Движение вверх
Мне часто снится один и тот же сон…
- А слабо нагишом в море?
Люба, зябко пожимает плечами, но она пьяна. Я тоже пьян. Мы бежим к морю, по дороге стягивая с себя одежду. Палаточный городок пуст - все там, возле эстрады. Скоро начнётся концерт. Мой номер 22, но сейчас мне плевать и на номер, и на выступление, мне плевать на всех и вся, кроме неё, бегущей рядом со мной. К морю мы подбегаем в костюмах Адама и Евы, хохоча и толкаясь, и тут же ныряем. Море прохладное, даже холодное (сентябрь как никак), но нам жарко. Мы молоды и влюблены в море, в себя и друг в друга.
- Лёха! - это Олег с берега. - Концерт!
Я обнимаю Любу, мы целуемся и медленно погружаемся с головой. Наступает тишина. Теперь нас наконец-то трое: я, она и море. Проходит некоторое время, и Люба начинает беспокойно вздрагивать - кончается воздух. Я не хочу её отпускать и сжимаю крепче. Она начинает биться сильнее, наши губы расходятся, из её рта вырывается пузырь воздуха. Я неохотно разжимаю руки, и она тут же рвётся наверх, на воздух. Надо бы за ней, но я терплю до последнего, до звона в голове, и только тогда всплываю. Одновременно заглатываю и воздух и крик с берега: "Лёха!"
Ищу глазами Любу - она уже на берегу.
- Люба! - кричу я, но она не оборачивается.
Я неторопливо направляюсь к берегу. На берегу меня поджидает рассерженный Олег.
- Какого чёрта! - злится он - Концерт уже начался, Иваныч рвёт и мечет!
- Всё нормально, Олежка...
Я медленно направляюсь к палаткам, по пути разыскивая свою одежду.
- Иваныч живьём съест, - обречённо бормочет Олег.
По дороге попадается влюблённая парочка, явно - только что целовавшаяся, но прервавшая своё занятие из-за нашего появления. Я направляюсь к ним и, подойдя на расстояние вытянутой руки, вспоминаю, что ещё не одет.
- Выпить есть? - спокойно спрашиваю я, подметив про себя (надо сказать не без удовольствия) настороженность парня и завороженный взгляд девчонки, направленный ниже моего пояса…
Парень, ни слова не говоря, достаёт из внутреннего кармана куртки вместительную фляжку и протягивает мне. Я беру ее и, быстро открутив колпачок, жадно припадаю к горлышку. Водка с тоником. Пойдет для начала.
- Лёха! - скулит Олежка.
Отрываюсь от фляжки только после четырёх больших глотков и отдаю её парню.
- Благодарю покорнейше, молодой человек! - солидно говорю я и добавляю, - только фляжку из внутреннего кармана лучше переложить куда-нибудь.
- Что, нагрелась? - озабоченно спрашивает он.
- Нет, - улыбаюсь я. - Целоваться неудобно...
Разворачиваюсь и иду к палаткам, по ходу натягивая майку - плавки я так и не нашёл. Различаю сзади приглушённый шепот: " Это Ивлев, да?"
Ах, Вера, Верочка. Как же с ней хорошо и спокойно: и все-то она знает, на все у нее есть готовый ответ.
- Ивлев, шкаф нужно сюда переставить, красивее будет.
- Переставим, - отвечаю я и улыбаюсь, потому, что нет счастья большего, чем эта женщина, которая на все имеет свое собственное мнение. Мне-то что? Мне то все равно, где будет стоять шкаф, а ей приятно.
- А цветок, Ивлев, поливать надо!
- Разрешите полить?
- Разрешаю, - царственно дает согласие Вера. – И пепельницу вытряхни: запах – жуть!
Бегу исполнять, по ходу дела опрокидывая единственный стул в своей комнате.
- А стул… - Вера на секунду задумывается. – Стул под окно передвинь – ему там самое место.
- Есть, товарищ майор!
- Почему майор-то? – Не понимающе насупила брови Вера.
- Командир роты у меня в армии майором был.
- Начальник? – Живо интересуется Вера.
- Уууу, большой начальник.
- Ну, тогда ладно, - Машет рукой царица Вера. – Майор, так майор. И что у тебя за бардак на столе?
- Уберем-с, - Кидаюсь к столу, по пути чмокая Веру в щеку.
- Ивлев! – негодующе вскрикивает Вера. – Мы же с тобой договорились – друзья и ничего больше!
- Я тебя обожаю! – Говорю я, замирая перед Верой, преданно заглядывая в глаза. – Хочешь, собачий вальс станцую?
- Значит так, ребятки, - ротный смотрит на нас сверху вниз (что, собственно, при его 2 метрах 15 сантиметрах достаточно просто), ритмично покачиваясь на носках. - Задачка простенькая. Мост ниже по течению в пятистах метрах. Восемнадцать человек охраны из полка Гражданской Обороны (мы дружно делаем радостное «ГЫ»). Цыц, я сказал! Вас пятеро, то есть по три с половиной на каждого из вас. О нападении они предупреждены, но особо прошу не буянить, так как, сами понимаете, они вам и в подмётки не годятся даже при таком раскладе. Мост захватить и удержать до подхода основных сил - всё! Да, там ещё будет наблюдающий из штаба армии - капитан, связист. Его случайно не прихватите, а то шума будет, хоть в лес беги... Ну, если не мы их?..
- То они нас! – рявкаем мы.
- Значит мы…
- Должны стрелять первыми…
- Орлы! – полюбовался на нас ротный. – Бегом… арш!
Мы сразу взяли темп ни шатко, ни валко: пятьсот метров – это так, тьфу!.. А нарваться можно уже сейчас. Вот смеху то будет: лучшая часть в армии - и так обляпаться... Но видимо ГОшникам и мысль такая в голову не приходила: засаду на подходах устроить. Одно слово – «ГО».
Спокойно вышли к реке в ста метрах от моста выше по течению. Женька - сержант, командир отделения - взглянул на часы.
- Две минуты до нуля, - прошептал он. - Давайте по раскладке. Костя?
- Моя караулка и все, кто в ней.
- Саня?
- Прикрываю Костю.
- Лёха?
- Мой левый берег.
- Вовка?
- Мой правый.
- Мой центр. Я и Вовка выходим первыми. Следить внимательно. Доберусь до моста, подам сигнал фонариком. По сигналу выходят остальные. Первым заваривает Костя. Взрыв в караулке - общий сигнал. Вовка, пошли.
Вовка с Женькой без шума входят в воду и скрываются в темноте. Через полторы минуты из-под моста искрой вспыхнул и погас фонарик.
От моста во все стороны светят прожектора, поэтому сначала идём глубже в лес и только тогда начинаем движение к мосту. У дороги делимся: мне нужно на ту сторону. Птичкой перелетаю дорогу, оглядываюсь, но ребят уже не видно. Не доходя пяти метров до моста, натыкаюсь на первого "противника". Сидит, бедолага, нужду справляет. Сразу видно - осторожный военный: каски не снял и автомат тут же, под рукой, чтобы встретить врага (меня то есть) как положено. Только солдатик одно забыл, что справлять нужду на посту - значит идти на прямое нарушение Устава караульной службы. А за нарушение Устава просто необходимо наказывать. Правой рукой зажимаю ему рот и аккуратно сажаю задницей в его же собственное дерьмо. Он как-то вяло дёргается, но я шепчу ему нежно: «Ты убит», и придерживаю аккуратненько, чтоб глупостей не наделал. Но их, видимо, заранее предупредили о том, что атаковать их будет спецотряд номер 61, а это звери, убийцы, костоломы - хуже СС, посему сказали тебе "убит", значит и вправду "убит". Тут у моста громыхнуло - сигнал. Я оттолкнул "мертвеца" и рванул к мосту. А там уже суета вовсю: стрельба, крики - в общем, дым коромыслом и в голове начало позванивать; пустота такая в голове звенящая – а это хороший признак. Люблю я такое состояние – мыслей никаких, а малейшее движение и палец сам срабатывает, автоматически, как… как реле по сигналу фотоэлемента. Я только на мост выбежал, тут же прыгает ко мне этакое чудище с раззявленным ртом и со штыком на перевес, я его и припечатал носком ботинка по коленке. "Два! - посчитал я, - моих ещё полтора". Третьего я за шиворот поймал, когда он с моста в реку сигануть хотел. Положил я его на мост, он и замер, как по команде "вспышка сверху!". Даже каску руками прикрыл. Развернулся я и половиночку свою, последнего своего увидел. Стоит, балбесина, посередь моста, руками разводит. Я не торопясь к нему подошёл, почти вразвалочку, и размахнулся уже, но он обернулся - звёзды капитанские на погонах, как прожектор по глазам... Инстинкт есть инстинкт - капитан только и успел: "Товарищ со..." - выдохнуть. А я замер, и одна мысль в голове: "Трибунал!".
Очнулся я оттого, что кто-то меня за плечо тряхнул. Осматриваюсь. Вокруг наши, все четверо. На капитана лежащего глядят. И ГОшников человек десять - все, кто из охраны на ногах остался. Тоже глядят. Тут Женька, сержант наш, поворачивается к ним и говорит:
- В общем так, пацаны, никто ничего не видел. Никто ничего не знает. Всем ясно?
ГОшники стоят молча, только головами кивают. И летёха их тоже кивает.
- Ну и ладушки, - говорит Женька. - Кого-нибудь к кэпу приставьте на пригляд. По местам!
Это уже нам. Бегу к заранее намеченной точке, ложусь. Двух минут не прошло, как появляются наши "основные силы" на "уазике" с синим флажком (синие - это мы) - генерал из штаба армии и наш ротный. Выскакиваю из засады, становлюсь по стойке "Смирно!", ем начальство глазами.
- Здражелтовгенерал! - с глоткой у меня всегда хорошо было - четыре года детской театральной студии, а до этого школьный хор. Генерал оглядел меня по-отечески и ротному:
- Ваш орёл?
- Так точно, товарищ генерал, - лениво так, как бы нехотя, ответил ротный, а у самого бесенята в глазах...
- А остальные где же? - генерал, прищурившись, глянул вдоль моста. - О, вижу!
По мосту уже бежали наши в сопровождении капитана-наблюдателя и ГОшного летёхи. Первым подбежал капитан.
- Това...
- Погодите, капитан. Докладывайте, сержант.
А Женька (глаза хитрые) сурово так:
- Товарищ генерал, разрешите обратиться к товарищу майору!
Генерал аж крякнул от такой наглости, только ведь не придерёшься, всё по Уставу.
- Обращайтесь, - говорит. И отвернулся.
- Товарищ майор, задание выполнено!
- Благодарю за службу, сержант! - и к генералу, - разрешите доложить, товарищ генерал!
- Докладывайте, - не поворачиваясь к ротному, позволил тот.
По губам ротного пробежала едкая усмешечка. - Задание выполнено, товарищ генерал!
- Благодарю, - так и не обернувшись, без удовлетворения сказал генерал и повернулся к капитану.
- Что это у вас, батенька, вид не ахти?
Капитан машинально дернул рукой к синяку на скуле.
- О! Да у вас никак синяк. Кто это вас так… хм… отделал? Уж не эти ли... орлы?
- Никак нет, товарищ генерал. Случайность...
- Ну-ну. А у вас что, лейтенант?
- Четверо ранены...
- А вот за это, майор, вам придётся ответить перед начальником штаба армии! Вас предупреждали? Предупреждали. У вас всё, лейтенант?
- Никак нет...
- Что ещё? - нахмурился генерал.
- Рядовой Скворцов... - лейтенант замялся.
- Ну! - прикрикнул генерал.
- Пропал без вести...
- Чего? - генерал вытаращил глаза.
- Ведутся поиски...
- Я вас, лейтенант, под трибунал! В дисбат! Я вас в порошок сотру – поиски у него ведутся, понимаешь!..
И тут из лесу на плащ-палатке вынесли первого моего, которого я без штанов застукал. Он так и остался - без штанов; в том же положении - скрюченный. Мёртвый. И глаза. Мёртвые. И ужас в них...
Когда смотришь на человека – в первую очередь видишь глаза. И тяжело врать, когда глаза эти смотрят на тебя в упор, в самое нутро, в то самое место в твоей душе, где слова эти самые рождаются для того, чтобы быть выплюнутыми наружу, но уже не просто словами, а либо враньем, либо правдой.
Когда смотришь на толпу, глаз не видно. Не видно лиц – лишь какие-то мутные пятна, с шевелящимися прорезями губ – это толпа говорит; пустые дырки глаз – это толпа смотрит; сумбурные, почти не осмысленные движения частей тела – это толпа движется. Вернее, даже не движется, а перетекает из блондинок в шатенов, из брюнетов в таксистов, из китайцев в милиционеров.
Не называй мне имя
Этой звезды летящей.
Я - проходящий мимо,
Прошлый, но настоящий.
Это игра такая,
По-детски на мир глядящих:
(В общем-то, не смешная)
В пришлых, но проходящих.
Только иногда остановится на тебе чей-то взгляд, замрет, и глаза эти сразу выделятся из толпы, заглянут в тебя. Заставят сбиться, взять неверный аккорд, пустить петуха голосом и… и потянешься к этим глазам, начнешь петь не для себя, а им, этим глазам; вкладывать в слова и ноты неумелые какую-то особую страсть, правдивость… захочется рассказать этим глазам кто ты, откуда, что ты здесь делаешь, почему стоишь на этой заплеванной, загаженной шелухой от семечек и фантиками от шоколадок привокзальной площади; почему поешь этим незнакомым людям, которым плевать на тебя и на твои песни. Почему перед тобой такая же заплеванная и загаженная шляпа и в ней горстка меди, прикрытая сверху редкой бумажкой.
Только бегу от света
Этой звезды летящей…
И не ищу ответа –
Пришлый, но проходящий.
А потом вдруг исчезнут, растворятся, сольются с толпой эти глаза, сами станут толпой – равнодушной, плюющей и шелушащей. И покажется на миг, что все было зря, вскользь, не по-настоящему. И что не бывает таких глаз вообще. И им ты не нужен, и они тебе. И жить не зачем, не для кого…
- Ивлев? Алексей? –
Голос был знакомый, очень знакомый, но как будто из какого-то далекого прошлого, скорее всего и не существовавшего никогда…
- Иваныч… - Вот напасть - а имя-то и позабыл.
- Смотри-ка, вспомнил, - И Иваныч заулыбался. Улыбка у него была неправильная – небольшой, но хорошо видимый шрам пересекал левую щеку, искривляя линию губ – получалась, что лицо Иваныча справа улыбалось, а слева хмурилось. – А я стою уже час, слушаю. Хорошие песни. Твои? –
… Когда же это было? Восемь? Нет, девять, наверное, лет назад. И лицо это еще не было искривленным, а светилось внутренней силой и одухотворенностью: «Поймите же, мало громко произносить текст и бегать по сцене, изображая страсти. Надо не показывать любовь, а любить! Любить, понимаете?..» И руки его летали, словно перышки, показывая нам, юным и глупым, как же это – не показывать любовь. И все девочки были в него влюблены поголовно и насмерть. Да и как было не любить его – знающего КАК надо любить?..
- А мы тут дело затеяли, - Уже как старому знакомому поведал Иваныч, как будто не было этих лет, в течение которых у него появился шрам, а у меня… тоже было много всего. – Театр уличной песни. Хочешь к нам? Громкой славы и больших денег не обещаю, но крыша над головой и еда будет. Милиция сильно достает?
Ах, умница, ты Иваныч, умница. И все-то ты понял. Был умницей и остался. Не спросил ни почему здесь, ни почему шляпа, ни почему дыра на локте, через которую этот самый локоть и виден.
- Да я… лучше сам… уж…
- Уж, замуж, невтерпеж. – Рассмеялся Иваныч. – Может хоть в гости, а? Чайку попьем, поболтаем. Кстати, ты Олега помнишь?
- Олега?..
- Олег, Кудинов… Вы вместе у меня в студии занимались, помнишь? Он все Гамлета рвался играть? – Иваныч нависал надо мной, хоть и был худ, даже по сравнению с худым мной, и ниже меня на голову. – Так мы сейчас вместе. Собственно мы – это мы и есть. Весь театр. В общем, ладно, собирайся, пойдем. Чего на улице болтать?
И я пошел. Как слепой за зрячим. Пошел, не раздумывая и не рассуждая… потому, что не хотелось.
"Алексей срочно приезжайте Краснокаменск. случилось несчастье. Мария Ивановна"
Знаю, что-то нужно делать. А запись в Хабаровске? Господи, какая запись? Какой Хабаровск? Там случилось несчастье. Там Надежда. Иду в режиссерскую.
- Слышь,Иваныч, мне уехать надо.
Иваныч смотрит на часы:
- Полчаса в твоём распоряжении.
- Нет. Мне нужна неделя.
- Ты что, с ума сошёл? Через два часа поезд в Хабаровск!
Показываю телеграмму. Он внимательно её изучает, словно неразряженную мину.
- А ты-то тут причём? – хмуро говорит он, брезгливо отодвигая от себя телеграмму.
- Это, наверняка, из-за меня. Мы с, ней поссорились перед её отъездом домой.
- Это, наверняка, её очередная дурацкая хитрость, - уверенно заявляет он, не глядя на меня.
- Ты не имеешь права так говорить! - злюсь я. - Она ничего плохого тебе не сделала!
- Ладно, умник. Твоя женщина, ты и разбирайся. Хабаровск - по пути, заедешь туда на сутки. Всё равно тебе билет нужно покупать, а в Хабаровске это сделать проще. И денег я тебе не дам - нету.
- Здравствуй, Что случилось?
- Только не сердись, ладно?.. Я просто очень хотела тебя видеть...
И глядя в эти голубые с поволокой, страшные в своей бездонной мути, глаза, захотелось выматериться как следует. И даже, черт, вмазать кулаком по столу, так, чтоб ножки его подкосились, и упала с грохотом столешница. Захотелось, чтоб Женька и Вовка, и Костя были рядом, чтобы ночь, дождь, гроза и орущие серые фигуры впереди, за бруствером, набегали и набегали, а мы - тоже орущие, с лету меняющие опустевшие магазины, перебегающие от места к месту, стреляли и стреляли. И чтобы едкий запах пороха смешивался с тошнотным запахом крови от лежащих на бруствере троих серых фигур; и чтобы звенело в башке, и палец дергался как реле от сигнала фотоэлемента. И чтобы было страшно и бездумно, чтобы бессмысленно глупо было думать: «быть иль не быть». Потому, что - быть, твою мать; потому что - надо; потому что – «разговорчики в строю»; потому, что…
Тут же, на пороге, сажусь на пол. Можно было бы посмеяться, но почему-то не хочется. Можно было бы тут же уехать, но нет денег. Можно было бы… но нет ни сил, ни желания.
- Пожрать-то хоть дашь? А то я три дня - пирожок утром да пирожок вечером... И спать хочется...
- А ты надолго?..
- …
Мать плачет. И я плачу.
- Лешенька-а...
- Ма-а…
Из дежурки за нами внимательно наблюдает медсестра, рядом с ней, как бы и не глядя в нашу сторону, здоровый – под два метра - санитар.
Что-то там, внутри меня, протестует, злится, рвётся наружу, но я под двойной дозой. Я тряпка.
- Мама, я к Наденьке хочу... Почему она не приходит?
- Она... - мама вытирает слезы. - Она с Никиткой сидит. А с Никиткой сюда нельзя. Нельзя сюда с детьми.
- Ма, - я напрягаю, вернее, пытаюсь напрячь, то, что осталось от памяти.
- Не думай, успокойся. Придет, - мама испуганно оглядывается на медсестру, внимательно прислушивающуюся к нашему разговору. - Она придет, вот только Никитка выздоровеет...
- Правда? Она придет?
- Ну конечно, глупый, конечно придёт!..
Мама обхватывает мою голову своими тёплыми, мягкими руками. И так спокойно. Так тепло и спокойно, что жить хочется...
В комнате человек пятнадцать - у Олега день рождения. Я знаю только двоих: Надю (мою бывшую жену) и самого Олега. Все они, старые друзья, все они из одного детского клуба. Общество немного для меня неуютное, а уйти нельзя: Олег обидится. Но я нашел выход: я сбежал на кухню. Просто я хочу кушать. Олег глянул понимающе, дал нож и показал где картошка. Я начистил картошки. Помыл. Картошки оказалось очень много. Положил в кастрюлю, сколько влезло, поставил на плитку. Вода в кастрюле на удивление быстро закипела. Я потыкал картошку ножом, который всё ещё был в руке - картошка была готова. Я выключил плитку и решил, что надо позвать кого-нибудь - неудобно есть в одиночку. Я уже вышел из кухни, но вспомнил про нож в руке. Вернулся. С усилием разжал пальцы. Рукоять, согревшаяся в ладони, словно щенок, поскуливала и не хотела идти на мороз.
- Ну, милая, я сейчас вернусь. Честное слово.
Она поверила и нехотя выскользнула из руки. Я погладил её, успокаивая, и улыбнулся, пытаясь подбодрить. Она в ответ тоже улыбнулась, но робко, недоверчиво…
- Не веришь? - презрительно спросил я.
- Верю, - ответила она и отвернулась обиженно.
- Вот и ладушки, - сказал я и пошёл в комнату.
Надя целовалась с кем-то, но я не обратил на это никакого внимания.
- Может, кто кушать хочет? - спросил я всех.
Надя медленно, очень медленно повернулась ко мне. Лицо её показалось мне почему-то совсем" старым и зачем-то близко-близко от моего лица.
- Ты кушать хочешь, да? - спросил я у Надиного Лица.
- ТТТТТТТЫЫЫЫЫЫЫЫЫ! - закричало Надино Лицо.
- ММММММННННННЕЕЕЕЕЕЕЕЕ!!!!!!- кричало Лицо.
"В голове вдруг стало пусто, до звона, одни инстинкты. А потом крик: ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА!!!
И глаза. И ужас в них.
- Картошки хочешь? - строго спросил я эти глаза, судорожно собирая рассыпавшуюся по полу картошку.
Но глаза уплывали куда-то, менялись, их стало много, но это были те же глаза, только другие или… нет, те же, только разные совсем, но во всех одно и тоже… одно и тоже… Одно. И. Тоже.
- У меня много. – Предлагал я глазам. - Картошки хочешь? Уменямного! Картошкихочешьуменямного! Картошкимногохочешьуменякартошкихочешьмного.
С её приходом всё меняется. Всё становится пустым и суетным, кроме неё, её глаз, её рук, её запаха - странного, ни на что не похожего, вызывающего дрожь...
Люба никогда не предупреждает заранее о - своём приходе. Иногда её не бывает неделю, иногда она появляется каждый день.
- Здравствуй, - говорит она и улыбается.
И я улыбаюсь. Улыбаюсь и смотрю по-собачьи, счастливо. Люба привстаёт на носочках и небрежно целует меня в щёку. Всё. Теперь можно дышать. Бережно, как драгоценность, принимаю из её рук куртку, осторожно вешаю на крючок, рядом со своим плащом. Она проходит в комнату по-хозяйски уверенно и тут же забирается, с ногами в кресло. Комната преображается, становится светлой и уютной. Это больше не жилище холостяка, но дворец… маленькая крепость, отделённая от мира широким рвом покоя и счастья...
Она уйдет в 23.00. Что бы ни произошло до этого времени, в 23.00 она уйдёт. Уйдёт, как уходила уже десятки раз - улыбнувшись, небрежно поцеловав в щёку. С её уходом всё умрёт, сникнет. Дворец превратится в конуру. Останется только выключить свет и, подойдя к окну, наблюдать, как она выйдет на остановку; и как тут же из-за поворота появится трамвай; и она сядет в трамвай и не обернется, уже увлеченная своими мыслями, своими делами, в которых нет места ни мне, ни моей квартире, ни моему прошлому.
Ротный был пьян. В стельку. В дрободан. Как сапожник. Как свинья. Мы встретились с ним на КПП. Он поднял на меня мутные, почти сумасшедшие глаза. Я уже видел его таким один раз, когда мы проводили последних своих дембелей в 87-ом...
…После отбоя он пришёл в роту и всех выгнал на плац. Мы молча, как были в исподнем, так и выбежали на сорокаградусный мороз в сапогах на босу ногу. Ротный стоял перед строем, уперев ноги-тумбы в бетон, и вглядывался в наши лица.
- Я из вас солдат сделаю, — наконец сказал он, покачнувшись на носках. - Ясно?
- Так точно! - рявкнула рота.
- Солдат… - и, не договорив, словно остановило его что, повернулся и пошёл в казарму.
Все стояли, не зная, что делать, пока ротный не вышел из казармы с пулеметом на одном плече и с патронной цинковой коробкой - на другом. Строй сломался, мы глядели вслед удаляющемуся ротному скучившись, прижавшись друг к другу, как испуганные дети, пока от стрельбища не донеслись первые протяжные, словно воющие, пулеметные очереди...
- Последний, значит? - еле внятно пробормотал ротный.
- Так точно, товарищ капитан, последний, - ответил я.
- Домой, значит?
- Домой, товарищ капитан.
- Какой я тебе, в жопу, товарищ! - вдруг заорал ротный. Кулаки его были сжаты, губы тряслись, лицо стало белее новой портянки и таким же помятым.
- Ты хоть имя моё знаешь? Фамилию мою знаешь?!
- Никак нет, това...
Ротный обхватил меня за плечи и притянул к себе.
- Саша я, - зашептал он мне в лицо жарко, будто самую страшную тайну свою открывал, - Сашка я, Родионов, понимаешь? Запомнишь?
И всё вглядывался, выискивал что-то в моем лице, а я глаза отводил, отводил, отводил старательно, боялся я выдать в них то, что видел уже однажды в чужих и забыть не могу...
Оттолкнул меня ротный от себя и обмяк, подобно сугробу весеннему. И не глядел на меня больше. В землю глядел. Словно мы ролями поменялись, словно он теперь в моих глазах что-то страшное увидеть боялся.
- Иди, - сказал он.
- Иди, - прошептал он, - Ну!
Повернулся я, и шаг сделал было...
- Погоди, Ивлев. Только не оборачивайся, ладно. Ты прости меня, Ивлев, за всех. Я же из вас волков, понимаешь, сделал. Я солдат хотел, понимаешь... а вот...
Я всё-таки сделал шаг за порог КПП. И дверь за собой прикрыл. Всё. Воля! Дыши - не хочу!
В двух шагах от меня прыгал почти окоченевший дежурный по КПП - ефрейтор из молодых.
- Товарищ сержант, что там ротный, а?
- Не ротный он, - процедил я небрежно. — Саша его зовут, Родионов. Понял?..
В Доме Молодёжи, за сценой, в темном пыльном закутке сидят двое: я и она. Её зовут Надя, Наденька, солнышко мое. Светлячок мой.
- Веришь мне?
- Верю, - шепотом, едва слышно.
- Замуж пойдёшь?
- Пойду.
Вот и всё. Кончилась холостая жизнь. Сколько можно бездельничать? Хватит. ХВАТИТ! Надо обзаводиться семьёй, детьми, кухонной утварью и диваном. Это ничего, что мы даже не поцеловались ни разу, это даже хорошо. На работу устроюсь. Песенки и после работы писать можно. Да и в песенках ли счастье? Нет. Счастье - вот оно, в руках её, в глазах её, в вере ее в меня.
- Хочешь, горы сокрушу? Для тебя.
- Головой мотает. Не хочет! Ласковая моя, добрая моя, милая моя...
Вера уже лежит, отвернувшись лицом к стене. Включаю музыку, гашу свет и тоже ныряю под одеяло.
- Ивлев, мы с тобой друзья?
- Ну?
- Тогда не приставай ко мне.
Что за невозможная женщина - сколько можно объяснять - говорить подобные вещи, все равно, что напрашиваться на приставания. Но сегодня спать, только спать – завтра концерт в городском парке. Поворачиваюсь к ней спиной, и закрываю глаза. Раз слоник. Два слоник. Три… Уже сплю, как вдруг ощущаю ее руку у себя на животе. Меня передёргивает – живот мой с детства слабое место. И опять же – предупреждал.
- Убери руку. Изнасилую.
Она фыркает презрительно и медленно, по-змеиному убирает. Ах, так! Ну, держись... Я резко поворачиваюсь и начинаю сдирать трусики.
- Не надо, - шепчет она испуганно. – Не надо!
Надеюсь, что это произвело впечатление. Отворачиваюсь. Закрываю глаза. Эх, слоники вы мои… Раз слоник. Два слоник. Три… Верина нога начинает елозить по моей.
-Убери ногу, - сквозь зубы, зло шепчу я.
Нога исчезает, появляется рука. Встаю с кровати и иду в коридор курить. Вот ведь… ну как с ней? Может выгнать на хрен? И без нее плохо и с ней мучение. Докуриваю, возвращаюсь, ложусь.
РУКА!
ДОСТАЛА!
Начинаю всерьез стягивать с нее белье.
- Не надо, - опять шепчет Вера. – Не надо…
Только кажется, что в голосе ее уже нет былого страха, а есть странные призывные интонации… Когда надоедает бороться за стягивание трусиков, просто рву их и отбрасываю в сторону. Тело Веры изгибается, пытается выскользнуть из-под меня… врешь, гадина – будешь моей так, как захочу и когда захочу! Хватит, наигрались…
И вдруг останавливаюсь. Обессиленный, сваливаюсь рядом с Верой. Что же это со мной? Что это такое я делаю-то, а?
- Свинья, - всхлипывает Вера, выскакивая из кровати. – Тебе только с женщинами бороться…
Прости, Господи, но не могу я больше. Встаю, выталкиваю Веру в коридор, выкидываю следом ее одежду.
- Одевайся. И давай, вали отсюда…
- Импотент несчастный, - слышится из-за двери. – Мудак психованный.
Поспать бы. Хоть чуть-чуть – завтра концерт… эх, слоники вы мои…
Раз слоник. Два слоник. Три…
Возвращаемся с концерта. Олег тащит Любу, я иду рядом.
- Хочу в кабак! – пьяно требует Люба и даже ножкой притоптывает.
- Какой кабак, возмущается Олег, продолжая тащить за руку. – Сейчас либо к Ивлеву, либо ко мне.
- Хочу в кабак! – вырывается Люба и садится на землю.
Я стою рядом и наблюдаю, как Олег пытается ее убедить. И получается у него плохо. Из рук вон плохо.
- Проблемы с девочкой? – рядом возникает кожаная куртка, натянутая на что-то бесформенное.
- Мужик, ты кто? – тут же реагирует Люба.
- Все нормально, - говорю я достаточно ласково, но с железом в голосе.
Куртка отчаливает. Переговоры продолжаются. И снова безуспешно.
- Давай я ее воспитаю, - снова появляется куртка.
- Все нормально, братан, отвали.
- Мужик, - пьяно куражится Люба. – Тебе же сказали – отвали.
- Ты с кем базаришь, чувырла, - взъяривается куртка и тянется к Любе.
- Отвали, братан, - хватаю куртку за ворот, оттягиваю. – По хорошему говорю.
- Давай отойдем, - куртка вцепляется в мой рукав и тащит за киоски.
Драться-то как не хочется. Ну, пьян человек - с кем не бывает, чего же буянить-то?
- Ну, пошли.
Отходим не далеко – мне нужно видеть Олега и Любу.
- Мне нужна эта девочка, - угрожающе заявляет куртка. – Я научу ее базар фильтровать.
- Извини, - улыбаюсь я как можно более доброжелательно. – Это моя девочка.
Он широко размахивается, в руке сверкает что-то – то ли нож, то ли кастет. Все-таки слишком широко размахивается – я успеваю влепить ему хлесткую пощечину. Это так, для проформы – вдруг очухается. Отвлекаюсь на секунду на Олега с Любой и тут же получаю удар справа в грудь. О! Так он еще и левша. Причем достаточно расторопный. Вдруг начинает позванивать в голове – знакомый признак. Плохо, очень плохо. Где же у него нож? Он бьет. Опять с левой. Глупый, твою левую я уже знаю. Иду на сближение и играючи размазываю его нос левым локтем. Он падает, на лице кровь. Может, хватит? Убью же. Мужик встает, шатаясь. Может, всё-таки хватит? Он опять на меня. Упорный, надо же. И чем его Люба так зацепила? Бью, но не сильно. Лишь бы упал. Упал. Оглядываюсь на Любу с Олегом - всё ещё не договорились. Кажется, я начинаю понимать этого мужика. Неожиданно тот наваливается мне на ноги. Чуть не падаю, но держусь. Трудно - такая гиря на ногах.
- Братан, отпусти, - ласково упрашиваю его. - Убью ведь.
- Давай поговорим, - настаивает тот.
Не хочу. Не хочу! Не! Хо! Чу! Аккуратно высвобождаю правую ногу и тут же бью носком в лицо. Что-то хрустнуло, и он обмяк.
- Ну предупреждал ведь! – Тоскливо говорю я, но он не двигается.
Я разворачиваюсь и иду к Олегу с Любой.
- Вставай, пошли! - Ору я на Любу. – Какого х.. развалилась!..
Как же все плохо, блин. Как плохо и глупо. Дать бы этой засранке по мозгам, чтоб запомнила…
- Пошли, - она поднимается на нетвёрдых ногах.
Мы подхватываем ее под руки и почти несём. Не успели пройти и пяти шагов, как кто-то хватает меня за рукав. Оборачиваюсь.
- Давай поговорим, - сипит куртка, из носа кровавые пузыри.
Слава тебе, Господи - живой! У меня словно камень с души свалился.
- Уйди, а, - прошу я его, а у самого на лице улыбка во весь рот.
Мужик всхлипывает и отпускает мой рукав. Мы идём дальше. Через два шага оглядываюсь: стоит, плачет. Чучело, ты, чучело.
Она влепила мне пощёчину. Я не мог понять за что. За то, что ради нее бросил все, чем дорожил? За то, что изменил свою жизнь так, как требовали приличия и трезвый расчет? За то, что попытался стать нормальным семьянином, как все – зарабатывать, приносить в дом деньги, стать… Кем? КЕМ?
В соседней комнате заплакал Никита. В голове вдруг стало пусто и звонко, и я испугался. Я испугался того, что у меня в голове. Этот человек, эта женщина - моя Надя, Наденька, Светлячок мой - а у меня в голове пусто и звонко... И то, что сейчас произойдёт - страшно. Страшно и непоправимо. Я замычал что-то нечленораздельное и качнулся к двери.
Надя вцепилась в мою рубашку.
- Стой, я еще не закончила.
- Надя… - я пытаюсь ей что-то сказать, но то ли кончились все слова, то ли стали не произносимыми – большими, не проворачиваемыми во рту. И только в голове: «Надя, не надо, Надя…» И нарастающий звон, за которым…
Я, все-таки, вырвался, оставив в ее руках кусок рубашки.
- Попробуй только не приехать на вокзал! - крикнула она мне вслед.
Господи, ну зачем? За что?
На Новый год Вера в наш театр привела Любу.
- Попробуй только к ней приставать, - предупредила она меня за день до этого.
Ну, как после ЭТОГО не приставать? Не представляю. Но старательно не подаю вида, что её предупреждение как-то меня тронуло. Тем более, что с Любой я уже слегка знаком: нечто по-юношески нескладное, вечно извиняющееся. Рядом с Верой она выглядит достаточно бледно, но, похоже, Вера об этом не знает. Определённо.
Вера: огонь, страсть, темперамент и эгоизм - настоящая женщина. Такая способна, при наличии капельки терпения, любого человека в пропасть заманить. Правда терпения-то ей и не хватает. Но необходимо сделать скидку на возраст. Что-то ещё будет через полгода. А через год? Пока же она ходит и вздыхает: "Ах, моя кисонька. Ах, моя девочка. Ах, моя рыбонька."
"Рыбонька" - рыба рыбой. Типичная дочка богатых, инфантильно-благородных родителей. С прибабахом. Все они, богатые, с прибабахом. Но готовит изумительно. По крайней мере, есть за что уважать. Хотя бы чуть-чуть. Человек же.
Они пришли раскрасневшиеся от мороза, весёлые. Вера тут же отправилась готовить праздничный наряд. Люба прошла в зал. Она была в мужском костюме, очевидно, отцовском. Однако я не мог не заметить, что, не смотря, на мужской покрой, костюм таки придаёт ей женственности. Очень хорошо, девочка. У вас есть вкус. Очко в вашу пользу.
Олежка (наша "мама") явно не успевает. Пытаюсь ему помочь, но только путаюсь под ногами.
- Брысь отсюда, - наконец не выдерживает он.
Удаляюсь в коридор, жду там. Вдруг поднести-унести чего понадобится.
- Помочь?
Ну-ка, ну-ка. Неужто искреннее чувство? А как же костюмчик праздничный?
- Помоги, - кивает Олег.
Не задумываясь, закатывает рукава и ныряет в шипящую, брызжущую маслом кухню. В её пахнущее адской смесью нутро. Эй? А как же французские духи, девочка? От вас же явно пахло французскими духами! А теперь будет нести этим...
Тихо, тихо, тихо, Ивлев. А тебе не кажется, что ты ею любуешься? Тебе не кажется, что в данный момент ты с улыбкой дебила на лице наблюдаешь, как порхают её руки и... И что? Не можешь оторвать взгляда? От этой дуры набитой? Набитой деньгами и романтическими глупостями, заметь. Да не ты ли когда-то сбежал от материнского бизнеса и благополучия? Не ты ли когда-то сбежал от собственной - квартиры и престижной работы? Всё. Хватит. Эта птичка не для тебя. Вера, я внял твоей, будем считать, просьбе. К твоей "птичке", "киске", "рыбке" я не прикоснусь и пальцем.
- Люба!
Люба тут же срывается на зов Веры. Не торопясь, но поспешая. По, пути успевает пару раз извиниться. Глупость какая.
- Может, с нами все-таки? Билет мы на тебя купили.
- Нет, Иваныч. Я своё отпел. И от, Надежды подальше. А то неровен час, натворю чего. Вдруг опять башку заклинит. В больницу я больше не лягу, а тут за мной хоть Мама присмотрит. Да и нормально у меня все – квартира, работа… Машину хочу купить.
Иваныча от моих слов передернуло, но он только вздохнул:
- Ну, гляди, дело хозяйское.
«Заканчивается регистрация билетов на рейс 3940 до Владивостока...»
- Двадцать первого у нас концерт, запомни! - крикнул Иваныч, уже с той стороны барьера.
- Зачем?
- Ну, мало ли…
- Я не поеду.
- А ты просто запомни.
Толпа у эстрады шумела, доносились пьяные выкрики: «Веселуху давай! Че-нибудь подвигаться!»
- Ты где эту рванину нашел? – зло пробормотал Иваныч. – Опять пьян?
Я подтянул штаны, найденные по случаю на берегу – резинка почти не держала.
- Трезв, - улыбнулся я. – Почти…
- Гитара где?
- Сейчас принесу, - суетнулся Олежка и исчез за эстрадой.
- Ты через два номера, стой наготове.
- Как народ? – безразлично спросил я, выглядывая в толпе Любу.
- Беснуется.
Появился Олежка с гитарой.
- Прости, я твою не нашел, - извиняющимся тоном, сказал он. – Строй проверь…
Я брынькнул по струнам.
- Нормально, жить можно.
- Подстрой, - прошипел Иваныч. – Позоруха. Одет черт знает во что, гитара не настроена. Хоть на сцену не выпускай.
- Народ тебе не простит.
- Да нужен ты народу… Шалопай.
- Нужен, нужен… - опять улыбнулся я.
Толпа заорала, встречая очередного выступающего: «Веселуху… Подвигаться…»
Опять пели про туманы и трудности туристской жизни.
- Ненавижу песни под гитару… - хмуро пробурчал Иваныч.
- Что петь? – как бы вскользь поинтересовался я.
- Что, что… - набычился Иваныч. – Песню…
«Следующим номером … - донесся со сцены бодрый голос ведущего. - …Автор песен… …Ивлев»
- С богом… - очень уж серьезно напутствовал Иваныч.
- К черту, - ухмыльнулся я и вышел на сцену.
- Добрый вечер, - ласково сказал я микрофону.
«Веселуху… Подвигаться…» - донеслось из зала.
- Я хочу спеть, - внимательно выискивая среди людей Любу. – Как сказал режиссер моего театра – песню.
- Какую?.. – тут же донеслось из зала вопросительное.
- «Капитана Надежды» давай, - это уже кто-то из почитателей.
- Просто песню, - сказал я и тут увидел Любу. Она стояла справа от сцены, зябко кутаясь в свитер, накинутый на плечи.
Я взял аккорд – гитара строила плохо, звучала глухо и я так же глухо начал:
Я бабник был и хулиган,
И заводила средь кутил.
За словом я не лез в карман,
Но как я женщину любил…
Пусть розы я другим дарил,
Под ноги деньги им швырял,
Но как я женщину любил,
Никто не знал, никто не знал…
И уже понимая, что гитара настроена низко, взял модуляцию на тон выше:
Но вечен в людях смерти бес,
Пока в руках в достатке сил:
И грянула война с небес,
А я все женщину любил.
В бою себя я не щадил,
На маршах песней глотку драл,
Но как я женщину любил –
Никто не знал, никто не знал.
И только теперь я почувствовал, как подымается во мне что-то слепое, огромное, но не злое, нет… а как воздушный шар – теплое, огромное, легкое, приподымающее меня над сценой и людьми, но не возвышающее, а как бы окутывающее эту сцену, этих людей, эти берег и море…
С войны героем возвратясь -
Душою грязен, сердцем хил,
В монахи я пошел, простясь,
С той женщиной, что так любил.
И Бога я простить молил
За все грехи, что совершал…
И все же женщину любил…
И даже Бог о том не знал!
Но все молитвы я постиг
И всю обманчивость светил.
И сам с себя я снял постриг
Для женщины, что так любил.
Колпак шута себе куплю
И к ней явлюсь, в том нет вреда –
Чтоб женщина, что так люблю,
Не знала грусти никогда.
И тут настала тишина… и казалось, длится она вечность… Я торжествующе глянул в ту сторону, где стояла Люба – видела ли, слышала ли, поняла ли для кого?.. Она стояла ко мне спиной и оживленно болтала с кем-то мне не знакомым. И, похоже, не замечала ничего вокруг. И тишина стала тяжелой, давящей, невыносимо густой – так, что нечем было дышать. И зал взорвался – криками, воплями, хлопками в ладоши. На сцену выскочил Олежка.
- Ну, старик, ну, могёшь… - торопливо приговаривал он, вынимая из моих ослабших рук гитару. – Ну, дал ты жару…
- Ив-лев, Ив-лев… - скандировал зал.
Выскочил ведущий.
- Не могли бы вы еще одну песенку, видите, как народ…
- Пошел ты… вместе с народом. - Послал его я, и устало сошел со сцены.
Изредка постреливали вдалеке. Улицы Бендер были пустынны. Где-то прокудахтал крупнокалиберный с БТР. По улице кого-то волокли… Нормальная суета в городе на военном положении.
- Волокут кого-то - лениво заметил Вовка.
- Пойти посмотреть разве. А то скучища, - Женя поправил на плече автомат и спрыгнул с брони БМП.
- Охота тебе таскаться? Они всё равно мимо нас пройдут, - резонно заметил Вовка.
Процессия медленно приближалась. Уже были различимы отдельные выкрики из толпы.
- Бля... - охнул Вовка сверху. - Да это никак... баба!
- Брось, явно в форме кто-то, - не поверил Женька.
- Да так и есть – баба в форме!
- А ну, мужики, пошли, глянем, - набычился Женя.
Мы молча, клином врезались в толпу.
- Ррразойдись! - рявкнул Вовка.
И толпа разошлась...
- Что ж вы так не по-человечьи-то, - сквозь зубы процедил Женька.
Толпа была безоружной и вид трёх, выставленных напоказ, автоматных стволов отрезвил людей. Женщину отпустили. Она даже не стонала. Похоже, у неё не было ни одного целого ребра, а правая рука, когда кто-то из окружающих случайно задел её, просто бултыхнулась наподобие студня и замерла. Лица не было вообще.
- За что ж вы её так-то? - не то спросил, не то простонал Женя.
- Снайперка! - раздался первый выкрик из толпы. - Наёмница!
И тут началось. Все заорали. Сплошной поток отборнейшего мата.
- Женя! - заорал я. - Я не могу больше!.. Она же слышит всё!
Я передёрнул затвор и выстрелил ей в голову. Сразу стало тихо. Тело ее дёрнулось в последний раз, и сквозь разорванную штанину высунулась острая, совсем детская ещё, девичья коленка…
Мне часто снится один и тот же сон: женщина...
Нет, не женщина-снайпер. Не моя бывшая жена. Не санитарка из психушки.
И даже моя мама мне не снится по ночам. Просто женщина. Я и лица-то её никогда не видел. И как звать не знаю. Обхватывает мою голову руками. Прижимает к себе. И так тепло. И спокойно. И жить ХОЧЕТСЯ.