Сними с меня
усталость, матерь смерть…
Б.Чичибабин
Сетования на несовершенство мира, в котором мы живем, уже давно стали «притчею во языцех». И, отвечая на извечный русский вопрос: «Кто виноват?», чаще всего хочется обвинить во всем время, ибо именно время конституирует историческую эпоху. Наше время является переходным. Переходным от рационалистических иллюзий ( вспомним хотя бы знаменитое высказывание Фрейда: «Что будут делать невротики, когда все их неврозы будут расшифрованы?». Подобный оптимизм сейчас вызывает, в лучшем случае, улыбку) к некоему принципиально новому состоянию сознания, культуры, цивилизации.
То, что не все в порядке в датском королевстве, то бишь в новоевропейской цивилизации, было отмечено еще в момент ее становления. Джон Донн, подобно легендарной Кассандре, напророчил судьбу современной Европы : «Все рушится и связь времен пропала, все относительным отныне стало». Относительным! История как процесс развития утратила абсолютный вектор, трансцендентные ориентиры, а следовательно – смысл. Обессмысленная история подлежит тотальной энтропии, распадается на отдельные моменты, абсолютно не связанные между собой.
Именно история выполняла защитные функции относительно формирования целостности человеческого индивида. Реализацию этих функций на ранних стадиях человеческого развития хорошо проанализировал М.Элиаде. История создавала мир, в котором живет человек, мир его инаковости, тем не менее гармонично включенный во вселенские циклы. «В круге вечного возвращения» сакраментальтальный смысл вновь и вновь возвращался в мир, уже готовый погибнуть. Спасительный смысл исцелял бытие людей, открытых мифу.
Появление христианства означало разрыв человечества с природой. Откровение случается лишь раз, и то исключительно ради людей. С легкой руки Августина история превращается в прямую линию, связующую воедино грехопадение, откровение и грядущий страшный суд. Страшным судом стала эпоха Возрождения. Спиритульная средневековая эпоха с присущими ей некрофильско-эсхатологическими интенциями потерпела полное фиаско, смысл которого еще долго осознавался, прежде чем воплотиться в общепонятные слова.
Их грустно выскажет Гельдерлин : «Боги удалились», а вослед ему Ницше с истерическим упоением провозгласит: «Бог умер!» В Европу приходит 19 век, который в году 1875 ознаменовался рождением Райнера Мария Рильке. Появился поэт, которому суждено было высказать, воплотить в слове ускользающий смысл угасающего бытия культуры.
Драма культурного человека в эпоху гибели культуры, его обреченное одиночество и грустная меланхолия декаданса – об этом говорит Рильке в своих произведениях. «Закат Европы» оказывается для поэта личной драмой, закатом и гибелью сущности того, что ему дорого и является определяющим по отношению к бытию.
Как одиноко все и как бело
А в белом замке тихо бродят тени
Кругом стена из вьющихся растений
И все дороги к замку замело.
И небо, как совиное крыло,
Нависло над белеющим кварталом
Тоска гуляет по пустынным залам
Забыв о времени – оно ушло…
Время ушло. Умерло время культуры и метафизики. Сущность бытия осталась пустой. «Пустота есть конец, пустота есть начало» - провозглашает последняя из рун. Действительно, пустота есть освобождение пространства для грядущего воплощения факта человеческого присутствия в мире, для сотворения нового, сверхкультурного содержания бытия. Но это свершится в будущем, а пока: «Мы суетно играем ради славы, а смерть играет, к славе холодна».
Игра является профанной формой человеческого существования в переходную эпоху. Игра онтологически вторична, несостоятельна и лишена глубинного внутреннего смысла. Не случайно в традиционных обществах актеры занимают низшие ступени социальной иерархии. Доминирование игровых элементов в общественном бытии – яркий показатель высокой степени деградации данной общности. Известная сентенция Шекспира «Жизнь – театр, и все мы в нем актеры» может служить хорошей эпитафией для европейской культуры.
Рассматривать игру как культуросозидающий фактор можно лишь на этапе либо формирования, либо трансформации культуры. Игра есть «расчищением пространства» для будущего бытия и фактором дестукции бытия настоящего. Игровые элементы карнавала и других народных праздников, осмысленные М.Бахтиным, подтверждают этот тезис. В то же время, концептуализация роли игры в человеческой истории и культуре, предложенная Й. Хейзингой, представляется мне поверхностной и функциональной. Такой же поверхостной и функциональной, как и сама игра с онтологической точки зрения. Поэтому именно в переходную эпоху, согласно Рильке : «…сброд актеров, паникой застигнут, играет жизнь, не требуя оваций».
Тотальная игра, в принципе отвергающая глубинный и сакральный смысл чего бы то ни было – это одна из характерных черт постмодернизма, эпохи «умирания искусств»(В.Вейдле) и умирания вещей. Как у Гофмансталя: «И дети вырастают с грустным взором. В неведеньи растут и умирают. А человек идет своей дорогой…» «Своя дорога» в контексте европейской культуры эпохи постмодернизма становится воплощением трагичной и обреченной самодостаточности, становящейся результатом свободного выбора человека. Символичным в этой связи является название одного из самых известных сборников позднего Хайдеггера «Лесные тропы». Хайдеггер действительно встаёт на тропу, которая является просветом в темном сумраке леса, и, преодолевая непонимание, пытается от-стоять, проторить истину.
Дорога Рильке есть возвращением к природе, поиском её утраченной гармонии. Возвращением посредством деструкции современности. («Господь, большие города обречены небесным карам…») Из обреченной ограниченности игровой цивилизации Рильке устремляется вглубь, к истокам бытия. Туда, где «…вновь без возраста природа, и дни, и вещи обихода. И даль пространств как стих псалма». Именно то слово, которое воплощает и является воплощением единства с природой, миром, ищет Рильке. Именно это слово дарует победу над ущербной переходностью времени. «Я вглядывался в строчки, как в морщины задумчивости, и часы подряд, стояло время или шло назад.»
Слово дарует победу над временем, а значит – над смертью. Однако образ Орфея, которому позволено спуститься в Аид ради спасения возлюбленной Эвридики, той, ради которой «…лира всех плакальщиц на свете превзошла, Вселенную создав над нею плачем» осознается Рильке как воплощение тотального одиночества поэта в эпоху, когда погибла сущность слова, его тайна, когда «ушел, гремя цепями, Бог». В этом профанном мире иногда можно изречь настоящее, орфическое слово, но невозможно жить поэтически. Как у Ахматовой : «Да, есть неповторимые слова. Кто их сказал – утратил слишком много» Происходит что-то наподобие наркотического опьянения от подлинного слова в мире слов пустых, которое потом оборачивается бесконечным поиском утраченного ( Подчёркивая справедливость слов Лесамо Лимы: «О, ускользни в то самое мгновенье, когда тебе почти сыскали имя»).
Умершая Эвридика безразлично относится к спасителю Орфею, чудо воскресения утомительно и бессмысленно для нее:
Своею переполнена кончиной,
Она в себе замкнулась.
Как плод созревший – сладостью и мраком,
Она была полна своею смертью,
Своею непонятной, новой смертью.
Подлинное слово, как Эвридика, «полно смертью» и не желает возвращаться в мир. Поэтому Рильке живет в мире с «жалобным небом», в котором «гибель героя – предлог для его бытия». Здесь «недостижимо сегодня ближайшее для человека» и «с красоты начинается ужас»:
Когда придет зима, деревья жизни?
Мы не едины. Нам бы поучиться
У перелетных птиц. Но слишком поздно
Себя мы вдруг навязываем ветру
И падаем на безучастный пруд.
Мучительное навязывание себя – миру, бытию, людям, вещам – в этом скрыта интуиция, определяющая смысл поэзии Рильке. В неподлинном мире, мире масок и игр, настоящее слово обречено на смерть, и, соответственно, эту смерть возвещает.
Великая молчунья возле нас
Верна себе и только. Никакой
Нет почвы для острасток и прикрас
Окружена рыданий клеветой
Стоит как трагик греческий, одна
Не все на свете роли величавы
Мы суетно играем ради славы
А смерть играет к славе холодна.
В.Микушевич так интерпретировал соответствующие воззрения Рильке : «Человек слишком хрупок для того, чтобы выдержать натиск внешнего мира. Неизвестно, существует ли человек. Поток времени стремителен. Наше существо улетучивается ежеминутно. Человеческое существование утверждает себя лишь в общении с мертвыми». Рильке пытается изречь слово для живых, но в этом мире подлинным оказывается лишь слово для мертвых. «О, знали б вы, как безысходна смерть. Орфею страшно уходить из мира, но слово превзошло земную твердь». Именно такое слово «врывается в разрывы декораций», которые когда-то были культурой, и пронзительно возвещает бытие, славя смерть. Интонации этого слова, возможно, когда-нибудь станут миром, утратив подлинность. Пока же они лишь «кричат» о запредельном. Мелодия Орфея в современную эпоху – это крик. Крик тоски и отчаяния, переходящий в меланхолию:
Да завершится летний зной, пора
Всевышний, брось густую тень на гномон
В умолкший гомон пашен кинь ветра…
Садам последним подари тепло
Календ осенних, солнечных, отрадных
И сделай сладость гроздий виноградных
Вином, что так темно и тяжело.
Бездомному уже не строить дом
Покинутому счастья ждать не надо
Ему осталась горькая отрада:
Писать посланья, и в саду пустом,
Бродить и ждать начала листопада…