруг? Ответ появился сам собой: я пришел к совершенно очевидному выводу, к какому пришел бы любой нормальный, здравомыслящий человек. Конечно, мне помогает какой-то дух. Я совершенно уверен, что один такой есть в моей комнате. Я его никогда не видел, но его присутствие не вызывает никаких сомнений. Я несколько раз просил его показать мне какой-нибудь фокус, но он все отмалчивался. Застенчивый, я понимаю. А тут раз – и в точку!
– Спасибо, – говорю я ему. – Давай еще разок, а?
Выдыхаю дым, он сам собой сворачивается в цепочку ровных колечек, которые поднимаются вверх и медленно тают.
– Неплохо! – говорю я. – А еще раз слабо?
Он, правда, молчит, но колечки и на этот раз получаются ровными и правильными. Одно другого лучше. Прямо дядьки-черноморы! Чудеса какие!
– Еще хочу! – уже кричу я. – Давай побольше, побольше давай!
Ответа, конечно, нет, но колечки гораздо красноречивее: я смотрю на них и смеюсь. Я чувствую, что дух сидит в углу под потолком и болтает ножками. Конечно, а что ему-то? Для него это пустяк.
Тут мне становится совсем весело, раз такая пляска пошла.
– Двадцать давай! Тридцать! Четыреста-пятьсот!
Летят, летят колечки. Лошадки с серебряными гривами летят под потолок.
– Вы что, совсем с ума сошли? – слышу я громкий голос.
Я и не заметил, как вошел начальник. Недовольный, смотрит сурово. Какая к черту работа, думаю я, если тут такие чудеса творятся. Но начальник есть начальник – тоже не нос моржовый. Поэтому я делаю покорно-печальное лицо и говорю:
– Да вот, понимаете, перекурчик сделал. Пальцы затекли. Глаза слезятся. Время позднее…
– А что орете, как сумасшедший? – говорит начальник. – Чуть стекла не повылетали!
– Да вот я так и значит это, – пытаюсь оправдаться я. – Если бывает, так потом и не получается, понимаете…
– Давайте работать! – кричит начальник. – Давайте, давайте, милый мой, давайте работать!
Тут он стукает ногой по полу и превращается в дымное колечко. Колечко начинает подниматься к потолку, увеличиваясь в размерах.
– И чтобы к вечеру все готово было! – орет колечко, покачиваясь вверх-вниз. – И мне на стол! Без всяких! Устроили здесь, понимаете!
Оно делает круг над столом, хитро улыбается и улетает из комнаты.
В коридоре слышится смех уборщиц и восхищенные возгласы мужчин из других отделов.
Подумаешь, фыркаю я и глотаю лампочку.
Наступает ночь.
Можно идти домой.
Люблю зиму.
Кошка пьет молоко
Я вошел в комнату и увидел, что кошка пьет молоко. Я сначала не понял, что же в этом странного, а потом наконец меня осенило: молоко было коричневого цвета! Я подумал, что молоко прокисло и испортилось и хотел отобрать его у кошки, но кошка схватила блюдце и убежала в другую комнату. Я забеспокоился, подумав, что глупое животное обопьется прокисшего молока и подохнет. Поэтому я побежал за кошкой в другую комнату, но кошка к тому времени запрыгнула на шкаф и продолжала пить коричневое молоко там. Я схватил швабру и стал сгонять кошку со шкафа, но кошка постучала себя по голове лапой и спрыгнула на пол. Я попытался отобрать у нее блюдце, но она снова схватила его в зубы и побежала в спальню. Я побежал за ней и увидел там мою сестру, которая сидела на кровати и целовалась со своим другом. Кошка примостилась на полу под их кроватью и продолжала пить коричневое молоко. Я хотел отобрать у нее блюдце, но сестра посмотрела на меня и сказала: «Ну что ты мучаешь бедное животное? Это же не молоко, а суп!»
Жизнь в банке
Так уж получилось, что я живу недалеко от медицинского института. Он занимает огромную территорию – это целый комплекс, много зданий самого разного назначения, иностранные студенты, английская речь, люди в белых халатах ходят прямо по центру города. Каждый день, возвращаясь с работы, я иду вверх по Нахичеванскому, смотрю на старые дома, знакомые мне с детства, к своему удивлению обнаруживаю какие-то новые детали, которых я не замечал раньше. Там, где Нахичеванский пересекается с Пушкинской аллеей, на углу, стоит большое, из красного кирпича здание с тяжелыми железными сетками на окнах. Это морг. Рядом, вплотную примыкая к нему, стоит еще одно здание, поменьше, с высокими щербатыми ступенями и желтым фасадом: штукатурка давно осыпалась, на стенах – серые пятна, ступеньки покрыты мусором, валяются кирпичи, засохшие листья. Вдоль фасада стоят колонны – тоже желтые и такие же старые, потрескавшиеся и в пятнах. А над зданием возвышается круглая железная труба – я часто вижу, как из нее идет густой, иссиня-черный дым. Говорят, что там жгут мертвецов. Сейчас я в это с трудом верю, однако в детстве эти страшные истории воспринимались мною и другими пацанами совсем по-другому – они пугали нас до смерти.
Мы прибегали сюда по вечерам (наш двор находится совсем недалеко, примерно на расстоянии квартала по Пушкинской), поднимались по этим старым ступенькам, перебирались на узкий каменный карниз, держась руками за сетки, медленно шли вдоль стены и по очереди заглядывали в окна морга. На столах лежали трупы: я и сейчас помню голые тела мертвых людей, лежащих к нам всегда либо головой, либо ногами: так стояли столы. Один раз нам особенно повезло: на столе лежала женщина. Она была совершенно голая, простыня брошена рядом, видно, ее, женщину, привезли недавно и так и оставили на столе. Некрасивая, полная, немолодая и… мертвая. Нам было лет по десять-одиннадцать, мы шепотом обсуждали увиденное, тыкали пальцами, разглядывали подробности, глупо хихикали. Наверно, мы не и понимали до конца, что эти люди уже мертвы. Так, во всяком случае, взрослые обычно говорят о своем детстве: тогда я и не знал, что… А сейчас я точно знаю, что… И понимаю, каким глупым я был тогда, потому что… Но я всегда знал, что эти люди мертвы. Знал, что они никогда больше не встанут и не пойдут – может быть, разве что, за мной.
По ночам мне снились кошмары. Я просыпался, не понимая, где я, ворочался, снова засыпал, и кошмары возвращались. Голые женщины и мужчины на железных столах, они даже не накрыты простынями, толстые, отекшие ноги и руки, впавшие щеки, рядом стоят миски, лежат какие-то инструменты. Иногда снилось, что я играю в старую игру Sokoban, двигаю огромные деревянные ящики, в которых лежат мертвецы, и стоит мне собрать комбинацию, расставить эти ящики так, как нужно, их крышки откроются разом, и трупы – трупы из морга – пойдут ко мне, вытянув руки и шепча: «Зачем ты смотрел на нас…»
На следующий день мы снова бежали к моргу.
Про медицинский институт рассказывали разные истории. Говорили, например, что в одном из отделений режут собак и из их жира варят мыло. Говорили, что там проводят разные эксперименты над животными. Говорили, что в одном корпусе есть комната с высокими стеллажами, на которых стоят банки с формалином, а в формалине плавают дети.
Один раз мы пробрались в эту комнату. Нас, кажется, никто не видел, мы быстро пробежали по пустому коридору, чудом нашли эту комнату, вошли внутрь. На стенах висели медицинские плакаты, изображающие мужчин без кожи: красно-коричневые мышцы, синие сухожилия и связки, бурые вены. В центре на столах и вдоль стен на полках стояли высокие банки: в густой, мутноватой жидкости покачивались трупики зародышей. Дети-уроды, они так и не увидели свет. Склеенные спины, переплетенные конечности, вытянутые головы, обезображенные лица… Мы долго рассматривали их, не в силах отвести взгляд, а эти дети (заспиртованные, как мы их называли) смотрели на нас, шевелили скрюченными ручками и ухмылялись.
В ту комнату мы никогда не возвращались.
Как хорошо… Как это хорошо…
Как хорошо, думаю я сейчас, что уже будучи взрослым мужчиной, сильным и полноценным, я – вместе с возрастом – получил и замечательную возможность выбираться из мой банки тогда, когда я того захочу, и снова забираться в нее, когда мне надоест заниматься набившими оскомину повседневными делами. Как хорошо, что я свободен. Как хорошо, что у меня есть выбор.
Я хожу по городу, смотрю на людей, пожимаю руки друзьям, делая вид, что не замечаю, как по их лицам течет густая формалиновая жидкость, капает с изъеденных носов, собирается лужицами вокруг ног. Я, как и они, радуюсь жизни: боже ты мой, как я занят, я весь в работе, сколько дел, какую хорошую, безопасную нишу я нашел для себя в этом мире!
И по вечерам, влив новую порцию свежего формалина в мой уютный стеклянный сосуд и опустив за собой крышку, я засыпаю глубоким и крепким сном. Я знаю, что улыбаюсь во сне. Даже тогда, когда мертвецы возвращаются ко мне из детства. Я покачиваюсь в упругой темноте и шепчу: «Смотрите на меня, как я когда-то смотрел на вас. Я не боюсь. Я знаю, что вас нет».
Ведь их действительно нет.
__________________