Я сидел на кухне своей однокомнатной квартиры и тупо глядел на кипящий чайник.
— Выключи сейчас же! — гаркнула баба в сером замызганном переднике и саданула меня мокрой тряпкой по спине.
Я вздрогнул и тихо заплакал. Неужели эта толстая и грубая женщина - моя жена? Боже мой! Да и сам я на кого похож?!
В коридоре раздались шум и звуки борьбы.
— Опять? — зычно крикнула супружница и бросилась разнимать дерущихся. — Вот, полюбуйся, — сказала она, держа за шиворот двух подростков, одинаково нескладных и неопрятных.
— Это не я, — сказал тот, что поменьше, и притворно заныл, пуская из носа безобразные пузыри. Я выключил чайник и тихо вышел.
— Всегда ты так! — заорала вдогонку жена, раздавая затрещины одному и другому.
Что со мной? Я ли это вообще? Я болел. Тяжело болел. И вот, кажется, все позади, только память никак не возвращается. Имя мне сказали. Я записал его на бумажке и долго учил. Нелепое имя, ужасное отчество и отвратительная фамилия. Однако не это было самое страшное. Жена и двое сорванцов чуть не угробили меня заново.
— Нет, — сказал тогда я, — эта женщина не может быть моей женой. И дети, это же гуманоиды какие-то, а не дети. Неужели от меня могли родиться такие уродцы?
— Конечно, твои, — сказала невозмутимо жена и нахлобучила мне на голову старую, потерявшую свой вид еще со времен гражданской войны, кроликовую шапку.
Я дотронулся до вонючей шапки и сморщился.
— Не кривись, — сказала жена и добавила: — другую ты не заработал, захребетник.
Я покорно кивнул головой, натянул старую, непонятного цвета куртку и пошел за женщиной.
— Тут мы покупаем продукты, — говорила жена, проходя мимо огромного магазина, который слепил глаза брызгами неоновой рекламы, — здесь остановка трамвая, туда, в центр. Это дом начальника твоего, Петра Ивановича. Помнишь ли?
— Нет, — честно сознался я и ужаснулся. У меня была профессия, а теперь я не помнил даже имени своего начальника.
По дороге домой мои дети вели себя отвратительно. Они беспрестанно пихались, орали и ссорились.
Вид нашей квартиры удручил меня и я понял, что зря выкарабкался с того света. Лучше бы я умер.
— Мы что, тут вчетвером живем? — изумился я.
— А ты что думал, я тебя во дворец приведу? — рассердилась жена, неуклюже вынимая бесформенные ноги из стоптанных сапог. — Иди, помоги.
Я опустился на колени и снял с жены сапоги.
— Поставь там, — скомандовала она и вздохнула, — горе мое.
Я поставил сапоги туда, куда показала жена, и вошел в квартиру. Первое, что бросилось мне в глаза, ужасающая бедность. Старая-престарая мебель, затертые до дыр ковры, обшарпанный диван и стулья.
Я сел на краешек дивана, стараясь унять дрожь в коленях.
— Не может быть, — пронеслось у меня в голове. Я не помню, ничего не помню, но этого не может быть!
Тем не менее, пришлось смириться и начать жить. Сначала было трудно. Все казалось чужим и враждебным. Быт был убийственен и нелеп. Жена оказалась чрезмерно властной, дети чудовищно невоспитанны. Я представлялся себе беспомощной щепкой в водовороте событий. Глядя на свои руки, я не мог поверить, что они — белые и мягкие, принадлежат слесарю седьмого разряда. Мои друзья-собутыльники радостно встретили меня в первый день работы и наклюкались за мое здоровье еще до обеда. Я встал к станку и не мог вспомнить, как он включается и с чего надо начинать работу. Однако и этому меня научили, как и всему остальному. А главное, меня научили ничему не удивляться. И когда мне указали на немолодую, но молодящуюся кладовщицу и сказали, что до больницы у меня был с ней бурный роман, я и глазом не моргнул. Но продолжать отношения не стал. Как можно?! При такой женщине, как Серафима Степановна, которая, чуть что, сразу в ухо бьет! К ней я тоже стал потихоньку привыкать. Женщина властная и необузданная, моя жена любила порядок во всем. Поначалу мне все время попадало, но в дальнейшем я привык класть вещи на место, и мне стало доставаться гораздо реже, чем детям. Намного позже во мне стали просыпаться отцовские чувства. После работы я проверял у мальчишек уроки и мастерил самолетики, паровозики и пистолетики. Жизнь, вроде, вошла в колею, и ничто не могло нарушить ее спокойного течения. Но однажды, возвращаясь с работы, я зацепился ногой за бордюр и долбанулся головой об асфальт. Очнулся — темно.
— Эй, — крикнул я, — есть кто живой?
— Есть, — отозвался кто-то из темноты.
— Подойти можешь?
— Сейчас, встану. — И действительно, встал и подошел, голый, разрезанный и зашитый толстыми суровыми нитками.
— Где я? — спросил я, дрожа всем телом.
— Где и я, в морге, — обрадовался непонятно чему подошедший.
— А у меня тоже? — я указал на свой живот, намекая на громадный шов на теле моего собеседника.
— Посмотрим, — сказал тот и сдернул простынь, которой я был укрыт.
— Есть, такой же, как у меня, — присвистнул мертвец и добавил, — одна рука поработала.
— Как же такое может быть? — удивился я, поднимаясь со стола.
— А кто его знает? — пожал плечами мужик и, бормоча что-то поднос, побрёл прочь.
— Эй, --- крикнул я, --- ты куда?
— Устал-л-л, --- раздалось из темноты.
Я накинул простыню на голое, обезображенное тело и пошел следом.
— А ты куда?
Я вздрогнул и обернулся. Передо мной стоял строгий ангел в желтом фартуке и резиновых перчатках.
— Туда, — кивнул я и побелел от страха.
— Нечего тебе там делать, — сердито сказал ангел и покачал головой. — Не бережешь себя, Сергей Сергеевич. Я тебя на экскурсию в Ад отправил, а ты решил уйти?
— Я? Я нет... Я вообще ничего не понимаю.
— Правильно, --- согласился ангел, — а вот когда поймешь, тогда и поговорим. А теперь ступай назад. Рано еще.
Сказал и пропал.
Огляделся я по сторонам, стою на улице, ботинок на тротуаре, нога в луже. Рядом тетка кудахчет:
— Что ж ты, милый, как упал, так, думала, Богу душу отдал, а ты жив.
Я поднял ботинок, сунул его в сетку с хлебом и пошел домой. Дома переполох. Семейство ждет и никак дождаться не может, когда я хлеба принесу, булочная у меня по пути. Жена увидела ботинок вместе с булкой хлеба, да как заорет:
— Напился? — принюхалась и недоуменно отступилась.
Я свалился на диван, от ужина отказался, телевизор смотреть не стал. Жена ночью прилегла рядом, смотрит, я не сплю, стала с расспросами приставать. Что, да как. А я возьми ей все и расскажи. А потом добавил: «Мол, не помню я тебя, и вообще, ты жена не моя и дети не мои».
Вечером забрали меня в дурдом. А я не стал сопротивляться. Какая разница, в каком дурдоме жить: добровольном или принудительном. Стал добросовестно лечиться, глотал все, что прописывали и давали. Даже больше, за тех, кто игнорировал лечение. Взял однажды, выкрал из ординаторской бутылек таблеток и слопал сразу весь.
В эту ночь ангел пришел опять. Он укоризненно покачал головой и сказал:
— Невтерпёж тебе, Сергей Сергеевич, но рано, — ухмыльнулся и пропал.
Вернулся я домой, а жена пуще прежнего злится. С работы меня уволили по состоянию здоровья: «Нам здоровых не трудоустроить, не то, что дураков».
Вздохнул я горько, взял кассиршу за горло, когда она мне расчет выдавала, и потребовал весь мешок с деньгами. Повязали меня сразу, я еще с завода выйти не успел, признали вменяемым на момент совершения преступления и осудили. В камере я и повесился.
Снова пришел ангел, хитро подмигнул и сказал:
— Ну что, дошло?
Я кивнул головой и заплакал.
— Не будешь больше?
— Не буду.
— А веришь теперь в Ад?
— Верю.
— Ну, тогда живи, тебе еще рано, ты еще много пользы можешь принести своей стране и своему народу.
* * *
Очнулся я в просторной больничной палате, облепленный трубочками, капельницами, датчиками. Рядом - нагромождение современнейшей аппаратуры. Палата что надо, простого гражданина в такую не положат. Чем это я проявил себя? Может, подвиг, какой совершил?
За дверью тихий шепот:
— Пришел в сознание.
— Состояние стабильное.
— Только несколько минут.
К кровати подходит стройная, хорошо одетая женщина и склоняется над моей головой.
.
.
— Как ты себя чувствуешь, дорогой? — она целует меня в лоб.
— Хорошо, — киваю я, и пытаюсь припомнить, кем мне может приходиться такая женщина.
— Мы все рады за тебя, — говорит она и выходит из палаты.
В дверь ломятся репортеры:
— Как здоровье президента? Что вы можете сказать по поводу покушения на жизнь президента?
— Президент чувствует себя хорошо, — сказала женщина, плотно прикрывая дверь.
Я закрыл глаза и вспомнил все.
Ночью ангел пришел опять. Он погрозил пальцем в резиновой перчатке, достал из кармана небольшой предмет, положил мне на подушку и сказал: «Помни и никогда не забывай».
Утром, когда я открыл глаза, на подушке рядом с головой лежал запечатанный конверт. Распечатав его, я извлек фотографию и письмо.
«Уважаемый Сергей Сергеевич, пишет вам убитая горем женщина, у которой муж сошел с ума, совершил преступление и покончил жизнь самоубийством. Когда же вы наведете в стране порядок?». Я отложил письмо и взглянул на фотографию. На ней были я в старой кроликовой шапке, толстая женщина и два мальчика. На обороте фотографии крупным и ровным почерком было написано «ПОМНИ И НИКОГДА, СЛЫШИШЬ, НИКОГДА, НЕ ЗАБЫВАЙ».
— Что там? — спросила внучка, глядя, как я судорожно прячу фотографию под подушку.
— Там Ад, — сказал я и взял кроху за руку.
— А разве Ад бывает? — удивилась та.
— Еще какой, — улыбнулся я и подумал, что никогда не угадаешь, кому какой Ад в этой жизни предназначен. Только, видимо, там, на Небе, никто и никогда не ошибается, потому что они настоящие профессионалы, не то, что мы.