Я делаю последнее повторение
во французском жиме лежа
так,
как его и следует делать
согласно строгим стандартам нашего непростого искусства,
возведенного жадным сквалыгой Вейдером
в ранг науки
(а точнее – жесткого и жестокого бизнеса,
патентованной технологии
по выпуску
на конвейерах лязгающих и грохочущих тренажерных залов
их фирменной продукции -
мясных терминаторов,
будто штампованных одним и тем же крутым прессом,
свежевыкрашенных непременным калифорнийским загаром,
снабженных мощным бампером квадратных челюстей
и яркой наклейкой голливудской улыбки
во все тридцать два
ослепительных зуба),
и главный закон
этого спорта-не-спорта, искусства-не-искусства, науки-не-науки,
более непреложный в эту минуту,
чем все законы физики, химии и юриспруденции
вместе взятые,
неумолимо гласит:
«Не жалей себя, парень!»,
вследствие чего
я и делаю сейчас
это последнее повторение,
одними лишь жалкими остатками,
да нет, останками силы воли,
совершая «физическую работу против силы тяжести»,
равную произведению веса
нетерпеливо дрожащей и сладострастно изгибающейся
в моих руках
E-Z штанги
на путь, по которому она сейчас,
сантиметр за сантиметром,
все-таки движется к зениту,
вовсе не благодаря напряжению моих протестующих мышц,
а, скорее, напротив,
несмотря
на ожесточенный и отчаянный саботаж
(да, да, боль, жжение и усталость – давно пройденный этап,
пройденный еще за два повторения до этого,
последнего,
когда и явилась им на смену во всем своем великолепии
эта ватная инертность,
эта необозримая мышечная апатия,
не оставляющая и надежды
на какое-либо действие…) –
а как же еще это можно назвать,
кроме саботажа? -
со стороны моего вздувшегося,
и будто готового разорваться,
лопнуть по шву,
трицепса,
и все-таки,
опровергая все мои представления о том,
на что я еще способен,
что могу выдержать
и вынести
от самого себя,
движение происходит –
оно движется,
это мертвое,
давно отдавшее мне – своему богу - душу,
но дьявольскими усилиями моей воли
вновь оживленное,
не реанимированное, но анимированное,
как мультипликационный персонаж,
тело –
штанга
движется,
поднимается,
восходит,
хотя и настолько медленно,
что даже трудно представить себе,
как всего лишь несколько десятков секунд назад,
в начале подхода,
штанга сама уверенно взлетала над моей головой
и так же мерно падала,
сгибая послушные рычаги рук,
наслаждающиеся ее танцем,
подобным скупым балетным па
неутомимого метронома,
вовсе не похожая
на тот нависший теперь надо мной
неумолимый снаряд,
под которым распластано
жалкое существо,
именуемое обычно «я»,
от которого и осталась-то сейчас
только одна мысль,
невыразимая словами –
ведь не может же выражаться словами
измученный трицепс? –
голое по пояс,
истекающее
вонючим потом
под там-там прибоя
в висках,
оно абсолютно ничем не напоминает
того «я»,
который так привычно встречается
ежедневно
на моем пути
во всех тех местах,
где специально для этого
и открыты загадочные проходы -
зеркала,
и в которых он – «я» -
предстает обычно столь
респектабельным и солидным,
как будто таким и родился на этот свет,
не только в рубашке,
а сразу и в костюме,
и не имеет вообще никакого отношения
к противному толстому мальчишке,
без спросу слоняющемуся по моей памяти,
и нет никакой надежды
на обратное превращение,
но так же достоверно я знаю и то,
что
всего лишь через пятнадцать минут,
наскоро сполоснутый в душе,
вновь цивильно одетый
еще неуклюжими и непослушными
после пережитого сверхнапряжения
руками,
и даже удавленный модным галстуком,
я вынужден буду вернуться
в мир своих непосредственных служебных обязанностей,
словно и не было этого сейчас,
в котором из последних сил
я завершаю свое последнее повторение
в последнем подходе
последнего упражнения
этой самоубийственной тренировки –
французский жим лежа.