- Это вы все собирались быть писателями да поэтами еще тогда, когда воспитательница вас на горшок сажала. А я, совсем наоборот, - хотел быть артистом. В школе, конечно, ходил я в театральную студию при Дворце пионеров. Там мы под руководством молодого гения по фамилии Аполлонов (ей богу не шучу!) изучали систему Станиславского. А играли исключительно Шекспира. Представляете - «Гамлета» - по Станиславскому! Я, само собой, Гамлета играл. Очень страстно.
Ну, кончается десятый класс. Все мои приятели по студии благоразумно движутся во всякие физтехи да миэмы, но ваш покорный слуга ничтоже сумняшеся несет свои документы прямо во ВГИК. На актерский - конкурс тридцать пять человек на место. Все - писаные красавцы да красавицы из мест, как правило, чрезвычайно от Москвы удаленных и нередко труднодоступных. Ну, думаю, уж я-то со своей столично-станиславской студией всех здесь за пояс заткну.
Вот приглашают нас на прослушивание. В комиссии, заметьте, полный иконостас - все заслуженные да народные. Имена - на всю Рассею. Засим - не называю. Итак, читаю. Ни много, ни мало - «Демона». Причем не как-нибудь, а вжившись в образ. Представляете эти страдания? Дальше - из прозы, кажется, Чехов. Вижу, мнутся мои благодетели, что-то им мое искусство не больно нравится. И тут один из народных мне и говорит: «Сыграйте-ка нам, молодой человек, что-нибудь экспромтом. Ну, небольшой такой, скажем, этюдец».
Думаете, я испугался? Ни фига подобного. Меня, как-никак по Станиславскому обучали. И сколько мы всяких этюдов этих переиграли - не счесть. Приосанился я. «Задайте, - говорю, - тему». Тут дама вступает, тоже заслуженная, и тему предлагает: «Старый моряк».
Так, значит. Старый моряк. Быстро начинаю соображать. Когда этюд играешь, надо, прежде всего, историю своему герою придумать. Кто такой, как выглядит, где сейчас находится, и, самое главное, что же с ним раньше было. Ну, кто такой ясно - старый моряк. Загорелый, весь в татуировках. Плавал на парусниках по жарким восточным странам. Таиланд, Малайзия, Сингапур. Сейчас вечер. Экзотический закат. Мой герой сидит за стойкой в грязном баре. Стойка в мокрых кружках от рюмок и стаканов. Моряк уже довольно пьян, но не в стельку. Рядом - собеседник, которого он называет «сынок». Впрочем, бармена и всех остальных он тоже называет сынками. Пожалуй, хватит. Не стоит продумывать легенду чересчур тщательно, а то она будет только сковывать. Текста у меня еще нет, но это как раз не проблема. Главное - найти первую фразу, и тогда все покатится само собой.
Я сажусь к комиссии боком, как за стойкой бара, сгибаюсь, опираюсь на локоть, открываю рот, чтобы начать... Не забывайте, я играю пьяного. Поэтому взгляд мой слегка расфокусирован и безостановочно движется от одного предмета к другому, время от времени останавливаясь на самых неожиданных и малозначительных вещах (именно так, слово в слово, учил играть пьяных незабвенный Аполлонов). И вот, когда я готовлюсь начать свой экспромт, мой расфокусированный взгляд внезапно против воли останавливается на декольте одной из этих заслуженных. Вследствие этого первая фраза выпрыгивает из меня как пердёж посреди бала:
- Грудь у нее была так себе, - говорю я. И с ужасом понимаю, что это конец. Отсюда меня выгонят, и никогда больше ни в один творческий ВУЗ не возьмут. Зато история об этом идиотском экспромте тут же станет излюбленным студенческим апокрифом, и еще долгие годы жестокосердные старшекурсники будут пугать ей наивных абитуриентов. И от этого ужаса, напрочь позабыв все актерские ухищрения и продолжая пялиться в злополучное декольте, уже не «морским», а своим собственным деревянным голосом я продолжал: - Я тебе больше скажу, сынок, совсем не выдающаяся у нее была грудь...
От страха меня понесло. Я все продолжал и продолжал, уверенный, что заговариваю змей, и стоит мне замолчать, они набросятся и тут же меня растерзают. Сама собой сплеталась какая-то нелепая и оттого весьма правдоподобная, совершенно заурядная любовная история. Не знаю почему, но ни одна из заранее придуманных экзотических деталей в нее не вошла. Да и старый моряк под конец неожиданно превратился в ночного сторожа. И так же неожиданно история вдруг сама собой кончилась. Разумеется, она его бросила.
Тут я слышу тишину. И понимаю, что пришел-таки миг расплаты. Поднимаю голову, вижу - лица у комиссии странные какие-то. Дама в декольте трясет головой, будто отгоняет мух, и говорит «наваждение какое-то». Та, которая придумала старого моряка, вторит: «фата Моргана». На глазах у нее слезы. Они все переглядываются. Народный, председатель комиссии, откашливается и говорит: «Пожалуй, достаточно. «Отлично». Приходите сразу на третий тур». Только на улице я понял, что не провалился, а совсем наоборот.
Конечно, ни на какой третий тур я больше не пошел. Я-то знал, что играл из рук вон плохо. Зато моя история была настолько хороша, что они сами себе все, что надо ВООБРАЗИЛИ. То, что придуманные мной слова воздействовали на публику (да еще какую искушенную!) гораздо сильнее, чем когда-либо и на кого-либо действовали слова великого Шекспира (в моем блестящем исполнении), настолько меня поразило, что мне сразу расхотелось быть актером. На следующий год я поступил в Литературный.
Между прочим, рассказ про моряка-сторожа я потом записал, и его даже напечатали в «Юности». Только первые фразы - про грудь - заставили выкинуть. А зря. Без них получился совсем не тот коленкор.