Последнй сухарь она съела три дня тому назад. Размочила жесткую корочку хлеба в водопроводной воде и долго жевала губами пресную вязкую массу, совершенно пустым взглядом уставившись в стену перед собой, на расплывчатое пятно сырости, проступившее сквозь старые обои.
Три дня назад...
А сегодня она все-таки решилась выйти на улицу.
Сняв с облупленного, засиженного мухами, загаженного мышами подоконника цветок в жестяной банке из-под краски - единственное ее богатство, если не считать старенькое радио - она впервые за много недель открыла входную дверь. Спускаться надо было долго. Ноги, опутанные синими веревками вен, плохо слушались ее, но, помогая себе руками, цепляясь за перила и отдыхая на каждой лестничной площадке, она все-таки преодолела пять этажей и оказалась на улице.
Солнечный свет ослепил ее, привыкшую к сумраку наглухо зашторенной квартиры, и она застыла у подъезда, накрепко стиснув в худых бледных руках банку с геранью, подслеповато щурясь и часто моргая слезящимися глазами.
Когда свет перестал причинять боль, она отошла на пять шагов от подъезда, туда, где на тротуаре раскинулся стихийный микрорынок. Садится она не стала, только, с огромным трудом наклонившись, поставила перед собой цветок и спиной привалилась к шершавой стене дома.
Мимо проходили люди. Разные: молодые и старые, мужчины и женщины, худые и полные, веселые и грустные. Но она не видела их. Пестрая лента идущих проматывалась перед ее глазами, и сознание ее не могло вычленить человека из сумятицы толпы. Она видела лишь пустое суетное мельтешение цветных расплывчатых силуэтов.
Какая-то страшная тень вдруг надвинулась на нее. Она рефлекторно подобралась, съежилась, вжалась в каменную холодную стену. Чуть не сбив одинокий цветок, рявкая на прохожих сигналом, прямо по тротуару прокатился широкий черный джип.
Испугано глянув на свою герань, старушка убедилась, что с цветком все в порядке и, успокоившись, снова пустым, застывшим взглядом уставилась в проходящее мимо ничто...
Она потеряла счет времени, когда от толпы отделилась какая-то фигура и направилась к ней.
- Что, мать? Наверное пенсию не дают, есть нечего? - сочувствующе спросил парень и полез в карман мятых джинсов.
Она пристально посмотрела на его молодое лицо, словно хотела увидеть там нечто забытое, может своего сына, может внука, а может еще кого-то.
- На, возьми, - он протянул ей червонец, но старушка не подняла руки. Она думала, что он хочет купить герань и ей было больно отдавать родной цветок - единственную родную жизнь - в чужие руки. Парень, похоже, все понял.
- Нет, мать, так просто возьми. - И он почти насильно сунул ей деньги в судорожно сжавшийся кулачок.
Из уголка ее глаза вытекла маленькая слезинка и побежала вниз по руслам морщинок.
- Ну, что ты, мать... Не надо...
Смутившийся парень быстро растворился в толпе, а она осталась стоять с зажатой бумажкой в руке и цветком герани возле ног.
Вечером, обхватив банку с растением, она пошла домой.
Когда до подъезда оставалось совсем ничего, сильный порыв ветра вдруг выхватил червонец из старческой руки и умчал куда-то. Она не видела слабыми глазами, как недалеко, буквально в трех шагах, какой-то пацан прижал бумажку ногой и, украдкой оглянувшись на нее, наклонился и положил деньги себе в карман. Дернувшись всем телом вслед за ветром, она выронила цветок и тот, ударившись об асфальт, надломился. Впрочем и этого она не заметила.
На следующее утро она снова вышла на улицу. В руках ее была закутанная в пожелтевшую газету банка, из которой торчала надломленная ветка герани.
Когда она спускалась по лестнице, что-то кольнуло ее в глубине груди, и, сейчас, заняв свое место, она с опаской слушала неровный ритм сердца - тук-тук-тук... Почувствовав слабость, она опустилась прямо на асфальт рядом со сломанным цветком и долго сидела так, вслушиваясь в движение крови и ожидая каждого следующего удара сердца.
А потом уставшее сердце остановилось...
И тогда Бог заплакал.
Слезы его, падая с неба, стекали по крышам домов, по листве деревьев, по мягкой траве и собирались в ручьи, бегущие куда-то, следуя рельефу.
Бог плакал. Тяжелые серые тучи - печаль его, ветер - недовольство, гром и молнии - гнев.
Но Бог просто плакал. Гнев его давно прошел, и стена дождя падала ровно в безветрии, производя ровный, объемный шелест, не разрываемый треском грома и вспышками молний.
Бог плакал. Потоки слез его смывали грязь и грех. А люди прятались под крышами, зонтами и плащами, боясь вымокнуть. Женщины скрывали свои нарисованные лица, хмурые мужчины сутулились под гнетом хлещущих струй, матери не выпускали на улицу детей и те сидели у окон, серые и понурые, словно нахохлившиеся воробьи.
Облако печали обволокло город. И толпы закутанных, стерилизованных людей шли куда-то по своим делам, озабоченные и торопливые. Но иногда, то один, то другой облизывал губы и, чувствуя соленость небесной влаги, удивленно останавливался и, задрав голову, долго смотрел вверх, туда, откуда падали слезы Бога...
В расцветшей зонтиками толпе шел длинноволосый, насквозь вымокший парень в стоптанных кроссовках и потертых джинсах. Он заметил сидящую возле цветка старую женщину и подошел к ней.
- Что ж ты, мать? Ведь простудишься. - Ему показалось, что она спит. Он достал мятый червонец из кармана промокших джинсов и засунул его в холодный безвольный кулак старушки. Она не пошевельнулась.
- Эй, мать! - Он тронул ее за плечо, быстро глянул в прикрытые глаза, все понял и, развернувшись, нырнул в принявшую его толпу.
Мокрые десять рублей так и остались торчать в сморщенном, покрытом мелкими брызгами кулачке.
Кто-то из толпы, проходя мимо, бросил к ее ногам зазвеневшую монетку.
Стихнувший было дождь возобновился с прежней силой.