СЧАСТЬЕ СОБАКИ ПО КЛИЧКЕ ГОРЕ
ГОРЕ родилась в огромном холодном и пыльном городе, да еще в такое время, когда даже люди относились друг к другу хуже, чем к собакам. Но это совсем не значит, что к собакам они стали относиться лучше. Напротив, для собак-то и настали самые трудные времена. Немало когда-то вполне благополучных собак из хороших семей, которым в былые времена никогда не приходилось заботиться о пропитании, а в праздники, случалось, перепадали и лакомые куски с хозяйского застолья, -- теперь таких собак Горе все чаще встречала на улицах, с жадными глазами и носами дрожащими возле продуктовых магазинов в надежде, что кто-нибудь бросит им завалящий кусочек колбаски. Но куда там! Люди сами в этих магазинах грызлись из-за кусочка колбасы и в этом мало отличались от знакомых Горя. А среди этих знакомых последнее время появлялись и такие, кто еще совсем недавно Горю не то что лапу бы не подал, а вообще, обегал ее за триста соачьих шагов, чтобы, чего доброго, не повредил их чутким бархатным носам исходивший от Горя запах -- запах помойки, где она проводила дни, и комнаты Пьяни, где она коротала ночи -- справедливости ради надо сказать, что запахи этой комнаты мало чем отличались от запахов помойки.
А что уж говорить о псах, так гордившихся своей родословной, что они Горе и за собаку-то не считали и глядели на нее как на пустое место. У этих псов, говорили, были собственные коврики, собственные миски, а у некоторых -- страшно пролаять! -- даже свои, собачьи, паспорта и медали. Когда такой пес выходил на прогулку, ведя за собой на длинном поводке хозяина, все окрестные дворняги, среди них и Горе, сбегались поглядеть, не рискуя, однако, приближаться на расстояние даже одного длинного нюха.
Еще спасибо Пьяни, что пустил ее в свою комнату в огромной коммунальной квартире, а то светило бы Горю разделить судьбу своих собратьев, которые проводили долгие зимние ночи на канализационных люках, от которых шло хоть какое-то тепло, и многие на этих люках навсегда и оставались, превращаясь к рассвету в занесенные снегом холмики... Конечно, Пьянь не из каких-то там гуманных побуждений подобрал Горе у задней двери гастронома, где она пристроилась одно время ночевать в укромном уголке, прячась от мальчишек и от ветра за штабелями деревянных ящиков, от которых несло кислятиной. Просто Пьянь сам претендовал на этот закуток, где можно было спокойно посидеть с только что добытой в тяжелой борьбе у прилавка гастронома бутылкой, не опасаясь посторонних взоров, которые отвлекали его от философских раздумий о смысле жизни -- его частной и жизни вообще. Горе первый раз дернулась было бежать -- потому что привыкла от рождения держаться подальше от людей, -- но человек загородил ей единственных тесный проход между ящиками, так что деваться Горю было некуда. Тот же полез за отворот свего когда-то черного, а сейчас какого-то мазутного цвета, пальто -- Горе вся сжалась, готовясь зарычать, если из-за пазухи появилось бы что-то блестящее металлическое, а металл всегда означал боль. И действительно, в руке человека что-то блеснуло -- и Горе уже совсем собралась перед прыжком -- но стоявший в проходе гордо поднес к глазам этот предмет, и Горе с облегчением увидела, что блестел не металл, а стекло бутылки. С бутылками, летевшими ей вслед, Горе тоже была знакома, но на этот раз бутылка не представляла опасности, потому что человек вдруг протянул ее к самому носу Горя.
-- Во, вишь, достал-таки, мать их всех через коромысло!-- человек с гордостью держал блестящий предмет перед носом собаки. -- Ну что, горе, отметим победу?
Человек зубами (совсем по-нашему, по-собачьи, пронеслось в мозгу у Горя) сорвал с бутылки блестящую крышечку. В нос Горю ударил отвратительный запах, с которым она хоть и была знакома всю жизнь, но всё никак не могла к нему окончательно привыкнуть. Люди вообще часто жрали и пили такое, что весь собачий мир диву давался, как это можно брать в рот. Хотя, конечно, у людей не такие чувствительные носы, как у собак... Человек же опрокинул над собой бутылку, из которой с бульканьем полилась в подставленное горло отвратительная жижа.
-- Э-эх, хорошо пошла, мать их через коромысло! -- крякнул человек, когда половина бутылки оказалась перелитой в его утробу. Он бережно упокоил бутылку обратно за полу пальто, и Горе уже надеялась, что он сейчас же и уйдет. Но человек сбросил один ящик с верхушки штабеля и уселся на него, привалившись спиной к остальным. Деваться Горю по-прежнему было некуда.
-- Вот так вот оно и есть, горе. Жисть-то она какая, чтоб ее через коромысло. -- Поскольку никого другого вокруг не было, это обращение было направлено именно к ней. К Горю и раньше не раз обращались люди, но всегда это были слова вроде "пшла вон!" или "вали отсель, сука, пока метлой не огрела!". Но никогда до сих пор люди не разговаривали с Горем о жизни. И когда человек с трудом поднялся на ноги, и со словами -- "ну что, горе, пошли, что ль, на хазу" -- Горе поняла, что он первый из всех людей обращается к ней по имени, которого у нее отродясь не было: собаке ее происхождения имя не полагается. С этого дня она резко выросла в носах всех своих знакомых -- потому что иметь собственное имя для собаки -- это уже первый шаг наверх, к тому миру, где у тебя будет собственная миска, коврик на кухне и, чем волк не шутит, даже собственный ошейник -- а для собаки это все равно, что паспорт для человека.
Но, как уже было сказано, Пьянь взял Горе в свой дом вовсе не из жалости или каких-то еще альтруистических побуждений. Просто он был любитель поговорить о жизни, пока в бутылке еще оставалась жидкость (когда же жидкость заканчивалась, Пьянь становился угрюм, и слова из него нельзя было вытянуть и раскаленными клещами). Но в том-то была и беда, что поговорить Пьяни было не с кем, а он еще не опустился до того уровня, когда человеку достаточно разговора со стенами и стульями. Разумется, Пьянь не снизошел до того, чтобы дав Горю имя, назвать ей свое. Вероятнее всего, у него и не было своего имени. Но когда Горе и ее новый хозяин входили в квартиру, Горе услышала, как из кухни какая-то женщина вполголоса пробормотала: "Опять эта пьянь пришла". И поскольку эта фраза не могла относиться ни к кому, кроме как к ним двоим, а Горе была здесь впервые, то, стало быть, Пьянь было именем подобравшего ее человека. Конечно, поскольку по формальным признакам Пьянь был все-таки человеком, настоящее имя у него, должно быть, было -- но кроме давным-давно умерших родителей имни этого никто в мире больше не знал. А так как алкаш он был тихий, не буянил, песен не пел, -- короче, соседям не досаждал,-- то и у них не было особой нужды интересоваться его именем. И умереть Пьяни престояло так же, как и самой Горю,-- по - собачьи тихо и незаметно для прочих людей и собак. Недаром гласит собачья мудрость: человеку-- человечья смерть.
Взяв Горе к себе в комнату, Пьянь просто нашел ценного слушателя, который был в состоянии делать то, чего его собратья-люди выдержать не могли -- молча выслушивать его монологи о жизни, чтоб ее бабушку через коромысло, не перебивать и не спорить. Почему-то Пьянь всегда называл свою жизнь собачьей, чего Горе никак не могла понять; но, из свойственной всем собакам деликатности в отношениях с людьми, не спорила. А Пьяни, после очередной многочасовой битвы в гастрономе, это и было надо. Так что человек без имени и собака без имени оказались идеально подходящей друг другу компанией.
Так что Горю по-настоящему, по-собачьи, повезло. Крыша над головой у нее теперь была, прописки от нее, в отличие от людей, никто не требовал, а то, что Пьянь ни разу за все время их знакомства не догадался ее покормить, и вовсе не было проблемой -- Горе за пять лет жизни научилась добывать себе пропитание сама, и все помойки своего района знала наизусть. Еще она знала, что где-то за городом была огромная, сказочная свалка. Туда по ночам со всего гигантского приезжали грузовики, и люди сбрасывали в бездонные котлованы центнеры, тонны изумительных, аппетитнейших продуктов, из-за которых днем жители города грызлись и лаяли в магазинах. Но попасть туда не было никакой возможности -- местные собаки охраняли все подходы к этому раю на земле, не подпуская чужаков и за тысячу шагов. Впрочем, точно так же поступали и люди, стерегшие все входы и выходы на вселенскую помойку -- потому что пусти сюда одного, за ним потянулся бы весь громадный город. А кому-то было очень нужно, чтобы жители этого города были постоянно голодными, дрались за колбасу в магазинах и называли свою жизнь собачьей, чтоб ее через коромысло...
(Продолжение рассказа имеется в машинописной версии)