Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое.
Ф.С. Фицджеральд «Великий Гэтсби»
Любопытная вещь происходит со мной у закрытых створчатых дверей. Обычно, чтобы пройти, люди толкают одну из двух створок, или, напротив, тянут ее на себя. Вторую при этом трогать бесполезно. С нее-то я и начинаю: толкаю, потом тяну, что есть силы. Затем перехожу к манипуляциям с другой створкой: тяну, если надо толкнуть, или, наоборот, толкаю вместо того, чтобы потянуть. Так что такие двери я уверенно одолеваю с четвертой попытки. Не хочу даже вспоминать о том, что происходит, если всего дверей несколько, а открыта из них одна. Только не говорите мне, что на ней, как правило, написано «Выход».
***
Последние полгода в моем доме раздаются частые междугородние звонки. Я воровато хватаю телефонную трубку, забиваюсь с ней в угол, односложно отвечаю. Хорошо при этом пустить воду из крана или включить телевизор погромче. Зачем домочадцам мои «да» и «нет». Беспомощно слушаю голос, ясный, как будто нас с его обладателем не разделяют четыре тысячи километров. А ведь нас разделяют четыре тысячи километров, одиннадцать лет разницы в возрасте, и семь - разлуки, мое некогда разбитое сердце и его начинающееся безумие. Он все твердит, все убеждает:
- Я сделал тебе приглашение. Ты получишь его и пойдешь в посольство за визой. Ну почему тебя никогда нет дома. Ты еще любишь меня хоть немного? Скажи, скажи, что ты меня любишь.
Звонки лишают меня покоя, и каждый из них добавляет маленький кусочек к мозаике подзабытой уже истории. Я перебираю и складываю их, один за другим, стыкую эпизоды. Так… Что же было раньше: рассвет-за-окном или пиво-с-рыбкой?
-Я сам виноват, - говорит он. Я должен был жениться на тебе тогда. Как ты нужна мне сейчас.
Мало хотеть одного и того же. Весь фокус в том, чтобы захотеть этого одновременно.
***
Расположившаяся в здании московского аэровокзала группа людей из четырех разнокалиберных мужиков и обворожительной блондинки, иронически поглядывала на парочку. Я пытаюсь представить, как мы выглядели со стороны. Тяжеловесная коренастая девчонка растерянно жалась к своему высокому мальчику. Мы всегда раньше ездили на практику вместе. В его жилах кровь польской шляхты. Подбородок, задранный кверху, ступни, развернутые наружу в третьей балетной позиции, тонкие запястья и вечно обветренные красные кисти рук.
«Я только сейчас понял, что такое разлука», - говорит он.
Я улетаю одна, без него, я тычусь в него, как щенок в мамку. У нас за спиной три курса университета, три года мы увлеченно репетируем семейную жизнь: общий кошелек, жизнь вдвоем на даче, яичница во всю сковородку. Путешествуем вдвоем по Крыму, поем дуэтом под гитару, и однажды сердобольные пассажиры скорого поезда принимают нас, напрочь поиздержавшихся, за бедных талантливых артистов и кормят домашней снедью. Мы проверяем друг друга на прочность. Пробуем изменять, без удовольствия, больше из любопытства. Еще на первом курсе он, с криком отчаяния, бьется в закрытую дверь общежитской комнаты, за которой я, плохо соображая, что делаю, обнимаюсь с другим мальчиком. Называется, приехали в гости.
На летней практике караулит меня ночью у девчачьей палатки на пару с молчаливым, презирающим меня, товарищем. Я проскальзываю мимо, стараясь не услышать короткого слова, брошенного мне вслед, сдираю с себя одежду, кидаю на пол, под панцирную кроватку. Завтра же все постирать.
Он передает мне записку с подружкой-однокурсницей. Она радостно блестит глазами. Взрослые дела. Читаю, соображаю, сую ей записку обратно. Если представить на минуту, что я это читала, нам с ним, собственно, больше вместе делать нечего. Говорю ей: «Скажи, что ты меня не нашла». Бегу искать его, веду себя, как ни в чем не бывало. Через неделю, рассказываю ему о своей невинной хитрости. Он на это дело изумляется. Ура, мы, женщины, - хитрые и мудрые. Как змеи.
Я обожаю проводить время в компании своих бывших одноклассников, где бытуют вольные нравы: танцы в темноте, долгие поцелуи под музыку. Популярна композиция «July Morning». Длится семь минут. По возможности не беру его с собой.
А прошлым летом, пока я была в Питере, он затеял роман с соседкой по даче, печальной декадентствующей девицей. По моему возвращению пришел сказать мне об этом почему-то с букетом гладиолусов. Пихаю гладиолусы в мусоропровод. Длинные, пышные, целиком не пролезают. Пополам их, об колено. Нет, это невозможно. На нем рубашка, которую купила ему я.
Две недели безудержных рыданий в сочетании с цепкой хваткой и стонами «Не пущу!» делают свое дело. В сутки выкуривается по две пачки. Я смотрю на него глазами животного, безвинно обиженного хозяином, и тихонько ною: «Ну, подожди, ну побудь со мной еще немножечко». Я держу его двумя руками, стоя на лестничной площадке в университете. От сигарет и бессонницы тошнит. Он рвется на свидание к своей любимой. Он мучается, говорит: «Меня ждет Таня». Я жалобно скулю: «Ну, еще минуточку». Он сдается, да и куда пойдешь с опозданием на два часа. Оказалось, что не так уж трудно удержать человека, если сам он колеблется, а соперник комплексует, проигрывая вам в настойчивости. После этого мы привязываемся друг к другу сильнее прежнего.
«Я только сейчас понял, что такое разлука», - повторяет он, прижимая меня к себе в здании аэровокзала.
Мы учимся скандалить, ломать и гнуть друг друга. Особенно стараюсь я. Зачем-то я отрабатываю роль склочной жены. «Ах, вот ты как! Да что ты себе позволяешь, вообще! Я должна с тобой поговорить!» И так далее. Один раз подрались. Бросались тапочками.
Мы уже придумали имена своим троим будущим детям: двум девочкам и одному мальчику. Эти имена я помню до сих пор. Ни он, ни я не дали их детям: его двум сыновьям и моей дочке. Но, как бы там ни было, детей трое.
И вот я улетаю в первую в своей жизни взрослую командировку, одна, без своего Андрея, вообще без ровесников, в Казахстан, «в поле» с четырьмя взрослыми мужиками и белокурой красавицей тридцати лет от роду. Папа велел мне называть всех по имени-отчеству.
***
У москвичей, приезжавших в восьмидесятые годы в провинциальные города типовой застройки (центральная площадь Маркса, направо улица Ленина, налево Московский проспект) хорошим тоном считалось опустошать книжные магазины. Книги, завозимые туда по разнарядке, не прятали под прилавками. Они мирно лежали на полках, становясь легкой добычей командировочных. В столице самой читающей в мире страны книг не было. Силюсь вспомнить, что же продавалось в московских книжных. Не получается. Странная литературная смесь, дары Казахстана, появлялись в наших шкафах, и судить о вкусах владельцев было трудно. У меня Акутагава соседствовал с Платоновым, Мопассаном и Олжасом Сулейменовым. Любопытно, что впоследствии, выйдя замуж за человека, с которым я неоднократно бывала вместе в поездках, я обнаружила в его книжном шкафу аналогичный комплект.
Так я никогда не расскажу свою историю. Вот что происходит, когда погружаешься в прошлое. Оно захватывает, несет по течению, кружит в водоворотах, топит в омутах. Не замечаешь, как оказываешься в боковом русле, буксуешь у старой плотины.
Да, в плоском пыльном городке на берегу отравленного промышленностью озера, в ожидании поезда, который увезет нас дальше, в окончательное захолустье, идем в книжный магазин. Я поглядываю на спутников с любопытством. Рядом со мною парень, шестью часами раньше севший в самолете в соседнее кресло. Его зовут Коля, на мой вежливый вопрос об отчестве он долго ржет. Говорит, что знает моих родителей, и помнит меня девочкой. Кажется, сейчас он скажет «вот такой», и покажет метр двадцать от земли. Нет, удержался. На вид ему лет тридцать, у него дивное сложение, битловские усы и стрижка, сломанный нос и карие глаза. Мягкий южный выговор, вкрадчивые интонации, едкий юмор и, как показалось мне, бедняжке, неисчерпаемая эрудиция. О чем говорят малознакомые интеллигентные люди по дороге в книжный? О ней, конечно. О литературе. К тому моменту я вполне сложилась как беспорядочный, но запойный читатель. Как выяснилось, рядом со мной плелся по казахстанской пыли законченный библиофил, коллекционер, систематик, завсегдатай букинистических магазинов, обращающий внимание на качество переплета и бумаги. Мне не приходилось еще задумываться о таких материях, и своего любимого «Великого Гэтсби» я рада была читать и на газетной. О Боже, что за разговоры! «Я собираю поэтов Серебряного века», - говорит он.
Есть и другие способы понять, твой ли человек идет рядом, но они забирают больше душевных сил. По пути колхозный рынок. Мой блестящий собеседник приценивается к ранним помидорам: «Домой полечу – куплю. Ребенку на зубок», - и становится совсем недосягаемым.
***
Я делаю с дочерью уроки. Громко и требовательно звонит телефон.
-Это я, ты узнала меня? – Узнала, - говорю шепотом. - Послушай, Алька, я теперь свободен. Были проблемы с деньгами, но все уже нормально. Ты приедешь ко мне? Я куплю тебе билет. Я люблю тебя.
Почему я не радуюсь? Вот, ведь есть же справедливость на свете.
***
Я не подозревала, что оставлю в Центральном Казахстане кусок своего сердца. Что буду еще несколько лет ходить по степным дорогам, влюблено глядя на разноцветные сопки через колышущееся знойное марево. Что буду зимой поднимать невидящие глаза от парты, от тетради, от письменного стола, бормоча себе под нос, сочиняя на лекциях горестные стихи о разлуке, в которых Казахстан обернется мечтой и болью:
Суровые ласки раскосой мадонны,
Бугры и изгибы на смуглой ладони…
Что буду терять сон, зажигать ночник у кровати, хвататься за исчерканный блокнотик:
Здесь Восток и свобода, полынь и арча,
Пятый год здесь кочует бродячий очаг…
Тогда, однако, мне показалось, что в медвежьем углу я нахожусь лишь по причудливому стечению неблагоприятных обстоятельств. Ну и пейзаж – рудничный поселок, карьеры, канавы, отвалы. Ни тебе леса, ни тебе реки. Не помню, было ли в ходу слово «приплыли», но оно довольно точно передало бы суть моих ощущений. Коля, бесспорно, был прекрасен. Никогда прежде не приходилось мне общаться с таким взрослым, ярким, начитанным и остроумным мужчиной. Но время его командировки исчисляется десятью днями и скоро он улетит назад, в Москву. Мне предстоит трубить здесь полтора месяца – установленный для курсовой практики срок. Я смотрю ему в рот и, вероятно, это заметно всем. Естественно, никаких надежд на взаимность, так - смутное томленье девичьего духа. Я пишу подробные письма жениху Андрею. Днем таскаюсь под палящим солнцем в маршруты по канавам, заваленным булыжниками, тщетно пытаясь докопаться до их стенок - так называемых «обнажений», а по вечерам, со свойственным молодости задором, заставляю всех играть в шарады, буриме и другие детские игры, уводя недовольных мужчин от гостиничного бильярда. Крепнет моя дружба с ослепительной, внешне неприступной Ольгой, красой подмосковного Академгородка, откуда прибыли мои спутники. Она, как и многие, сначала настороженно смотрит на меня, завлабскую дочку, потом ледок оттаивает и «снежная королева» оказывается очень милым человеком. Она принимает студентку за равную и, вместо сказок на ночь, рассказывает о своей взрослой семейной жизни, о Колиной взрослой семейной жизни и о жизни всех остальных участников экспедиции. Как же многообразна эта жизнь. С Олиных слов выходит, что за своего мужа Алексея, любимца девушек их курса, она вышла чуть ли не «на спор», на «слабо», что у каждого из них были сонмы других претендентов, и в ЗАГС он опоздал на полтора часа. «Он будет встречать тебя?», стесняясь своего любопытства, спрашиваю я. Она фыркает: «Он? Ни за что! Сроду с ним такого не было. Он сам по себе». Я восхищаюсь Ольгой, а она смеется: «Мне бы твои девятнадцать». Да, что говорить, юность прекрасна. Ей бы только ума немножко.
Идем по коридору рудоуправления. На двери табличка «Главный маркшейдер». «Послушай, - говорит мне Коля, – а я думал, что Маркшейдер – это фамилия». Коля - химик и наша геология ему до лампочки. Мы подружились, и я радуюсь этому, он хвалит мои стихи и рисунки, которые я показываю ему с хвастливой доверчивостью отличницы-первоклашки. Он говорит, что я – талантливая девочка. Я таю. Десять дней пролетают быстро.
Прощальный вечер. Сидим за столом. Сервировка соответствует поводу. Я выпиваю лишнего и, вероятно, смотрю на мужчину своей мечты уж слишком выразительно. «Пойдем, погуляем», - говорит он мне. Я встаю и сомнабулически двигаюсь за ним. Всем уже все равно.
Ах, бархатная ночь южных широт, черный свод неба, усыпанный крупными бриллиантами, звенящая цикадами, остывающая земля. Я, в своей манере, вздымая руки к небу, громко декламирую Маяковского:
Ты посмотри, какая в мире тишь,
Ночь обложила небо звездной данью…
Ну, а что тут еще скажешь. Бредем под этими самыми звездами. Он рассказывает мне, как они с дочерью делали цветную аппликацию по «Танцу» Матисса, я почтительно внимаю. Вдруг останавливается, резко поворачивается ко мне, хватает за руки:
«О чем это я говорю, Алька? Ты возьмешь меня, Алька?»
Да, именно так, слово в слово. Пытаюсь сфокусироваться. На каком я свете?
«Погоди, - лепечу я, - Коля. Ты, вроде, женат, Коля?»
Я придавала этому огромное значение.
«Что ж, - говорит он – мы разводимся. Мне нужна ты…»
Какая, все-таки, подлость. Ведь у меня был жених. Никто не вспоминает о его существовании. Ночь проводим в обнимку, на плюшевом диване в гостиной нашего с Олей номера. Она мирно спит или делает вид, что спит. Во всяком случае, из спальни не выходит. К шести часам утра я успеваю узнать, что он несчастен в браке, что я некрасива, но это неважно, и принять предложение руки и сердца. Моя одежда слегка растерзана, он уходит, обещая ждать меня в Москве. Я валюсь в кровать.
Подруга смотрит на меня испытующе. Я сбивчиво излагаю события прошедшей ночи.
«Ню-ню», - скептически говорит она. Я и сама догадываюсь, что «ню-ню», несмотря на незначительный опыт взрослой жизни. Поэтому мои послания к нему подчеркнуто сдержаны, и он удивляется этому в ответных, искрометных, влюбленных, ехидных. Я обращаюсь к нему «Mon chеr ami», что кажется мне самой чрезвычайно тонким и изысканным. На мобилизацию сил, необходимых для написания жестокого лаконичного письма Андрею, понадобилось всего два дня. Почта работала на диво хорошо – еще дней через десять я держала в руках ответ. В нем не было слов – только рисунок: опрокинутая шахматная доска, с которой сюрреалистически стекают клетки, группируясь и превращаясь в клетчатую кошку. Она уходит, оставляя за собой квадратики следов.
Ольге тоже приходят письма от мужа. Она обеспокоена этим. Озабоченно говорит: «Стареет он, что ли…»
Мы познакомились с командой из четырех бравых московских инженеров. У них нет с собой женщин. На выходные мы уезжаем на Балхаш, в его пока еще чистую часть, на местную турбазу. Все мужики – и наши, и инженеры, как сумасшедшие ловят рыбу, мы с Олей чистим и жарим. К концу командировки выходные и будни меняются местами: на пять выходных начальство отводит два рабочих дня. Когда еще будет столько солнца, рыбы и теплой балхашской воды? С далеко идущими целями лелею загар. За нами волочатся напропалую, нас рвут на части, голова идет кругом. К счастью, ни у кого нет серьезных намерений, у всех дома все в порядке, и я не успеваю еще раз поменять жениха. Я пакую в ящики материал для курсовой. Впереди у него незавидная участь. После получения в Академгородке этих ящиков, полных аккуратно завернутых в крафт-бумагу камней, Коля, прикидывая их вес, пиная их ногами, с совершенно серьезным видом предложит мне не забивать шкаф, а сразу снести ящики на институтскую помойку. Минуя промежуточные инстанции. Я теряю иллюзии, одну за другой.
Скорей в Москву! Мама уже частично в курсе, Коля сам позвонил и ей, и отцу. Как он написал мне, «чтобы выразить свое восхищение их дочерью». Естественно, мама не испытывает ни малейшего энтузиазма по поводу происходящего. Как она не понимает. Такая любовь бывает раз в жизни!
***
Сейчас меня трудно застать дома днем. Звонки настигают по ночам.
-Родная, хорошая, девочка моя, приезжай, я жду тебя. Мама возьмет пока ребенка? Я хочу, чтобы мы были вместе. Мы не сможем пожениться здесь – такие законы. Мы поженимся на Кипре, - умоляет усталый надтреснутый голос. Коля уже не помнит, что я замужем. Мне нелегко. Я не могу распрощаться с ним одним махом, поэтому отшучиваюсь, отмалчиваюсь, ссылаюсь на занятость, говорю, что приеду потом, не сейчас. Однажды спрашиваю напрямую: не пьян ли он? Коля оскорбляется:
- Как ты можешь? Никогда, ни за что я больше не позвоню тебе! Ты так обидела меня!
Вешает трубку. Ну, и слава Богу. Хотя я совсем не хотела его обидеть. Через пять минут снова раздается звонок.
***
Семнадцать лет назад он не стал встречать меня в аэропорту. Написал – пощадим людей, в чем они виноваты. Нас встречает Леша, Ольгин муж. Он бежит к ней, красивый мужик, белозубо смеется, сгребает нас в охапку двумя руками: «Худющие! Черные!» Мне перепадает чуть-чуть от их неподдельной радости.
На следующий день Коля звонит мне: «Предстанешь пред светлы очи?» Мог бы и не спрашивать.
Мама мрачно ходит за мной, пока я собираюсь на свидание, запоздало сетует, сожалеет о данном мне чересчур вольном воспитании. У меня хватает ума одеться совсем просто. Года три назад я легко могла явиться к мальчику в маминых туфлях, трех кулонах и шести браслетах. Последствия недостатка в деньгах и пониженного внимания со стороны родителей к эстетическим аспектам воспитания, выразившегося у меня еще и в многократных радикальных изменениях цвета волос в подростковом возрасте. О, дети советских инженеров! Но сейчас у меня свой натуральный русый. И есть сшитое тетей льняное платье-сафари. И босоножки, оставшиеся с выпускного вечера. А самое главное – этот сногсшибательный ровный загар.
Он ждет меня, сидя на гранитном парапете у памятника Героям Плевны. Мужчина, что надо, в руках красная гвоздика. Спутница тревог. Нет, он не бежит ко мне, медленно встает, делает два шага навстречу.
Смотрит внимательно и отмечает мои старания: «А ты молодец. Хорошо выглядишь. Ну что, покажи мне Москву, Алька». Я теряюсь. Мои маршруты просты и функциональны, и к краеведам я не отношусь. Именно на это он, похоже, и рассчитывает. «Тогда я тебе ее покажу».
Я осведомлена уже о том, что Коля родом из Ставрополя. Любознательные провинциалы быстро вырастают в моих глазах. Переулки, по которым он ведет меня, не виданы мной раньше. Особняки с башенками соперничают за признание прототипом особняка булгаковской Маргариты, а вот эти деревья воспеты Цветаевой. Без посещения пары букинистических магазинов не обходится – у него амок.
Коля делится со мной своими богатыми заграничными впечатлениями: он умудрился побывать во всех братских странах социализма, включая даже заповедную Югославию. Живописует мне наиболее поразившую его вещь – иллюстрированную «Камасутру». «Триста поз. Ты представляешь, Алька, триста поз». Опускаю глаза. Я пока не могу представить себе триста поз, разве что двести вторая отличается от двести первой зажмуренным глазом, кукишем, сложенным на руке, или поджатыми пальцами ног.
Со школьной подружкой мы читали «Камасутру», принесенную в класс неизвестным миссионером-героем, слепую перепечатку, естественно, без картинок. Мы умирали со смеху, замысловато вертя руками, словно играя в «сойдется - не сойдется». «Она на боку, он сверху и лицом к ней, его нефритовый стебель между ее бедер…» Да, иллюстрации тут очень помогли бы. «Лен, иди-ка сюда, ложись на бок…» Нет, ничегошеньки не получается. Ржем, дрыгая ногами.
В районе Патриарших Коля с таинственным видом протягивает мне фотографию четыре на шесть. На ней строгая стриженая блондинка в больших очках. Он смотрит на меня победоносно. «Кто это?» – спрашиваю я, обуреваемая дурными предчувствиями. «Аня, моя жена», - отвечает он. Ольга говорила мне уже, что его Аня очень хороша собой. По маленькой черно-белой карточке судить трудно. В любом случае, мне она ни к чему.
Коля – мастер контраста. После подобного, неизвестно какую цель преследующего выпада, он начинает горячо объясняться мне в любви. Мне тошно. Собственные ощущения ускользают, асфальт под ногами качается, как висячий мостик. До этого момента она была лишь абстрактным именем, и вот - у нее появилось лицо. Со всей отчетливостью осознаю, что рядом со мной – чужой муж. Вечером он вернется домой к своей жене, она накормит его ужином, и они лягут в постель. На афише кинотеатра «Художественный» реклама фильма «Женатый холостяк». «Это я», - смеется Коля.
На другой день я уезжаю в Академгородок, где живет мой папа, где и я провела когда-то четыре года, где ждет меня мой герой. Я собираюсь делать курсовую в его лаборатории, и у меня есть вполне благовидный предлог, чтобы торчать там сколько угодно. Хотя вообще-то сейчас каникулы.
На пути к дому отца меня обгоняет грузовик с открытым кузовом: перевозят чью-то мебель. Среди столов и стульев восседает Николай, он горячо машет мне руками. «Во дает, - изумляюсь я, - уже!» Впоследствии оказалось, что переезжал его сослуживец. Через час мы встречаемся в институте, он возбужден: «Представляешь, еду, думаю, вот бы сейчас увидеть Альку. Смотрю - идет родимая, радость моя!» Мы пьем вишневый ликер из химических стаканов. В папиной квартире сейчас никого нет – он и его семья в отпуске. Коля знает об этом, здесь все и все друг о друге знают. Но в гости не напрашивается. В глубине души я уверена, что он все равно придет. Вручает мне книгу. «Доктор Живаго», контрабанда из Парижа, растрепанная и замусоленная узким кругом допущенных ценителей. Я благоговейно принимаю святыню в руки. За нее и из комсомола турнуть могут.
Два часа ночи. Читаю, захлебываясь от восторга, иногда мне приходится останавливаться, отрываться, чтобы перевести дух. К осени я буду знать все двадцать пять стихотворений Юрия Живаго наизусть.
Раздается короткий звонок в дверь. Что и требовалось доказать. Открываю. На мне сиротская ночная рубашонка. Мой принц сидит на ящике, в котором папина супруга держит картошку. Смотрит исподлобья, с горькой обреченностью. Спутанная каштановая челка падает на глаза. Кажется, что его привели насильно. Я впускаю его. Он изрядно пьян. Ах, мои милые, не принимайте за любовь простую потребность изжить одиночество. Когда вы одни, сочиняйте что-нибудь, возделывайте свой садик.
Мы долго целуемся в прихожей. Мне трудно дышать. Я чувствую себя сковано, ты же большой, ну помоги мне! Книгу выдворяют из кровати.
Я знаю способ бороться с бессонницей – вспоминать своих мужчин, пересчитывать их, группировать и ранжировать. За этим приятным и увлекательным занятием незаметно засыпаешь. Не думаю, что я в этом оригинальна. Другой вопрос, что не всем есть, кого ранжировать. Узнав об этом методе, подружка Ленка умиляется: «Ты считаешь их? Как овечек?» «Нет, как слонов», - хихикаю я. Но, как ни странно, Коля не находит своего места в рейтинге. Я мало что запомнила. Наверное, была в обмороке. Где-то я читала, что избыток чувств порой делает людей слабыми и неловкими любовниками. Едва ли со мной было интересно. Помню только, как он спросил: «Хочешь, я тебя поцелую?» Странный вопрос, да мы и так… «Да нет, ты не поняла, я тебя ТУДА поцелую. Тебе будет приятно». Отстраняюсь в ужасе. Как такое возможно?! В моей постели маньяк!
Путешествуем по квартире, что-то жуем на кухне. Он впервые интересуется, а как там у меня с Андреем, и какие, собственно, у нас были отношения. Я, следуя его расспросам, осторожно подбирая слова, рассказываю. Пытаюсь успокоить его, уверить, что ничего страшного не происходит, я - взрослая, а он – не растлитель. Бравирую своим ранним опытом, и тут же наивно спрашиваю его, изменял ли он уже своей жене. Мне это представляется чем-то из ряда вон выходящим. Ну ладно мы, легкомысленные мотыльки, но семейные, имеющие детей, люди… Он усмехается: «Я же взрослый мужик, Алька». Ну, я-то пока не вполне знаю, что подразумевает определение «взрослый мужик». Он ставит меня рядом с собой перед зеркалом. «Неплохо смотримся вместе, толстушка». Я оскорблено вскидываюсь. «Ну, ты ведь не считаешь себя худенькой. До чего же ты некрасивая. Я люблю тебя, люблю».
У меня иногда случаются озарения. «Да не меня ты любишь, - говорю. - А ее». И попадаю в точку.
«Может ты и права». Вот такой неожиданный ответ. А заноза уже крепко сидит у меня в сердце.
***
Моя подруга однажды сказала про свои отношения с мужчиной, тягостные, затянувшиеся, изматывающие: «Это был роман меня со мной». По сути дела, любой роман попадает под это определение. Ну, как вы, ради всего святого, поймете, что у человека на душе, что там на самом деле. Ведь мы и себе всей правды не говорим. Живем в мире иллюзий. И каждому хочется, чтобы его любили.
***
Я на два дня возвращаюсь в Москву, томлюсь и мучаюсь. Чтоб немного отвлечься, делаю в парикмахерской химическую завивку. Волосы вьются дивными локонами. Пройдет какой-то месяц и вся эта роскошь будет по виду и на ощупь напоминать мочалку. Из отпуска возвращается отец. Говорю маме, что еду к нему. На самом деле я еду к Коле. Он зовет меня. Его семья теперь на даче. Коля чувствует себя не очень уверенно в той роли, за которую так решительно взялся под звездами Казахстана. А я, чем я могу ему помочь? Я изо всех сил стараюсь быть веселой, быть в радость. Коля напряжен, и его можно понять, здесь всего пять улиц, и действия каждого индивидуума довольно быстро становятся достоянием общественности. Тот факт, что у него ночует юная дочь заведующего соседней лаборатории, смущает Колю. А что, если кто-то видел, как я шла с остановки? Напряжение снимается с помощью водки, которая быстро кончается. Я брожу по двухкомнатной квартире с книгами, детскими игрушками и фотографиями, среди вех и раритетов чужой семейной жизни. Вот и знаменитый «Танец» Матисса.
«Аль, поджарь пока мясо, я к Сережке выйду», - командует хозяин. Легко сказать. А как его жарить? Я всю жизнь при маме. Беспомощный книжный червь. Режу мясо ровными кубиками, из которых, как я сейчас думаю, мог бы выйти отличный гуляш. Но на сковородке они почему-то быстро сморщиваются. Он возвращается, смотрит на кусочки. С виду они напоминают морепродукты, маленьких жалких моллюсков. «Аля! Ты антрекот когда-нибудь видела?» Мне стыдно.
«Ладно, закусим этим». От Сережки принесен медицинский спирт. Проходит каких-нибудь полчаса, и ему уже решительно не до меня. Надо сказать, что Коля не имел репутации пьяницы. И поэтому происходящее казалось мне особенно странным.
Утро застало меня сидящей с ногами на письменном столе, глядящей в окно. Его дом на краю Академгородка, а квартира на десятом этаже. Лес и луга, как на ладони. Передо мной открывается картина, которую я до сегодняшнего дня способна вызвать перед своим внутренним зрением. Молочный туман тихо клубится по земле, ползет и поднимается почти до середины темных стволов. Над деревьями нежнейше розовеет небо.
Спасибо тебе, Колюшка, мой страдалец, провалившийся в черный сон без сновидений. У меня еще все впереди. Еще буду я дремать на рассвете, прижимаясь щекой к любимому плечу. А кто, если не ты, подарил бы мне этот белый туман над лугом?
С утра он дико смотрит на меня, как будто не помнит, кто я и как здесь оказалась, и уносится на работу. Я рисую акварелью его дочки пейзаж: ромашковое поле и прозрачную радугу. Квинтэссенцию оптимизма и светлого будущего.
Не проходит и часа, как он врывается обратно. «Тебя с собаками ищут!» Какая досада, мама позвонила папе в поисках меня, а папа ни сном, ни духом. Коля в ужасе, тяжело дышит. Кажется, он окончательно осознал, что не стоило со мной связываться. «Ольга сказала всем, что ты спишь у нее дома».
Вот! Меня окружают настоящие люди!
Бегу к папе. Семья в сборе за поздним завтраком. Мое появление вызывает всеобщий восторг, отец покровительственно улыбается, заговорщицки подмигивает. Знай наших! Боюсь, он неверно трактует мой усталый вид. Мама долго ругает меня по телефону.
Мне исполняется двадцать лет. Коля звонит с поздравлениями. «Нет, прости, я не приеду». Гостей нет, лето, и все друзья в разъезде. По привычке приходит Андрюша, совершенно родной человек. Обводит квартиру ищущим взглядом: ну и где тут счастливый соперник? А никого нет, да и я что-то не лучусь счастьем. Он бы мог торжествовать, но это не в его привычках. Мы не очень знаем как теперь себя вести, выходим прогуляться. «Извини, - говорит он, беря меня за руку. - Я еще не привык не брать тебя за руку». Хвалит мою, сделанную для Коли, прическу. «Это что, - хвастаюсь я. – Видел бы ты, как она смотрелась две недели назад».
«Что ж делать», - вздыхает он. У него уже кто-то есть, это совершенно понятно. Я хорошо его знаю и чувствую такие вещи.
В метаниях из Москвы в Академгородок, и обратно, проходит август. Оля с Лешей, уезжая в отпуск, оставляют мне ключи от своей квартиры, где я должна поливать цветы и кормить морскую свинку. Приезжаю к ним пожить со школьной подружкой Ленкой, наперсницей моих забав. Вдвоем мы способны на многое. Нервно хихикая, пихаясь локтями, подзуживая друг друга, идем позвать Колю «в гости». К нему домой. Вот так, очень просто. А что делать, телефона-то нет. Он открывает дверь и слегка меняется в лице. «Проходите, девчонки». Я замечаю в дальней комнате белокурую женщину, склонившуюся над рукодельем. Она не поднимает головы. Вопросительно смотрю на Колю. «Не обращайте внимания. Мы не в контакте». Я уже знаю от Коли, что они вот так неделями не разговаривают друг с другом. Пытаюсь сейчас представить себя на ее месте: к моему мужу заваливаются две малолетки. Ничем не выдаю я своего отношения к этому. Да…
Мы приглашаем Колю в гости, к себе, то есть, к Ольге, и вскоре он приходит. С пивом. Торжественно вынимает из пакета воблу, видно, прибереженную для такого особого случая.
«Я не люблю вонюченькую рыбку», - мгновенно реагирует Ленка. Я тоже не понимаю воблу, но помалкиваю, чтобы не обидеть гостя. Пьем пиво. Они общаются с жаром давно потерявшихся и наконец-то воссоединившихся родственников. Они в восторге друг от друга. Они строят друг другу глазки и кокетничают. Одного поля ягоды, ехидные острословы, они перебрасываются репликами, как мячиком. Я перевожу глаза с него на нее, будто слежу за теннисной игрой. А у меня плохая реакция, остроумие «лестничное». То есть, удачные фразы приходят мне на ум в среднем минут через десять после того, как потеряют свою актуальность. Мне становится обидно, про меня забыли.
Выпиваем пиво, Коля съедает «вонюченькую рыбку», подбадриваемый неаппетитными Ленкиными комментариями, и отбывает восвояси. Она смотрит на меня жалостливо. «Ну, и зачем он тебе нужен?»
Мне трудно объяснить, зачем. Я окончательно утратила и без того скудную способность мыслить рациональными категориями.
Я прибегаю к Коле в лабораторию. Над его столом прикреплен кнопкой мой ромашковый пейзаж. «Алька! – радуется он. Ну, расскажи анекдот».
Меня охватывает отчаяние. Он ничего не объясняет мне прямо, к слову сказать, не объяснит никогда. А сама я пока не готова посмотреть фактам в глаза. Зато своим умением делать это впоследствии я почти целиком обязана Коле. Вскользь сообщает, что его семейство опять на даче. Вечером того же дня, вконец измучившись, являюсь к Коле домой. Он тускло улыбается, проводит меня с экскурсией, показывая, какой он делает ремонт. Новый линолеум, обои в коридоре. «Тесть с тещей должны приехать, - говорит он, - я уже волнуюсь». Смотрит выразительно. Я не понимаю, чего тут особенно волноваться. «Как ты не понимаешь? Они же НА МАШИНЕ поехали». А, ну да. Кажется, все ясно.
В слезах бегу к отцу. Папа, отвези меня в Москву. Я плохо соображаю. Ведь ходит же автобус. Но папа заводит свой «Жигуль» и, молча, два часа везет меня домой, тревожно поглядывая в зеркальце на мое зареванное лицо. Я не могу говорить.
Ах, не с тех ли пор появилась у меня эта черточка между бровей, от которой не помогает ни один крем? Не тогда ли залегли у губ эти складки? Я постоянно слышу от людей: «Ну, только не смотри так». «Не делай такое грустное лицо». «Алина, улыбайтесь, почему у вас такой вид». У меня неадекватная мимика. Настроение может быть вполне нормальным, но гримаса страдания прочно приклеилась к моему лицу.
***
Я часто бываю в командировках. В аэропорту меня встречает муж. «Кто-нибудь звонил?» – спрашиваю я. «Да опять этот мужик. Бормочет что-то невразумительное. Что он из другой страны. По-моему, псих». Я отмалчиваюсь. Что тут скажешь?
***
Проходит полгода. Раз в неделю я приезжаю в институт, одетая в свои лучшие одежды. Коля приветлив, разговоров о любви больше нет, ромашковый пейзаж исчез со стены. Весной я узнаю от мамы, что он развелся, но остался жить в той же квартире. Заняв по комнате, бывшие супруги ведут раздельное хозяйство. Коля питается гречкой.
Я лечу в институт по лесной дорожке. В новом индийском платье, для которого, честно говоря, еще слишком холодно, в красных босоножках на высоченных каблуках, предназначенных разве что для паркета. А еще лучше, для автомобиля. Ноги неловко сгибаются в коленях. Вот она, я!
Он улыбается: «Алька, родимая. Пойдем вечером в кино». Тут с неба спустился мой ангел-хранитель, пошуршал крыльями и шепчет мне на ухо: «Ты идти-то иди, только возьми кого-нибудь с собой. На всякий случай». Придя домой, весело объявляю мачехе: «Ура, нас пригласили в кино». Вечером стоим у Дома Ученых. О да, он приходит. С персиковой девушкой Ириной, кстати, приятельницей моей мачехи. Обмениваемся преувеличенно радостными приветствиями. Спасибо, мой ангел. Хороша бы я была одна. А так ситуация выглядит благопристойно. В зале гаснет свет. Все, я умираю.
По прихотливой игре случая Коля познакомился с Ириной в гостях у моего отца. Ведя меня, нетвердо держащуюся на ногах (о каблуки и горе!), из кино домой, мачеха рассказывает историю их знакомства, и как Коля выспрашивал у нее об Ирине. Будь ты неладен, злосчастный городок-деревня. В условиях мегаполиса ваш любимый может быть неизвестно с кем, неизвестно где, и вы никогда об этом не узнаете. По крайней мере, подробности вашего несчастья не накроют вас из самых неожиданных источников. Вот как меня сейчас.
***
Обожаю рецепты и технологии из красочных журналов: как разлюбить коварного, как избавиться от неразделенного чувства, как успокоить свое бедное сердце. Всегда читаю эти советы с огромным интересом. Не обращайте внимания, не звоните ему, будьте гордой и неприступной, заинтригуйте его. Срочно смените имидж. Придумайте себе хобби. Пойдите в клуб общения по интересам. Занимайтесь аутотренингом. Найдите себе нового мужчину. Последнее, кстати, действительно помогает, но это не наш метод. Мужиков ведь не продают в аптеке по рецептам. Можно попасть из огня, да в полымя.
Ах, Боже мой, это все неправда. Притворство изматывает притворяющегося сильнее, чем того, ради кого затевался спектакль. Затратив на него столько дополнительных душевных усилий, ощущаешь себя окончательно зацикленной и завязшей в «романе себя с собой». Разлюбить человека понарошку нельзя. Это может произойти только по-настоящему. Все пройдет само и, как ни печально, действительно пройдет. Беда в том, что когда пройдет, это уже будет совершенно несущественно. Вы и внимания не обратите. Встретите его на улице и не повернете головы. Но нам-то надо облегчить свои сегодняшние страдания, надо, чтобы боль прошла сейчас. Нет, не проходит. Тогда садимся, и пишем свою версию «Страданий молодого Вертера». Хоть какая-то польза. Двадцатилетняя измученная девчонка отказывалась встречаться с друзьями, запиралась в комнате, покрывала тетрадные листки кривыми строчками.
Глаза мои давно сухи. Настолько
В них глубоко засели слез осколки.
Жизнь была проще, когда человеку нельзя было позвонить в принципе – далеко не у всех были телефоны. В последнее время с этим становится все хуже. Бьешь себя по распухшим уже рукам, которые предательски тянутся к телефонной трубке. «Ведь ты же обещала себе! Пять дней еще не прошло!» Шлеп! В борьбе со слабостью последняя побеждает. Ура! Никто не подходит! Какое облегчение.
***
В дальнейшем наши отношения развиваются вяло. Я не страдаю от отсутствия мужского внимания, но, с упорством приговоренной, раз в неделю мотаюсь в институт, сажусь на жесткий казенный стул у его стола, жадно ищу на его лице признаки радости. Мой вымученный оскал призван изображать беспечную улыбку. Мое натужное веселье должно показать, что я счастлива без него, вот, зашла случайно. Мимо шла. Коля дежурно шутит: «Алька! Почему не выходишь замуж? Все прынца ждешь?» Чтобы успокоить его на предмет моей личной жизни, я привожу в институт на Конференцию Молодых Ученых импозантного сорокалетнего любовника. В качестве своего болельщика. В лучших традициях красочных журналов. Такого наш институт еще не видел. Все бегают смотреть. «Ну, Алька, ты даешь».
Однажды иду в гости к приятельнице, живущей в одном с Колей доме. Она на четвертом, он на десятом. Вместе со мной в лифт входят женщина с девочкой. Мне не нужно даже смотреть на них, чтобы понять, кто это. Тем более что зима, все укутаны, Анины очки запотели. Что я там особенного увижу. Смотрю перед собой в стену. Дочка спрашивает: «Мам, а папа дома?» Я не слушаю ответа, мне пора выходить. Меня шатает.
Однако заноза, по-видимому, потихоньку продвигается на поверхность. Она беспокоит меня реже, порой не ощущаясь неделями. Прошло уже добрых четыре года с момента нашего знакомства. Мама купила мне квартиру. Друзей много, и новоселье приходится справлять в несколько туров. С одной из партий гостей прибывает Коля. Мой стол ломится от вкусных блюд. Стоим на балконе. «Алька, если б я знал…» О чем знал? Что я научусь готовить? Что у меня, в конце концов, будет квартира?
Смысл его слов дошел до меня через полгода, когда я узнала, что он опять женился на Ане. Рождение их второй дочери по времени совпало с моим замужеством.
Я все реже вспоминаю о Коле, знаю только, что, стремясь, как следует, обеспечить свое подросшее семейство, он работает в Индии, в Австралии. Первое лето жизни моей девочки провожу у своего папы, «на свежем воздухе». Звонит Коля, он вернулся и хочет поздравить меня. Встречаемся на бульварчике. Я с коляской, я стесняюсь своей рыхлой полноты, я превратилась в молочную фабрику с низкой производительностью. Чтобы выдать дочери искомые граммы молока, стараюсь есть побольше. Находясь в ванной, отвожу глаза от зеркала, чтобы не видеть своего белого колышущегося тела.
Он опять рассказывает мне про дальние страны, и меня осеняет мысль: однажды он уедет отсюда насовсем. Я уже говорила, что у меня бывают внезапные озарения. Коля вручает мне прозрачный контейнер, в котором покоятся две нездешние пустышки, похожие на вратарские щитки. На дворе – девяносто первый год.
Да, девяносто первый год… Перед тем, как уехать в тихий Академгородок, в Москве я пикетирую магазин «Диета», расположенный недалеко от моего дома. Молодые мамаши, большинство – кормящие, отоваривались там по специальным книжечкам детским питанием. В тот раз давали, как сейчас помню, яблочное пюре в баночках. Отстояли трехчасовую очередь. И вот – не то пюре кончилось, не то магазин закрывался, но нас попросили очистить помещение. О, кормящие матери-волчицы ужасны в гневе! Материнский инстинкт, требующий питать потомство, довольно быстро сдувает с женщин не только печать высшего и среднего образования, но даже тонкий культурный слой, напыленный еще в детстве, хотя и не всем. Мы отказываемся покинуть торговые площади. Пусть нас запрут в магазине, мы готовы ночевать в нем! К «Диете» стекаются напуганные отцы и бабушки, многие с грудными детьми на руках и в колясках. Прижимая к оконному стеклу лица, расплющивая носы, силятся они разглядеть в полумраке магазина своих ненаглядных мамочек. Нам не до них, мы митингуем! И, вырвав из алчных лап администрации магазина положенное мне пюре, я до того закармливаю им несчастного ребенка, что у него начинается диатез.
В Академгородке тоже не очень здорово с продуктами. Мужественная папина семья, принявшая нас на лето, терпит лишения. Помню, как однажды делили с мачехой котлету пополам. Ура! Привозят яйца. Их продают с машины на рынке, за ними очередь. Дают по десятку в руки. Хорошо, что я успела заблаговременно обзавестись ребенком, так что мне дают два. Отхожу от машины, и вижу улыбающегося Колю, он держит за ручку свою крошку, манит меня жестами. Отгибает полу ветровки. На груди у него таится бутылка вина. Наша странная компания движется к лесу. Бутылка водружается на пенек. Моя дочь сладко спит в коляске, его – мило щебечет, играя с сосновыми шишками. Драгоценные яйца валяются на земле. Из них уцелело, кажется, три.
С двух пустышек и разбитых в голодный год куриных яиц начинается наша дружба. Мы – молодые родители двух дочерей (его старше моей на два года), и у нас полно общих интересов. Дети должны правильно развиваться, хорошо питаться и дышать свежим воздухом. С последним проблем нет. Мы гуляем по два-три часа в день, и кто-то, должно быть, принимает нас за дружную семью. Самое волнующее событие – официальное знакомство с Аней. Мы представлены друг другу на пляже. Ей сорок. Она действительно красавица с точеной фигурой, тонкой кожей и широко распахнутыми голубыми глазами. После операции по коррекции близорукости, ей больше не нужны очки, но взгляд по-прежнему трогательно-беспомощный, кроткий. Все меняется, как только она начинает говорить. Голос у нее звонкий, не девчоночий, а скорей даже мальчишечий, суждения категоричные. Она легко говорит то, что думает. Поначалу мне неловко. Я вижу совсем другого Колю, он осторожен, он боится не прийти к ужину вовремя, он уступает. Без грусти или боли, осознаю свою роль статистки в двадцатилетней истории отношений этих двух людей. Я люблю складывать паззлы. И вот, наконец, нашлись недостающие кусочки. В мире гармония, мне легко.
***
С месяц назад я спросила у него по телефону:
- А как там Аня?
- У нее все отлично, нашла шикарную работу. Но я плачу ей на маленькую. Я начинаю новый бизнес. Когда тебя ждать?
Я молчу. Возможно, в этом есть доля реваншизма. Пусть повторит это раз сто, прежде чем я отпущу его на волю, скажу: «Нет, не надейся на меня, Коля. У меня ничего для тебя не осталось». Значит, русская Аня процветает в Иерусалиме. Сногсшибательная женщина. Она это заслужила.
***
Мы проводим вместе лето, потом еще одно. Супруг навещает меня нечасто, и я вместе со своим ребенком становлюсь странным довеском к их семье. Мы с Аней и старшей девочкой собираем, то грибы, то ягоды, пока Коля с малышками строит на пляже песочные замки. Сам он в лес не ходит, с ужасом вытаращивая на нас глаза: «В «камарилью»?! Нет, что угодно, только не это». Мы сидим на их уютной кухне, запивая вкусный Анин ужин хорошим вином. Она умеет делать все. Профессиональная хозяйка, музыкантша, эрудитка. Но иногда от нее веет холодом.
Однажды она говорит мне, смеясь: «Знаю я, знаю, что у вас было. Я еще думала, ну надо же, какая-то сопливая девчонка – на моего мужа!» Я смотрю умоляюще: «Ну, Аня, ну я же не знала… Да, собственно, и не было ничего. Почти». Кажется, она не очень мне верит. Но она великодушна, она прощает меня, как и положено сильному и уверенному в себе человеку. Коля смущен. Наши маленькие девочки, их беленькая и моя темненькая, играют в комнате в кубики. Со своим мальчиком приходит старшая дочь. На крылышке носа у нее сережка – маленький бриллиантик. Вижу такое впервые. Еще одна красавица.
А я не узнаю квартиру, в которой когда-то портила мясо, стоя у плиты, и глядела на утренний туман.
Мы валяемся на пляже, без Ани, но с детьми. Он говорит мне: «Мы уезжаем. Насовсем». - «Куда?» - «Ну, куда. На Землю Обетованную». Я горько раздумываю о том, сколько людей я потеряла подобным образом за последние годы. Он трактует это по-своему. «Тебе грустно, Алька? Ты на меня еще рассчитывала?» Да нет. Я не рассчитывала. Но я ним привязалась. Коля утешает меня, говорит, что мы будем ездить друг к другу обязательно.
Они продают квартиру, дачный участок, мебель. Все-все. Сжигаются лишние, чужие, ненужные фотографии. Я забираю себе какие-то детские игрушки, кукольный театр, «моталку» для пряжи, и еще несколько лет буду перекладывать все это с места на место, прежде чем решусь выкинуть.
Мы в последний раз в их пустой квартире. Аня ходит по ней с опущенными руками, подбирает последний, совсем никому не нужный хлам. Спрашиваю: «Аня, ты как? Тебе жалко?..» «Нет, - отвечает, - плохо мы здесь жили».
Мне приходилось наблюдать несколько отчаянных попыток убежать от самих себя, решить свои внутренние проблемы при помощи перемены мест. Те, кто были счастливы здесь и порхнули легкими бабочками на чужбину, весело собирают нектар на новых лугах. Но особенно родные мне люди, мучимые вечными дилеммами, не находящие пути, увозят свои дилеммы с собой. Для русских дилемм повсюду хорошая почва.
Через месяц от них начинают приходить письма. Эйфорические, подробные. Я получаю их год и другой. Учим язык, взяли кредит, получили права, сменили квартиру, купили машину, приехала Колина мама. Я исправно отвечаю – кризис, девальвация, война, инфляция. Сквозь эти новости по-прежнему улыбаюсь им я, все та же девчонка, со своими книгами, подружками и театрами. На дни рождения получаю нотариально заверенные приглашения приехать, в которых именуюсь «кузиной». Мне совершенно не до того, чтобы куда-то ехать, я борюсь за существование, пытаюсь на бегу вскочить в последний вагон уходящего поезда, научиться чему-то, заработать денег.
Потом приезжает Аня с подросшей младшей дочкой – проведать свою маму. Мы гуляем по Москве, сидим в кафе, обмениваясь новостями. Разговоры о детях – как и чему мы их учим, о работе – как тяжело нам, не девочкам уже, пробиваться в жизни, ей в чужой стране, мне – в новой обстановке, ведь за то, чему меня худо-бедно выучили, теперь денег не платят. «А как Коля?» - спрашиваю я. «У Коли поехала крыша, - помолчав, неохотно говорит она. Не нашел он себя там. Иврит не выучил. Хочет уехать в Германию. И даже на женщин он больше не смотрит. Если бы у него был кто-то, мне было бы спокойнее». Мы подавлено молчим.
Письма приходят все реже, но, по-прежнему, Николай поздравляет меня по телефону с Новым годом, днем рождения, Пасхой. Раз в три месяца я слышу слова: «Алька, родимая», и сразу понимаю, кто это. Однажды, находясь в командировке в Ставрополе, его городе, под влиянием нахлынувших воспоминаний, я ночь напролет сочиняю в гостиничном номере длинное нежное письмо. Вкладываю в конверт свои новые стихи. Ответа нет. Проходит еще год, и меня не поздравляют больше с праздниками. Я звоню в Иерусалим по оставшимся у меня телефонам. Везде мне отвечают на чистом русском языке. Но Коли и Ани там нет.
***
Он позвонил полгода назад. Как же я обрадовалась, как бросилась расспрашивать его. Он спрашивает: «Приедешь?» Конечно, не вопрос, я приеду на неделю. «Нет, - говорит он, – ты меня не поняла. Насовсем ко мне приедешь?» «Нет, - отвечаю, - как же я приеду насовсем? У меня семья и все такое». Он говорит: «Ну, хорошо, приезжай пока на неделю. Мы тебе снимем квартиру для приличия, но жить ты, конечно, будешь у меня». «Разумеется, у вас, зачем лишние деньги тратить». «Я один, - говорит он. Я теперь живу один. Я свободен. И мы с тобой должны, наконец, быть вместе. Ты пока приедешь на неделю, нам нужно все обсудить, разобраться. Ты еще любишь меня хоть немного? Скажи, скажи, что ты меня любишь». Я, конечно, люблю Колю, моего старого друга. Он подарил мне двадцать пять стихотворений Юрия Живаго, арбатские переулки, туман на рассвете. Он угостил меня горькой, как все полезное, пилюлей в яркой обертке.
Он полон планов на новую работу и новую жизнь, и я – важная часть этих планов.
«Погоди, Коля, - говорю я. Теперь-то я замужем». «Да знаю я, как ты замужем», - отвечает он.
Мне снится сон. Мы снова летим с Колей в самолете, о чем-то спорим, препираемся. Я сижу у окна. Самолет снижается, под крылом видно море. Посадка, мы сбегаем вниз по трапу и оказываемся в курортном городе. Я твердо знаю, чем мы с ним отличаемся от фланирующей по набережной публики – у нас всего час. Через час самолет улетит, а нам надо обязательно успеть войти в море. Почему-то мы не можем купаться со всеми вместе, на общем пляже. Нам непременно нужно отойти туда, где никто не увидит нас. Мы быстро идем, почти бежим. Наконец оказываемся на каменистом берегу среди мрачноватого скалистого пейзажа. Кругом разбросан мусор, остатки прошлых пикников. Торопливо раздеваемся, прячась друг от друга за валунами. У меня, оказывается, нет с собой купальника. К счастью, полуспортивное хлопчатобумажное бельишко выглядит почти пристойно: ни бантиков, ни кружев. Коля в семейных трусах тоже не смотрится образцом пляжной моды. Не глядя друг на друга, неловко поскальзываясь на крупной гальке, входим в воду. Море мелкое, я бреду в нем и, наконец, теряя терпение, ложусь на живот, пытаюсь плыть. Водоросли мягко и противно касаются колен… В этот момент звонит будильник, я слышу сонный дочкин голосок: «Мам, в школу не опоздаем?»
И вот тянутся наши невеселые переговоры. Как-то, распоясавшись, я принимаюсь упрекать его в прошлых грехах, фальшиво напоминать о том, сколь деликатна и ненавязчива была я в своих чувствах, как мало докучала ему. «А ты что делаешь? Ведь ты меня измучил, пользуясь тем, что я не могу обидеть тебя». Он реагирует смиренно, и даже радостно. Охотно поддакивает. «Да, да… Все правда…» И тогда я начинаю подозревать: а может, именно это ему и нужно? В смысле, упреки. Может, это у него паломничество с целью покаяния и очищения души? В один прекрасный день я собираюсь и говорю на одном дыхании: «Не теряй времени, Коля, не ходи к нотариусу, не шли мне приглашений. Я не приеду ни насовсем, ни на неделю. Прошло много лет, и все изменилось в моей жизни». «О Боже», - слышу я в ответ. В трубке отбой. И больше мне не надо прятаться, включать телевизор на полную громкость. Он не звонит мне. Печаль, боль. Я страдаю от непонимания и недосказанности. Я горюю о своем друге Коле.
Мой бедный друг, как мы слабы перед лицом одиночества. Я знаю, это оно все гонит тебя из страны в страну, от женщины к женщине. Это оно заставляет тебя твердить: «Скажи, скажи, что ты меня любишь».