Сергей Степанов
Жил старик со своею старухой у самого синего моря... Вернее, ни у какого ни у моря, а у обыкновенного озера, в самой что ни на есть средней полосе России, в самые что ни на есть наши дни. Звали его - Иван, ее - Марья.
Жили они хорошо. Точнее, не очень. Сказать по чести, скверно жили. Никуда не годилось их житье. Ругались эти дед с бабкой денно и нощно на чем свет стоит. Благо поводов для ругани было предостаточно.
Избушка их одинокая стояла на самом берегу, на краю заброшенной пустой деревеньки, в бурю-непогоду волны чуть не в окошки стучались. Избушка была старая, даже ветхая. Дверь перекосилась, в углах - пыль, паутина. Печка осыпаться уж начала, тяги никакой, того и гляди угоришь. Из всей скотины - одна лошаденка лядащая, чуть не хозяевам ровесница. С нее колбасы разве наделать - и то ведь не угрызешь. Огород не родит, с землей, говорят, какая-то экология приключилась. Были гуси, да то ли браконьеры постреляли, то ли сами уплыли куда от бескормицы... Только рыбкой озерной спасались, и той с каждым годом все меньше и меньше - сети уж на ладан дышат, дыра на дыре. Да и здоровье стариковское дело известное - то сердце схватит, то спину согнет, то ноги опухнут, какие из них работники. Так и перебиваются с хлеба на воду, да друг дружку во всех грехах винят. Дети давно уж разъехались по городам - по весям, сами не едут и внуков не везут - далеко больно в их медвежий угол добираться, сто верст, и все лесом.
Проснутся утром дед с бабкой, глянут в потолок - и жить не хочется. Полежат, поохают, а делать нечего: не пришла еще смерть.
Встанет дед:
- Бабка, че это у нас паутина-то, образов не видать?
- А ты воды принес?
- Так ведь была ж?
- А ведро худое кто починит?
- У тебя вечно все худое...
- Помолчал бы, изверг, неуж все хозяйство мне одной тащить? Вот ведь наказанье-то, у всех мужики как мужики, а у меня пень безрукий!
- Да какое у нас хозяйство-то, окстись, старая!
- Дак какой хозяин, такое и хозяйство, погибели на тебя нет...
И пошло - поехало... Ты такой, а ты сякая. И так изо дня в день. Единственные были радости у деда - банька да радиоприемник "Телефункен", с Отечественной войны в качестве трофея привезенный. Надоест ему с бабкой ругаться - включит приемник и слушает, как где-то далеко, за треском и помехами, какие-то молодые и значительные люди очень красиво говорят о значительных и интересных вещах. Или баньку истопит, понежится, косточки стариковские погреет.
А у старухи свет в окошке - почтальонша, раз в месяц привозящая на дребезжащем черном велосипеде скудную пенсию да, глядишь, и письмишко какое. Письма перечитывались по двадцать раз, а потом бережно складывались в коробку из-под шоколадных конфет "ассорти" с выцветшей розочкой на крышке. Затем бабка садилась и, надев очки, старательно писала ответ на листке из школьной тетради, чтобы потом передать его той же самой почтальонше. Так вот они и жили потихоньку.
Пока однажды утром громоздкий зеленый "Телефункен", тихо хрюкнув, не отдал Богу душу, никак не реагируя на отчаянные попытки его оживить. Старик в полном расстройстве лежал целый день на печи, глядя в потолок, даже не вступая в обычные прения со старухой. Ближе к вечеру, кряхтя, поднялся и пошел топить баню для успокоения нервов. Но беда, как известно, не ходит одна. То ли он по рассеянности заслонку в печке плохо прикрыл, то ли еще что - только не успел он в дом вернуться, как полыхала банька ярким веселым пламенем. К тому же, как на грех, погода последние дни стояла все сухая и ветреная.
Сколько ни бегали они с ведрами к озеру, сколько ни охали, сколько ни ахали - все без толку: через час ее будто и не было. Только пепелище черное да головешки, исходящие медленным вонючим дымом. Помылся, называется.
Уж как тут старуха на него взъелась - чертям тошно. Всю жизнь его бестолковую припомнила. А он сидит в доме на лавке, закопченный, сажей перемазанный, молчит и на темную икону в углу смотрит слезящимися от дыма глазами. Потом встал, влез на стул, снял со стены икону да как жахнет о стену! Только она не раскололась - доска древняя, толстая.
У старухи дар речи пропал. Стоит и крестится - свят, свят, свят... Дед потоптался по дому потерянно - и на двор. Бабка за ним.
- Ты куда это, старый, собрался?
- Пойду сети проверю.
- Чего это, на ночь-то глядя?
- Ухи захотелось...- усмехнулся как-то нехорошо дед и пошел к сараюшке, где у него лошадь содержалась да всякий инвентарь хозяйственный. Вошел, а там полумрак, сеном пахнет, навозом. Лошадь подошла к загородке, стуча копытами, потянулась к нему теплыми губами. Он погладил ее по морде. Лошадь сделала еще шаг и положила тяжелую голову ему на плечо.
- Ну-ну, балуй...- сказал дед, однако плеча не убрал. Так они простояли несколько секунд - седой старик и усталая крестьянская лошадь с прогнутой спиной и отвисшим брюхом. Затем он отстранился, похлопал кобылу по шее и пошел в угол, где на стене висели на крюках хомуты, сбруя и стояли прислоненные весла и лопаты. Смотал вожжи, кряхтя, взвалил на плечо весла, пошел к выходу. Остановился перед лошадью. Та стояла неподвижно, внимательно блестя в потемках черными глазами.
- А я ведь это... топиться пошел. Вот ведь какое дело. Я так подумал: не будет щас в сетях рыбы, утоплюсь к ядрене фене. Это сколько ж можно мучения терпеть... А откуда ей там быть, рыбе-то? Неоткуда. Так что не поминай лихом. Вот. - Он еще постоял, будто желая что-то добавить, потом неуклюже поклонился ей и вышел из сарая.
...А бабка стояла на табуретке, поднявшись на цыпочки, вешала икону на прежнее место. Справившись, слезла на пол, перекрестилась на образ.
- Вот ведь что сотворил, паразит. - Еще раз перекрестившись, она подошла к окну и увидела, как дед тяжело спускается к озеру, с веслами на плече и вожжами в руке.
- Погибели на тебя нет...- зло поджав губы, прошептала она.
* * *
Рассохшаяся деревянная лодка стояла в густой зеленой тине с редкими лоснящимися плюхами кувшиночных листьев, задрав нос на прибрежные камни. Старик сбросил в нее весла, оглянувшись, выбрал на берегу булыжник, показавшийся ему подходящим. Выворотил его из земли и обвязал вожжами, соорудив из оставшегося свободного конца петлю. В образовавшуюся от камня яму сразу же начала набираться темная озерная влага. Старик, войдя в воду по щиколотку и тяжко сопя, перевалил камень через борт лодки, и он глухо стукнул о мокрое, в блестках рыбьей чешуи, днище. По тине побежали вялые круги. Старик влез в лодку и изо всех сил оттолкнулся веслом от берега.
Он долго плыл, широко загребая, по заросшему травой мелководью, пока не выгреб на большую воду. Ветер здесь был сильнее, и лодку стало ощутимо подбрасывать на волнах. Между плохо просмоленными боковыми досками начала сочиться вода, и скоро на дне лодки образовалась внушительная лужа. Впрочем, старику было на это наплевать. Он стал забирать правее, где в небольшой укрытой от ветра бухточке стояли на воткнутых в грунт палках три его сети.Он нашел их в том же месте, где и обычно - недалеко от обрывистого, испещренного ласточкиными норками берега - значит, никакие лихие люди не случились поблизости, чтобы поинтересоваться содержимым. Над водой торчали шесть толстых, почерневших от времени палок, и три полумесяца из светлых пенопластовых поплавков попарно соединяли их.
Старик аккуратно, выверенными за много лет скупыми и точными движениями весел подрулил к первой сети. Перебрался на корму, отвязал от вехи ближний край сети и начал торопливо выбирать ее, складывая на дно лодки мокрую веревочную путаницу.
Сеть не принесла ничего, кроме нескольких обрывков придонных водорослей - бледно-зеленых стебельков, спирально обвитых бурыми кружевами. Дед даже не стал ставить сеть обратно, просто сбросил за борт, и на воде закачался пучок белых кубиков. С каким-то тоскливым азартом он поспешил к следующей.
Со второй сетью, которую старик просматривал уже более тщательно, повторилось то же самое, - за исключением того, что к водорослям прибавилась еще и гнилая велосипедная шина, неизвестно каким ветром занесенная в эти края...
У третьей сети старик остановился перевести дух. Пошарив по карманам, выудил мятую пачку "Примы", коробок спичек. Трясущимися руками закурил. Сигарета оказалась последней. Он смял пустую пачку, но в воду бросать не стал - сунул обратно в карман телогрейки. Озеро старик всегда уважал. Посидел, тоскливо глядя на лежащий в ногах булыжник. Закашлялся, поперхнувшись едким дымом, выбросил недокуренную сигарету, и, решительно рубанув ладонью воздух, стал отвязывать последнюю сеть.
Серая озерная чайка, покружившись, села на нос лодки.
По мере того, как ложилась на дно лодки сеть, лицо старика мрачнело. Пусто... Пусто... Пусто... И только в самом конце мотни, где-то в глубине вод что-то коротко блеснуло, у старика радостно екнуло в груди, он чаще заработал руками, но это оказалась одна-единственная, малюсенькая плотвичка.
Старик очень осторожно, чтобы не повредить ей жабры, выпутал трепещущую рыбку из ячейки. Она, притихнув, лежала на его мозолистой ладони и судорожно хватала раскрытым ртом обжигающий воздух.
Чайка заинтересованно повернула голову и, приблизившись на пару осторожных шажков, вытаращила на нее круглый коричневый глаз.
- Н-да... Вот те и улов... - горько пробормотал дед. - Какой с тебя прок, с одной-то? Что одна, что ни одной. За улов не считается. Видно, так тому и быть. Плыви себе с Богом, мамке с батькой кланяйся...
Старик опустил кулак с зажатой в нем рыбкой в воду и медленно развел пальцы. Та с секунду постояла неподвижно, не осознавая еще так неожиданно обретенной свободы, потом очнулась и юркнула в глубину, махнув на прощанье хвостом.
Чайка, разочарованно пискнув, взлетела, тяжело махая крыльями, и направилась в более прибыльные места.
Старик посидел еще, неподвижно глядя перед собой. Потом вздохнул и стал надевать привязанную к камню петлю. Затянул ее потуже, крутя шеей, как будто повязывая галстук, затем встал посреди качающейся лодки, прижимая к груди мокрый булыжник. Огляделся вокруг - на небе облачка, ласточки летают, лягушки под берегом квакают, - поклонился последний раз закатному солнышку...
- Ты что ж это, старик, удумал-то, а? - раздался вдруг откуда-то тоненький голосок.
Старик то неожиданности чуть не выронил свой груз, зашатался, потеряв равновесие, и, едва не выпав за борт, плюхнулся на скамью. Все так же прижимая к груди камень, он стал испуганно озираться - но недалекий берег был пуст.
- Это... кто здесь? - прошептал он осипшим голосом.
- Я. Да ты не на берег, ты на воду смотри.
Старик глянул - и остолбенел: примерно в метре от лодки, прямо из воды торчала маленькая плотвичка, чудесным образом балансируя на хвосте.
Старик протер кулаком глаза и шумно сглотнул, двигая острым кадыком.
- Ты кто? - тихо спросил он, не узнавая собственного голоса.
- Ты же меня только что от смерти спас. Не узнаешь? - пропищала рыбка.
Старик подумал, что он уже, наверное, утопился, и это все происходит с ним на том свете. Но что самоубийц там ждут торчащие из воды говорящие плотвицы - про это он раньше ничего не слыхал.
Рыбка тем временем продолжала:
- Дедушка, ты не сошел с ума, и ты пока на этом свете. И сними ты с себя эту дурацкую веревку, а то она как-то... э... затрудняет диалог.
Старик послушно стянул с шеи петлю.
- Так ты, стало быть, это... как в сказке... волшебная? Золотая рыбка?
- Да нет, я не золотая, я серебряная. Но тоже, вообщем, не без волшебства. - Скромно ответила рыбка. - Трех желаний, правда, не обещаю, но одно - твое. Законное. Загадывай все, что хочешь.
Старик застыл с открытым ртом.
- Только вот какое условие - добавила рыбка - Так как желание это - единственное, ты очень хорошо подумай. И еще: загадывать ты должен для себя. Понимаешь? Ни для жены, ни для детей, ни для свата, ни для брата, ни для кого. Только для себя самого. И, пожалуйста, не надо мелочевки вроде заново отстроенной бани или починенного радиоприемника. Что-нибудь настоящее. Что-нибудь такое, где без волшебства не обойтись. И не торопись, время есть. Я буду здесь, поблизости. Когда надумаешь - свистни. - И она, блеснув на солнце полированным боком, исчезла под водой.
Старик остался сидеть, хлопая глазами, с перепачканным подсохшей уже тиной камнем на коленях. Затем он очнулся, тихо снял свой груз и положил его на дно лодки, на сеть, которую он так и не успел выбросить. Затем как-то воровато оглянулся и, перегнувшись через борт, пощупал ладонью воду в том месте, где только что была рыбка. Вода была самой обыкновенной - мокрой и холодной. Солнце было на месте. Кричали чайки. Зудели комары. Дул ветерок.
Старик распрямился и вытер мокрую руку о штаны. Как же можно проверить, померещилось или нет? Есть только один верный способ: он тихонько, как-то по-бабьи свистнул, вытянув губы в трубочку. И тотчас рядом с лодкой вынырнула и закачалась на хвосте та же плотвичка.
- Ну что, надумал? - весело пропищала она.
- Да не, я это... проверяю...
- А... ну-ну... Как надумаешь - свистни еще разок. - И она снова исчезла с тихим всплеском.
Старик крякнул, покачал головой и полез в карман за куревом. Вытащил смятую пустую пачку, разочарованно на нее посмотрел и сунул обратно. Потом вздохнул, подпер голову кулаком и стал думать...
* * *
В первую очередь он, конечно о старухе своей подумал - чтобы ее на молодую поменять. На такую, чтоб - эх, чтоб кровь с молоком - типа почтальонши... Хотя нет, та уж тоже только по его стариковским-то меркам и молодуха. Тогда, к примеру, на дочку ейную - она как-то фотографию показывала. Вот это было б да...
Старик представил себя, обнимающего почтальонскую дочку - губы алые, щеки румяные - это она. А он... Да, это, конечно, дело другое: он-то прежним останется, желание ведь всего одно. Нет, это не пойдет.
Тогда он решил пожелать молодости для себя. Вот он стоит перед их избой, и ему тридцать, нет, двадцать лет! Широкоплечий, ладный, сапоги сверкают, гармонь подмышкой. Впрочем, какая гармонь - он на ней сроду не играл - как говорится, медведь на ухо, да и времени не было учиться. Ладно, не надо гармони. Обойдемся и без музыки, других достоинств хоть отбавляй: хоть косить, хоть пахать, хоть плотничать, - на все руки мастер был. Но главное - молодой. Молодой! Ничего не болит, ничего не колет, не тянет. Живи - не хочу. И только собирался старик засвистеть, подзывая рыбку, как спохватился: постойте, а время-то какое ж это будет?
Допустим, сейчашнее, настоящее то есть:
...Стоит он молодой перед своей покосившейся избой, подмышкой гармонь... о господи, далась тебе эта гармонь... ну ладно, просто стоит. А перед ним жена его, старуха, в галошах и платке. И смотрит на него укоризненно. А он кланяется ей низко, мол, не взыщите, Мария Ильинична, но достаточно вы из меня крови попили, жил потянули, а я вот теперь через рыбье волшебство снова молодой и жить с вами больше не желаю, так что счастливо оставаться. Разворачивается и идет, счастли-вый... а куда он, кстати, идет? Деревня ихняя давно пуста, всех жителей - Иван да Марья. В другую деревню - так по всей округе та же картина: три старухи да старик.
Тогда можно в город податься. А зачем он ему нужен-то, город этот? И кому он там нужен? Хотя, конечно, - молодой-то он где хочешь проживет, это дело понятное. Но - не любил он городов, не понимал и боялся. Как-то не так там люди живут. Злятся, толкаются, бегают. Как игрушки заводные, честное слово. Вон дети поуезжали - и где они? Будто в воду канули. Так, поздравят раз в год с Днем Победы - и вся любовь... Да ладно, Бог с ними, у них своя жизнь - тоже, поди, не сахар.
Короче, получается, что придется ему здесь жить. Со старухой. Дед представил себе эту картину, и его аж передернуло: нет, это тоже не подходит, надо дальше думать.
Да что это я всё - старуха да старуха. А ведь и Марья моя не вечно же каргой морщинистой была, и она когда-то в красавицах ходила, да еще в каких! Ой - ёй... Первая девка на деревне! Как пройдет, бывало, по улице - это сейчас никого тут нет, а раньше народу было полно - так у всех мужиков шеи выворачивало, даже старики, грешным делом, усы пушили. Лебедь чистая...
А уж какие страсти по ней кипели, это ж просто как в кино. Но она строгая была, никого не подпускала. Сколько дров из-за нее наломали - жуть. Один даже вешался... Спасли, правда. Девки остальные завидовали ей, конечно, по-черному: всех лучших парней, говорили, присушила. Гадали только, за кого пойдет - любого выбирать могла. А досталась вот ему, Ивану. Неизвестно, кстати, за какие такие заслуги, прямо сказать, и получше были, и повеселее, и побогаче. Любил он ее, наверное, больше всех - по крайней мере, ему так казалось... Ночей не спал, все о ней думал, маялся. Бывало, ночи напролет под окошками стоял, как телок на привязи. Тогда думал - мучился, а сейчас понял, что счастье это было.
А когда она с ним в первый раз гулять пошла, все бабы деревенские вздохнули с облегчением, а мужики возненавидели его страшно.
Его ведь чуть не убили тогда из-за нее...
...Как-то раз, проводив ее до калитки - у нее отец лютый был, не дай Бог чего, никаких танцев-гулянок ей не позволял, самолично, как стемнеет, у дверей встречал - возвращался Иван домой. Вдруг, будто из-под земли, трое парней с дрекольем. Ох, как они его охаживали - думал, насмерть решат, да отец Марусин спас, выскочил на шум из дому с винтарем, пальнул в воздух, они и разбежались. А его, беспамятного, в дом отволок. Насилу выходили...
А по осени, на Покрова, свадьбу сыграли - вся деревня гуляла. И те ребята, что дубьем его угощали, тоже были - он ведь их узнал всех, конечно, да никому не сказал. Гордый был. Где они теперь, ребята-то эти? Нету...
А если, к примеру, время вспять повернуть, на всю катушку волшебство использовать? И прямо в ту свадьбу нырнуть - с песнями, плясками, гармонью да балалайкой? А что? Оба молодые, счастливые, все впереди. Вот ведь время-то было... Бедное, конечно, но ведь радости было сколько - аж через край лилось! Это ж какой год будет? Тридцать пятый... нет, тридцать шестой. А тридцать шестой - значит...
Это значит - через пять лет война.
Перед стариком возникла картина: он лежит под холодным октябрьским дождем в раскисшем наспех вырытом окопчике, в мокрой перепачканной шинели, всюду дым, дым, и по выцветшему жухлому полю на него неслышно едут танки, много танков, - черные, жирно лоснящиеся, изрыгающие огонь из длинных, с набалдашниками, стволов. Тихо - потому что одним из разрывов он уже контужен, и ничего не слышит, кроме странного комариного писка в ушах. Но без звука еще страшней. От каждого попадания снаряда земля вокруг окопа медленно приподымается, вздыбливается, как огромный страдающий зверь, в которого безжалостные охотники вонзают все новые и новые копья. Танки идут в звенящей тишине, неторопливо, неотвратимо, не нарушая боевого порядка, уверенные, что нет силы на этом свете, способой остановить их. И кажется, что все они движутся именно на него - рядового Ивана с мусинской трехлинейкой и двумя бутылками "коктейля Молотова", движутся, чтобы раздавить его, размазать, превратить в кровавую слякоть, как уже уничтожили великое множество таких же Иванов, бесфамильных, безродных, несчитанных, посмевших встать на их пути...
Теперь он знает, что они остановят эти танки. Чудом. Больше, чем чудом. Яростью, ненавистью, звериным страшным упорством. И погонят их вспять, кубарем, выжигая и круша их дома, насилуя их лощеных фройляйн и разбивая головы их белокурым детям, топча их поганые жизни и самую память о них стараясь стереть с лица земли. Потом будут парады и медали, все будет потом. И слух тоже вернется - потом. А сейчас есть только удушающий, расслабляющий мочевой пузырь животный ужас и смерть, неотвратимо наползающая по октябрьскому жухлому подмосковному полю...
Нет, снова на войну старик не хотел.
А может, вернуться в тот день, когда он пришел с войны - один, пешком, через лес, спрыгнув ранним утром с попутного товарняка, который медленно чухал по железке верстах в пяти от деревни? Он вспомнил, как шел среди сосен, было солнечно и очень холодно, - он вернулся позже всех, уже осенью, просидев почти полгода после капитуляции в оккупированном Кенигсберге, разминируя воняющие горелым человеческим мясом руины, оставшиеся от некогда прекрасного и величественного города, - он шел, неся в одной руке новенький "Телефункен", чудо техники по тем временам, а в другой - железный чемоданчик со слесарным инструментом фирмы "Болькоф - Бломм". Это были все трофеи, которые он привез домой. Он бы не привез и этих - брезговал брать чужое, пусть и немецкое, пусть имел полное право, как победитель, и все равно не тронул бы, хоть все вокруг везли и везли, вагонами, машинами, кто сколько мог и кому сколько положено. Но инструмент! Настоящий слесарный инструмент, какого в жизни не видал и не знал даже, что есть такой. Как открыл ящик, заглянул внутрь, сразу понял, что таким инструментом можно сделать все. Стосковавшиеся по мирной работе руки сами не отпустили блестящий черный чемоданчик с хромированными защелками, будто влипли. И не хватило сил оторвать их.
А приемник - это ж музыка, а музыка ничья.
Он подошел к избе сзади, со стороны замерзшего огорода, перелез через невысокую изгородь. Расправил плечи, заломил на затылок фуражку и, грудь вперед - не беда, что в ней две дырки от осколков, под медалями не видно, - зашагал к избе.
Маруся вылетела на крыльцо, увидав его в окошко, потом остановилась как вкопанная и села без сил на ступеньках. Она-то ведь его похоронила уже, - больше года не было писем... А он стоял перед ней растерянный, с дурацким этим приемником, и не знал, что сказать. А потом вдруг заплакал...
Он вспомнил, как набились тем вечером в их избу все бабы из деревни, и все мужики, которые уже вернулись, (три с половиной калеки), как пили самогон и сначала веселились, плясали даже, а потом как пошли выть да причитать, оплакивая своих, которые так и не пришли и не придут больше никогда... Как она сказала ему, что младшенькая Наденька не пережила голода. А он храбрился, говорил, что новых нарожаем. Но выяснилось, что от непосильного труда порвалась в его Марусе какая-то важная женская жилка, и новых детишек так и не получилось...
Нет, в это время он тоже не хотел возвращаться. Да и ни в какое другое тоже.
Молодость хороша тогда, когда не знаешь, что тебе предстоит, когда полон жизненных восторженных соков и щенячьей глупости, когда мир лежит перед тобой широкий и бескрайний, когда кажется - сделай шаг, раскинь руки - и взлетишь, и понесешься, смеясь, по этой прекрасной, полной радости жизни, и не будет ей конца. А надевать сейчас молодое тело, будто перелицованную рубаху, - какой в этом смысл? А если и возможно стать собой тем - то он просто еще раз прошел бы ту же самую, уже один раз пройденную дорогу...
Старик листал годы, как страницы хорошо знакомой книги, где всего было примерно поровну - и радости, и печали, и счастья, и горя, рождения детей и внуков и смерти товарищей. Он видел, как пустеет их деревня, как разъезжаются дети, как они с Машей стареют, как ветшает их дом и зарастает бурьяном лесная дорога, по которой он шел когда-то, улыбаясь, в шинели нараспашку.
Нет, ничего не вернуть, ничего не исправить. Жизнь была такой, какой должна была быть, да и хотел ли он другой? Он жил так, как мог, как знал и умел. Строил дома и взрывал мосты, любил друзей и убивал врагов, много работал и мало отдыхал. И все время рядом с ним была жена. Менялись времена, менялся мир, и они менялись вместе с ними. И вот он превратился в вечно брюзжащего старика, а его ненаглядная Маруся - в сварливую старуху в выцветшем платке...
* * *
А бабка тем временем сидела у окошка и смотрела на озеро, и губы ее беззвучно шевелились. Что они произносили - молитву или проклятия, она бы и сама, наверное, не ответила. В хате темнело, темнело... И когда уже село солнце и небо покрылось крупными, с кулак, деревенскими звездами, она, наконец, очнулась, зажгла свет и стала растапливать самовар. А потом вдруг спохватилась - а где же дед-то? Ночь уж на дворе...
И тут она вспомнила и сломавшийся приемник, и сгоревшую баню, и как он шел, сгорбясь, к лодке, и вожжи, и... Страшная, не умещающаяся в голове догадка зашевелилась в ней. Она медленно встала и на ватных ногах пошла к двери.
Она спускалась к озеру все быстрей и быстрей, пока буквально не вбежала в воду почти по колено. Она стояла, теребя концы съехавшего платка трясущимися пальцами и вглядываясь в темную и бездушную, холодно отблескивающую в лунном свете воду.
Старик все так же сидел, опершись на кулак, когда до него донеслись далекие бабкины крики: "Ваня!.. Иван, ты где?"
Он будто вынырнул из своих мыслей и стал изумленно озираться, пытаясь сообразить, кто зовет его и как он очутился здесь, в лодке посреди пустого ночного озера. Но, обнаружив у себя под ногами бульник, обвязанный вожжами, все вспомнил. Он сунул руку в карман и, вытащив все ту же, пустую сигаретную пачку, тихо досадливо присвистнул.
- Ну что, старче, надумал? - раздался веселый голосок.
- Слушай, рыбка, знаешь... я сегодня икону... того... об стену...- неожиданно для самого себя произнес старик - Не со зла я это, правда. Можно ее назад повесить, чтобы это... без обид?..
- Да не переживай, все нормально. Там ведь тоже народ с понятием. Ты давай лучше желание загадывай.
- А не надо мне ничего.
- Как так не надо? Ты что, старик?
- Что уж там, все у меня нормально. - Старик сконфуженно повертел в руках пустую "Приму". - Вот только курево кончилось...
С берега опять разнеслосьбабкино:
- Ваня - а - а!..
Старик повернулся на голос и крикнул:
- Да здесь я, здесь, чего орешь-то?
Бабка на берегу посветлела лицом, перекрестилась и облегченно перевела дух.
- Ты уж не обижайся на меня, старика...- снова обратился он к рыбке - Погребу я домой. А то старуха, вишь, заждалась.
Рыбка не отвечала.
Старик пригнулся к воде:
- Эй, ты еще здесь?
- Странный ты, дед. - задумчиво отозвалась рыбка - Ну, хозяин - барин... Бог с тобой. Прощай. - И в темноте раздался тихий всплеск.
Старик разогнулся и с удивлением обнаружил, что сжимает в руке красно-белую картонную коробку с черной надписью "MARLBORO" посередине.
* * *
Лодка ткнулась в берег у самых старухиных ног. Дед переступил через борт и, подойдя, обнял жену.
- Погибели на тебя нет...- прошептала она.
- Это точно, - чего нет, того нет. - Ответил он.
И старик со старухой, обнявшись, пошли к дому, где тихо светилось окошко, одно на сто верст, и все лесом, одно на всю темную бескрайнюю Россию, на берегу круглого древнего озера, а может, и моря...