Когда я увидел, как он прогуливается за руку с девочкой лет восьми, я решил, что это его племянница или еще какая-нибудь дальняя родственница, с которой он вынужден гулять (не без удовольствия, естественно, но и без права на альтернативу этому). Мы поздоровались, я спросил, какими судьбами его занесло в наш забытый Богом санаторий, когда на свете, говорят, множество других, более престижных мест отдыха. Он смутился, даже не так, он смутился сразу, при виде меня, а после этого вопроса совсем затушевался, его веки опустились, взгляд через узкую щелочку наблюдал за бликами на асфальтированной дорожке. Он явно нервничал, хотя мы были, в общем-то, хорошими, если не друзьями, то уж старыми знакомыми точно. Я спросил, как зовут это маленькое создание, на что создание ответило мне: «А тебя как?» На это мне оставалось только признаться во всем: «Андрей. А ты будешь секретничать? Сохранишь инкогнито?» Последнее слово, кажется, показалось ей незнакомым, но она постаралась и виду не подать. «А мне Гриша сказал, чтобы я не говорила с незнакомыми». - При этом она подняла взгляд на Григория Ивановича, как его называли люди, близко его не знавшие. Я тоже вопросительно посмотрел на него: «Гриша? (про себя)» Он судорожно посмотрел на часы и сказал: «Извини, нам нужно спешить, я тебе потом все расскажу… - он обреченно вздохнул, - если смогу…» И они поспешили прочь, причем девочка без имени буквально тащилась на его руке, как собака на ошейнике, когда хозяин не хочет видеть ее далеко от себя.
Я сел на скамейку, которая стояла неподалеку, и решил поразмышлять над тем, что только что произошло. Когда-то проходил такой слух, что Григорий Иванович не чист в плане общения с маленькими девочками, якобы был в его жизни период, когда он работал в детском саду, и посыпались жалобы на него от родителей, что он как-то не так себя ведет. Но, исходя из того, что его не посадили и даже не судили, а лишь попросили уйти, я решил, что это враки. А тут такая загадка. Посидев немного в тени развесистой груши, я пошел искать его, чтобы узнать, так ли это? Делать в этом санатории было абсолютно нечего, поэтому я не задумывался ни на секунду, чем мне заняться. Я так сразу и решил: буду искать его до посинения, вытрясу из него признание, а потом выпьем хорошенько, вспомним старые добрые времена.
Большинство населения санатория было старше шестидесяти, а младше тридцати кроме меня не было никого, если не считать молодого монаха, не понятно как оказавшегося здесь и не понятно где ошивавшегося все время моего пребывания здесь (я его не видел - мне о нем рассказал один старикан, сидя вечером на скамейке у нашего корпуса). Незаметно пролетали часы в этом тихом и заброшенном месте, я не заметил, как стемнело. А я все ходил и заглядывал во все щели, пытаясь найти моего друга. Кто-то из встреченных мною бабулек сказал, что Гриша тоже меня ищет. Это придало мне новых сил для поиска, а то, признаться, до этого я больше ходил и думал о своем, чем действительно кого-то искал. Мы встретились случайно, почти столкнулись, на углу нашего дома. Он был сильно взволнован, сильней, чем днем. С ходу выпалил, что ему надо со мной поговорить. Мы взяли пару бутылок какого-то портвейна и пошли. Я специально выбрал самое тихое, по моему разумению, место, и мы спокойно начали выпивать, при этом Гриша, похоже, пришел в себя, вот только руки немного подрагивали.
- Ну, - сказал я, - выкладывай все, как на духу. В чем твоя проблема?
- Сначала выпьем. - Он залпом выпил свой стакан и вытер губы рукавом. Я последовал его примеру, но не так бойко, потому что не хотел спешить. Спешка в деле выпивания - огромная ошибка, как и все прекрасное (а выпивание - это прекрасно), распитие спиртных напитков должно проходить в торжественной обстановке, душа и тело должны настроиться и не брыкаться, для чего необходимо просто с любовью подходить к вопросу. А заглотнуть стакан - это неискренне, это не дает того внутреннего удовлетворения, какое бывает при выполнении любимого дела. И в тот момент я заметил, что за спиной у нас поют вечерние птички, я и не знаю, как они называются, но вся атмосфера именно от пения становилась густой, обволакивающей, как музыка моей любимой группы, волшебной, заколдованной.
- Я люблю Ксюшу! - Как обухом ударила проза Гришиной жизни по моему поэтически настроенному затылку. Я посмотрел достаточно вопросительно на него, что разобрать это выражение моего лица в темноте.
- Какую Ксюшу? - На какой-то миг мне представилось, что он так произвольно назвал одну из тех прелестных птичек.
- Помнишь этого очаровательного ангелочка, который не хотел раскрывать свое имя незнакомцу? Ее зовут Ксюша, и я ее люблю. - Он явно ждал моего вопроса, чтобы продолжить. От этого мне захотелось сохранить молчание, но потом я понял, что поступлю не по-дружески, если не помогу ему высказаться. Тем более что мне было любопытно.
- Гриша! - Сказал я сладким голосом психотерапевта. - Но ведь это уголовно наказуемо! Тебя ведь могут посадить! И вообще, откуда она? Что скажут ее родители?
- Я - родитель, это, в общем-то, мое дело, но я даже вынужден скрываться от всех в сраном санатории, чтобы меня не придушили родственники. Я знал отчего-то, что тебе довериться можно. - Я молча слушал его, аккуратно взвешивая все только что услышанное и параллельно наливая в стакан темную жидкость. Он продолжил. - Хотя, вероятно, мне нужно просто общество нормального человека.
- А ты не боишься сломать своей дочке всю жизнь? Она ведь еще не окрепший организм, ей всякие там потрясения и тому подобное, ну, ты знаешь… как вообще, а?
Он молчал, и я тоже замолчал в такт ему. Наверное, нам нечего было сказать больше на эту тему. Вскоре мы разговорились, даже как-то неловко стало за тот шум, производимый нами, перед всем тем пенсионным населением нашего концсанатория. Но, в конце концов, мы приехали отдыхать, так что плевать! С того памятного дня берет начало наша с Гришей настоящая мужская дружба. Он как-то пошутил: «В случае моей непредвиденной смерти, Ксюша достается тебе по завещанию». Я благодарно согласился и подумал, что патриархат еще не полностью изжил себя, так же, как и рабство и еще кое-что.