Младший лейтенант был совсем юный, лет 18, не больше. Он бодро шагал впереди своего взвода, в центре растянувшейся чуть не на километр пешей колонны, многоногой, многоголовой, монотонно-шумной, серо-желто-зеленой гусеницы, колющей небеса остриями покачивающихся винтовочных штыков. Лейтенант весело посвистывал и похлопывал сорванной веточкой по надраенному голенищу. На душе у лейтенанта было спокойно и легко.
Еще бы - ведь теперь он настоящий офицер и идет на передовую, бить врага. Он мысленно оглядел себя со стороны и увиденное ему положительно понравилось: высокий, стройный, подтянутый, румянощекий, благоухающий одеколоном. (Только что, на станции, пока его полк выгружался из поезда, он впервые в жизни побрился. Откровенно говоря, брить-то было особо и нечего, но как-то не солидно воевать небритым. Он очень уважительно относился к войне.)
Лейтенанту нравилось быть военным. Нравилась тяжесть пистолета на правом боку, скрип и запах кожаной портупеи, нравилось ощущать лбом прохладную твердость козырька фуражки. Настоящей, офицерской. Как у отца, который уже давно на войне, с самых первых дней.
- Эх, жаль, мама меня сейчас не видит - подумал он. - Но ничего, вернемся с победой, тогда и покрасуемся.
Мысль о том, что может быть как-то иначе, просто не приходила ему в голову. Для него лично исход войны был заранее ясен. Он это знал еще тогда, когда слушал объявление о ее начале, раздававшееся из черного репродуктора над заполненной людьми городской площадью. Какая-то женщина вдруг зарыдала, а он смотрел на нее и думал: ну чего плакать-то, мы же все равно победим! И прямо с площади пошел в военкомат. Он боялся опоздать. Боялся, что победят без него. Потому несколько расстроился, когда его послали на офицерские курсы, и считал дни, остававшиеся до выпуска. И вот дождался.
Конечно, он слышал сводки и знал, что враг продвигается к столице, но ведь это лишь временные неудачи. Конечно, он знал, что полк, в состав которого входил его взвод, был так основательно потрепан в предыдущих боях, что теперь на две трети состоял из молодого пополнения, наскоро обученного в полевых лагерях и на офицерских курсах. Видел он и санитарные поезда, битком набитые окровавленными, перебинтованными солдатами. И все же...
И все же он чувствовал себя превосходно. Чувство причастности к чему-то грандиозному переполняло его, он даже зажмурился. Испытывая острую необходимость поделиться с кем-нибудь своими чувствами, он обернулся к шагающему позади хмурому и по его меркам уже пожилому, лет 40, сержанту. Сержант был в выгоревшей, потрепанной гимнастерке и со скаткой через плечо. Пилотка на его голове полиняла и потеряла всякую форму. По всему видать - воюет не первый день.
- Ну что, сержант, побьем супостата?
Тот хмуро глянул на него, и что-то буркнул себе под нос. Лейтенант не расслышал, но переспрашивать не стал.
«Надо будет за ним присмотреть повнимательней, - подумал он. - Что-то настроение у него какое-то... упадническое...»
Но вскоре мысли об упадническом настроении сержанта были вытеснены из его головы легким ветерком, дующим в лицо, и теплым утренним солнышком, греющим спину. Кругом было спокойно, только где-то далеко впереди, за лесом, глухо ухала и перекатывалась канонада, будто кто-то упражнялся с гигантскими гирями. Но и это было не страшно.
Проселок, по которому лилась колонна, то взбегал на вершину невысокого холма, то спускался в неглубокие, поросшие кустарником лощины. Кругом желтели поля, зеленели рощицы. Абсолютно мирная сельская картина. И вдруг - война.
И тут опять возникла мысль, смущавшая лейтенанта, пожалуй, больше всего. Ведь если война - значит, и ему нужно будет кого-нибудь убить? Мысли о собственной смерти, (естественно, геройской), посещали его довольно часто, и совсем не пугали, наоборот, как-то даже воодушевляли. Он считал, что умереть он готов. Но вот то, что убивать придется самому... Конечно, они враги, а потому не совсем даже и люди, и, конечно, не достойны жалости.
Дело было даже не в этом. Он не боялся убить. Он боялся испугаться убить. А еще больше он боялся, что это кто-нибудь заметит. Вот что, например, будет, если сейчас вот на дорогу выскочит вражеский отряд? Ну, понятно - с ходу вступим в бой. А если не отряд, а всего один, какой-нибудь фанатик-диверсант? Оголтелый? Ну, если оголтелый, тогда ладно. Про таких даже специальные занятия на курсах проводились, приезжал холеный такой подполковник из Москвы. Звери, говорил, в человеческом облике. Звери-то понятно, но облик все-таки человеческий.
А если не оголтелый?
Тут ему вспомнился высоченный рыжий парень, который несколько месяцев жил в соседнем доме. Лопоухий, кругленькие очочки такие у него еще были, в металлической оправе, «велосипед» называется. Сам худющий!.. И вежливый такой, все время со скрипкой ходил, и в футбол играл замечательно, ноги длинные, как циркуль. И по-русски говорил не хуже других, а то и получше. Да и вообще был совершенно такой же, как все, только вот имя какое-то непривычное: Генрих. У него отец еще инженером был, мосты, говорят, строил. На «эмке» черной ездил, с шофером. Они же нам тогда друзья были... А потом вроде уехали куда-то всей семьей, в Казахстан, что ли?..
А потом - бах! - репродуктор - дикторский голос - бабий вой - война. С ними!
А вдруг этот Генрих ни в какой не в Казахстан уехал, а туда? Домой?.. А вдруг они шпионы были, а сейчас на той стороне воюют? От такой мысли у него даже как-то похолодело все внутри. Да нет, не может быть. Они порядочные люди. Ну и что, что порядочные, именно под личиной порядочных самые-то враги и скрываются, в каждой газете это написано. А вдруг мы с ним на передовой встретимся, с Генрихом этим? А вдруг он - оголтелый? Он представил, как целится в улыбающегося рыжего Генриха из пистолета, и ему стало не по себе.
Чтобы отогнать эти мысли, он отошел на десяток шагов в сторону и оглядел проходящую колонну. И такой силой повеяло на него от этих спокойных и серьезных вооруженных людей, от многих сотен спин и лиц, в молчаливой сосредоточенности шагающих по своей земле, такая почти осязаемая мощь распространялась вокруг них, что лейтенант сразу успокоился, догнал взвод и занял свое место.
* * *
Солнце поднялось уже высоко, и приятное утреннее тепло сменилось давящей полуденной жарой. Шли быстро, без привалов, и понемногу разговоры в колонне стихли, дыханье стало тяжелым, пыль забивала ноздри, ела глаза, першило в горле, страшно хотелось пить. Но он знал - пить на ходу нельзя, будет только хуже. Офицерские курсы хоть и короткие, но побегать и походить успели вдосталь, так что на эту тему опыт имелся.
Уставясь на взмокшую от пота спину идущего впереди солдата, лейтенант мысленно начал составлять письмо домой - свое первое письмо с фронта.
«Здравствуй, дорогая мама! Вот я и на передовой. Доехали мы, мама, нормально, даже не бомбили ни разу. Ты за меня не волнуйся, я жив и здоров. Как вы там? Я слышал, что Алма-Ата очень красивый город, только жарко там очень. Правда, у нас сейчас тоже жарко...» - закончить он не успел. Все вдруг стали оборачиваться на ходу, всматриваться в небо. Теперь он и сам услышал - где-то сзади, со стороны солнца, гудел самолет.
- Наш, не наш? - пронеслось по рядам.
Пожилой сержант приставил ладонь козырьком ко лбу. - Вроде наш... С тыла летит.
Лейтенант так же, как сержант, сделал козырек из ладони и, щурясь, разглядел далекую жужжащую точку, не больше комара. Комар рос, приближаясь. Уже стало видно полоски крыльев, поблескивающий на солнце круг пропеллера. Самолет летел высоко и вроде мимо, но вдруг завалился на крыло и резко нырнул вниз, хищно и точно, будто готовясь клюнуть. На верхней, темной стороне плоскостей явно обозначились белые равносторонние кресты.
Крики «воздух, воздух!» - и колонна лопнула, как перезревший гороховый стручок, рассыпалась по обочинам и придорожным кустам. Только несколько молодых, еще не обстрелянных солдат бестолково заметались по дороге, как деревенские куры перед грузовиком.
Только младший лейтенант стоял, не в силах сдвинуться с места, расширенными глазами следя за стремительно падающим прямо на него самолетом. Он молча, с побелевшим лицом все рвал и рвал из непослушной кобуры пистолет. «Сейчас, сейчас, я тебя... я тебя сейчас... не боюсь... оголтелый...» - какие-то обрывки слов метались в его опустевшей враз голове, - так ветром треплет сохнущее в пустынном дворе бельё. Будто в замедленной съемке он увидел, как коротко полыхнуло на самолетных крыльях и как поскакали наискосок по дороге два ряда серых пыльных фонтанчиков - прямо к нему.
Пожилой сержант с матерным криком рванулся из кювета, схватил сержанта за сапог и что есть силы дернул вниз.
Дав еще одну длинную очередь, самолет стал набирать высоту, провожаемый злобным лаем мосинских трехлинеек, развернулся и ушел в сторону солнца, поднимаясь все выше и выше, вновь превращаясь в безобидного комара.
Солдаты, облегченно матерясь и отряхиваясь, вылезали из обочин, вяло строились. Откуда-то из головы колонны прискакал командир полка на взмыленной, храпящей лошади.
- Потери есть?
- Взводного ранило...
Командир спешился и спрыгнул в глубокую канаву у края дороги. Лейтенант лежал на спине, подогнув под себя ногу и раскинув руки. Гимнастерка на животе почернела, пропитавшись кровью. Сквозь какую-то розовую пелену лейтенант видел склонившихся над ним командира полка и сержанта.
- С самолета зацепило?
- Да нет, товарищ майор... Это когда с дороги-то его скинул, он все пистолет из кобуры дергал, да видно, с предохранителя-то его и снял. Ну, он как покатился, тот и выстрелил. Ему же в живот.
- Мальчишка...
Лейтенант понимал, что говорят о нем, и хотел ответить, что это ошибка, что все это какая-то страшная нелепая ошибка. Еще он хотел сказать командиру, что он уже не мальчишка, он боевой офицер и умеет обращаться с оружием. Он хотел встать, но тело не слушалось, он попытался скинуть тяжелый горячий камень или утюг, который положили ему на живот, но только тихо поскреб воздух скрюченными окровавленными пальцами и начал медленно проваливаться, сползать куда-то вниз, вниз, все быстрей и быстрей, вниз, в темную бездонную глубь...
Командир полка распрямился и коротко глянул в глаза сержанту твердым оценивающим взглядом.
- Так. Сержант, принимай взвод. Младшего лейтенанта перевязать, на палатку - и в строй. - Быстро повернулся, вскарабкался наверх, на дорогу, вскочил на лошадь и уска-кал вперед.
* * *
В дороге лейтенант несколько раз выплывал из густого душного тумана, открывал глаза, смотрел в высокое выгоревшее на солнце небо с тоненькими, как папиросный дым, перышками облаков, и все почему-то думал о письме, которое он так и не дописал. Ему это казалось необычайно важным - дописать письмо. Он пытался вспомнить, что он уже сочинил, но вспомнить не мог - мысли в голове мешались и путались, даже не мысли, а тени мыслей, неуловимые, как тени пролетающих птиц. Он был совершенно спокоен. Ему совсем не было больше больно, только очень жарко внутри и нечем дышать. Еще ему казалось, что он совсем маленький, а мама держит его на руках и тихо покачивает, и все ближе и ближе ее ласковые глаза...
* * *
Его похоронили в небольшой рощице прямо возле дороги, во время короткого привала. Сержант, взяв в подмогу одного бойца, наскоро вырыл неглубокую яму. Он работал остервенело, молча, рубил саперной лопаткой неподатливую сухую землю, отгребал ее назад, за себя, не глядя, а боец - высокий нескладный рыжий парень с торчащими почти перпендикулярно ушами - выкидывал ее горстями наверх. Когда могила была готова, сержант выбрался наверх и присел на корточки перед лежащим на плащ-палатке младшим лейтенантом. Он закрыл ему глаза ладонью, предварительно тщательно обтерев ее о скатку. Затем расстегнул на нем гимнастерку и вытащил документы. Попытался прочитать, что в них написано, но не смог - страницы, залитые кровью, склеились намертво. Он сунул их к себе в карман и тут услышал какой-то странный звук, похожий на кваканье с подвывами - это рыжий солдатик плакал навзрыд, некрасиво кривя рот и закрыв рукавом гимнастерки глаза. Его худые плечи ходили ходуном, все нескладное тщедушное тело тряслось и раскачивалось.
Сержант несколько секунд смотрел на него, нахмурясь, хотел что-то сказать, очевидно резкое, потом передумал и, сев на землю, начал неторопливо сворачивать папироску. Когда солдат успокоился, он подошел к сержанту и присел рядом.
- Знакомый, что ли? - спросил сержант, протянув парню окурок.
Тот отрицательно замотал головой. Сержант так и не понял, к чему именно это относилось - то ли солдат был некурящий, то ли не был знаком с лейтенантом, то ли и к первому, и ко второму одновременно. Сержант пожал плечами, аккуратно погасил окурок и спрятал его в пилотку.
- Ну что, давай заканчивать, - сказал он и поднялся. Солдат встал вслед за ним, вытащил из гимнастерки и нацепил на нос круглые очечки в железной оправе - «велосипед».
Они подравняли лопатками невысокий холмик и уложили в ногах новенькую солдатскую каску с красной звездой. Колонна пошла дальше - вперед, к дымящему и ухающему уже близкой канонадой горизонту.
Усталые солдаты шли, хмуро глядя себе под ноги, и только рыжий высокий боец а круглых очках еще несколько раз оборачивался, будто силясь рассмотреть что-то там, позади, скрытое летучей дорожной пылью.