Утром забежала Настюшка, дочка моя младшая.
—Не умирай папа, — сказала она, вытирая глаза белым батистовым платочком, — у меня проблем сейчас по горло, мне без тебя никак.
Я собрал свои последние силы и кивнул.
— Правда? — обрадовалась Настя и, забыв высморкаться, кивнула кому-то у двери.
Тут же, как по волшебству, появились несколько человек, костюм с рубашкой и галстуком на вешалке, блестящие ботинки. Я обессилено закрыл глаза и отдался трем парам проворных рук, которые в считанные минуты умыли, одели и причесали меня, старого и немощного. Инъекция какого-то витамина в вену сделала свое дело. Я встал с кровати и снова начал жить. Сердце, которое до этого времени практически не работало, забилось и затрудилось на все сто процентов. После таких накачек я чувствовал себя молодым, готовым действовать и созидать. Черный лимузин доставил меня в офис, откуда я сделал несколько звонков и утряс неприятности Настеньки. Для меня это было просто, для нее, действительно, неразрешимо. Как приятно было смотреть на дочку, которая теперь стала той Настенькой, какую я знал и любил: веселой, жизнерадостной и немного капризной.
— Спасибо, папа, — сказала она, обвивая меня своими нежными ручками. — Ты сэкономил мне крупную сумму денег. Теперь я могу поехать в отпуск. Ты поработаешь или?..
Я понял, что она хотела сказать, но не решилась.
— Да, я поработаю, хочется разобрать бумаги на столе, смотри, сколько их скопилось за время моего отсутствия.
— Тогда я побежала? Надо заказать паспорта, визы. — Настенька виновато улыбнулась. — Ну, ты сам знаешь, как это бывает.
— Ты с Олегом? — как бы невзначай спросил я, хотя мы оба знали, что эта тема закрыта для обсуждения. Я был против, но Настя всегда делала все по-своему.
— Не начинай, — твердо сказала она.
— Приди перед отъездом попрощаться, — улыбнулся я примирительно.
— Конечно, папочка, — сказала и исчезла. Воздушный поцелуй и легкое облако дорогих духов остались вместо нее.
Как давно я не сидел за этим столом?! Я полистал перекидной календарь и прочитал последнюю запись на листе с числом 28 января. Я всегда оставляю себе послание. Вот и сейчас читаю: «Три звонка государственной важности, два частных, один по просьбе племянника». Вляпался, паршивец, в какую-то крупную финансовую аферу. И это при его положении. Все-то ему мало. Пролистнув несколько листков назад, я остановился на 23 числе. Вот безобразие, приказано же меня раньше чем через неделю после оживления не трогать. Разве смогу я стать вечным, если каждый будет дергать по своим просьбам раньше положенного времени. Врачами сказано: «Семь дней на восстановление жизнедеятельности и функциональных способностей». Так нет же, потревожили. Надо будет дать распоряжение, чтобы не смели больше так делать.
После часа работы, перелистывания, чтения и сортировки страшно захотелось кофе с тостами, сыром и ветчиной. Как раз то, что категорически нельзя. Нельзя ничего. Но все в кабинете напоминало мне о тех временах, когда в правом ящике стола стояла бутылка водки, а кофе и тосты появлялись передо мной по первому моему требованию. Теперь нет. Не ем и не пью. Хотя злопыхатели продолжают думать, что в те дни, когда я ложусь в стационар на временное замораживание, я пью беспробудно и самоотверженно. На самом деле, вот уже несколько лет ничего подобного не происходит. Каждые семь дней я ложусь в клинику, где меня помещают в специальную камеру, кровь заменяют кристаллонеобразующим раствором и замораживают на семь дней, давая медикам подлатать и подштопать то, что расшаталось или вышло из строя. Таким образом, я практически бессмертен. Только многочисленные родственнички, нуждающиеся в моей помощи, не дают мне покоя. То у них одно, то другое.
— Вот ты где! — в дверях супруга. Женщина, с которой меня ничего, кроме штампа в паспорте и боязни испортить репутацию, не связывает. Дети не в счет, они сами уже родители.
— Я была в больнице, ты встал раньше времени? Поберег бы себя ради нас.
Вот лиса, будто бы ее мое самочувствие волнует.
— Как там твои государственные дела? — это не праздный интерес. Как-никак, она мой секретарь-референт.
— Ничего утешительного. Можешь убедиться сам. Загорается индикатор и включается телевизор, встроенный в панель стены.
— Не смей! Разве ты не знаешь, что я запретил включать при мне этот ящик.
— Не нравится, — хмыкнула жена. — Иногда стоит и взглянуть. А я смотрю. И скажу, там, внизу, полный развал.
Я зажал уши руками. Эта женщина сведет меня с ума.
— Не хочу знать!
— В конце концов, ты прав, — лицо ее впервые за все время разговора просветлело, — есть я, есть Настенька, Олег, есть мы, твои родственники и близкие, которые знают, что делают. Главное, ты береги себя для нас. Чем дольше будешь жить ты, тем легче будет нам.
— Что? — я обессилено упал в кресло, — там совсем плохо?
— А ты наберись смелости и включи телевизор. Может, и увидишь что-нибудь.
Я с ненавистью взглянул на жену. Когда же это случилось? Когда я превратился в это? Ведь, помнится, было всё не так. Доверие и любовь, любовь и доверие. Политическая честность, инициатива, желание творить и строить. А в результате: кучка уголовников во главе с бессмертным негодяем или трусом, отделившим себя от народа непроницаемой стеной. И это я?
* * *
Вечером после утомительного сидения за столом я не распорядился, как обычно, отвезти меня в клинику, а поудобнее расположился в диванном зале. Дрожащими руками взял я пульт и включил телевизор.
Кадры сменяли друг друга, а я хватался за сердце и со страхом думал о том, что это всё натворил я и нет мне прощения. Переключая каналы, я видел только разруху, инфляцию и общую нищету. Оказывается, народ голодал и терпел унижения со стороны немногочисленных работодателей, которых становилось все меньше и меньше из-за неумелой налоговой политики. И все это не из гладких и прилизанных докладов чиновников высших эшелонов власти. Но с другой стороны, как низко пало телевидение. Не стало цензуры, и экран заполонили кошмарные репортажи разнузданных журналистов. Разве можно такое показывать на всю страну: секс, насилие, ложь и правда из одних уст?! От таких вестей инфаркт схлопотать можно. Так до бессмертия не доживешь.
Дрожа всем телом, я дотянулся до пульта и с облегчением выключил телевизор.
— Решился-таки? — послышался голос. Я вздрогнул, застигнутый врасплох, но не подал виду, что встревожился.
— Что надо? — спросил я, рассматривая непонятно как очутившегося в зале мужчину в черном костюме, черной рубашке и черном галстуке.
— Говорю, решился? — повторил свой вопрос тот.
— Посмотреть телевизор? — не совсем понял я.
— Да нет, бери круче, телевизор надо было смотреть раньше.
— Да на что же решился? — рассердился я.
— Узнаешь, — ответ прозвучал как угроза.
Я открыл рот, чтобы позвать охрану, но не услышал своего голоса, дыхание сперло, перед глазами побежали черные круги.
Неизвестный воровато огляделся по сторонам и злобно прошептал мне в лицо:
— Еще встретимся.
— Нет, — замотал я головой, переполненный ужасом.
Я чувствовал, что он прав и это злило и пугало меня. Уже утром, вознесясь к хрустальной люстре диванной, я с замиранием смотрел на распростертое на полу бездыханное тело президента, бывшее моим столько лет, и не мог отделаться от мысли: "кто кого". Он сделал меня таким или я его. Или вместе мы, попав в структуру власти, были безжалостно раздавлены ее стальным прессом.
Разумеется, тело мое закопали не сразу. Разве позволят близкие и приближенные нарушить привычное течение событий. Боже мой, как они терзали мое немощное тело, пытаясь заставить работать сердце и органы. Я взирал на этих деятелей сверху и впервые ощущал свободу, которая покинула меня в тот момент, как я стал президентом.
— Глядишь? — голос знакомый, я его уже слышал, но теперь говорящий не в костюме. Он ангел и, похоже, падший, раз рядом со мной.
— Какие страсти, — вздыхаю я.
— Смотри, это тебе, — говорит и приковывает намертво к моей ноге работающий телевизор. На нем нет ни выключателей, ни кнопок.
— Что это? — ужасаюсь я.
— Твое наказание, — машет на прощание крыльями ангел.
* * *
— Смотришь? — опять знакомый голос.
— Вот уже 653 года смотрю, — плаксиво подтверждаю я. — Никаких сил больше нету.
— Была бы моя воля, я бы с вами не такое делал, — грозится ангел.
— А много нас тут? — с надеждой спрашиваю я.
— Да все, еще ни один от возмездия не ушел. Помнишь ли их?
— Помню, — краснею я, — все мои ставленники.
— Так вот, сверху тебе еще накинули за каждого по 600 лет.
— За что? — возмущаюсь я.
— За то, что никак разгрести не могут то, что вы там общими усилиями наворотили.
Надежда на освобождение от беспрестанно молотящего телевизора превращается в дым.