М А Р Ш Р У Т № 1 5 4
Она была с характером. Точнее говоря, у нее был взрывной темперамент. Иногда так надоедало быть спокойной, что этот самый темперамент прорывался наружу. Что делает обычно темпераментная женщина в порыве недовольства жизнью? Бьет тарелки, разумеется. Красиво, как в кино. Со всего размаху, по нисходящей траектории. А под ногами черепки. Как символ неудавшейся жизни и разбитого сердца. Но это только в кино. А на деле жалко посуду, да и подметать придется самой. Поэтому она только плакала. Может быть, просто такая погода была: зима и слякоть. Навевала дурные мысли. Словом, она просто стояла и тихо плакала, стараясь не всхлипывать и не жмуриться: тушь была неводостойкая и могла некрасиво потечь по щекам. Единственный зритель был муж. Он зритель, а она актер. По сути, получается театр одного актера. Муж не пытался ее успокаивать: он просто не умел. Сидел и смотрел молча, как разыгрывается немая сцена. В его глазах было непонятное выражение, как у животного, которое впервые ударили: оказывается, бывает больно.
У социологов есть такое выражение: процесс «притирки». Первые три года брака – и есть притирка. Это взаимные упреки, слезы, претензии, ссоры, примирения, объятия, клятвы. Так что притирка шла полным ходом. Но муж об этом не догадывался, потому что был физик и потому что прожил почти половину своей жизни: ему было около сорока. Ей – двадцать. Так что адаптироваться должна она, так как в ней еще была гибкость, как в ящерице. Но она не желала, и вот теперь стояла жалкая, с опущенными руками, и плечи ее вздрагивали. А он просто сидел и молчал, и страстно хотел курить. Но боялся уйти. Мало ли что… Устав от бездействия она рванулась, больно ударившись о плиту, и стала торопливо одеваться. Выбежала из квартиры и побежала по темной лестнице. Она надеялась, что ее грубовато развернут на сто восемьдесят градусов, и она снова услышит знакомый горький запах сигарет. И ей простится и неряшливость, и взбалмошность, и неумение и нежелание готовить. Но ее никто не догонял. От обиды и от страха (она боялась темноты) в животе все рвалось и хотелось, пачкая одежду известкой сесть и чего-то ждать и тихо поскуливать.
Она вышла на улицу и, подволакивая ноги, побежала к автобусной остановке. Ближе к людям. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь, увидев ее заплаканное лицо, серьезно и сочувствующе спросил: «Что с Вами»? Она бы заплакала еще сильнее от жалости к себе, глотала и путала бы слова. Но люди шли мимо, и только один веселый грузин заорал: «Дэвушка, не плачь, пошли гулять»! Она испугалась и, прекратив плакать, побежала еще быстрее. Заскочив в автобус, она успокоилась. Куда она едет, ей было все равно. Где выходить – тоже все равно. Какая разница, где плакать и где думать, где себя жалеть? Она вышла около Ботанического сада. Людей вокруг не было. Был только снег и вечер. Белый незатасканный снег кончался у входа в Ботанический сад. Летом там было очень красиво, а зимой страшно. Черные деревья и больше ничего. Это ничего пугало и настораживало. Казалось, за спиной кто-то стоит. Когда они с мужем еще не были женаты, узнав, что она боится темноты, тишины и покойников, он усмехнулся и сказал: «Бояться нужно живых, а не мертвых». Он был прав, конечно. Тогда тоже была зима, тогда они ехали в битком набитом троллейбусе и их лица были близко-близко, один сантиметр до поцелуя. Она смотрела то в окно, то в его глаза. Ее так и тянуло спросить, бывает ли в природе синий мрамор. Глаза потому что у него были мраморно-синие. Но он вряд ли это бы понял. У него все выводилось логически. Как-то раз она потеряла сережку, притом свою любимую. Она бестолково вытряхивала зачем-то свою сумку, топала ногами и злилась. Он с интересом все это наблюдал и нехотя произнес: «Подумайте где Вы сейчас ходили, размышляйте логически». От злости и любви она смешалась и выбежала из комнаты. Потом он нашел сережку, протянул ее ей, а она, помнится, даже не сказала ему «спасибо». При мысли о муже, рот снова наполнился слюной, а сердце – обидой. Она готова была заплакать и обернулась в сторону Ботанического сада. В ней ворохнулось непреодолимое желание подавить страх и забраться в самую глубь этих угольно-черных деревьев. И замерзнуть там ему назло. Тогда бы он наверняка пожалел. Но кого: себя или ее? Неизвестно. Она осталась стоять на остановке, потому что страх оказался сильнее. Время было позднее, и автобусы ходили редко. Ждать, во всяком случае, надо было долго. Она ждала и вспоминала…
Они с Дашкой сидят на диване с ногами. Лица у обеих таинственные, чуть испуганные, но готовые к улыбке. «Да нравишься ты ему. Он на тебя так смотрит. Наверное, оценивает тебя. Ему интересно, чего ты стоишь», - Дашка была посвящена в тайну ее влюбленности. Она должна была наблюдать за ним, ловить его каждый взгляд, жест, движение и слово. Она добросовестно выполняла порученную ей миссию. Ей было интересно. Она продолжала, и ей нравилось разжигать надежду: «Он, наверное, в тебя влюбится. Хорошо бы было, здорово… Но вот только как Сашка»? Да, тогда они еще с ним встречались. Она отмахивалась: «Сашка сам по себе, а ОН сам по себе. Они существуют, не мешая друг другу». И снова разговоры о том, как он посмотрел, что сказал и как улыбался… Она решила все: «Я выйду за него замуж».
Помнится мама тогда, как заправский художник, написала картину ее безрадостного замужества за человеком в два раза ее старше. «Ты потеряешь друзей, что у тебя есть, ты потеряешь человека, который тебя любит. Ваши взгляды на жизнь никогда не будут одинаковыми, он быстро постареет, а ты останешься молодой. Ты будешь хотеть гулять, а он будет сидеть дома. Ты не умеешь ничего делать, а у него будут каждодневные требования и претензии. Ты еще никто, а он человек, проживший половину своей жизни…» Ей стало страшно, то чувство, распиравшее ее радостью, готово было уйти. «Ну, мам, - поспешно произнесла она. В ответ услышала усталый голос: «Ломай». В тот же вечер она рассталось с Сашкой. Она помнит, какое у него было лицо, как будто со всей силы ударили в пах, губы у него внезапно обметало. Он только сказал: «Приходи если что… Я буду ждать». Она зашла в подъезд и без оглядки побежала на двенадцатый этаж, перепрыгивая через две ступеньки. Она ощущала себя человеком, который ради любви способен на все. Тогда это было прекрасно… Двух лет не прошло. Сашка женат уже. Не дождался он. Побеги она тогда по лестнице вниз, а не вверх, все было бы по-другому… Но она тоже замужем. Все остались при своем. Вот так вот.
Он сделал ей предложение. В ней что-то надломилось от перемены в жизни. Она засмеялась и сказала: «Я даже яичницу жарить не умею. Ты не проживешь со мной и двух дней». Он улыбнулся и ответил: «Это такие мелочи…» Они поженились…
Прогнозы бывают разные. Хорошие и плохие. Хорошим надо сбываться, плохим – не сбываться. Но мамин прогноз сбылся, потому что мамы всегда правы.
… Дашка торопливо глотает кусок кекса и, обжигаясь, залпом выпивает чашку чая. Она торопится: «За мной должны заехать. Мы собираемся у Сашки в Катуаре. Как всегда попариться в бане»… Катуар – Сашкина дача, незабываемое место. И баня необыкновенна. Раньше там царила она, а теперь… Она сглатывает слюну, которая стала вдруг противной и вязкой. Дашка отстраненно прощается с ней и выбегает на автомобильный гудок, на ходу застегивая куртку. А она долго смотрит в окно, провожая глазами, бордовый «Фольксваген»…
… «Елки-палки, имеешь ли ты хоть какое-то понятие о том, что и как надо готовить»? Ложка с негодованием брякается об стол. «Я жену себе брал или куклу»? Тогда она разбила первую тарелку и поняла, что битье посуды – занятие бесперспективное.
… «Ушел в себя, вернусь не скоро. Честно говорю, не знаю, когда приду. Вынь ключи из замка и ложись спать». Поцелуй в лоб, летучая улыбка… Его нет. Есть пустая квартира и роман Тургенева «Рудин». Очень кстати. Она тоже в каком-то смысле Рудин. Тоже лишний человек…
Старый ЛиАз с трудом открыл двери. Сто пятьдесят четвертый, значит, едет прямо до дома. Она зашла и села. Поехала домой с намерением снова выяснять отношения. Решено не разговаривать и не замечать. Только бы выдержать… Выдержать бы… «Оплачиваем проезд», - перед ней тетка-кондуктор. Суровая реальность. Проездного нет, денег тоже. Забыла. Разве упомнишь, когда страсти такие… Она разводит руками, ей стыдно, но не очень. У нее есть уважительная причина. Кондуктор нахмурилась: «А ну-ка на выход. Ездят тут! Такие шмотки, а билет купить себе не может… Жалеет небось, а в автобусе ездит! Вот и ходила бы пешком! Давай-давай»… И тетка подтолкнула ее к ступенькам. Она вышла. До дома оставалось остановок пять. Слезы зло забурлили в горле, как лава в ожившем вулкане. Ее унизили, толкнули… Она разве виновата? Единственное, в чем она виновата, так это в том, что в тот январский вечер она побежала по лестнице не вниз, а вверх. Не изменила направление своих шагов. А сейчас она добежала до верха, сорвалась и катится вниз, отшибая себе внутренности… Она бежала, поскальзываясь и спотыкаясь. Подвывала от боли в горле (видимо, успела простудиться) и от незаслуженной обиды. И казалось все таким лишенным смысла, что хотелось умереть, как Рудин, подставившись под пулю…
Она хотела забыть свою обиду на него, потому что кондуктор в автобусе ее обидела сильнее. Протопав в ботинках по полу, наследив, она прижалась к нему, ощутив сигаретный запах, к которому она никак не могла привыкнуть. И стало легко оттого, что можно жмуриться и всхлипывать и размазывать тушь по щекам, щедро разбавляя ее губной помадой… Еще давясь и сглатывая слезы, она пробормотала: «Скажи, в природе бывает синий мрамор»? Она ощутила мерное, как маятник поглаживание по волосам и спокойный голос: «Где ты видела синий мрамор? Помысли логически». Она хотела сказать про его глаза, но промолчала. Он бы все равно не понял, потому что был физик… Потому что за все сорок лет его жизни никто не сказал этого про его глаза. Потому что это стало бы причиной их разногласий. Потому что ей больше некуда было уйти…